Ты станешь моей

      Дни потекли за днями. По утрам архидьякон наведывался в келью, где проводила свои дни и ночи Эсмеральда, принося корзинку со съестным, свежее молоко или вино, балуя её подарками, в надежде таким образом добиться расположения девушки. Именно так в келье появилась мягкая перина, несколько платьев, сорочек, туфельки тонкой работы, даже шелковые нити для вышивания, чтобы девушке не было скучно. К прискорбию архидьякона, всё это пылилось в углу. Цыганка предпочла спать на жестком ложе и не притронулась ни к одежде, ни к вышиванию. В первые дни его одолевала тревога за прекрасную пленницу, так как в течение трёх дней она не притрагивалась ни к еде, ни к питью. На четвертое утро, когда он, обуреваемый беспокойством, раньше обычного открыл дверь в келью, к своему облегчению заметил, что она выпила немного принесенного накануне вина.       В минуты, которые он проводил с ней, принося пищу и подарки, Эсмеральда отворачивалась от святого отца, отчужденно смотря в никуда. Казалось, что мысленно она покинула эту келью. Девушка не отвечала на попытки архидьякона начать разговор, не притрагивалась к нарядам и подаркам, поиску которых Клод теперь посвящал больше времени, чем молитвам и служению. С каким придирчивым упоением, с каким страстным восторгом выбирал он то ночную рубашку тончайшей работы, то нарядные одежды, достойные самой королевы. Он старался разгадать, прикладывал все свои силы, чтобы постичь те хитросплетения женской натуры, которые теперь казались ему несоизмеримо сложнее всех наук, которые ему довелось изучить. Клод искал подход к этой неприступной, холодной красавице которая истязала его душу и тело вот уже много месяцев.       В первое время, Клод летал словно на крыльях, живя греховными мечтами о пленнице, и даже в соборе стали замечать, что Его Высокопреподобие стал более благожелательным чем когда-либо. Но через несколько недель, когда святой отец пришел к заключению, что ему не добиться благосклонности Эсмеральды, черные тучи стали вновь сгущаться над архидьяконом. Снова он стал хмур, почти не выходя из своей лаборатории, которая вот уже несколько недель служила ему и спальней. Снова ночами терзала его бессонница, еще более жестокая чем раньше, ведь теперь чаровница была отделена от него всего лишь стеной. Иногда по ночам, протяжная, жалобная мелодия доносилась до него, метавшегося на своей постели. То пела цыганка. Тогда он, обезумевший, вскакивал с кровати, сжимая ключ от её кельи так, что костяшки пальцев белели, и крадучись пробирался к её двери. Там он припадал к замочной скважине, и смотрел, смотрел на неё. Эсмеральда, его пленница, его королева, сидела в кресле или на кровати, в своем изношенном белом платьице, которое своенравно отказывалась променять на красивые одежды. Сколько раз он порывался забыть обо всем, о своём обещании, о её отвращении и страхе, ворваться в келью и взять её как в ту ночь… Он доводил себя до исступления, он врывался в лабораторию и плетью с железными шипами бичевал себя, дабы усмирить плоть, пока кровь ручейками не начинала капать на пол. А между тем архидьякон знал, что его терпение не сможет длиться вечно…       В глубине души, Клод всё ещё ревновал Эсмеральду к офицеру, ему казалось, что это Феб до сих пор занимает сердце цыганки, это о нём она тоскует ночами. Следовательно, необходимо освободить её от пустых иллюзий, к тому же, по слухам, Феб де Шатопер скоро должен был жениться.       Однажды, когда солнце уже поднялось высоко, в тот час, когда Эсмеральда не ожидала увидеть падре входящим в её келью, дверь отворилась. Архидьякон стоял на пороге, в руках у него была длинная черная хламида. Эсмеральда вздрогнула; вот уже много дней он не приносил ей ничего кроме пищи и питья, и сам его внезапный визит вызвал у девушки тревогу и смятение.       Архидьякон не спускал горящих глаз с цыганки, он был бледен, его голос звучал отрывисто и жестко: — Пойдёшь со мной. Я хочу показать тебе кое-что. Одень это, чтобы никто тебя не узнал.       Воля оставила её. Машинально Эсмеральда повиновалась ему, неспособная сопротивляться, когда он говорил с ней тоном, не допускающим возражений. Чёрная хламида оказалась монашеским балахоном, который пришелся слишком большим ей и волочился по полу. Цыганке пришлось накинуть капюшон, по указанию Клода, чтобы скрыть волосы и лицо. Когда девушка была готова, он взял её за руку. Она было отстранилась, но архидьякон стальной хваткой держал её запястье. — Даже не думай бежать, это небезопасно в таком наряде — он кивнул на шуршащий по полу подол балахона — лестница слишком крута, а дверь в башню все равно заперта. Тебе не выйти отсюда без меня. Мы пойдем наверх, на крышу, оттуда открывается прекрасный вид на площадь.       Клод увлекал изумлённую и напуганную происходящим девушку вверх по винтовой лестнице, и вот они оказались на крыше. От яркого света Эсмеральда зажмурилась, лучи тёплого солнца коснулись её лица, ветерок подхватил выбившуюся прядь волос. Она вобрала в себя воздух напоенный свежестью и ароматами цветов. И как это раньше она никогда не замечала, какое счастье вот так просто вдыхать свежий воздух, чувствовать ветер на лице? На секунду забылось всё: боль причиненная архидьяконом, еженощный страх её повторения, ужас виселицы, безысходность. Цыганка словно растворялась, тонула в тёплых солнечных лучах. Сколько дней она просидела в мрачной келье, в которой и в самый солнечный день слуховое оконце пропускало лишь скудный свет! Но не давая ей насладиться, архидьякон не останавливался, и тащил Эсмеральду за руку так быстро, что ей приходилось бежать за ним. Когда они подошли к балюстраде, которая была слишком высока для девушки чтобы смотреть поверх неё, Клод отпустил ее руку и указав на площадь холодно проговорил,   — Гляди! Это свадьба Феба де Шатопера. Сегодня он женился. Ты видишь что это он, и что я не лгу. Я хочу навсегда изгнать его из твоего сердца. Узри же, как быстро он позабыл тебя, забудь и ты о нем!       Сквозь ограду балюстрады, она видела как внизу, яркая, богато разодетая процессия выходила из собора. Эсмеральда вглядывалась в толпу, позабыв обо всем на свете, но народу было очень много, и разглядеть было не просто. Но вот в самом начале процессии она заметила молодого человека в сияющих на солнце латах, шедшего рука об руку с девушкой в длинной вуали. Эсмеральда узнала его. Она всё ещё тосковала по своему возлюбленному офицеру, ночами шептала его имя, представляла, как он наконец-то заберет ее из темной кельи. Для неё Феб оставался последней соломинкой, иллюзией спасения, последним оплотом надежды. Сквозь слёзы Эсмеральда продолжала смотреть на чужую свадьбу. Вот офицеру подвели белого скакуна, он лихо запрыгнул в седло, помог подняться в него девушке, и пришпорив коня под радостные крики толпы, скрылся в лабиринтах улиц. Толпа продолжала гудеть, разряженные люди громко переговаривались, слышался смех.       Эсмеральда подняла глаза на архидьякона, долго смотрела на него, прежде чем медленно проговорить, — Зачем вы привели меня сюда? Вам приятно причинять мне боль?       Архидьякон сделал шаг вперед, желая приблизиться к ней, но девушка отпрянула, прижавшись к балюстраде спиной. Со вздохом он опустил голову, так, что капюшон скрыл его лицо, и тихим голосом ответил, — Я люблю тебя. Как же долго это нестерпимое пламя сжигает мое сердце, если бы ты знала, девушка. Ценой своей души, я спас тебя от виселицы, а ты даже не взглянула в мою сторону. Рабом я пал к твоим ногам, готовый на все, но напрасно. Вместо твоих поцелуев, лишь железные шипы плётки впивались в мою плоть по ночам, только бы не потревожить твой сон. Может быть, увиденное отрезвило тебя, да, причинив боль, но лекарство должно быть горьким. Смотри же — Феб забыл о тебе! Он не любит тебя! Он не стоит и пыли под твоими прекрасными ножками, и я излечу твоё сердце от этого недуга. Ты поймешь наконец, что я тот, кто тебя любит, кто отдаст душу, отдаст жизнь за тебя. Смотри же — архидьякон расстегнул несколько верхних пуговиц балахона и рванул ворот обнажая истерзанное плечо. — я обещал что не притронусь к тебе больше, и вот цена которую я плачу еженощно за твой безмятежный сон.       Ахнув при виде истерзанного, кровоточащего плеча, цыганка отвернулась. — Не отворачивайся, выслушай же меня! — понимая, что вызывает лишь ужас и отвращение у девушки, архидьякон ощутил жгучую ревность. Негодование и возмущение нахлынули на него. Она не сводила глаз с этого напыщенного офицера, а тот, кто боготворит каждый её вздох, не заслуживает даже взгляда. Архидьякон чувствовал, как он проваливается в пропасть, в беспамятство, пылающая в нем страсть, чувства которым нет выхода душат его и сил сопротивляться больше нет. Клод схватил ее за плечи, тряхнул и исступленно, хрипло, заговорил: — Посмотри же, эти раны кровоточат, это ты, о прекраснейшая из женщин, истязаешь меня моими же руками. Сердце своё готов я вырвать из груди и положить к твоим ногам, только стань моей, люби меня, смотри на меня, как смотрела ты на того недостойного, который предал тебя. Будь моей, о, будь моей!       Эсмеральда, сбросив его руки со своих плеч, и зная, что её слова заденут его сильнее ударов со злостью крикнула: — Я люблю Феба! Моего Феба! Не трогай меня, поп! Ты ужасен, ты пугаешь меня! Ты силой держишь меня в этой башне, разве это любовь?       Задетый за живое, уязвлённый, архидьякон отпрянул от цыганки. Лицо его побледнело, сжатые в кулаки руки с силой ударили каменное ограждение башни, но он не почувствовал боли. Теперь Клода переполняла ярость, перехлестывала через край, белой пеленой застилая его рассудок, смешиваясь с безответной любовью к девушке, рождая поистине опасное сочетание. — Неблагодарная! Жестокая! Ну хорошо же! Довольно, хватит с меня этой пытки. Сегодня же ты снова станешь моей! Нет нужды больше терзать себя, ты уже принадлежишь мне, стоит только мне продолжить. Ибо сказал господь что жена не властна над своим телом — оно принадлежит мужу… Я твой муж, хочешь ты этого или нет, и ты будешь повиноваться мне. Идем, ложе зовёт нас, красавица! Я покажу тебе мою любовь. Или хочешь чтобы я понес тебя на руках?       Эсмеральда хотела побежать, но от страха перед священником её ноги отказались слушаться, всё вокруг поплыло словно в тумане, руки задрожали. В ту же секунду она пожалела о своей необдуманной, отчаянной попытке хотя бы на словах взять реванш, причинить боль, отомстить этому чёрному священнику. Она сожалела, но было уже поздно. Архидьякон сгрёб её в охапку, и понес к лестнице. Губы его были плотно сжаты, высокий лоб нахмурен, даже в его походке чувствовался едва управляемый гнев. По дороге в келью, спускаясь по винтовой лестнице с цыганкой на руках, он пылко бормотал что-то нечленораздельное. Обрывочные фразы которые долетали до Эсмеральды были полны негодования. — Любить её, страдать из-за неё!.. О, сколько же я ждал её расположения!.. Пренебречь всем, и что в ответ!.. Нет, так не может больше продолжаться!.. моя, моя!       Внеся Эсмеральду на руках в келью, Клод без лишних слов опустил её на каменный пол кельи. Исступление ярости обратилось теперь в любовный пыл, гневный огонь в его глазах стал теперь сжигающим пламенем страсти, ещё более ослепляющим, застилающим его сознание и разум. Страсть, распаляемая гневом, желание обладать ей, владеть её телом взяла верх над священником. Архидьякон грубо толкнул её на кровать и, как в их первую ночь, сжал её запястья в изголовье. Он почти не ощущал её ударов, её укусов, как будто издалека до него долетали её крики. Он придавил её своим телом, причиняя боль, издавая при этом животное рычание перемежающееся с обрывочными фразами: - …будешь любить меня…я научу тебя…только для меня одного…       Сейчас Клод желал лишь только обладать. Обладать глазами, руками, прикасаться к её телу везде, где захочется. Но юное тело было скрыто от жадного взора священника плотным монашеским балахоном, под которым было надето ещё и платье. Грубую ткань было не разорвать, а останавливаться чтобы снять одежды не было сил. Но ведь у них еще много ночей впереди. Каждую ночь теперь будет он, счастливец, делить с прекраснейшей из женщин.       Архидьякон лишь рванул ткань вверх по бедру Эсмеральды, приподнимая её подол и этого оказалось достаточно. Эсмеральда сопротивлялась, понимая, что он пересилит, дралась не помня себя, зная, что победа всё равно останется за ним. Оказавшись обездвиженной, понимая, что последует за этим, она лишь отвернула лицо, пытаясь избежать ненавистных поцелуев. Вот снова то ощущение горячей плоти на её бедрах, она закричала, дернулась, но боль, как и в ту ночь снова ослепила её, и девушка покорилась.       Когда всё наконец закончилось, архидьякон вышел из кельи, оставив цыганку дрожать на постели. Вскоре он вернулся, и поставил перед Эсмеральдой чашу с вином. — Выпей, это поможет тебе забыться. Ты вся дрожишь, тебе нужно отдохнуть. — Архидьякон внимательно, с нахмуренными бровями смотрел на цыганку. В его голосе не осталось и следа от прежней ярости, он говорил с ней заботливо, с покровительственными нотками, как отец или терпеливый наставник.       Она повиновалась. Не поднимая глаз на него, двумя руками обхватив чашу, принялась пить, время от времени всхлипывая и всё ещё дрожа. Когда чаша опустела, Эсмеральда закрыла лицо руками и повалилась на кровать. Так она и уснула, в чёрном балахоне, с мокрыми от слёз щеками, полная горестных мыслей.       Отец Клод, сидя в кресле, наблюдал за ней. Когда сонные травы наконец-то подействовали, он заботливо снял со своей пленницы монашеский наряд, мрачно оглядел её белое изношенное платье, пробормотал: «Это совсем никуда не годится» — и принялся расшнуровывать лиф.       Архидьякон бережно освободил цыганку от отжившего свой век предмета одежды, облачив ее в одну из шелковых сорочек. Новая пуховая перина заняла место жесткого соломенного тюфяка. Покончив с этим, архидьякон поднял лежавший в углу, забытый черепаховый гребень. То было его подношение прекрасной пленнице, которое она, конечно же, забросила в угол, чтобы больше никогда не притронуться. Медленными, исполненными нежности движениями, Клод расчесывал прядь за прядью, наслаждаясь каждой секундой беспрепятственных ласк и прикосновений.       Несмотря на бледность, лицо забывшейся сном Эсмеральды дышало спокойствием. Архидьякон не мог насмотреться на неё. Отложив гребень, он взял ее руки в свои, целуя каждый пальчик, гладил её тело, прикасался через тонкую сорочку к ее животу, груди, лицу. Триумф обладания ею опьянял его. И для чего он столько времени терзал себя? Ведь он мог делать с ней, что ему угодно с самого первого дня у него в келье, а он чуть не довел себя до умопомешательства этим ненужным воздержанием. Ведь грехопадение он всё равно уже совершил, и знал наперед, что долго хранить благочестие не сможет, даже ради того, чтобы завоевать её доверие. Да, отныне он будет с ней каждую ночь. Эта мысль была сладка, будоражила воображение Клода непристойными желаниями и фантазиями. В то же время, Архидьякон понимал, что цыганка отвергает его, и это омрачало его радость. — Женщины упрямы. Нужно запастись терпением, — вновь нахмурившись, прошептал Клод.