Не прикасайся

Чонгук так и не смог вспомнить, какое событие разделило его жизнь на «до» и «после». Вообще, он и не пытался, совсем потеряв счет времени. Он перестал различать дни и ночи. Перестал реагировать на странные образы, то возникающие в затуманенном рассудке, то проступающие сквозь невыносимую головную боль. А боли было много. И тело, и разум будто онемели на какое-то время. Когда грудь разрывало болью от каждого вдоха, он чувствовал это отстраненно, будто собственные ощущения принадлежали кому-то другому. Когда швы смазывали чем-то невыносимо жгучим, когда через рот заталкивали трубки, когда вены прокалывали бесчисленные иглы, когда желудок сжимался от любой пищи, и, в конце концов, пищевод сжимала тупая боль, практически не проходящая, он чувствовал все отчетливо, но в то же время сквозь неясное оцепенение. Кажется, только тогда сознание, израненное не меньше тела, напряглось, чтобы вытянуть из глубин памяти что-то из «до». Антидепрессанты. Пищевод болит от антидепрессантов. Почему-то это натолкнуло его на мысль о том, что женщина, сидевшая у его постели несколько дней, — его мать, а он… Взглянув в зеркало впервые со смутного «после», Чонгук не почувствовал ничего. Память смутно подсказывала, что собственное отражение должно вызывать отвращение. Но Чонгуку просто казалось, что изможденный человек в зеркале, с впалыми щеками, острыми ключицами, неровными шрамами и пустыми глазами не имеет с ним ничего общего. Прикосновения медперсонала не вызывали ничего, кроме равнодушия. И Чонгук просто доверился им, не находя сил встать с кровати и хотя бы умыться. Но затем он нашел в уходе за собой отдушину — десятки новых ритуалов, напоминающих старые. Намылить волосы пять раз. Не оставить на теле ни одного лишнего волоска. Умыться тридцать раз горячей водой, столько же — ледяной. Обязательно чистая рубашка каждый день. И каждый день — новый холст. Он выбирал цвета интуитивно, невидящим взглядом следя за кистью. Сознание превратилось в пустой белый лист и не желало давать никаких ясных образов, какие он мог бы перенести на холст. Но аккуратные движения кисти, распределяющей краску по холсту равномерным тонким слоем, вводили его в подобие транса, в котором он мог пропадать часами. Чонгук не чувствовал ничего. Физические ощущения стали абсолютно безразличны, а эмоции, как он догадывался, напрочь блокировали таблетки. В этом пустом «после» лишь изредка тусклыми вспышками проносились перед глазами моменты «до». Шум дождя в саду за панорамными окнами. Ланчбокс с его именем. Любимая кисть. Кокосовая пена для ванны. Маленькое пятнышко краски на чисто белом мольберте, которое он поставил, рисуя цветущую вишню, и которое так и не смог оттереть. Ярко-желтое платье сестры. Гортензии. Но среди всего этого явно недоставало чего-то важного. Чонгук привык к таким образам, беспричинно появляющимся перед глазами и заставляющими просто застыть на месте на пару минут. Иногда проскальзывали слабые отголоски эмоций, но чаще образы просто тянули за собой связанные с ними воспоминания и складывали в голове цельную картину. Тэхен. Он вспомнил его имя лишь когда образ — слишком реалистичный — рассеялся, и Чонгук снова остался наедине со своим измученным сознанием. Тэхен и аромат пирожных. Тэхен и родинка на носу. Тэхен и звездное небо. Тэхен и большая кола со льдом. Тэхен и закат. Тэхен и всепоглощающая нежность, напитывающая верой в собственные силы, желанием жить и болезненной невыраженной любовью. Тэхен и самые сильные эмоции, которые Чонгук не испытывал никогда прежде и вряд ли сможет испытать когда-нибудь снова. Проведя какое-то время с образом Тэхена, становящимся все яснее, Чонгук вспоминал все больше подробностей. Они целовались под бескрайним звездным небом. Они были настолько близки, что от некоторых воспоминаний к лицу приливал жар, а ладони становились влажными. Но Чонгук вспомнил еще кое-что — Тэхена он потерял. Дождливым вечером, когда в доме пахло дорогим шампанским, а в столовой стоял большой букет светло-розовых роз. Тэхен бросил его? Просто ушел? С ним что-то случилось? А может, они оба попали в аварию, и Тэхен не выжил? Как бы ему ни хотелось вспомнить, тот вечер так и оставался беспорядочным набором бессмысленных кадров вроде теплого шарфа, прохладных маминых пальцев в волосах и улыбки сестры. И больше ничего связанного с Тэхеном. Оцепенение слабело по мере того, как его переводили на более легкие лекарства. Образ Тэхена стал четче. Боль вдоль груди начала беспокоить и мешала уснуть, но ночью он все равно моментально проваливался в сон из-за вечерней дозы таблеток. Каждый раз в одно и то же время приходил Джин. И только с ним Чонгук чувствовал себя чуть менее одиноким. Потому что Джин продолжал вести себя так, будто ничего не произошло: улыбался ему, рассказывал, как прошла неделя, показывал видео с животными и смеялся, иногда хлопая его по плечу. На самом деле, Джин оказался единственным, кроме врачей, кого Чонгук ощущал абсолютно реальным. Чонгук настолько привык к определенному распорядку, что любое изменение вводило его в панику. Подъем, час в ванной на тщательное приведение себя в порядок, завтрак, таблетки, пустые попытки очередного безликого человека в белом халате разговорить его, рисование, обед, таблетки, рисование, ужин, снова таблетки, снова час в ванной и, наконец, сон. Чонгуку так спокойнее. Ему проще осознавать, что каждый день абсолютно идентичен с предыдущим и что после пробуждения его не ждет ничего нового. В последний раз внеплановый визит матери довел его до истерики, и Чонгук был уверен — больше она не придет. Не нарушит распорядок и не будет пытаться потрогать волосы, обнимать или мучить расспросами. Так проще. Так Чонгук может ощутить спокойствие, которого ему так не хватало. Чонгук не запомнил, каким образом у него в палате оказался большой мягкий свитер из темно-синей ткани. Но его внимание впервые переключилось на что-то кроме рисования. Он провел несколько часов, гладя ткань кончиками пальцев, вдыхая смутно знакомый запах, от которого внутри вдруг становилось теплее, клал ладонь поверх и дожидался, пока она нагреется. Рассматривание аккуратной вязки заняло еще больше времени: он перебирал бережно переплетенные нити до тех пор, пока за окном окончательно не стемнело, а глаза перестали различать цвета в темноте. Теперь Чонгук почти всегда спал с ним. Хоть он и не любил перемены, этот свитер почему-то внушал чувство безопасности. Снять его вышло довольно легко, но надеть свитер снова Чонгук так и не смог, и, замерзая, обычно просто обвязывал рукава вокруг шеи. Он все чаще вспоминал о Тэхене. Вскоре образ Тэхена стал все больше походить на Джина: он стал казаться совсем живым, материальным, а не растворяющимся в тумане, как когда-то. Но как бы он ни пытался заставить Чонгука говорить и как бы самому Чонгуку ни хотелось задать мучившие его вопросы, он так и не смог вымолвить ни слова. Он молчал, когда каждый вдох отдавался болью. Не произнес ни слова, чтобы дать врачам знать о боли в пищеводе. И теперь, когда Тэхен требовал с него просить что-то вслух, Чонгук даже не пытался подать голос. Тэхен приходил снова и снова. И с каждым разом казался все реальнее и реальнее. Чонгук будто очнулся от глубокого сна. «Я устал… от тебя». Тэхен. Вот он, совсем настоящий, тяжело дышащий от гнева и попыток сдержать слезы, уставший, бледный и взволнованный. Первой настоящей эмоцией, которую Чонгук ощутил «после», оказалось чувство вины. Он виноват в том, что Тэхен нервничает. Что не получает от него никакой отдачи просто потому, что Чонгук сам не уверен, реален он или нет. Тэхен расстроен. И если Чонгук и потерял его, то обрел снова и теперь оказался на грани повторной потери. Нет. Он не допустит этого. Если Тэхен реален — Чонгук почувствует его. Не мимолетным прикосновением, которое вполне может быть плодом его воображения, а сможет подержать его за руку, почувствовать тепло и мягкость кожи. Щеки Тэхена расчертили мокрые дорожки. Губы дрожат. Он бессильно пытается подавить всхлипы. Его волосы чуть вьются, мокрые на кончиках от дождя. Ресницы слиплись в тонкие стрелки от влаги. Тэхен существует. Чонгук вдруг с ужасом осознал, сколько времени принимал его за бесплотный призрак прошлого и как вовсе перестал обращать на него внимание где-то после пятой встречи. Руки Тэхена действительно теплые. Сухие и теплые — те самые, которые бережно застегивали его рубашку и перебирали волосы. Те, прикосновений которых Чонгук не просто не боялся, а жаждал. Кажется, Тэхен расплакался еще сильнее, когда Чонгук неуверенно переплел их пальцы и сжал руку.