back to back

      Три месяца прошло с тех пор, как спасённая ласточка была отпущена на свободу и как Рован, взвалив тяжёлую поклажу на спину, покинул небольшое поместье, скрытое за разлапистыми синими елями. Розалина вздохнула и взяла в руки метлу. На ступени дома и дорожку, ведущую к воротам, ветер нанёс сухой листвы, песка и пожелтевшей хвои — лето уходило, уступая своё место осени, тёплому, медовому сентябрю, одевающему лес в красную парчу. Макушка Рована по цвету была похожа на горящие пожаром увядания кроны, такая же рыжая и растрёпанная, почти всё время спрятанная под капюшоном синей куртки, но наружу всегда упорно пробивались непослушные лохмы, и Рован, дёргая волосы, причитал о том, как они страшно путаются... Розалина вздохнула снова, зажмурилась, мотнула головой, начиная плавно мести гладкие булыжники. Солнце дрожало на тоненьких ниточках паутинок, парящих в воздухе, где-то внизу, у подножия холма, слышалась музыка, голоса — люди в городе готовились к празднику. Рован в воспоминаниях бесконечно, широко улыбался, и, раскинув руки, бежал по песчаной полоске пляжа за своей неугомонной уткой, собирал ракушки и гальку, наклонялся, трогал руками пенные гребни волн, дразнился беззлобно и брызгался. А потом, когда дверка клетки открылась, и ласточка, оправившаяся от почти смертельной раны, взмыла под облака, Рован собрал свои снадобья, посадил утку в гнездо и, махнув на прощание, исчез в тумане раннего утра, будто и не было его никогда. Розалина знала, что так будет, что не удержишь ничем безумца, чей дом только там, где дорога уходит за горизонт, и не важно, что в нём течёт аристократическая кровь, что когда-то он жил в богатом имении и не отказывался от знатной фамилии. Ибо на самом деле все эти напыщенные празднества, ломящиеся от яств столы и кладовые, балы, убранные в золото и серебро комнаты бессмысленны, так эфемерны и хрупки, будто хрустальный сервиз, особенно, когда дело касается имени Света. Розалина поняла это на собственной шкуре, когда инквизиторы вынесли приговор её родителям — отцу-мэру и матери-дворянке, и никакие деньги, никакие редкие ткани или вина не сохранили им жизней. Рован же не ведал таких утрат, ему просто однажды стал тесен его огромный особняк и неудобная светская одежда, и он устремился за Анджело, в погоню за неуловимой свободой. Но тропки их всё равно пересеклись, и Розалина, убитая тоской о собственном брате, о неизвестности его судьбы, обрела тогда первого настоящего друга. Рован напоминал ей брата лишь ростом, и это приносило лёгкую, светлую, как свежевыстиранное покрывало, боль, но боль эта была целебной и милостивой, она не кромсала сердце, а наоборот — помогала ранам затягиваться. Рован тоже считал её своим близким другом, и они часто подолгу вместе что-то делали: то кашеварили, то раскладывали книги в библиотеке, то сушили травы или ходили в город за снедью. Но Рована ждал путь, сложный и длинный, в котором не было места чему-то вроде стабильности или постоянства, и остаться навсегда в доме великодушной мадам, которая когда-то забрала саму Розалину из лап инквизиторов, он не мог. Розалина всё-всё понимала, но от этого не становилось легче, и тень старых переживаний вновь росла где-то в душе. Она боялась вновь остаться одна, боялась, что её единственный друг позабудет о ней, когда отыщет Гилдера-старшего, и что иных собеседников, кроме кухонной утвари, у неё более не будет. А за несколько дней до ухода, когда они кормили ласточку сверчками, Рован сказал ей: «Я как эта несчастная птица, мне тоже нужна воля, но воля почти всегда равняется одиночеству. Однако, удача была на моей стороне, и я встретил тебя, Розалина, и ты стала мне другом. Теперь же я прошу тебя меня отпустить, но хочу, чтобы ты помнила одно: когда-нибудь я вернусь, когда-нибудь я найду к тебе обратную дорогу, потому что истинные друзья всегда связаны сердцем и как бы далеко не раскидало их по миру, они всегда отыщут способ воссоединиться». И она отпустила, не имея права его задерживать. Розалина подняла голову от камней дорожки и посмотрела на ворота. В груди заворочалось тягостное, но трепетное чувство, словно вот-вот скрипнут петли, и между железных прутьев мелькнёт знакомая фигура... Но лишь требовательный окрик позвал её из глубины дома, и Розалина поспешила внутрь. На кухне мадам велела испечь рябинового пирога, заварить чаю со смородиной и мятой и поддать поздний завтрак в сад. — Хорошо, госпожа, — эхом отозвалась Розалина, чуть поклонившись, и приступила к работе. Вскоре кусочек горячего пирога был положен на ажурное блюдце, а чай налит в такую же ажурную чашку, и всё это Розалина, водрузив на поднос, немедленно понесла мадам. Но на полпути, когда через открытую веранду уже были видны изящно подстриженные кусты, она услышала трель колокольчика, звонкую и радостную. Ноги сами сорвались с места, и чудом не расплескав чай, Розалина выскочила в сад. Там, у столика, за которым мадам обычно предпочитала чаёвничать, наслаждаясь видом своих угодий, стояли двое: высокий мужчина в шляпе, увенчанной пером, и арфой в руке, и юноша низкого роста с огромной сумкой за плечами и непослушными рыжими вихрами, выглядывающими из-под капюшона. И они оба обернулись, заслышав спешные шаги. Палка, что держал юноша, была усыпана крохотными изумрудными листочками, а колокольчик, примотанный к ней лазурной лентой, громко звенькнул, когда он, бросившись навстречу Розалине, закричал: — Я вернулся!