Haunted

      На следующий день Феликс чувствовал себя уже лучше. Как ни странно, ему даже не было особенно стыдно за вчерашний срыв — хотя раньше он бы счел это своим величайшим позором. Чувствуя странное равнодушное спокойствие, Амелл позволил отвести себя в лазарет и немного подлечить. Когда его снова заперли в камере, пришла Асаара — снова с диванной подушкой и тетрадью.       — Как ты себя чувствуешь? — спросила она.       — Лучше.       — Хорошо. Ты придумал, что хочешь у меня спросить?       — Я по-прежнему не понимаю, чего ради ты тянешь из меня душу. А так… нет, ничего.       Асаара открыла было рот, чтобы задать вопрос, но, подумав, закивала:       — О. Я вспомнила. Это означает, что я спрашиваю слишком много лишнего, чего ты не хотел бы говорить. Но… — она растерянно посмотрела на него, — ты мне почти ничего не сказал. Или ты никогда ни с кем не говорил о том, что происходит в твоей душе?       — Никогда и ни с кем.       — О. — Кунари вздохнула. — Теперь я понимаю, почему тебе так плохо.       — Из-за того, что я не выставляю напоказ свои слабости?       — Это не слабость. Говорить, что тебе плохо — не слабость. Переживать — не слабость. Даже плакать — не слабость. Слабость — это струсить перед лицом опасности, предать кадан… друга ради выгоды, поддаться демону. Ты слабый?       Амелл хмыкнул. Демоны его искушали не раз и не два… странно, что в последнее время они обходили его стороной. Может, усыпляли его бдительность и ждали удобной возможности напасть?       — Если так рассуждать, то нет.       — Правильно. Все порой переживают, всем порой плохо. Это не значит, что все слабые.       «Еще как значит».       Асаара словно догадалась, о чем он подумал, и спросила:       — Почему ты думаешь, что это слабость? Почему не говорил ни с кем? — Замахав рукой, она поспешно прибавила: — Только не говори то, что все южане говорят. «Потому что». Это плохой ответ.       Не удержавшись, Феликс коротко улыбнулся. Кунари определенно хорошо подготовилась к делу. Пришлось как следует подумать над ответом.       — Не знаю. Должно быть, я никому не был готов довериться.       — А мне готов?       Амелл посмотрел ей в глаза. Вот уж кто-кто, а Асаара точно не ударила бы его в спину. Это читалось во всем ее облике — надежность, правильность, абсолютное воплощение порядка. Этому невозможно было не верить.       — Пожалуй, да.       Асаара улыбнулась.       — Хорошо. Тогда я буду спрашивать. — Она глубоко вдохнула, словно готовясь сотворить мощное заклинание. — Расскажи о своей семье. Я спрашивала Мару, она кое-что рассказывала, но я хочу услышать, что думаешь ты.       Феликс неосознанно съежился.       — Зачем?       — Это — начало. Все начинается с семьи. Даже если потом ее нет, она создает тебя таким, какой ты есть. — Помолчав, кунари прибавила: — У меня были очень хорошие родители. Они любили меня и учили поступать правильно. Говорить правду. Быть сильной. Быть доброй. Бен-Хазрат хотели, чтобы я все это забыла, чтобы я вообще не думала, только слушалась арвараада. Они хорошо старались. Я почти забыла. Но Адвен помог мне вспомнить. А я помогу тебе.       Похлопав глазами, Амелл спросил:       — Во-первых, что такое Бен-Хазрат, во-вторых, какое отношение все это имеет ко мне?       — Бен-Хазрат — Сердце многих. Так они себя называют. — Асаара поморщилась. — Но на самом деле они просто… как это… ра-бо-вла-дель-цы. Воспитывают рабов. Учат быть покорными. Ломают изнутри, а порой и снаружи. Даже перестаешь понимать, что тебя сломали, настолько это сильно.       — То есть ломают?       — Отнимают имя. Отнимают тело. Оно не твое, оно принадлежит арварааду. Ты делаешь так, как он хочет. Убиваешь, когда прикажет. Ешь, когда прикажет. Умираешь, когда прикажет.       Она старалась говорить равнодушно, хотя в голосе все равно слышалась обида и ненависть — и Феликс в ужасе смотрел на нее. Как все это вообще можно было вынести? Как можно было не сломаться окончательно? Как Асаара может говорить об этом почти спокойно?       — И… как же ты оттуда вырвалась? — спросил он. — Вряд ли этот аварад тебя отпустил бы.       — Арвараад, — поправила она. — Но ты прав. Это было чудо. Наш каратаум плыл в Орлей и попал в шторм. Волна захлестнула нас. Саирабазы должны были погибнуть. А я… — ее голос все же чуть дрогнул, — не захотела погибать. Выжила. А потом меня нашел Натаниэль, — его имя она тоже произнесла почти по складам, — и привел в Стражи. Адвен принял меня, хотя я была саирабазом. Помог вспомнить то, что было раньше. До Бен-Хазрат. До арвараада. Если бы я не вспомнила, я бы продолжала быть саирабазом, а не магом, я бы не имела имени, я бы не говорила сама за себя. Я была бы рабом, который боится.       Асаара говорила все это, глядя ему прямо в глаза. Она совершенно не стыдилась своих слов и не пыталась приукрасить действительность (а она однозначно говорила правду). Внимательно всмотревшись в лицо кунари, Амелл разглядел еле заметные точки вокруг ее губ, похожие на уколы иглой. Ей зашивали рот?..       — Впечатляет, что ты прошла через все это, — сипло пробормотал он.       — Я бы не справилась одна. Вокруг меня были кадан. Друзья. Возлюбленная. Адвен. Они все помогли мне понять все заново. Научиться жить заново. Если у меня получилось, то у тебя тоже получится. Тебе ведь не придется учить чужой язык и не быть саирабазом.       — Разве что…       Почему-то больше всего Феликса зацепило слово «возлюбленная». Асаара была влюблена в женщину? Интересно, на кого из ордена она положила глаз… она бы точно не выбрала кого попало.       — И у тебя тоже есть те, на кого ты можешь положиться. Не знаю, правда, кадан ли они тебе.       — Ты уже который раз произносишь это слово. Кадан — это друг?       — Это… больше, чем друг. Сердце. Тот, кого любишь, кому веришь во всем. Южане делят это на друзей и возлюбленных: у кунари есть кадан и те, с кем спишь. Я не делю никого, в этом нет смысла. Если ты веришь кому-то, ты веришь ему во всем, ты можешь доверить ему душу и тело. Можно звать его другом, братом, возлюбленным, можно спать или не спать с ним — он все равно кадан.       Амелл в изумлении покачал головой. Таких невероятных и в то же время логичных концепций он прежде не слышал. Его мало кто называл своим другом (и Феликс от этого не страдал), в него было влюблено множество девушек (и большинство их он не помнил), недавно у него снова появилась сестра (и он, кажется, забыл, как правильно быть братом) — и все это были совершенно разные категории людей, к которым Амелл относился по-разному. И никто из них не подпадал под определение «кадан». Лелиана? Феликс не мог довериться ей целиком и полностью, хотя она знала о нем больше других. Мара? То же самое. Адвен? О нем Амелл, похоже, и сам ничего не знал — и потому никогда толком не мог понять…       Просунув ладонь сквозь прутья, Асаара похлопала его по руке:       — Феликс?       — А, — Амелл встряхнул головой, — да. Я немного отвлекся. — Кашлянув, он прибавил: — То, что ты говоришь, очень странно… но в этом есть смысл.       — Конечно, есть. У всех должны быть свои кадан, как бы они ни назывались. У тебя они есть?       Феликс покачал головой:       — Похоже, что нет.       — Это плохо, — вздохнула Асаара. — Но они появятся. Может, ты просто не хотел их подпускать к себе.       — Может быть.       Она придвинулась чуть поближе, упершись коленями в решетку.       — Все начинается с доверия. С честности. Я честно говорю с тобой, ты честно говоришь со мной. Я рассказала тебе о том, что было со мной раньше — не подробно, но подробно тебе пока и не надо. — Амелл кивнул. — Теперь твоя очередь. Начни с начала. Каким был твой дом?       Он закрыл глаза.       …Огромный особняк, просторный и светлый. Черный мрамор устлан яркими коврами, завешан картинами, заставлен книжными шкафами — и оттого не кажется мрачным. Из вестибюля на второй этаж ведет широкая лестница с кованой решеткой и перилами. На узорчатой решетке — птицы. Папа говорил, что Амеллы — высшее и лучшее семейство в Киркволле, они словно летают в небе и видят все, что происходит внизу; оттого у них на гербе птицы. Когда Феликс стоит на балконе своей комнаты (она на третьем этаже — не под самой крышей, но тоже высоко) и смотрит на раскинувшийся внизу город, он чувствует, что тоже умеет летать. И птицы ему нравятся — что живые в небе, что железные на решетке перил.       По лестнице упорно взбирается Аристид. Ему всего четыре года, он слабый и с трудом поднимается по мраморным ступенькам — но отступать не намерен: он с завтрака не видел папу и хочет добраться до его кабинета. Вздохнув, Феликс берет его за руку и ведет за собой. Аристид радуется, но ему все равно тяжело поспевать за братом, поэтому Феликсу приходится поднимать его и нести наверх. Это тяжело, но Аристид радостно улыбается и обнимает его — значит, все было не зря. Хотя Феликс вообще-то наверх не собирался: он хотел поиграть с Дайленом в «королевы». Возможно, прибежит шумная Рина и будет им мешать и подсказывать ходы, но ничего, ее можно потерпеть. Феликс спускается по лестнице обратно и идет в гостиную.       Дайлен спрятался за тяжелой портьерой: он слушает разговор мамы с дядей Аристидом (он глава семьи, очень важный и немного суровый — а вот балы в его доме шумные и веселые). Феликс присоединяется к брату и пытается что-то понять в дядином бурчании. Тот то и дело вспоминает какую-то Лиандру (кажется, она ему крепко насолила), сердится, вздыхает и вдруг говорит: «Надеюсь, хотя бы твои дети тебя не подведут». Феликс сразу вспоминает, как третьего дня тайком стянул из вазы все конфеты и не признался, и ему становится стыдно. Ни мама, ни дядя Аристид теперь его не похвалят — наоборот, будут говорить, что Феликс плохой и жадный, и из-за него и младших братьев и сестер, и всю семью будут считать такими же. Нет, допустить такого нельзя: надо уметь отвечать за свои поступки. Феликс выходит на середину комнаты, привлекая внимание мамы и дяди Аристида, и грустно признается:       — Мама, конфеты в четверг не сами собой пропали. Это я их взял. У меня еще больше половины осталось, я все назад положу. И больше никогда-никогда тебя не подведу, обещаю.       Его голос дрожит от серьезности, но мама почему-то смеется и обнимает его. Она, кажется, совсем не сердится — она и так поняла, что это был Феликс. И рада, что он сам во всем признался. Дядя Аристид тоже усмехается в усы. Чувствуя невероятное облегчение, Феликс убегает в другой конец гостиной и счастливо выигрывает у Дайлена две партии подряд. Потом, правда, три партии проигрывает, но даже это его не печалит.       И все вокруг еще долго кажется прекрасным.       Феликс говорил долго, не останавливаясь и даже толком не вслушиваясь в собственные слова. Ненадолго прервавшись, он перевел взгляд на Асаару и увидел на ее лице изумленную улыбку.       — У тебя даже голос изменился, когда ты говорил, — заметила она. — Ты очень любил их всех. До сих пор любишь, должно быть.       — Да. — Амелл вздохнул. — Разве это плохо?       — Нет, нет, это хорошо. Это правильно. Продолжай.       И Феликс продолжил. Но, наверное, уже совсем другим тоном.       Дети Амеллов очень дружны, это все знают. Они всегда играют вместе. Даже когда младшие не понимают игры старших, они все равно ошиваются рядом и с интересом смотрят, пытаясь понять смысл игры; даже когда старшим скучно играть с младшими, они все равно ошиваются неподалеку, присматривая за маленькими.       Все отвечают друг за друга.       Однажды они все играют в прятки. Водит Феликс: в этот день водить ему не хочется, настроение плохое, и ищутся братья и сестры тоже плохо. Спустя десять минут поисков Феликс-таки находит Аристида и Мару, но Рина и Дайлен как сквозь землю провалились. Он ищет долго и упорно, но их нет — даже под столом. Разозлившись, Феликс дергает за скатерть…       …и она вспыхивает.       Феликс этого совершенно не ожидает. Он в ужасе смотрит на пламя, которое появилось само. Неужели это он сделал?.. Вздрогнув, Феликс видит, как загорается стол из красного дерева. На запах гари прибегает служанка, ахает и зовет маму, а потом бежит тушить огонь. Мама, увидев это, бледнеет и дрожит. И Феликс понимает, что он опять ее подвел — ведь это он сделал, он сам, в этом сомневаться не приходится, больше рядом никого не было…       Но тут к ним подбегает неизвестно откуда взявшаяся Рина (и где она пряталась, спрашивается?). Она бледна, но уверенно говорит маме:       — Это не Феликс. Он тут ни при чем.       — На тебе! — возмущается служанка. — А кто же? Мальчонка тут один был, когда оно вспыхнуло! Как будто наколдовал!..       Внезапная догадка поражает всех.       Магия.       Феликс — маг?       Он знает, что магия — это очень, очень плохо. Дядя Аристид не любит магов, да и другие взрослые если упоминают их в разговоре, то всегда как-то уничижительно, вроде «да посадить бы его под замок, как магов». В Киркволле есть большая башня на острове – Казематы: маги сидят там. И Феликса с Риной пару раз грозились туда отправить, когда они слишком уж сильно шалили.       Сглотнув, Феликс спрашивает у мамы:       — Меня теперь в Казематы посадят?       Мама вдруг прижимает его к себе и начинает плакать. Феликс не понимает, отправят его в Казематы или нет, но видит, что расстроил маму. Да и ему тоже страшно. Он ни капельки не хочет быть магом и сидеть под замком. Наверняка это никому не понравится.       Тут прибегают Дайлен, Аристид и Мара. Они ничего не понимают, но в случае чего готовы подтвердить: ничего не было, Феликс тут ни при чем, не надо отправлять его ни в какие Казематы. Видя эту солидарность, Феликс немного успокаивается — но в душе все равно чувствует себя виноватым.       И не зря.       Через пару дней ватага Амеллов веселится на балу у дяди. Теперь с ними играют и другие дети, и водит теперь не Феликс, а девчонка с писклявым голосом по имени Флора из какого-то другого семейства. И всем весело… ровно до тех пор, пока Феликс случайно не поджигает деревянную лошадку в детской. Видя вспыхнувший ковер, дети других семейств немедленно бегут к родителям и громко ревут: братья и сестры Феликса молча сплочаются вокруг него и не признаются, что это он поджег лошадку. Ничего не было, говорят они хором, это просто что-то само чиркнуло и зажглось, Феликс даже рядом не стоял. Хотя они прекрасно видели, что произошло.       И им, конечно, никто не верит.       Через полчаса в детскую заходят три бойца в сверкающих доспехах и глухих шлемах. Феликс видел их несколько раз на центральной площади. Это храмовники. Они охраняют магов: стерегут их, чтобы те не убежали и кого-нибудь не покалечили.       Храмовники пришли за ним.       Братья и сестры тут же бросаются в рев, не желая отдавать Феликса: даже трехлетняя Мара вцепляется в юбки храмовников. Но им все равно. Один отгоняет детей в стороны, второй крепко берет Феликса за плечо, третий за локоть отодвигает в сторону маму. Она никогда прежде не плакала так сильно и так громко… и никогда не умоляла на коленях. Но сейчас она тянет руки к старшему сыну, рыдая и прося оставить его в покое. Папа здесь же — молчаливый и как будто постаревший за вечер. Сморгнув слезы, он роняет всего одну фразу:       — Пожалуйста, только не в Казематы.       И Феликс больше никогда не вернулся ни в дом дяди, ни в свой собственный. Больше никогда не увидел родителей, Рину, Дайлена и Аристида. Спустя годы он случайно наткнулся на Мару, уже совсем не похожую на веселую кудрявую девчушку.       Спустя годы узнал, что все остальные Амеллы умерли.       Спустя годы узнал, что их семейство разорилось и потеряло все свое влияние и богатство, став опозоренным и «проклятым магией».       И все из-за него.       Завершал свой рассказ Феликс уже с трудом: слезы мешали говорить, и приходилось снова и снова начинать одну и ту же фразу. Истерично всхлипывая, он толком не замечал реакцию Асаары, догадавшись взглянуть на нее уже под конец.       Асаара плакала. Ее красивое лицо исказилось в гримасе, и она то и дело утирала слезы.       — Я не… я и не думала, что все так плохо, — с усилием проговорила кунари, всхлипывая. — Я… нет, слова тут… пусты. Бесполезны. Придвинься сюда, к решетке… близко, как можешь.       Амелл покорно придвинулся, почти вжавшись в прутья — и Асаара просунула руки сквозь решетку и обняла его. Было неудобно, оба развернули голову набок, приложившись к прутьям — но едва ли сейчас было уместно другое. Чувствуя теплые руки Асаары и пытаясь тоже обнять ее, Феликс продолжал рыдать, и она рыдала тоже. Никто не мог понять мага лучше, чем другой маг. Ей тоже довелось однажды лишиться всего…       Поглаживая его по спине, Асаара сказала:       — Мне очень жаль. Правда. Мне больно, что тебе так больно.       Вздрогнув от искренности этих слов, Амелл пробормотал:       — Я не хотел заново вспоминать все это… это и правда слишком больно…       — Да. Ты прав. Но… ты не виноват в том, что ты маг. Так случилось. Не вини себя. Твоя сестра тоже маг…       — И Рина, и Дайлен, и Аристид — они все были магами, — всхлипнул Феликс.       — Да. И ты в этом не виноват. И не виноват в том, что они умерли. Ты ни в чем не виноват. Тебе… сколько тебе было лет, восемь? Ты не мог быть виноват ни в чем.       Ответом ей было очередное истеричное всхлипывание.       — Ты не позволял себе даже плакать, — продолжала Асаара, шмыгнув носом. — Хотя ты потерял семью, которую очень любил… которая очень любила тебя…       — Слезами… горю не поможешь…       — Тут — поможешь. Я знаю, тебе больно… но ты не позволял себе излить боль. Ты держал ее внутри. Оттого должно быть еще больнее. Выпусти ее наружу. Вылей эти слезы. Тебе станет легче, и ты поймешь, что есть не только то плохое, что было. Если и хорошее — что было, что есть сейчас и что будет. Но этому нет места, пока ты держишь внутри боль. Выплесни ее.       — Если так пойдет… я буду реветь с неделю…       Асаара и ухом не повела:       — Ничего страшного. Мы никуда не спешим. Я говорила, слезы — не слабость. Особенно для тебя. Ты столько всего пережил… и ведь ты только начал рассказ, дальше наверняка будет хуже… — Она снова всхлипнула. — Я никогда так не плакала, когда слушала другого. Даже Мару.       — Она ведь наверняка говорила то же самое…       — Нет. Она не считала, что все из-за нее. Не говорила, что именно она во всем виновата. А ты говоришь. — Асаара мягко отвела от лица его спутанные волосы и утерла слезы. — Но ты не виноват. Ты хороший. Знай это.       Чем проще она говорила, тем пронзительнее это звучало. Амелл зарыдал еще пуще, обессилев от ее доброты.       — Это такие простые слова, — вздохнула Асаара, — но южане так редко их слышат и так редко говорят. А ведь без этих слов нельзя жить.       «Интересно, все кунари такие мудрые? Или только она?»       Погладив его по плечу, она спросила:       — Ты… можешь побыть один? Или пока нет?       — Могу… я сейчас все равно ничего уже не скажу…       — Я не про это.       — Все равно… могу. — Подняв глаза на нее, Феликс еле слышно спросил: — Ты ведь еще придешь?       — Конечно, приду. И Мара придет, если ты захочешь. И Адвен. Мы все будем с тобой, что бы ни случилось. Помни это.       Благодарно погладив ее ладонь, Амелл с неохотой отпустил ее, и кунари ушла поговорить с Эремоном. Даже издалека было слышно, что голос у нее все еще срывался в слезы.       …У него почему-то тоже.       Но думать об этом у Феликса не было сил. Он все никак не мог успокоиться. Снова вспоминать детство — единственное время, когда он был по-настоящему счастлив, когда его по-настоящему любили, не требуя ничего взамен — было мучительно больно… но не так страшно, как ему казалось. Амелл словно нащупывал свои воспоминания, разглядывал их под лупой, вспоминая детали, лица, даже кто во что был одет — и плакал, понимая, что все это безвозвратно утеряно.       Но, может быть, Асаара права, и он сможет найти что-то еще… по крайней мере, в это отчаянно хотелось верить.