Haunted

      — Ну почему у меня не получается?       Мара сердито вскинула руки вверх, не замечая россыпи упавших с ее пальцев искр. Феликс покачал головой:       — Потому что ты не концентрируешься. Ты просто сотворяешь заклинание наугад.       — Но ведь работает же!       — У боевых магов так не работает. Успокойся. Выдохни. Сосредоточься. Потом уже можно приступать к заклинанию.       — Братишка, ты меня изводишь.       — Нет, — покачала головой Асаара, — он все делает правильно. Учись.       — Тебе хорошо, ты любишь всю эту нудятину…       — Я не знаю, что такое «ну-дя-ти-на», но остаюсь при своем мнении.       — Ох…       И все же, вздохнув, сестра снова принялась сотворять заклинания — теперь уже правильно, а не наобум. В джайненском Круге, похоже, обучению магов не придавали такого значения, как в Кинлохе, и они лишь приблизительно представляли себе процесс колдовства. Мара была достаточно талантлива, чтобы творить заклинания, не напрягаясь — но пренебрегать основными умениями мага не стоило. Пусть она и возмущалась, каким строгим учителем оказался брат, но все же подчинялась. Да и вообще, она не отказалась учиться, когда Феликс ей предложил — впервые спустя столько лет. Раньше он не решался что-то в ней менять, предоставлял ее навыки ей самой — как ребенку. Сейчас же он не боялся говорить с сестрой как равной и передавать ей свои знания и техники. Из любого Амелла боевой маг мог бы получиться что надо, тем более из Мары с ее потрясающими способностями к магии огня. Оставалось только сделать ее более дисциплинированной… что, конечно, было далеко не так просто.       Хотя Амелл оставался строгим, он все же не мог быть с сестрой откровенно груб — и, когда она раз за разом допускала ошибку, терпеливо поправлял ее и объяснял, что она делает не так. Он и сам не заметил, как распространил эту манеру и на других учеников, став более снисходительным. Это, похоже, пришлось им по душе: Асаара и Гурд занимались с большим энтузиазмом, и даже Веланна стала принимать участие в тренировках. Феликс ее не гнал. Он, конечно, не питал любви к дикой долийке, но и не собирался отказывать ей в возможности стать лучше.       В этом не стоило отказывать никому.       Амелл и сам не заметил, как это произошло, но жить стало… чуть проще. Он перестал чувствовать, что вокруг одни враги, что ему нельзя ни на секунду терять бдительность… оказалось, можно. Вокруг были все те же дураки — но теперь Феликс понимал, что он и сам не всегда хорошо соображает. Это должно было уязвить его, но произошло почему-то совсем наоборот: Амелл стал ко всему относиться спокойнее. И беседы с Асаарой теперь походили не на допрос о самом сокровенном, а на разговоры. Нормальные человеческие (и кунарийские) разговоры, от которых его всегда воротило. Теперь Феликс даже не понимал, почему. Говорить о своем с тем, кто тебя понимает, было даже приятно — тем более если это была Асаара. С ней приятно было даже молчать — и пусть она не позволяла Амеллу сократить дистанцию, он наслаждался ее обществом и так. Удивительно, но ему действительно не нужно было с ней переспать, чтобы чувствовать себя лучше. Перебрав нескольких девиц из борделя, Феликс понял, что и они ему не так уж нужны. Юношеская жажда утопить тоску в сексе ушла — потому что нечего стало топить.       Амелл вспомнил только об одной женщине. Она всегда выделялась среди других, всегда была особенной. Они много раз говорили о любви — хотя, должно быть, оба понимали, что это не навсегда, и жизнь непременно разведет их в стороны. И все же Феликс продолжал помнить о ней: избавившись от непроглядной тоски, он видел возлюбленную совсем в ином свете. И решил, что теперь наконец сможет говорить с ней искренне, как она того заслуживает.       Он закрылся в их с сестрой комнате, подготовил все для письма и принялся писать сразу набело, аккуратно и точно. Нужные слова появлялись в голове сами собой.       «Лелиана,       я знаю, в нашу последнюю встречу ты была недовольна. Я тоже был недоволен, но не понимал, почему. Теперь понимаю.       Лели, я много раз говорил тебе, что ради тебя готов на все. Что тебе отдам самое дорогое. Пришло время дать тебе то, чего ты всегда просила — правду.       Я люблю тебя, Лели — и не хочу, чтобы ты считала меня непогрешимым. Может, ты и не считаешь — но я помню, как ты называла меня безупречным. Это далеко не так. Я просто не хотел, чтобы ты видела меня слабым. Да что там, я сам себя не хотел видеть слабым. Я не позволял себе такого, старался все время быть для всех опорой — для Мары, для Адвена, для тебя. Для всех, кто на меня рассчитывал. Я не понимал, что не могу быть идеальным, не понимал, что от меня хотят другого, вообще ничего не понимал и не видел. Лели, мне было так больно открыть глаза и увидеть правду. Мне до сих пор больно. Но я стараюсь держаться и как-то жить дальше — хотя порой не понимаю, как.       Я хочу извиниться перед тобой, Лели. Я, наверное, был плохим возлюбленным. Я не понимал, чего тебе еще от меня нужно. Возможно, я тебя никогда по-настоящему не понимал. Но все же я люблю тебя — и это не пустые слова. Я хочу, чтобы ты была счастлива, Лели — со мной или без меня. Ты этого заслуживаешь. Ты достойна лучшего — как Левая рука Верховной жрицы, как лучший бард Орлея, как самая прекрасная женщина Тедаса. Мне стоило сказать все это раньше, но я не мог. Меня сводил с ума собственный страх, уныние… желание умереть. Я долгие годы искал смерти, Лели, и даже не сознавал этого. Я вообще мало что сознавал. Но вдруг… скажем так, я тоже оказался в тюрьме, и мне пришли на помощь. (Мне довелось второй раз в жизни побывать за решеткой, так что это даже не фигура речи.) Я понял, как сильно заблуждался насчет… всего. До сих пор сложно разобраться. Я ведь плохо понимаю людей, отталкиваю их, вольно или невольно — и теряюсь, если они вдруг хотят мне добра. Я был одинок все эти годы — даже с Марой, даже с тобой — и никак не могу привыкнуть к другим. Но пытаюсь.       Знаю, это письмо выглядит сумбурным и малосодержательным — но я просто хочу объяснить тебе, что со мной происходило и происходит сейчас. Чтобы ты не винила себя: я сам довел себя до такого состояния. Сам виноват. И я рад, что не расхлебываю это в одиночку — один бы я не справился.       Я не хотел возвращаться в Башню Бдения — но сейчас я рад, что сделал это. Иначе, возможно, я бы однажды покончил с собой. Теперь… впервые за все эти годы у меня появилась надежда.       Не волнуйся за меня, Лели. Думай о той возможной угрозе в Марке — это куда более существенно.       Спасибо тебе за все. Будь счастлива.       Феликс Амелл»       Запечатав конверт и скрепив его магической печатью, чтобы ни один курьер не вздумал любопытствовать, Феликс отыскал посыльного и вручил ему письмо со словами:       — Левой Руке Верховной жрицы. Лично в руки. Жди ответа, если потребуется.       — Да, сер, — кивнул тот и исчез, разумно не задавая лишних вопросов. Амелл усмехнулся, глядя ему вслед. Его вряд ли стоило называть «сер» без титула Констебля или хотя бы Старшего Стража… но, кажется, он все еще производил впечатление. Другим для этого требовалось приложить усилия, но у Феликса получалось само.       — Ого!       Обернувшись, Амелл заметил Маркуса — и быстро убрал с лица улыбку.       — Что?       — Ты умеешь испытывать человеческие эмоции. Надо же.       — Конечно, не умею, — хмуро пробормотал Феликс. — Тебе показалось.       — Угу, вот и я так же подумал.       Смерив подозрительным взглядом наивное лицо Маркуса, Амелл заметил:       — Не надоело дурачком прикидываться?       — Не-а. — Тот и глазом не моргнул: видимо, потому, что вокруг больше никого не было. — Тебе же вот не надоедает бесчувственным чурбаном прикидываться — а мне с чего должно?       — Я не… — Феликс хотел сказать: «Я не нарочно», но, подумав, просто отмахнулся: — Ладно. Останемся при своем.       — Вот и ладушки.       Странное миролюбие остальных удивляло Амелла, но… оно не было неприятным. Поэтому он просто решил привыкать к нему. Это все же было лучше, чем постоянно отмахиваться от существующих и несуществующих нападок.       Во сне к нему явился дух Сострадания. Он выглядел удивленным — насколько это было возможно для духа.       — Ты обратился к той женщине, — заметил Сострадание. — Ты… сопереживал ей. Извинялся. Щадил ее чувства.       — А что, — поморщился Феликс, — не надо было?       — Я не это имел в виду. Ты… ты проявил сострадание. Ты очень далек от этого чувства, и все же оно в тебе появилось.       — Удивительно.       — Это и правда удивительно.       — Слушай, дух, — устало вздохнул Амелл, — может, не будешь пересказывать то, что я сделал за день? Меня здорово выматывают наши беседы.       Помолчав, дух отозвался:       — Ты действуешь не так, как я предлагаю. Ты отказываешься от моей помощи, ищешь свой путь. Странно… но ты его находишь. Это и удивляет меня. Ты все же идешь к цели, смертный — пусть и совсем другим путем.       — Восхитительно. Но я хочу спать.       Помолчав, Сострадание облек его теплой волной.       — Да будет так.       И Феликс погрузился в ровную спокойную темноту без сновидений.