Чуть больше, чем чужие

Если вы, подойдя к совершенно случайно встретившемуся вам на пути обитателю Лондона за последние лет эдак двести, а то двести двадцать, спросите у него, какое же самое прочное, вечное и стабильное место в этом городе, вероятнее всего, вам без тени сомнения укажут на книжную лавку, что долгие годы гнездится на излюбленном перекрёстке, одновременно прячась и красуясь у всех на виду. На ту самую книжную лавку, что, кажется, настолько старая, что видела не одну и не две войны. Что прячется среди шумных офисов и кафетериев, словно старик в своём уютном кресле, закинув ногу на ногу и категорически не желая смещаться. Не раз и не два приходили люди, желающие получить столь выгодно расположенное здание, и каждый раз растворялись в слоях атмосферы ни с чем. Может буквально, а может и нет, кто ведает? Как бы то ни было, именно эта лавка, опрятно и деликатно заявляя о себе чистенькими золотистыми буквами вывески, сейчас свела на себе клином весь белый свет. Сегодня, в этот дождливый и, как оказалось, очень даже ледяной ноябрьский вечер она могла спасти одну мокрую, растерянную и совершенно ни к чему не пригодную жизнь. Меньше всего, покинув столь гостеприимное кафе и его последних обитателей, Гавриил вообще понимал, куда и зачем направляется. Скорее, он предпочёл просто сбежать, запутать и сбить со следа медиков, а то и возможных полицейских ищеек. Раствориться в сером ливне, только лишь спустя полчаса наконец осознав для себя две вещи: он не знает, куда ему идти, а ещё он просто непередаваемо замёрз. Опалённый молнией спортивный костюм, что когда-то так идеально и статно сидел во время незамысловатой пробежки, теперь ввергал в ужас. Пожалуй, именно из-за взгляда, что мельком скользнул на него в мокром стекле угасшей витрины поблизости, Гавриил позволил себе на мгновение остановиться и взглянуть на себя хоть немного внимательнее. И, если быть честным с собой, а он всегда старался не лгать себе, это было и впрямь страшное зрелище. Михаил бы сказала, что её брат сцепился с сотней демонов разом, а Сандальфон лишь покачал бы головой. Уриил бы промолчала, она всегда молчит отчего-то. Глядя на себя, мокрого, дрожащего от уличного ноябрьского ливня, побитого молнией и до отвращения не эфирного, он едва ли мог поверить. В то, что всё вокруг и правда происходит. В то, что остальная верхушка архангелов по какой-то причине до сих пор его не разыскивает. В то, что его глаза отчего-то больше не светятся цветом неестественного, благородного аметиста. Они обычные, самые привычные в этом мирке, человеческие. Карие. — Ерунда, — сморщился он, глядя на то, как ни в чём не повинное отражение выдало вполне свойственную ему эмоцию презрения и недоверия, — Наверняка это какая-то ошибка. Клянусь Богом, вернусь наверх и самолично выдерну крылья тому, кто посмел это допустить. Отражение в ответ лишь печально скрылось под струями воды, что щедро поливали всё вокруг в это неприветливое время суток. И, к своему стыду, внутри себя он довольно хорошо понимал, что главная ошибка сейчас в том, что Гавриил до сих пор не отыскал укрытие, где эти отвратительные, ужасные ледяные потоки просто его не достанут. Где-то, где это глупое тело перестанет колотить, а также, желательно, где его хотя бы кто-нибудь знает. И, похоже, что из всего Лондона, в котором он оказался столь неожиданно и беспощадно заперт, только одно место подходило под все эти незамысловатые условия. И местом этим была книжная лавка, главенствовал и единолично заведовал которой предатель, что находился в опале последние лет так десять. С того самого дня, как Армагеддон попросту отменили, как отменяют корпоратив или совместный поход в аквапарк. И, по иронии судьбы, именно он был тем единственным существом во всём ледяном Лондоне, что могло бы сейчас хоть чем-то помочь. Буквально какое-то время назад Гавриил бы без тени сомнения сказал, что обращаться к опальному — верх неуважения к себе, да и сейчас такая мысль подло и неуместно буравила мокрую голову. Но и вторая, равноценно сильная, задавала встречный вопрос: но если не к опальному, то к кому? А ответа, столь же колкого и язвительного, как эта вынужденная мера, под рукой по закону подлости не оказалось. Сегодняшний вечер, плавно перетекающий в ночь, был одним из тех, которые Азирафаэль проводил в состоянии едва ли заметного, лёгкого опьянения. Когда он, проводив до автомобиля своего пожизненного друга, прятался за дверью, наливал себе небольшую рюмку ликёра, ставил подходящую под настроение пластинку, устраивался в кресле и примерно с полчаса перечитывал какой-нибудь старый британский детектив. Из тех, которые помнились ему с точностью до слова, но всё равно сохраняли толику интереса и содержались на отдельной полке. Именно такой вечер наступил сегодня, когда Кроули, скрывшись от ливня внутри приятно пахнущего автомобиля, развернулся и умчался в свою сторону, и, кажется, снова оставил здесь пальто, что было предназначено для осени. Это происходило настолько регулярно, что стало напоминать очередную добрую традицию, коих у них было попросту не сосчитать. Впрочем, рассуждал опальный ангел, слегка ёрзая в любимом кресле, если Кроули потребуется это пальто в срочном порядке, то он непременно вернётся сам. А пока пускай оно остаётся на входной вешалке, негласно напоминая о том, что сегодня это рыжеволосое исчадие было здесь и пило вино, посмеиваясь над подхваченной в городе шуткой. Пусть создаёт так любимый ангелом эффект присутствия. Глаза поневоле слипались, оставляя от силы полчаса на поверхностное погружение в писательский слог Агаты Кристи, о которой он до сих пор вспоминал с некоторой горькой, полынной теплотой откуда-то из Харрогейта. Пригубив заветный «Бейлис» и лишь самую малость поведя губами, он пропустил внутрь себя привычную себе, но всё же печальную мысль — слишком многие великие люди просто не успевают прожить столько, сколько следовало бы. Впрочем, кто он такой, чтобы об этом рассуждать? Ни падший, ни уж тем более полноценный ангел, и совершенно точно не Господь, что заведует этими маленькими жизнями. Сегодня он — просто Азирафаэль, который очень сильно ценит установившиеся в его жизни традиции. Нежное потрескивание пластинки обволакивало нервные окончания, а ликёр опутывал мозг не хуже увещеваний Кроули, когда дело касается совместного похода на сюрреалистический спектакль. Опальный ангел блаженно прикрыл глаза, веля себе поскорее отправиться спать. Любимый белоснежный голубь, что жил, пожалуй, на удивление долго для любого представителя своего вида, пусть и малость прерывисто, присел на подлокотник кресла, вопросительно глядя на своего владельца. Азирафаэль мягко погладил того по покатой спинке, слушая милые сонные звуки. — Дай мне минутку, Лазарь. Я тоже почему-то хочу спать сильнее обычного. Стук, громкий и требовательный, разорвал блаженную атмосферу, кажется, в одно мгновение. Стекло двери жалобно затряслось, умоляя ночного гостя прекратить, а негромкое, но неубедительное «Закрыто!», что ангел бросил куда-то в пространство, как и обычно, не сработало. После этого почему-то никогда не переставали стучать. И кто бы мог быть в такой поздний час, в конце концов, уже перевалило за полночь. Маленькая Энн-Джейн в это время спит, поскольку из детского дома в столь поздний час не выпускают. Миссис Вандербум неважно чувствует себя в последние две недели, а потому отбыла погостить к семье. Мистер Шедвелл, кажется, окончательно покинул город, объединившись с великолепной мадам Трейси, а пожилой господин Морфей в такое время попросту не приходит. Перебрав в глупой спешке прочие фамилии тех, кто приходит сюда только затем, чтобы почитать и исчезнуть, Азирафаэль неловко влез в домашние тапки и, уже начиная невольно сетовать вслух, направился к двери. В конце концов, такой требовательный стук может значить целую плеяду вещей. По крайней мере, точно не Кроули. Кроули так попросту не стучит. — Гавриил? — интонация, с которой это слово стремительно вылетело из ангельского горла, довольно чётко говорила обо всех его эмоциях, связанных со зрелищем снаружи. Вопросов за пару мгновений возникло столько, что целой небесной бухгалтерии не хватит на поиск ответов. В один миг всё, что объединяло этот день со всеми остальными такими же, рухнуло куда-то в бездну, оставляя перед окончательно ошалевшим букинистом печальное, мокрое, побитое молнией до прожжённой одежды, и весьма отстранённое явление архангела без тени былого снисхождения и презрения. Только горящие глаза чужого цвета и маниакальная дрожь. — Азирафаэль. Надо поговорить. Немедленно впусти меня. Причин возмущённо подавиться нотками «Бейлиса» и развернуть его отсюда куда подальше, учитывая, что с Небесами дел книжный коллекционер больше не имел, и остался от них только неиспользованный пропуск с одним-единственным посещением, что давал право взлёта на верхние этажи, было множество. Но вряд ли Азирафаэль был бы собой, если бы позволил себе оставить его под ливнем в таком положении, тем более если по какой-то причине Гавриил не может защититься от струй ливня в столь холодный месяц. Ангел ничего не сказал, лишь жестом указал ему внутрь, поспешно закрывая дверь за ними обоими и пытаясь стряхнуть с себя наваждение сна, что тоже в какой-то год стало очередной его привычкой, каких множество. Тем не менее, теперь у него неплохо получилось отложить в сторону скорый сон, Агату Кристи и тёплые воспоминания о курорте в Харрогейте, где он когда-то был. — Судя по тому, как ты на меня уставился, у тебя вопросов не меньше, чем у меня, так? — Вряд ли ты представляешь, насколько много. Не припомню, чтобы я вообще видел тебя таким, — стараясь слишком сильно не суетиться, Азирафаэль торопливо потрогал лоб незваного гостя, практически сразу осознав несколько проблем высокой важности. Во-первых, Гавриил трясся, как осиновый лист, причём совсем непроизвольно. Можно было себе представить, как на нём могла сказаться прогулка по ноябрьскому ночному Лондону без какого-либо намёка на зонт. Во-вторых, его совершенно нещадно температурило, и озноб славно комбинировался с горячим лбом, внушая опасение и вынуждая вспомнить, где у него завалялся наименее колючий плед из всех, а также лимоны, жаропонижающее и ещё что-нибудь покрепче. В третьих, на его затылке красовалась настолько жуткая кровавая ссадина, что ангел попросту невольно затянул её одной своей мыслью, попросту проведя рукой — уж больно страшно она выглядела, а от вида крови его слегка тошнило. А также, буквально разок соприкоснувшись с этим телом, Азирафаэль с нотками ужаса осознал главное — оно человеческое. Целиком и полностью лишённое привычных эфирных благостей, из которых состоят ему подобные. Это тело было способно мёрзнуть, получать травмы и простужаться, это тело уязвимо ко всем земным глупостям. — Будь так любезен, присядь в кресло, укройся как следует и объясни мне, что же с тобой случилось? Я приготовлю что-нибудь от жара. Умоляю, ради всего святого, просто сиди под пледом и рассказывай. Не вылезай, не противься и не трогай книги. Слушаться опального предателя в таких мелочах было больше, чем просто странно, но Гавриил хорошо знал, когда этот несчастный букинист говорит искренне, а потому, не сопротивляясь, забрался в слегка проседающее от времени кресло и позволил спрятать себя под клетчатым пледом по самую шею. Сам же Азирафаэль принялся суетиться вокруг, разыскивая какие-то вещи и зачем-то смешивая их друг с другом. Что-то внутри занервничало подневольно — опять пробовать смертные вещи? Впрочем, ссадину на голове, о которой в порывах озноба он успел позабыть, ему мгновенно исцелили, избавив от ноющей боли в затылке. Поблагодарить, впрочем, как это любят говорить люди, «язык отсохнет», а потому архангел, с минуту помолчав, принялся спутанно и комкано рассказывать, что произошло за последний час с его жизнью. О молнии, кафетерии неподалёку, сотрудниках медицины и не сразу работающих чудесах, а также о том, что кофе — удивительная штука, снявшая с него усталость. По мере того, как сумбурная и запутанная история тянулась по книжной лавке, действия опального ангела всё замедлялись и замедлялись, словно мысли опутывали его и мешали двигаться. Какао-порошок пополз причудливым сладким запахом вокруг, а треск упаковки жаропонижающих таблеток отдался в ушах как-то чересчур громко. Крепко задумавшись, Азирафаэль потёр виски пальцами и сделал глубокий вдох, пытаясь собрать произошедшее в единую картинку. — Послушай, Гавриил, это какое-то безумие. Я понимаю, на Небесах может случиться всякое, но лишение эфирной сущности? Да ещё и с тобой? У меня в голове не укладывается. — Я бы не явился к тебе на порог, если бы это уложилось в моей голове, опальный, — фыркнул архангел сквозь плед, погружаясь в него по самый нос, будто в тёплую морскую воду. — Неужели ты совсем ничего не помнишь? То есть, не совсем так. Какое твоё последнее воспоминание до того, как ты проснулся на мостовой? Может быть, это чем-то поможет. Пей, пожалуйста, какао. Если ты уже попробовал что-то из пищи смертных, тебе это никак не навредит. Только согреет. Всё-таки для людей подобные прогулки под дождём чреваты даже пневмонией. — Я не человек, — Гавриил коротко огрызнулся, едва ли сдерживая поток раздражения и полного непонимания ситуации, но незнакомое прежде слово «пневмония» звучало как-то подозрительно страшно. Кто знает, что это вообще такое и чем может быть опасно. Воображение поспешно изобразило в голове целый ряд существ, что могли бы зваться таким словом, и ни одно из них не оказалось Гавриилу по нраву, а потому первый глоток чересчур сладкого какао с мятным сиропом последовал незамедлительно. Как и второй, третий и четвёртый, ведь сладкое он пробовал впервые. Карие глаза коротко сверкнули интересом и недоверчиво покосились на опального. — Помню, что мы должны были сдать отчёт за последний квартал, переправить выше, как обычно. Никого из младших не было поблизости, и я был вынужден лично идти в кабинет Михаил, чтобы уточнить, почему у оппозиции снова недостача. И стоит ли вменять это кому-то из нашего среднего звена. — А разве это не проблема оппозиции? Зачем тебе вообще это знать? — Азирафаэль удивлённо наклонил голову чуть вправо, сдвигая брови в недоумении. — Ты бы не перебивал меня, радость моя, я, между прочим, о нашем же благе заботился. Я отправился к Михаил в кабинет сам, мы даже начали разговор, как вдруг ей пришёл приказ откуда-то свыше. С печатью, как это полагается. Она распечатала его, просмотрела и подняла на меня, знаешь, такой взгляд, словно я в чём-то ужасном ей в лицо признался. У неё так округлились глаза, и она даже собиралась что-то сказать, но не успела. В голове потемнело, вокруг сгустилась тьма, я на мгновение даже испугался, что лечу в самый низ, в бездну. — Но оказался всего лишь на Земле, — покачал головой букинист, снова крепко задумываясь, — Не исключено, что твоё, как бы сказать получше, очеловечивание, и содержалось в приказе сверху? Гавриил поёжился при одной только мысли об этом, в глазах замелькала тревога, искренняя и живая. Похоже, что эту мысль он всячески отметал от себя с самого начала, искренне считая себя любимым сыном Господа и не допуская даже идеи о том, что случившееся — не ошибка в бухгалтерии, приведшая к фатальному исходу. — Господи прости тебя, что ты несёшь? Зачем Всевышнему испытывать меня? Разве я не служу Ей должным образом? И потом, без меня наверху не управятся. Напоминать о том, что этот несчастный мокрый дурень в равном статусе с Михаил, а лидерство в стане архангелов скорее негласное, Азирафаэль не стал. Себе дороже, тем более, логического объяснения и вправду не было. Похоже, что Всевышний в самом деле самолично отправил Гавриила сюда, без эфира, без чудес, без статуса и без какого-либо понимания того, что он творит. С другой стороны, невольно скривив лицо в печальном выражении от фамильярностей вроде «радость моя», ангел начинал понимать, почему наверху так поступили. Это что же получается, негласный статус лидера теперь перейдёт к Михаил? В это мгновение Азирафаэль выдохнул, мысленно поблагодарив все тропы судьбы за то, что больше он там не служит. Страшно было подумать о том, каковы будут Небеса при Михаил. Подумать только, меньше всего на свете он вообще мог себе представить, что до такого когда-нибудь дойдёт. Случай-то и в самом деле не имел прецедентов, заставляя хвататься за голову от осознания того, насколько Господь порой катастрофически непредсказуем. Если пришёл приказ с печатью, то ошибки быть не может, ведь в том месте, что выше Рая, никогда ничего не путают. Азирафаэль не ведал, что там находится, просто знал, что там никогда не допускают ошибок. Равно как и не ведал, зачем на общедоступном лифте, что возит через все этажи сверху донизу, нужна нерабочая кнопка с неприметной надписью «Чистилище», если никто и никогда на неё не нажимает. Помнится, когда-то один раз он поддался любопытству и надавил на неё, но лифт потребовал пропуск, после чего вопрос справедливо зашёл в тупик. Ангел потерянно косился на всё ещё рассуждающего вслух Гавриила, попутно заваривая ещё две чашки горячего напитка, в том числе и для себя. Похоже, им предстояла довольно долгая ночь, полная неразгаданных загадок, вопросов без ответов, а также всяческих фамильярностей, коими Гавриил полнился с самых своих первых дней. — А чьё это пальто там, если не секрет? Уж не того ли подлого искусителя, что со свету тебя сбил? Где-то глубоко внутри Азирафаэль молил о том, чтобы ночь миновала как можно быстрее. Утром голова неприлично гудела от столь непривычного количества размышлений, чересчур большого количества какао, а также напрочь сбитого режима сна. Подумать только, даже кто-то, подобный ему, способен впасть в зависимость от такого замечательного процесса, как сон. Гавриил же напротив, кажется, был ни в одном глазу — прогревшись и приободрившись, он стремительно перемещался по жалобно скрипящим доскам лавки туда-сюда, периодически пытаясь погладить ошалевшего ото сна Лазаря и практически тут же отдёргивая руку. Кажется, ощущение пернатой спинки этой прелестной птицы пока что было ему не по зубам. За все свои долгие шесть тысяч лет Азирафаэль не мог вспомнить, когда в последний раз они оставались наедине так надолго, и теперь отлично понимал, насколько ему везло. Экс-архангел просто отказывался замолкать, словно пройдя за пару часов все стадии принятия по кругу и вернувшись к исходной зачем-то. Он рассуждал, рассуждал и рассуждал, игнорируя слипающиеся глаза и пытаясь понять, как же так вышло, что делать и как связаться с Небесами? Лондон за окнами, пропустив через себя ночной ливень, стремительно оживал, отпуская людей по своим делам и запуская человеческий поток в новую прелестную спираль. Но всё, чего в данный момент хотел бы несчастный, запутавшийся в словах букинист — одну минуту тишины и сосредоточения. — Сэр, вы здесь? Дверь коротко и жалобно хлопнула, пропуская в лавку одного из самых любимых посетителей. Учитывая, что магазином это место считалось с огромной натяжкой, а книги он уже давненько не продавал, его давно следовало бы называть библиотекой. Порой сюда приходили славные, старомодные люди и читали что-то, не вынося за пределы здания. И приютская девочка по имени Энн-Джейн была одной из тех, кому можно было без тени опаски доверить то, что она попросит. Внутренний голос Азирафаэля, заметив русую голову, что промелькнула в лавку, взвыл благословенной радостью, и ангел чуть ли с места не сорвался, лишь бы отвлечься наконец. — Доброе утро, маленькая леди. Тебе снова нужна «Коралина»? Разговор с малышкой начался так быстро, словно и не обрывался вовсе в прошлое воскресенье. Она всегда приходит сюда по выходным, читает что-то любимое и о чём-нибудь болтает. Азирафаэль испытывал сложности во взаимоотношениях с людьми, но к своим постоянным клиентам, что ходили сюда читать и аккуратно ставили книги на место, питал самые нежные чувства. Такие разные, такие уникальные, словно сами сошедшие со страниц художественной литературы, они внушали ему успокоение и стабильность. Ту самую, тёплую, родную, непомерно важную, которую в один миг, попутно прервав разговор с ребёнком, обрушил повторный хлопок двери. Ангел поспешно пробежался взглядом по лавке и ощутил, как настоящая, холодная дрожь выступает где-то на позвонках и стремительно бежит по телу. Гавриила не было. Он вылетел на улицу спустя мгновение, оставив растерянную Энн-Джейн наедине с книгой, но жутковато-бодрый силуэт в наспех наколдованной ангелом одежде уже растворился в лондонском потоке деловых людей, решительно настроенных подростков и стаек детей, следующих за воспитателями. Пару раз для верности, разумеется, Азирафаэль всё-таки выкрикнул его имя, но, понимая, что толку это не принесёт, опустил руки в отчаянии и издал громкое: — Да чтоб тебе пусто стало! Гавриил исчез, отправился незнамо куда, не имея ни цели, ни плана действий, ни уж тем более каких-то средств к существованию в мире людей. Только лишь голый бестолковый энтузиазм, горящий, видимо, где-то пониже спины. Азирафаэль едва ли помнил, как вполз обратно в помещение лавки, как поспешно тыкал пальцами в телефонный диск, что до сих пор у него был, и как медленно осознавал тот факт, что он упустил из своего магазина самого архангела Гавриила. Как, вспомнив кое-что очень важное, пусть и незаметное, сотворил маленькое чудо и подбросил во внутренний карман Гавриила некоторое количество денег. Просто чтобы тот не пропал там, куда направился. Как ни крути, какие бы распри ни наводняли каждый их разговор, внутри себя опальный сочувствовал. Такое внезапное перевоплощение подкосит кого угодно. Даже Гавриила. — Дай-ка угадаю, ангел, речь снова пойдёт о моём пальто? — раздался знакомый, привычно шипящий некоторые звуки, голос на той стороне телефонной линии, — Каюсь, каюсь, я снова его оставил. Мы ведь договорились держать Лазаря от него подальше? — Кроули, послушай. Если бы речь шла о твоём пальто, я бы даже звонить не стал. Ты постоянно бросаешь его здесь зачем-то. Я вообще не потому звоню! — Тогда в чём же дело? Ты уж меня прости, но сегодня вряд ли увидимся — есть у меня одна мыслишка, которую следовало бы проверить. И чего это у тебя так голос дрожит? — Тебе придётся отменить твои планы, дорогой мой. В ближайшем будущем, кажется, нам вообще не придётся скучать. У меня проблема. — Я заинтригован. Выкладывай, что там у тебя, ангел? Повисла краткая пауза, во время которой Азирафаэль собирался с мыслями, делал глубокий вдох и накрепко зажмуривал глаза, чтобы те перестали болеть от нарушения режима сна. По волосам вульгарно прошлась пара жёстких лапок — кажется, Лазарь снова сел ему на голову. Стиснув в пальцах телефонную трубку и приготовившись к рассказу, опальный ангел издал странный звук, напоминающий одновременно нервный смешок и болезненный стон, и выдохнул в трубку. — Ты совершенно точно мне не поверишь, Кроули.