Чуть больше, чем чужие

Если бы кто-нибудь спросил Гавриила в лицо о том, когда в последний раз он испытывал все прелести и все тяготы столь приземлённого процесса, как сон, должно быть, он лишь покрутил бы пальцем у виска, при этом снисходительно улыбнувшись. Ещё бы, ведь прежде ему никогда не доводилось этого делать, он никогда не смыкал глаза в блаженном погружении в ничто, не покидал пределов своего тела, отправляясь бороздить измождённый выпивкой разум. Не позволял себе такой глупой блажи, которой, разве что, порой баловались совсем юные ангелочки зачем-то. Едва ли в этот день, что так разительно отличался от любого другого в его вечной жизни, помнил, что изменилось. Тёплые волны бессознательной темноты накрыли его с головой в одно мгновение, не дав даже полностью закончить болтовню с отчего-то такой мрачной спутницей. Словно тысячи нежных рук обвили его, погружая в неизвестность и звёздное небо цвета мягко размазанных кисточкой чернил. Созвездия кружили вокруг него нежным безумным потоком, напоминая о славных днях до начала всего. О том, как он, тогда юный и удивительно беспечный, рисовал звёзды на небе. О том, как купающийся в космической мгле Рафаил отчего-то звонко смеялся. Помнится, теперь на его лице трудно застать улыбку, всё чаще и чаще он выглядит усталым, пусть и всегда говорит, что находится на своём месте. Они тогда были так беспечны, так наивны, так очаровательно глупы. Впервые за тысячелетия подсознание архангела Гавриила вынудило его вспомнить об этом, перебрать в копилке сознания все до единой монетки с воспоминаниями, событиями и днями, что он давным-давно закопал внутри себя под предлогом неизменного «времена изменились». Сны беспардонно пестрили в его голове, чередуя безобидные воспоминания с тем, чего вспоминать бы не хотелось, даже при условии, что они тогда победили. О Войне. Утрачены тогда были многие, слишком многие решили, что лучше сгорят в кипящей сере, чем признают любовь и вездесущность Всевышнего. Слишком многие отказались, и многих из них он, пусть и не желал вспоминать, но заточил в глубине своего сознания. Прерывистые, тревожные видения тормошили его голову — пламя, рыдания, ангельская кровь и крики каждого, кто лишился небесных крыльев. Надрывные, исполненные мучениями и искренней жаждой чего-то другого. Чего-то, что было ему неведомо и чего он, надейтесь, никогда не сумеет познать. Ведь если сам Гавриил падёт, то что же тогда правильно? Глаза разомкнулись как-то сами собой, пропустив под веки серый, блеклый свет из панорамного окна апартаментов. Пространство вокруг было так сильно наводнено пустой, стеклянной тишиной, что в равномерном стуке часов виделось какое-то спасение. Первые несколько минут Гавриил старательно пытался понять, отчего видит эту странную чёрно-белую квартиру как-то неправильно, и только потом, сумев стечь с дивана на пол, осознал, что какое-то время спал, свесив голову на пол. Ловко скомбинировав в себе ужасающее похмелье и приток крови, она распухла и мучительно ныла, не давая ни единого шанса собраться с мыслями. Едва ли сумев сесть в нормальную позу на полу, он смог только лишь мучительно застонать. — О Господи, за что мне это испытание? Исчадие! Ты где? Взгляд, слегка плавающий после того, какую вчера он проделал экзекуцию над организмом, цеплялся за странные, едва ли заметные детали. Престранные часы в форме кривой геометрической фигуры, которые, почему-то лишившись цифр, отбивали несуществующее время лишь парочкой белых стрелок. Плоский и большой чёрный телевизор, беспорядочно разбросанные кресла-пуфики столь же глубоко-чёрные. Бесконечные постеры и плакаты, подписанные людскими руками, и полностью серый интерьер, который, пусть и играл с оттенками этого цвета не хуже чем Эл Джеймс, всё равно в некоторой степени нагнетал тоску. Или, возможно, лёгкую тревожность, хотя бы потому, что на его крик никто не отозвался. Похоже, что квартира пустовала, не оставив от своей хозяйки ничего. Ну, или почти ничего. До боли и странных смешков знакомое насекомое чуть стеснительно выползло из-за двери в спальню, видимо, разбуженное чужим зовом. Обычно это явление гордо восседало на голове Вельзевул, являясь постоянным спутником, но сейчас, кажется, по какой-то причине решила остаться дома. Сплит-система, что равномерно гудела на весь дом и полностью очистила это порочное логово от сигаретного дыма, напоминала жужжание. По какой-то причине эта муха с заковыристым, но пока что неизвестным ему именем, отказывалась летать, а только ползала по полу — видимо, дело было в том, что размером она соответствовала среднестатистическому коту, причём довольно упитанному. Невыразительные множественные глазки окинули безвольного архангела с ног до головы, оценивая его состояние по шкале безысходности и болезности от одного до трёхсот, а сама она, сделав какие-то одной ей понятные выводы, медленно и вяло заползла под журнальный столик из искусственного камня, что красовался поблизости. — И почему ты не со своей хозяйкой, а? — издав нечто смешанное между кашлем и коротким хриплым рыком убиенного зверя, Гавриил скривился, медленно наблюдая за странным огромным насекомым, которое, оказывается, очень даже живое. Впрочем, что-то внутри него всегда это подозревало. Взгляд соскользнул наружу, за панорамное окно, за которым, кажется, снова всё безобразно посерело — очередной дождь беспощадно накрыл собой Лондон, отдуваясь последний месяц перед зимой, — Что ж, не могу тебя винить. И куда только её понесло в такой ливень, вот же бестолочь. А ты отчего под стол забилась? Около десяти минут беспощадной и довольно мучительной игры в пантомиму с сонной огромной мухой, кажется, могли бы стоить ему жизни — так он ощущал себя, чувствуя, как неведомое прежде чувство пилит его голову и живот ржавой пилой. Он предполагал всякое — что мушка больна, что она просто вредничает или, например, хочет поспать там. И только тогда, когда Гавриил, полный бессилия, рухнул на диван, желая снова распластаться на нём и попробовать вновь провалиться в сон, ему наконец удалось углядеть причину столь странного поступка. На верхней из двух полок столика, аккуратно собранные в кучку, лежали две разные круглые таблетки, стоял стеклянный и отчего-то идеально чистый стакан с водой, а также красовалась записка, выведенная грубым, слегка округлым почерком, что было ни с чем не спутать. — Недоброго утра, пернатый, — прочтя первую строку вслух, Гавриил вновь причудливо покривил лицо и, закатив глаза на мгновение, коротко цокнул языком о нёбо, — Если проснёшься до того, как я вернусь, просто положи на язык те круглые хреновины, что я оставила рядом с запиской, и запей их водой. Ощущения так себе, но от них тебе станет чуть менее паршиво, чем сейчас. Впредь будешь хорошо знать, что такое чувство меры, и зачем оно нужно. Скоро вернусь. Не разрушь у меня ничего, иначе разорву на куски. Вельзевул. Никакая гордость в тот миг не была способна победить его желание остановить режущую боль по телу, а потому Гавриил, поспешно и почти без приключений, если таковым не считается попытка насмерть подавиться, проглотил обе таблетки и поднялся на ноги, желая сделать хоть что-то с таким жалким состоянием. Время, кажется, здесь и вовсе не собиралось двигаться быстрее, а потому, основательно исследовав апартаменты, нечаянно запустив музыку на проигрывателе с дисками откуда-то из двухтысячных, а также проведя инспекцию в холодильнике на предмет чего-то, чем можно промочить горло, он, вооружившись коробкой апельсинового сока, нашёл своё место в одном из мягких кресел без определённой формы, что были раскиданы по дому чёрными кляксами. Конкретно на том из них, что красовалось буквально около окна и было продавлено так удивительно чётко, что сразу становилось ясно — это любимое кресло хозяйки. Едва ли понимая, почему прежде сонная муха теперь недовольно и как-то злобно жужжала, обиженно пялясь на него из угла гостиной, Гавриил немного поёрзал на новом месте, глядя куда-то наружу. Серый Лондон, серая Темза — вчера всё казалось отчего-то таким ярким, таким красивым и таким неповторимым. Теперь же, когда он вглядывался в струи ливня, те навевали не самые весёлые мысли. О том, что уже третьи сутки он здесь, зачем-то ест и пьёт человеческие вещи и даже находит в себе силы получать удовольствие от них. О том, что это тупое смертное тело всё ещё смертное и может подвести его в любое мгновение, ведь люди умирают с несчитанной скоростью, с пугающим темпом сменяя друг друга. О том, что Небеса почему-то всё ещё не пришли за ним. От последнего, признаться, на душе становилось совсем прескверно, а непонимание и вопросы снова вгрызались в неё, внушая опасения и искреннее, тяжкое, повисшее на нём бетонным блоком на ржавой цепи чувство страха. То, что заставляло перестать чувствовать очаровательность и прелесть мягкого кресла, отвлекало от мыслей о том, что было бы неплохо Наверху такие поставить. То, что вынуждало отставить почти пустую коробку сока в сторону, ссутулиться от безволия и закрыть лицо руками, прячась от мира ненадолго. — Ну где же вы. Почему вы за мной не явитесь? Неужто найти не можете? Ливень сочувствующе постукивал по плотной поверхности стекла, а город жил, невзирая на стремительные холода и беспощадную влагу. Это чувство губило и сдавливало, вынуждая допускать внутри своей головы какие-то уж слишком мерзкие мысли. Что если это наказание Господне, что если он навсегда останется таким? Что если состарится и умрёт, как это делают люди тысячелетиями напролёт? И, раз уж на то пошло, что теперь собирается делать Вельзевул, раз притащила его в свой дом и без сомнений разрешает остаться здесь? Он прятал лицо, полнящееся вопросами, за ладонями, но это, кажется, совершенно не помогало. Мысли давили его куда-то к полу буквально физически, внушая тревогу и какую-то почти апатичную горечь в голову. Ведь едва ли, прослужив Господу всю свою жизнь, Гавриил смог бы остаться за бортом. Ведь больше он попросту ничего не умеет, кроме как исполнять предначертанный долг. Впрочем, в последний раз предатели изящно доказали, что и в этом есть изрядные пробелы. — Непостижимый план, да? Похоже, что так оно и есть. И не иначе как согласно ему я застрял здесь, в этой оболочке, да ещё и с этим исчадием почему-то. Не иначе как Ты этого хочешь, да? Да? Умоляю, ответь же мне, дай какой-нибудь знак, — пробормотал Гавриил хрипло и сухо, словно пытаясь пробудить свою глотку от спячки. Пальцы легли на ледяное панорамное стекло, он замолк и принялся вслушиваться в дождь, словно и правда желая услышать ответ. — Да о чём это я. Не знаю, слышишь ли Ты меня теперь. Я ведь всегда справлялся, всегда исправно исполнял Твою волю. Приносил и дурные и добрые вести, вёл Небеса к идеалу. Неужели я заслужил подобное, а если так, то за что? Как я смогу раскаяться, если я в неведении? Ответом ему был лишь проливной дождь, раскрасивший небо в пустой серый цвет. Никогда прежде в своей жизни ему так сильно не хотелось, чтобы весь серый на Земле куда-нибудь исчез. Из-за него всё сливалось в единую картинку, из которой оказалось чуть сложнее, чем кажется, выдернуть странный звук, что доносился с балкона. Всё верно, то окно, что выходило на улицу из спальни Вельзевул, также являлось и балконной дверью, что выпустила встревоженного Гавриила на небольшой пятачок пространства. Ещё одно мягкое кресло без формы, столик с откуда-то ягодами зелёного винограда и гость, ещё более незваный, пожалуй, чем сам Гавриил. Он хорошо знал этих существ, что регулярно начинают свой истерический свист в тёплое время года, порой попадая в абсурдные ситуации и напоминая ему юный ангельский молодняк. Странным было, разве что, только то, что в столь позднюю осень этот бедолага, видимо, попросту заблудился и застрял здесь, в промозглом Лондоне, наедине с дождём. На пепельном ковре балкона, обескураженно разбросав мокрые крылышки, валялся небольшого размера стриж, беспомощно глядя на подошедшего поглазеть гигантского человека. Чёрные глазки-бусинки поспешно метались в страхе, а сама птица мелко подрагивала, и всеми своими пальцами, взяв того в руки, Гавриил это отлично чувствовал. — Ух ты. И как тебя угораздило оказаться здесь в такой холод? Ты ведь знаешь, что место тебе сейчас в Африке, как и всем твоим соратникам? Стриж не ответил, лишь глупо дрожал и морозился, даже когда огромные человеческие руки занесли его в тёплый дом, выключили поддув кондиционера и извлекли из ванной комнаты махровое алое полотенце. Вряд ли в тот момент Гавриил думал о том, что божественный знак, о котором он попросил, могут выдавать буквально лично в руки. Он лишь пытался вспомнить, что нужно делать, когда такие малявки безнадёжно замерзают. Просушить от лишней влаги, отогреть в тепле, дождаться, пока кончится ливень — и отпустить, надеясь, что он отправится-таки в своё законное тепло на зимовку. И сейчас, свив глупой птице импровизированное гнездо из красной махровой ткани и совершенно не слушая бормотание сонной мухи, Гавриил бережными движениями промокал краешком полотенца крылья, что стриж даже не пытался выдернуть обратно, видимо, от бессилия и холода. Словно опасаясь как-нибудь навредить, он прикоснулся двумя пальцами к крохотной голове и погладил, слегка пожурив. — И почему это мы не мигрируем, а? В такой холод тебя только Африка убережёт. Как ты считаешь, успеешь сбежать отсюда прежде, чем наступит зима? Тебе бы поскорее покинуть Британию, — улавливая порой колебания воздуха, что создавала своим жужжанием заинтересованная головная муха, он лишь покачал головой, — Что, чего ты уставилась? Лучше покажи мне, где твоя хозяйка хранит фен. Я помню, из него идёт тёплый воздух, я пользовался таким как-то. Вельзевул вернулась домой в лёгком смятении, ловя себя на том, что сегодня её личные дьявольские дела совершались ей ещё более без удовольствия, чем это происходит обычно. Подумать только, сгонять в джунгли Амазонки, да ещё и в самую глушь, чтобы там прийти на вызов стайке женщин, принесших в жертву свою соплеменницу. Подумать только, из адской жары, влажности и непролазного ила, что до сих пор приятным сладким отпечатком покоился где-то под её кожей плотным слоем — обратно в Лондон, такой суетной и дождливый сегодня. Что-то внутри неё негромко питало надежду на то, что грёбаные ангелы наконец забрали своего похмельного соплеменника и не дали ему умереть от первой в жизни интоксикации. Разумеется, вчера Вельзевул могла бы его остановить, а то и снять похмельный синдром лишь щелчком пальцев. Но она не стала — пускай хорошо осознает последствия своих действий. Пусть пощупает, что такое быть смертным, в каждой глупой мелочи. А потому, признаться, она немало удивилась, когда, символически звякнув ключами, наконец попала домой и открыла своему взору доселе невиданное зрелище. Даже не услышав, что в дом возвратилась мокрая от нежданного ливня и отчего-то смурная хозяйка, архангел, склонившись над небольшим коконом из, кажется, её любимого полотенца, что-то негромко приговаривал туда, иногда оборачиваясь на гордо воцарившуюся на диване муху. Время от времени затишье нарушал негромкий шум тёплого фена и ворчливое жужжание крылатой любимицы. Вельзевул не стала задавать вопросы, позволив себе только разуться и, пройдя по плотному чёрному ковру с длинным ворсом, взглянуть в клубок, обнаружив там мёрзлую птицу — чёрного стрижа, что, кажется, утратил ориентир и не поспел на законную миграцию. Она молчала, порой поглядывая на Гавриила, так увлечённого просушиванием крохотных перьев, и даже не знала, с чего начать разговор. На его идиотскую попытку поздороваться немедленно растворилась в ванной комнате, смыв с себя остатки ливня и холода, а после — вернулась, облачённая в просторный чёрный халат до самых лодыжек. — И что за великомученика ты сюда притащил, а? — в её голосе не звучало возражения или недовольства, лишь нотка недоумения, будто бы она не была полностью уверена в происходящем. Сам архангел сидит и бездумно, как юный херувим, копошится с единственной и крайне везучей промокшей птицей. Что-то слегка кольнуло её изнутри одним дурным воспоминанием. Таких было много, но это было особенно болезненным. — Он свалился на твой балкон. Кажется, что не успел мигрировать, они в это время года уже все в Африке греются. Вот высохнет, дождь закончится, и я его выпущу, вот увидишь. — Здесь-то? Дождь закончится? Я так посмотрю, похмелье наделило тебя недурным воображ-жением, — недовольно кутаясь в халат, прожужжала Вельзевул, косо посматривая на коробку от сока, что так и осталась стоять возле кресла, — Ты что, весь сок выпил? Серьёз-зно? Есть мнение, что он тебе не принадлеж-жал и не для тебя был куплен. — Ладно тебе, не обижайся, — бормотал он любовно, едва ли оторвав взгляд от мученика-стрижа, уже гораздо менее дрожащего, — Погоди, я ведь помню, тебе никогда не нравился апельсиновый. Сама вчера говорила, что он для тебя слишком кислый. — Ну раз-зумеется, — деловито улыбнулась она, присаживаясь на диван и прячась под лежащим сбоку толстым одеялом. Подумать только, Гавриил это ещё и запомнил? А казалось бы, такая глупая мелочь, — Потому что он и не для меня тож-же. А для неё. Без него она звереет. Муха, всё ещё обиженно жужжа, немедленно свила гнездо на коленях хозяйки, предварительно неуклюже повертевшись, как это делают кошки. На лице Гавриила отразилась уникальная палитра из удивления и лёгкого непонимания, но почти сразу он миролюбиво улыбнулся, очевидно, пытаясь подмазаться и выпросить разрешение придержать стрижа. Не то чтобы Вельз была против — хотя бы какое-то разнообразие, при этом не связанное с Адом. Но услышать это от него лично хотелось куда сильнее, как и извинения за безбожно уничтоженный сок любимицы. — В таком случае, прошу прощения, миледи. Если научишь меня, как правильно покупать материальные объекты, то я немедленно куплю ей новый. А то, признаться честно, в прошлый раз получилось не очень удачно. Сандальфон сказал, чтобы больше я так не делал. — Сиди уж, а то сам станешь ничем не лучше этой птицы. Пускай пож-живёт, но если твои внезапно захотят вернуть тебя в твои долбаные Небеса, то ты прихватишь птицу с собой. Я не нанималась. — Спасибо. Слово прозвенело в пространстве так странно и так глупо, что Вельз даже не сразу нашлась с ответом, а точнее, совершенно не нашлась. Она просто замолчала, включив телевизор и чуть устало прикрыв глаза, прячась под одеялом. Вряд ли этот пернатый идиот понимал, по какой причине эта брошенная вскользь благодарность прозвучала странно. Ведь вряд ли Повелительница Мух помнила, когда ей говорил это кто-то, кроме одержимых сектантов или подобострастного молодняка из Ада. Это слово поселило внутри чувство глупого, почти детского, тёплого волнения, что не желало рассеиваться. Оно напоминало собой туманное облако, что ехидно окружает тебя со всех сторон и не даёт вдохнуть другого, холодного воздуха. По телевизору равномерно играла старинная запись концерта Pink Floyd, приковав к себе внимание обоих, но в то же время каждый из них думал о чём-то своём, о чём пока что не решался сказать своему собеседнику по молчанию. Это молчание не было неловким, скорее обоюдно намеренным. Они молчали не потому, что им не о чем поговорить, лишь потому, что сейчас так будет лучше. Спасённый стриж благодатно заснул в коконе из полотенца, а муха совсем перестала жужжать, прячась в складках одеяла. — Послушай, — прервал он на мгновение молчание, — А как её имя? Ну, твоей вот этой любимицы. Я ведь всё-таки должен знать, как её по имени величать, если хочу замять обиды? — Ишь, чего з-захотел, — самодовольная усмешка озарила усталое прежде лицо Вельзевул, — Ты что думаешь, никто этого имени не ведает, а тебе я просто так возьму и скаж-жу? Ты должен это заслужить, — на вполне резонный вопросительный взгляд Вельзевул, слегка потерев шершавые руки друг о друга, как это принято у мух, хмыкнула в нос, — Только если ты сотворишь что-то, что противоречит любым небесным устоям. Например, впишешься в оргию, распевая песню Аббы. Или собьёшь врача на патрульной машине полиции. А мож-жет, спасёшь мне жизнь, а? Она хрипло рассмеялась, хотя, скорее, смех этот отчего-то прозвучал печально, словно сама она едва ли понимала собственные слова. Впрочем, Гавриил был настроен крайне серьёзно, очевидно, собираясь это имя угадывать. В конце концов, даже несмотря на вчерашнюю драку и выпивку, вряд ли он здесь для того, чтобы грешить, как эти несчастные предатели. Он здесь для чего-то другого, о чём и сам пока ничего не знает. Ещё бы, ведь пока что Гавриил даже не мог знать, а слышит ли его, своего лучшего вестника, Господь? Как бы то ни было, сегодня они оба останутся дома, прячась от бездумно барабанящего снаружи ливня, и никуда более не пойдут. Пожалуй, Вельзевул знала, что делать дальше — в её завтрашних планах числился как минимум один непростой разговор, который, возможно, прояснит будущее этого идиота, а также, возможно, их общая встреча с предателем Кроули. Ведь, как ни крути, именно он хорошо знал, как именно и где необходимо разыскивать того, что может им помочь. И если Гавриил думает, что и завтрашним утром сможет сачковать и проспать половину дня в чужом доме — зря. Работать над поисками его спасения они будут вместе. О том, что ей нужно наконец вернуться Вниз и хоть сколько-нибудь снять ответственность с плеч верной Дагон, Вельз как-то совсем и не думала — в конце концов, теперь ей и в самом деле хотелось узнать правду. Ведь если за инакомыслие с Небес швыряют прямо в Ад, то за что же могут вышвырнуть на Землю? Она узнает, она непременно всё узнает, и неважно, зачем ей это. Она коротко поёрзала в своём углу дивана и удовлетворённо прикрыла глаза, пробурчав себе под нос. — Быть может, оно и к лучшему. Гавриил не ответил, поглощённый чересчур зрелищным концертом Pink Floyd. Сырой Лондон окончательно спрятался за стеной ливня.