Чуть больше, чем чужие

Вопреки множеству самых различных мнений, она очень хорошо помнила вещи, которые, казалось бы, любому демону следует вышвырнуть из головы, а уж тем более кому-то вроде неё. То, как чувствуются мощные, поблескивающие причудливой позолотой, пушистые, могущественные крылья — они напитывают силой, лёгкостью и воздушностью, словно твоя ангельская фигура совсем ничего не весит. То, какой запах был у облаков в те славные времена, когда небесного офиса не существовало, да куда там, не существовало почти ничего. Каково было ступать по ним босыми ногами, снова опаздывая на общее построение — если подумать, она не была в этом виновата, верно? Она просто слишком крепко спит, хотя, казалось бы, на что им вообще тогда был нужен сон? Утренняя труба, в которую так звонко и ярко трубит архангел Гавриил, едва ли доносится до ушей и не может прервать сладкий сон и блаженную леность. При одном упоминании об этом имени кончики огненных кудрей довольно приподнимались, а веснушки, что шли золотистой росписью по округлой физиономии, словно пытались начать светиться. Он снова будет укоризненно смотреть и ждать, когда она попросит извинения за опоздание — а она снова не попросит. А потом, слегка покачав головой, Гавриил лишь заправит прядь волос за ухо и продолжит вдохновенную речь, хорошо зная, что она внимательно слушает, пусть даже и перешёптывается с другими рядовыми ангелами, которым он прямой начальник. А она снова будет глазеть на него и глупо улыбаться, придумывая очередную шутку получше. От которой он смешно зардеется и примется возмущаться и снова говорить о том, что она слишком много смеётся, нарушая озоновую облачную звенящую тишину. Ну и не всё ли равно? Шумели здесь все, в конце концов, когда он сказал что-то о том, что однажды Всевышняя даст ответы на все вопросы, а ангелы посмеивались, строя из себя умудрённых, чуть погодя Гавриил потрепал её по волосам и пожурил: «Твоё хохотание громче всех раздавалось». Люцифер почему-то не смеялся. Он вообще, честно сказать, тогда был в стороне от всеобщих шуток и смеха — возможно, поэтому и позволил рядовому ангелу вроде неё водить с ним тёплую дружбу и каждый раз слушал её болтовню с умудрённой, спокойной улыбкой, не раз и не два задавая ей вопросы, на которые не было ответов. Порой ей казалось, помнится, что он излишне заносчив, но, в конце концов, он всё-таки старший, неужели ему не можно? Она помнила, как прекрасно выглядел Эдемский сад до того момента, когда в него заселились человеческие постояльцы, и более там никакой ангел, помимо дежурного, не ступал. Темно, всюду густая свежая зелень, плодоносящие деревья, а осень ещё попросту не придумали. Тогда спускаться туда было можно, ощупывая любопытными пальцами грубую природную материю, рассматривая первых на свете животных и порой, пока никто не видит и не способен отругать, создавать новых — несуразных, нелепых, непохожих на что-то, способное прижиться. Она тогда лишь поднимала голову наверх, прячась среди деревьев, и улыбалась во все свои зубы. — Ты ведь не против, правда? Ну пожалуйста! И, никогда не дожидаясь ответа от Всевышней, приступала к рукотворной эволюции, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. И кто только придумал это выражение, небо ведь на самом деле только одно? Быть может, она сама тогда и придумала, когда была совсем юной, когда кожа была шелковистой, а крылья за спиной оказывали поддержку? Следовало бы вспомнить, быть может? Одно лишь мановение воображения — и она снова здесь, в пока что совсем пустом, но великолепно красивом Эдемском саду. Вокруг царила синяя, футуристичная ночь, и плевать было на то, что все ангелы её звена уже спрятались в облачных горах и крепко спят в ожидании утренней трубы. Никто и никогда не узнает, что она здесь, а в этом ощущении тайны, слегка пакостном, лукавом, заигрывающем, было нечто невероятное — она делает что-то не по правилам. Как и каждый раз, когда дёргает Гавриила за его шелковистые длинные волосы. Как и всегда, втайне щупая руками хрустальную Сферу Мироздания — артефакт, что дозволено трогать только старшим. Разулыбавшись самой себе, она концентрировалась, хорошенько напрягала разум, делала нежный выдох — и на свет появлялось несколько прекрасных, хрупких созданий. Они светились нежным жёлтым ореолом и потерянно порхали вокруг, садились в её волосы и отдавались еле заметным, звенящим шумом. Красивые, резные, невероятно тонко выверенные мотыльки, самое детальное и самое изящное, что только удавалось ей сделать. Только лишь тишина, мягкий шелест деревьев и едва ли заметный звон от их крыльев. — Что ты здесь делаешь? В его голосе тогда не звучало ни порицания, ни попытки пожурить, ни уж тем более упрёков. Полный любопытства, Гавриил присел сзади неё и прильнул, рассматривая причудливых существ из золотистой пыльцы и света. Его пальцы были перемазаны чем-то странным, сверкающим, серебристым — похоже, что он и Рафаил снова рисовали звёзды. Руки коснулась бархатистая ткань космического синего цвета, то единственное, что позволяет спокойно отличать его от Михаила, идентичного брата с куда более вспыльчивым и педантичным нравом. — Тс! Не спугни их, а то придётся заново делать, — едва слышно зашептала она в ответ и почувствовала, как он затих, глядя, как один из мотыльков, самый спокойный, осторожно садится на её пальцы и раскрывает крылья, — Надеюсь, Всевышней они понравятся. — Понравятся, я точно знаю, — прислонился щекой к волосам, кажется, совершенно не понимая, что будит в ней нечто, чего ангелы просто пока не умеют. Безусловно, она хорошо понимала, что такое любовь. Любовь ко всему, что сотворила Она, да! Но как называется трепет, который испытываешь, когда кто-то приближается слишком сильно, когда ты хочешь разбиться в лепёшку, но находиться рядом, когда ты перетягиваешь на себя его внимание целиком, пусть и посредством всяких глупостей и нарушениями правил? И как называется тот истерический стук сердца, что сопровождал эти посиделки, стоило архангелу только оказаться за спиной? Ответов на вопросы у неё не было, да и не особенно-то она в тот момент к ним и стремилась. Гавриил сидел за её спиной, гладил пальцами её опрятно сложенные крылья и негромко что-то напевал. Его руки были мягче любого пушистого зверя, что ей так нравились, а голос звучал, напоминая собой почему-то совсем не трубу, а что-то другое. Один рывок, а сразу следом — второй, гораздо более болезненный. В крыло впивается яркая, красная, совершенно непонятная боль, заставляя Вельзевул вскрикнуть и зажмуриться, практически сразу растеряв всё, что было вокруг, из виду. Ей выдёргивали перья, болезненно, со скрипом и хрустом, а память мгновенно панически взвизгнула — день падения! Война, окрасившая облака красным, длилась всего одну ночь, и теперь, когда рассвет поднимался над Землёй, её глаза были застланы слоем крови. Люцифер прыгнул в бездну, утащив за собой тысячи, сотни тысяч последователей. Перед глазами даже сейчас стоял его расплывающийся образ, размываемый потёками крови и стрелами боли — в правое крыло вонзился клинок, надрезая его и пытаясь отнять от тела. Она завопила, забилась в истерике, пытаясь освободиться, но что-то крепко держало руки в узде. Притягивало к нежным облакам, позволяя окропить их кровью, распиливая остатками баллады уши — песня Гавриила не прекращалась. Две картинки безбожно смешались, солнце побагровело, а крики вокруг, что издавали такие же, как она, были всё громче и громче. Они врывались в уши, стремясь докопаться до сознания, и освобождали то, что ангелам не положено испытывать никогда — ненависть, гнев, злобу и искреннее желание отомстить. Гавриил сидел за её спиной и резал, резал, почти полностью отняв правое крыло от тела, оставив лишь странный нарост, обрубок, который неистово кровоточил, словно выкинутый из чрева матери плод. Кровь смешалась со слезами, а железистый запах лез в ноздри — он надрезал второе крыло. Боль напоминала собой разящие удары невидимого существа, что подлетало, наносило рану в самую душу, звонко смеялось и исчезало — но в ответ на что? На вопросы, на попытку выйти за те пределы, что ставит Всевышняя! Низко, глупо, несовершенно, глумливо и отвратительно. Где-то поблизости Михаил начал рубить крыло Самаэлю, её брату по отряду, тщетно пряча глаза и стараясь отринуть от себя то, что делает. Они все замарали руки, они все приняли в этом участие, и ни у кого не было ни шанса оправдаться за зверство. И в то мгновение думать о том, что Люцифер сам начал войну, отвернувшись от Её любви, думать не хотелось — хотелось только выть от боли, пытаться бить архангела позади себя руками и ногами, сопротивляться, кричать, пытаться хотя бы воззвать к нему. Горячая сталь клинка, пусть и не с первого раза, прорезало крыло насквозь, окончательно отнимая его прочь — Вельзевул рыдала, бросая на него полные ужаса, вопросов и злобы взгляды. Она хочет что-то крикнуть, она пытается сказать, что не хочет вспоминать это снова, что уже проходила через это. Но голос оборвался на первой сорванной ноте, и вопли о помощи улетели в пустоту, столкнувшись со стеной непреодолимого холода и застывшей во льду его странных глаз крови. Всё смешалось буквально в пару мгновений — и обескрыленное тело летит вниз, запомнив за собой лишь то, как он отвернулся, больше не желая смотреть на последствия дел рук своих. Вельзевул пыталась кричать, да что было толку в несносных проклятиях, если каждое из них обращено в никуда, оборвано, выдернуто из глотки чьей-то властной рукой и забыто? Эта рука холодная, с чёрными длинными пальцами, забирается внутрь неё через горло и потрошит изнутри, заставляя лишь беззвучно вопить от хтонической боли. Она тяжёлая, она больше не похожа на белоснежное пёрышко с позолотой, а ангельские одежды окроплены кровью. Вокруг лишь тьма, тьма и только тьма, непроглядная, нескончаемая, а конца падению всё не было. Бездна поглотила её, кажется, даже и не заметив. Небрежно, словно уличный мусор, бросила в кипящую серу, а бесконечно глубокое озеро, не имеющее дна, наслаждаясь бесшумными воплями боли — эфир покидает тело, сера проникает в кровь, забивается в ноздри, в лёгкие, в глотку, наполняет изнутри всё, а чужой смех вокруг становится всё громче. Голоса, их много они не дают вдохнуть, хватая её за волосы при каждой попытке вынырнуть, и топя в сере снова и снова, как обречённого, больного щенка. Они все чужие, неправильные, исказившиеся, смеются над ней, получив возможность поиграться с падшим, пусть где-то внутри себя Вельз и знала, что было совсем не так. Что-то коверкает, искажает воспоминания, но, если уж совсем честно, от этого не было легче ни на мгновение. Она задыхалась и захлёбывалась, слушая, как демоны смеются. Как Астарта, хватая её за тогда ещё длинные волосы, протяжно облизнула мягкую, округлую щеку от крови и нежно выдохнула «Попалась, птичка», после чего окунула в серу и крепко удержала обеими руками. Стены из пустого чёрного камня полнятся живыми лицами, паром и пламенем. Минос накрепко душит её обеими сильными руками, не позволяя даже дёрнуться, а Белиал, отвратительно высоко посмеиваясь, заставляет открыть рот и пить серу, глоток за глотком, сквозь крики и мучительную, рвущую на куски боль. Оболочку растапливало изнутри, кровь спекалась, а слёзы сменились простыми, надрывными воплями, пропадающими на стадии глотки. Сквозь чужие тела, смешки и вопли прорвалась крепкая, глянцевая рука Асмодея, выдернула её из источника, сломав сустав, и швырнула на постель — на втором говаривали, что после ночи с ним многие навечно остаются на этом кругу, сломавшись, что оттуда не выбраться, оказавшись прикованным к чёрным шёлковым простыням. Весь он был глянцевым и скользящим, хватал за волосы, выдёргивал их клочьями, отгрызал от тела куски плоти, рубцевал и трахал, распевая своим тягучим, бархатистым голосом до отвращения знакомую балладу, отлично зная, на чём следует играть. Вельзевул чувствовала, как внутри закипает злоба, как гнев течёт по венам наперегонки с обидой и желанием выбить почву из-под ног каждого, кто считал, что может сломать её. Когда это чувство зародилось впервые, она впервые поняла, насколько на самом деле свободна, но в этом странном, кошмарном бреду оно не приходило. Здесь не было Дагон, что своей ласковой рукой вела по её талии в мягком, липком прикосновении и шептала на ухо: «Мне придётся подготовить тебя ко второму кругу, моя девочка. Не бойся меня». И если на первом царствует уныние, непринятие, ужас перед неизвестностью и кризис личности в чёрных стенах, что поглощают любой свет, то к похоти её тогда подготовила лично Дагон, спрятав в склизких объятиях и показав, что такое плотский грех. На теле тогда осталось много укусов, когда та не могла сдержаться и вгрызалась в пока что нежную, не порченую Адом кожу падшего ангела. Вопреки ужасу всего, что творилось вокруг, с ней юной, забытой Сатаной Вельзевул было хорошо. Укусы стали всплывать на теле, насмехаясь над ней в этом гнилом кошмаре, терзая воспоминаниями, а Асмодей, навалившись на неё всем телом, довольно выдохнул в ухо струёй горячего воздуха. Глумился, пил её эмоции и выдавливал их, словно сок из и без того выжатого лимона. Наматывал нервы на кулак, будто волосы, и дёргал, оставляя на бёдрах огненные следы ладоней. Вокруг стояли смешки, знакомые, все до единого голоса она отлично помнила и узнавала, хорошо понимая — все они горазды смеяться только здесь и сейчас, когда она маленький, безвольный падший ангел с рыжими волосами, что идут безобразными чёрными пятнами. Маслянистый вкус нефти полез в ноздри, отвращение, страх, стыд. Эта пытка длилась вечно, один демон сменялся другим, все они смеялись, разлетались на куски, рассыпались и возрастали в своём росте раз в пятьдесят, пытаясь задавить её. Невыносимо громкий стук каблуков о мрамор, бесконечные картотеки с личными делами, медленно подъедающий её тело Бегемот. Ангельские тряпки висели на ней разорванными кусками, окровавленными, мучительно тяжёлыми, а вместо обрубков на спине изнутри, медленно раскладываясь и купаясь в крови, выбирались большие, тонкие, очерченные линиями, крылья мухи. Шевеление внутри тела стало таким сильным, что оставалось только кричать от паники, провалившись куда-то с чёрного шёлка постели ещё ниже, далеко, запутываясь в чужих длинных чёрных волосах, словно в паутине. Тысячи, миллионы, миллиарды мух лезли через кожу наружу, грозясь разорвать тело изнутри, а где-то поблизости искренне и громко хохотала Кали, хватая своими длинными руками лоскуты кожи и отрывая прочь, обнажая множество мух, что гнездились внутри настоящими тучами. — Мерзкая дрянь! — выкрикнула Вельзевул в огненно-стальную пустоту, а в ответ получила лишь смех и пальцы Кали, что самодовольно проникли внутрь, под кожу, расшевеливая рой мух между рёбер. У неё всегда был слишком длинный язык, Вельзевул отлично помнила эту чересчур мускулистую тварь, руководящую пятым кругом. Язык насильно коснулся сперва правого глаза, потом левого, и Кали, сделав рывок, прокусила первый из них, оторвав кусок глазного яблока вон. Вельз уже не кричала и даже не могла плакать, лишь старалась забыться и куда-нибудь исчезнуть отсюда. Всё вокруг летало и кружилось в каком-то безумном маскараде, где все почему-то обнажённые и обливают себя вином, а вокруг клубятся глупые земные дьяволопоклонницы, что все, как одна, протягивают убиенных насмерть, окровавленных младенцев в её руки. Она взвыла от бессилия, выпадая из кокона чёрных волос жены Сатаны, и камнем полетела куда-то ещё ниже, на лету выплёвывая из себя тонны мух, измазанных в остатках ангельской когда-то крови. Они вытекали безобразным потоком, а лоскуты оторванной кожи премерзко шлёпали от потоков жаркого, гнилого воздуха. Новые крылья не держали, не слушались, отказывались подчиняться. Горстка игл встала где-то глубоко в горле, задавливая гнев и ужас, а мухи всё не заканчивались. — Вельз! Вельз, ты меня слышишь? Вельз, пожалуйста, посмотри на меня, сейчас же! Что-то ударило её по щеке так звонко и мощно, что всё вокруг стихло в то же мгновение. Голос Гавриила, пускай двоящийся, пускай состоящий из двух его разных версий, что она знала в разные времена, раздавался буквально отовсюду, но его самого нигде не было, лишь красная пелена и множество ничейных рук, что так и норовили потрогать падающую куда-то всё ниже и ниже одинокую рваную душу. Липкие, скользкие, мерзкие, они хватали за руки и за ноги, пытаясь перекрыть проход, но категорически безуспешно. Что-то тяжёлое вдавило её вниз, чей-то силуэт, чья-то живая, тёплая фигура, и это лишь ускоряло и без того стремительный полёт вниз. Она чувствовала себя по-настоящему мёртвой. Как бывает, когда всё вокруг напрочь лишено смысла, и тебе не остаётся ничего, кроме как предаться апатии и сделать вид, что всё так и должно быть — разве не таким методом она управляла седьмым кругом? Она прокричала что-то в ответ, о том, чтобы он убирался вон, что она не хочет ни видеть, ни слышать ни его, ни кого-то там ещё. Но крик снова пропал, поглощённый алыми бессмысленными стенами. Вокруг играла музыка, давящая, суетливая, без какого-либо подобия ритма, мелкие чёрные тени метались рядом, хватая её за лицо, раздавая трусливые пощёчины и размазывая по щекам гнилое мясо. Огромный воздушный шар надувался в горле, не давая сделать и вдоха, как бы она ни скребла свою мягкую шею, расцарапывая её и забираясь в трахею пальцами. — Да прекрати ты падать, осталось совсем немного! Что-то подхватило её под обе руки, как отец подхватывает дочку, что только учится передвигать по полу свои маленькие ножки, и остановило кошмарную свистопляску, словно одним своим явлением веля очиститься всему вокруг и стихнуть, оставляя вокруг лишь монотонное серое сияние. Пространства не было. Времени не было. Не было даже поверхности, на которой, кажется, она на самом деле лежала. Что произошло последним? Кажется, она ударила Сандальфона по горлу, он брызнул кровью, словно жертвенный баран, и рухнул на пол, утратив так долго хранимое тело. Больше воспоминаний не осталось, всё смешалось в отвратительную клоунаду, где она, выгрызшая себе место рассудительностью, хитростью и долго коптившимся гневом, перенесла всё. И сейчас, ободранная, без частей тела, без внутренностей, с беспорядочно растрёпанными кусками кожи, она лежала среди серого ничего, чувствуя, как сердце успокаивается. Гнетущее одиночество окутывало тревожной, мерзкой волной. — Гавриил? Ты здесь? Если ты здесь, сделай что-нибудь, я…я тебя не вижу. Пож-жалуйста. Что-то коснулось её мягкими, тёплыми руками, на которых лишь самую малость чувствовались мелкие морщинки. Что-то, что пахло одеколоном, чёрной вискозой, самую малость виски и чем-то непримиримо близким. Она хорошо понимала, что это за запах. Так всегда пахли ангелы, так пахли облака там, далеко, Наверху, куда ей дороги нет и никогда не будет. Вельзевул хорошо понимала, почему она оказалась там, где оказалась. Почему не было шансов на иной исход, и почему теперь, когда тот, кого она проклинала самыми страшными словами и мнила узколобым, снисходительным подлецом всю свою жизнь, теперь был тем единственным, что могло защитить её. Невидимый силуэт окутывал Вельзевул светом, столь же незримым, но удивительно мягким, словно излюбленный флисовый плед. Где-то рядом раздавалось знакомое до глупого жужжание любимой головной мушки — Вельзевул улыбнулась куда-то в себя, должно быть, соскучилась. Разум отказывался воспринимать хоть что-нибудь со стороны, окончательно сдавшись, и она, лёжа без никого на пустой поверхности, беззвучно заплакала, позволив себе проявить слабость, которой не было уже многие столетия. Множество лет Вельзевул делала всё, чтобы не разрешить себе стать слишком мягкой, и теперь, кажется, все её гнилые замки из личинок мух рухнули под гнетом живых, забитых в угол, но так и не истреблённых эмоций — прерогативы и демонов, и ангелов, и, что самое страшное, людей. — Я тебя не виж-жу. Говори со мной, Гавриил, твою мать, говори. Я не хочу остаться одна. Слова выдавливались сквозь слёзы, а чужие невидимые объятия стали только крепче, словно он действительно её услышал и обнял чуть поплотнее. От прозрачной фигуры веяло теплом и запахом старой машины, а мягкие руки осторожно гладили её по волосам, словно стараясь всеми силами выгнать кошмар. Он прижался щекой, как делал это тысячи лет тому назад, к её макушке. Вельзевул хорошо слышала, пусть и не могла увидеть, мерный стук чужого сердца, чуточку сиплое от спешки дыхание и какие-то мелкие, посторонние звуки там, с другой стороны. Она никак не могла перестать плакать, чувствуя в волосах чужое тёплое дыхание, и пыталась уцепиться за него, находя в невидимом пространстве руки, плечи и шею, чтобы ухватиться и не потеряться больше. Его голос звучал взволнованно, но при этом так уверенно, как никогда прежде. — Не бойся. Я всё ещё здесь. Я буду здесь столько, сколько потребуется. Ей оставалось лишь закрыть глаза и приложить все усилия, чтобы это закончить. Заснуть и вырваться из плена искажённых воспоминаний. Всего лишь одно усилие — и она свободна. И в ту секунду для неё не было ничего проще.