Чуть больше, чем чужие

Если бы хотя бы триста лет назад кто-нибудь сказал бы архангелу Гавриилу, причём совершенно серьёзно, без попытки глупо и неуместно пошутить, что ангел Азирафаэль умеет злиться и, более того, по-настоящему драться, используя для этого лишь клюшку для гольфа, объятую пламенем — он бы даже не посмеялся. Лишь слегка скривил бы лицо, невербально намекая на то, что этому нерадивому шутнику будет лучше поработать над юмором впредь. А после отправил бы того работать, как это обычно и происходит, дабы не отвлекал от важных офисных дел. Ангел Восточных врат буквально всем запомнился как кроткое, не умеющее оспорить свою точку зрения, вечно приземлённое до странного и неловкое явление, которое даже не может заставить себя привести своё эфирное тело в порядок и сколько-нибудь подтянуться. Было ли теперь Гавриилу смешно или неловко от подобных мыслей? Должно быть, вопрос был риторическим, хотя бы потому, что охваченный огнём Азирафаэль, сам не свой от гнева и попытки нарушить покой его самой долгосрочной и самой вредной чешуйчатой привычки, ринулся в бой практически сразу, словно никогда и не забывал, как это делается, и чему каждого из ангелов обучали до отточенного, филигранного идеала. Уверенно и резко, не дав противнику шанса начать первым и хоть как-нибудь ранить небесного бойца. Словно и впрямь в его пальцах сверкал короткий клинок, что когда-то выписали ему по совершенно неведомой для Гавриила причине — это было решением Господа, а потому никто не спорил, все лишь развели руками и сделали так, как требовалось. И буквально спустя несколько дней огненный меч исчез в забвении, по сей день оставаясь в личном деле предателя как невозвращённый долг. И только теперь, глядя на то, как Азирафаэль ведёт бой, если по-настоящему этого хочет, архангел хорошо понимал, чем было обусловлено решение выдать меч именно ему. Резкие рывки нападения он умудрялся сочетать с глухой обороной, оглашая всё кладбище отвратительным скрипом в те мгновения, когда арматура, что росла из руки Короля в Жёлтом, соприкасалась с охваченной пламенем клюшкой. Небесный огонь снизошёл на Азирафаэля так стремительно, словно зарядив того адреналином и бросив в бой, что даже его оппонент, кажется, был к такому не готов. Обычно кротко-голубой взгляд теперь был белоснежным, колким, острым, будто невидящим — но на деле куда более зорким, чем всегда. Изо рта рвалось пламя, светлое, ясное, какое могут послать только Небеса, которое гнездится внутри каждого из ангелов и ждёт своего часа. Что-то внутри него дёрнулось от этого зрелища — уж слишком хорошо он помнил, как этот несчастный букинист, насмешливо глядя на него из пекла адского огня, улыбался и дышал, чуть ли не вслух зазывая за собой. Похоже, что именно сегодня он был готов вступить в драку и разорвать оппонента на куски, раз уж тот не собирается сдаваться, и Гавриил был готов поклясться, что в этом его поощрила длань Господа. От царящей вокруг какофонии начинала ехать крыша, а потому, дабы обезопасить и себя и свою спутницу, захлопнул дверь автомобиля, пожалуй, слишком сильно. Страшно было думать об этом, но состояние Вельзевул не спешило меняться — она лежала, безвольно расслабив конечности, и дрожала, кажется, совсем растеряв любые свои слова. Что она видела в своём кошмаре — Гавриил догадывался, и это, пожалуй, было самое страшное. Много лет напролёт он делал всё, чтобы забыть страшный день небесной войны, когда облака окрасились красным, а воздух разорвался от тысячи воплей падших. Никому не пришлось тогда легко. Ангелы лишились множества своих друзей и близких, и теперь, кажется, все попытки позабыть об этом, пошли насмарку. Ведь каждое проклятие, что доносилось из уст Вельзевул, погружённой в воспоминания, он слишком хорошо помнил, а потому теперь едва ли верил в то, что это правда. Память словно по волшебному чудесному щелчку вытащила из глубины тот образ, пусть и давно забытый. Она была низкорослая до смешного, рыжая и подвижная. Искрилась золотом, летала больше, чем нужно, смеялась громче, чем хотелось бы. По секрету создавала животных без разрешения и дёргала его за тогда длинные волосы. Он не мог вспомнить её имени, но вот память о том, как он резал красивые, искрящиеся позолотой, крылья в день её падения, слишком хорошо сохранилась. Она истекала кровью, рыдала и проклинала его этим самым голосом и этими самыми словами. Громко, надрывно, чтобы слышали все вокруг. Эта война была из тех, где никто не остаётся в выигрыше, где страдают тем или иным образом все. Где брат изгоняет брата, а друзья расстаются навсегда через боль и страдания. Воспоминания кололи одно за другим. Азирафаэль, что не появился на изгнании под каким-то глупым предлогом, кажется, ещё тогда проявив своё диссидентство. Ещё юная, не возведённая до архангела, Уриил, у которой от нерешительности сделать нечто столь страшное дрожали руки. Их предводитель, Люцифер, самоуверенно, мрачно глядя исподлобья на былых друзей, шагнувший в кромешную бездну. И Михаил, тогда ещё идентичный брат, чьё сердце рвалось от боли в тот день — помнится, он резал крылья Самаэлю, поэтичному, возвышенному, тому, что всегда и везде был вовремя и грезил тем, каким могущественным может однажды стать человечество. Он любил рисовать на песке пальцами и гладить по спине смешных земноводных созданий. А в тот страшный день падший Самаэль, вцепившись в руку своего палача и утаскивая того в пропасть, озарил своё лицо безумием, что сверкало из-под копны белоснежных волос. Словно что-то чужое вселилось в их друга. Что-то ужасное. — Если рухну я, то и ты вместе со мной, Михаил! Ужас тогда охватил всех стремительно и ярко, но и кончился стремительно — Михаил, вскрикнув от искреннего страха, вонзил окровавленный клинок в руку падшего, вынудив того рухнуть в одиночестве. Вспоминать об этом теперь было страшно, ведь в тот день у его брата могло бы просто не быть пути назад. Его трясло, он скрылся ото всех в отдалении и неслышно плакал, стараясь не показать слабость. И теперь, когда Гавриил с ужасом вспоминал тот день, что-то укололо сердце жалостью к той Михаил, что есть сейчас. Знает ли она, что именно делает, и зачем? Быть может, в какой-то момент она и правда нуждалась в его помощи, а он недоглядел? Видит ли она хоть какие-нибудь перспективы за пеленой мести и паранойи? Что сталось с Самаэлем, никто не знал, а Вельзевул, что когда-то была тем звонким, хохочущим ангелом, теперь лежала на его руках и дрожала, преданная, кажется, не только Небесами, но и Адом. Слёзы стекали по огрубевшему лицу, а взгляд был настолько пустым и отчаянным, что едва ли верилось, что она однажды проснётся. В голове не укладывалось то, что запрет столь жестокого и неспортивного изобретения как ангельская пыль, в итоге соблюли не все. Даже Иегудиил, что едва ли не более прочих не переносил оппозицию по своим на то причинам, признал запрет и отозвал склянки из ангельских рук повсюду. Выходит, Михаил обманула их всех? В какое-то мгновение, словно чувствуя тревогу от бойни, что шла снаружи, Вельзевул дёрнулась и попыталась куда-то ползти, будто на мгновение уловив связь с реальным миром. Гавриил не имел представления о том, какие чувства сейчас рвут её на куски и заставляют рыдать без конца, едва ли не оставаясь без дыхания, но в то мгновение он был готов сделать всё, чтобы этот кошмар наконец закончился. Он совершенно не знал, что делать, если Азирафаэль проиграет, и в итоге спасаться от Короля в Жёлтом придётся самим. Не знал, что будет, если состояние Вельз усугубится, и она снова начнёт кричать. И уж тем более не знал, что нужно делать, чтобы этого не произошло, но в те минуты больше всего на свете он хотел бы, чтобы ей стало легче, хотя бы на йоту. Пустые серые глаза уставились на него пугающе безразлично, как на пустое место. — Вельз! Вельз, ты меня слышишь? Вельз, пожалуйста, посмотри на меня, сейчас же, — он старался делать что угодно, лишь бы она не расфокусировала взор и не пропадала в своих кошмарах снова, но получалось с трудом. Она коротко вскрикнула, пытаясь ухватиться за него слабеющими пальцами, но практически тут же обмякла и попыталась рухнуть на сиденье. Архангел не придумал ничего лучше, кроме как прижать её к себе покрепче и негромко молиться — пусть всё кончится хорошо. Пусть сам он проходит какое-то неведомое испытание, но Вельз здесь ни при чём — она не принадлежит Господу, так пусть же будет в стороне от этой пытки. Ведь Господь справедлив, и иначе быть просто не может, даже по отношению к падшим когда-то. Будто бы в прошлой жизни. Вельзевул не слышала его, лишь дрожала, пытаясь держаться пальцами за рубашку, а её головная муха панически жужжала, совершенно не умея понять, что происходит с любимой хозяйкой — похоже, что в самом деле волновалась. Азирафаэль сам с трудом понимал, как именно у него получилось, кротко попросив «Бентли» подыгрывать ситуации, сорваться в бой так стремительно, словно всю жизнь он этого ждал, да ещё и вести его настолько уверенно, что аж самому не верилось. Голова была затуманена гневом и пламенем, не позволяя пропустить ни одного удара злокозненной арматурой и глухо защищаться от разрушительных атак лорда Хастура. Впрочем, сейчас ему было наплевать, кто именно перед ним, да хоть сам Сатана, Кроули не имел права трогать никто. Ангел слишком хорошо помнил страшную войну одной ночи, когда он впервые увидел рыжеволосого падшего, что в ужасе смотрит на происходящее. В ту ночь Азирафаэль ранил его, но добить не сумел, умоляя исчезнуть. В голове не укладывалось, что это была за кошмарная ночь, но шрам на плече Кроули, что сохранился спустя столько столетий, порой напоминал о том, что всё это — объективная реальность. И сейчас ангел был готов сражаться за этого змея, сделать всё, чтобы больше никто и никогда не посмел навредить ему и причинить боль. И поэтому, наверное, стремительно отбивая удары клюшкой-драйвером, в какой-то момент он измотал Хастура настолько, что вдавил в землю, удерживая огненное орудие для гольфа у самого его подбородка. Понемногу начала накатывать усталость, а по телу, где-то под привычными пальто и рубашкой, кажется, стали открываться лишние глаза — следовало заканчивать. Демон лежал на земле, полнясь гневом и нотками паники, но не шевелился и смотрел прямо в глаза противника. Ангел хорошо рассмотрел этот взгляд — отчаяние, обида, безысходные попытки тыкаться в запертую дверь и бесконечная, чёрная печаль. — В последний раз говорю — убирайся. Исчезни туда, откуда явился, и более не беспокой. — И даже не убьёшь меня? Да любой из вас отдал бы свои крылья, только чтобы выслужиться моей смертью перед той надменной дрянью, Михаил. Давай, ангельская пташка, сделай уже что-нибудь. Сделай то, что должен делать каждый из вас, лицемерных сучьих детей. — Убирайся вон, — отчеканил Азирафаэль, внутри себя подумав, что ещё немного — и следует официально изгнать его парочкой хороших заговоров для экзорцизма. Но, кажется, взывать к высшим силам не потребовалось — хрипло, печально расхохотавшись и даже не фокусируя пустой взгляд на ангеле, Хастур стремительно впитался в землю, растворившись среди могил старинного кладбища, словно никогда его здесь и не было. Медленно, но верно пламя стало отступать, сходя на нет, а сам Азирафаэль, чувствуя, как скоропостижно потеет от подобной экзекуции над организмом, согнулся и схватился руками за собственные колени, переводя дыхание. — Кажется, староват я для таких представлений. Пора по домам. — Никогда не поверю, ангел, никогда! — загруженный на переднее пассажирское сиденье в обнимку с раненым крылом, Кроули, кажется, ни на йоту не растерял своего энтузиазма. Змеиные золотые глаза горели восторгом, возмущением и некоторым ужасом, — И как давно ты сссобирался мне сказать? Лет так через сто пятьдесят или ещё того позже? — Если ты про вождение — я получил права и водительский стаж в девяностых. Помнишь, меня посылали тогда в США? Это было необходимо в рамках задания. А то, что твоя ласточка ставит для меня музыку, да ещё и меняет её, если очень хорошо попросить — это и для меня новости. — И ты не сказал мне об этом. Ни разу! За всё это время ни сссловечком не обмолвился! Даже когда я колко шутил о тебе и вождении, ты знай себе хихикал и отмахивался. Чего я ещё о тебе не знаю, ангел? Рассссказывай! — Поверь, лично мне быть твоим пассажиром намного приятнее. Но сейчас сиди, пожалуйста, на месте, ты ранен, — кротко отвечал Азирафаэль, не отводя умиротворённого взгляда от дороги. Они ехали в Кэнари Уорф, кажется, окончательно избавившись от погони. В конце концов, даже если уже очнувшийся механик Дэйв выключит танцевальную камеру, Уриил всё равно не сумеет выследить их, уже слишком поздно, а след колёс давно остыл. Похоже, что настало время хотя бы ненадолго вздохнуть спокойно и никого не бояться. Азирафаэль сбавил скорость, стараясь не нарушать режим, и во всём мире будто стало немного тише. Квартира в заветном высотном здании была сегодня непривычно тёмной. В один большой сумбурный клубок в голове Гавриила перемешалось всё, что было совсем недавно. Ангел Азирафаэль, что высадил их около дома и попросил звонить, если что-то случится. Их автомобиль, который развернулся и аккуратно поехал обратно, в центр, очевидно собираясь обратно, в книжную лавку. Залечивать раны Кроули и без конца болтать о каких-то своих секретах. Престранная соседка с нижних этажей, та самая, что регулярно жалуется на мух в здании, которая участливо спросила, всё ли в порядке с женщиной, что лежала на его руках. Помнится, он неразборчиво ответил что-то о том, что Вельз пьяна и должна проспаться, а соседка, окинув его оценивающим взглядом, улыбнулась. — Хорошо, что она теперь не одна, а то такая хмурая, злая, смотреть страшно. Он смутно помнил, как осторожно прислонил её к стене прихожей, пока маленький чёрный пушистый пёс радовался их возвращению, и пытался запереть дверь покрепче, чтобы совсем отгородиться от шумного и опасного мира. Город светился за панорамными окнами, а Вельзевул, отказываясь стоять на ногах даже при помощи стены, покосилась и сползла на пол, совершенно ничего не соображая и даже не реагируя на зов головной мушки. — Да прекрати ты падать, осталось совсем немного, — всплеснул он руками, снова подхватывая такое до странного лёгкое тело на руки. Дагон по какой-то причине здесь не было, хоть она и обещала вернуться как можно скорее — её помощь, несмотря на натянутые отношения, не помешала бы. Безусловно, она бы паниковала, злилась и ругалась, но так или иначе поддержала бы попытку помочь. Но здесь были лишь они двое, головная муха и чёрный щенок с совершенно неподходящим именем Алигьери. Только сейчас, кажется, Гавриилу пришло в голову то, что она даже не подумала о том, чтобы куда-нибудь сдать его, а оставила в квартире. Подумать только, сперва стрижи, теперь собака — быть может, он ещё чего-то не знает об этой загадочной даме? Ведь, если вспоминать истоки, она всегда любила животных, и больших, и малых. Будучи громким рыжим ангелом, она лепила опоссумов, утконосов, выхухолей и лисиц-фенеков так самозабвенно, что ни разу, застукав её за этим, Гавриил не доложил о нарушении. Быть может, это и было той чертой, что прошла через падение и сохранилась в ней до сих пор? Маленьким хобби, в котором нельзя признаться, находясь в её чине. Размышлять об этом было приятно хотя бы потому, что ей, кажется, становилось легче. Неловкое тело всё ещё трясло, когда он, пронеся её в спальню, осторожно положил бедолагу на кровать, с удивлением отметив, что весь постельный интерьер почему-то белый. От белья пахло сигаретами и малиной, а сама она, такая маленькая на фоне такой большой кровати, практически сразу скрючилась в позу зародыша, словно стремительно замерзая. Муха сползла с головы, потерянно перебирая лапками по подушке и словно пытаясь добиться хоть какой-нибудь реакции от хозяйки. — Не суетись ты, не суетись, — устало выдохнул Гавриил, понимая, что зажигать свет совсем не хочется. Быть может, налить этой мухе сока, чтобы прекратила жужжать? Архангел приблизился к панорамному окну и вышел на прилегающий балкон, открыв взору ночной город, такой шумный и безумный, что находиться сейчас в стороне от него было лучшей наградой за пережитое. Снег, перемешанный с дождём, окончательно превратился в ливень, мелкие капли которого порой попадали ему на лицо заигрывающей свежестью. Словно каждую ночь Лондон отмывался от всего, что было совершено днём, приходя наутро в мир совершенно новым местом. Включенная им заботливо сплит-система разогревала квартиру, что успела стремительно остыть, а руки до сих пор чуть подрагивали, сохраняя в себе её силуэт, дрожащий от паники и бессилия перед своими кошмарами. Выходит, что демоны не бесчувственны. Точно так же уязвимы, как любой из ангелов или, страшно представить, из людей. Вопреки прилипчивой мысли о чистом зле ради зла, в них было намешано целое море всего. По крайней мере, сегодня он слишком хорошо рассмотрел то, насколько Вельзевул может быть уязвима, и как долго она прятала это от всего мира, и от себя же самой. Сокрытие эмоций и давление на себя не ведёт ни к чему хорошему, и это доказали как Вельз, что неровно дышала в своей кровати, так и Михаил, что бросилась в омут с головой ради удовлетворения своей паранойи. В эти минуты, пожалуй, ему и правда было всё равно, есть ли в этом всём Божий замысел — не имело значения. Важно было то, что сегодня он справился, и сделал то, что никогда не сделал бы, будучи тем, кем был десять лет назад. Важно было то, что Вельзевул была другой, не сборищем ярлыков, какой он знал её, а личностью, полной цветных, перемешанных воспоминаний. Важно, в конце концов, то, что остаток времени, пока ей не полегчает, он будет поблизости. Сколько бы ни понадобилось. — Гавриил? Ты здесь? Если ты здесь, сделай что-нибудь, я…я тебя не вижу. Пож-жалуйста. Её голос, донесшийся из спальни, звучал надтреснуто и искренне — она и правда просила его вернуться. И, кажется, сегодня оба они наконец назвали друг друга по имени, не прячась в странных прозвищах. И слышать это имя от неё, признаться, было приятно — сопоставимо с чем-то янтарным, тёплым, разливающимся внутри. Он поспешил обратно, закрыв балконную дверь и приблизившись так, чтобы она чувствовала присутствие. Следовало лечь рядом и обнять её обеими руками, раз уж слепые глаза не могут увидеть, есть ли кто-то поблизости. Она была такой маленькой, такой одинокой, шрамированной и опустошённой, что иначе поступить он бы просто не смог. Гавриил едва ли помнил, как лёг рядом, обвив её обеими руками и слегка прижав к себе, чтобы было тепло и не страшно. Как где-то в ногах уютно устроился пёс, а головная муха успокоилась, свернувшись на подушке. Постель была большая, и тем страннее выглядел комок из двух переплетённых существ совершенно разного толка, что пытались унять дрожь и наконец позволить себе успокоиться после такого трудного дня. Гавриил смотрел в её лицо, невидящее, напуганное, но, кажется, постепенно приходящее к спокойствию. Всё-таки, несменным и хорошим лекарством от ангельской пыли всегда был хороший сон. И если она сможет заснуть — то за ночь очистит себя от этого ужаса. — Я тебя не виж-жу. Говори со мной, Гавриил, твою мать, говори. Я не хочу остаться одна. — Не бойся. Я всё ещё здесь. Я буду здесь столько, сколько потребуется. Обняв её чуть покрепче, он очень хорошо чувствовал каждую мелочь. То, как её жёсткие волосы приятны на ощупь. То, как шершавая, полная мелких рубцов кожа напоминает египетские скульптуры. То, как она ощупывала его обеими руками, к своей неслышной радости находя плечи и шею и окончательно прилипнув. Вельзевул боялась одиночества, и сегодня её страху не суждено было сбыться. Архангел бережным, привычным, но давно забытым жестом прильнул щекой к её макушке, и говорил, говорил, говорил. О том, что сейчас они дома, в безопасности. О том, что он отсюда не уйдёт и не оставит её одну. О том, что совсем скоро ей станет лучше, и можно будет сделать вместе что-нибудь потрясающее, что ей захочется. О чём угодно, лишь бы она слышала его голос, лишь бы не потеряла его и не осталась снова наедине с пыточными воспоминаниями. Быть может, у него ушло много тысячелетий, чтобы забыть страшный день войны и рыжеволосого ангела, который слишком звонко смеялся и постоянно премило пакостил. Но теперь, когда она, прошедшая через кошмар, искажённая, но всё ещё живая, лежала рядом, слушая каждое из его слов, Гавриил хорошо понимал — это в прошлом. Вельзевул изменилась, и такой, какая она есть сейчас, она нравится ему куда больше. Где-то около часа потребовалось на то, чтобы Вельз окончательно закрыла глаза и провалилась в здоровый сон, без кошмарных трипов. Она мягко, почти неслышно, сопела и отказывалась его отпускать. Лицо выровнялось, сбросив лишние гримасы, глаза наконец сумели закрыться, а дрожь утихла, оставив место спокойствию и восстановлению. Завтра утром она снова станет прежней — саркастичной, мрачной, колкой и язвительной, но Гавриил солгал бы себе, если бы сказал, что будет против этого. Ведь именно такая Вельзевул пришла ему на помощь около кофейни, и именно она всё это время была с ним. А потому меньшее, чем он может отплатить ей — это остаться рядом на остаток ночи. Дождь за окном стремительно усиливался, заливая Лондон без разбора, где-то в книжной лавке ангел старательно залечивал раны своему другу, а в Кэнари Уорф наступила тишина. — Спокойной ночи, Вельз.