Чуть больше, чем чужие

— Холодно и долго, не успеем. Именно так Вельзевул отреагировала, получив в аэропорту довольно закономерный вопрос о том, почему в этот раз они не сядут на лайнер, как это было в случае поездки в Вену. И, наверное, по крайней мере в одном из двух пунктов она точно была права — холода подступали, напоминая о том, что первый месяц зимы уже прибыл на место и взялся стремительно распаковывать свои чемоданы со снегом и сумки с охапкой низких температур. Снаружи аэропорта, где-то там, за панорамными окнами, снег посыпался крупными хлопьями, напоминая собой, пусть и весьма прозаично, маленьких белых мух. А может быть у него от столь долгого соседства с Вельз уже начинает ехать крыша на почве этих дурных насекомых. Как бы то ни было, он кутался в выданное пальто тёмного, фиолетового цвета, и искоса поглядывал на то, что делают рубцованные руки поблизости. Вельзевул покупала билеты, меланхоличным голосом ведя диалог с кассиром и называя заветное слово «Стокгольм». Зачем именно они летели в Швецию? Он не имел никакого понятия, а Матерь мух признаваться явно не собиралась. В конце концов, сюрпризы на то и сюрпризы, чтобы до последнего оставаться в тайне, а лукавая улыбка на её лице говорила о том, что там, в Скандинавии, их ждёт что-то, от чего архангел будет в восторге. — И начудесить, прости Господи, перемещение мы снова не можем, я полагаю? — Если будем слишком много бродить по Швеции, ты мож-жешь догадаться. А я хочу лично посмотреть, как у тебя волосы дыбом встанут, понял? — деловито фыркнула она, одёргивая свою большую, широкую, чёрную куртку, в которую влезла с наступлением холодов. Пожалуй, после короткой и незатейливой смены имиджа она стала отчего-то похожа на подростка своей комплекцией и общим видом — плотные джинсы, ботинки на высокой подошве вместо элегантных туфель, большая мешковатая куртка с эмблемой какого-то университета, природа которой оставалась загадкой, и несменная Анна-Генриетта, гордо восседающая в волосах. Под курткой Вельзевул спрятала плотный красный свитер с высоким горлом, как достойную замену шарфам. Признаться честно, даже сейчас они смотрелись на удивление контрастно, напоминая собой учителя и ученицу, но стоило только Гавриилу поднять эту тему, как его окатили таким взглядом, полным недоумения и вопросов, что он тут же смял эту тему в комок и выбросил вон. — Вот смотрю на тебя и не верю, что это в самом деле ты, — выронил Гавриил фразу, наблюдая за тем, как спутница плюхается на соседнее кресло и потягивается, как наглая кошка. — Ты это про что болтаешь, пернатый? Столько времени со мной крутился, а всё не веришь? Что ж мне надо сделать, чтобы ты убедился, уронить этот самолёт? — она говорила спокойно и умиротворённо, давая понять, что просто поддерживает разговор. — Нет, не в том смысле, Господи. Обязательно тебе на всё иронизировать в ответ? — архангел закатил глаза ненадолго и чуть поёрзал, накрепко пристёгивая ремень безопасности заранее. Всё-таки, когда за твоей спиной нет крыльев, заботиться о своей безопасности на высоте хочется куда сильнее, — Мы ведь с тобой не так уж и часто виделись после того, как ты… — Упала, — отрубила она слово, заканчивая фразу, — Называй всё своими именами, авось не лопну. — Да, верно. После того, как ты упала. Иерусалим в самом начале, Барселона во время чумы, тот раз, когда ты притворялась коммунистом в Гаване. И на Титанике, разумеется. — Ну да, — она закатила глаза на мгновение, словно пытаясь вспомнить что-то ещё, — Ты забыл тот раз, на Второй Мировой, в Париже. Ты там-то и научился хорошо владеть французским, вон как до сих пор хорошо звучишь. А ещё вроде как в Индии мы разок виделись. Нет, это был Рафаил. Такую рожу на меня скорчил, ух, ты бы видел. Боится он меня что ли? — Не отвлекай меня, исчадие, — он отмахнулся от слов, как от насекомых, и продолжил свою мысль, чувствуя, как механизм самолёта готовится поднять эту громадину в воздух, — И все разы, что мы виделись, я почему-то тебя совершенно другой помню. Более…злодейской, что ли? Нарочито чудовищной. Ведь куда ни кинь, ты творила что-то страшное — содействие Чуме, революции, военные действия, которых быть не должно, крушение этого злополучного Титаника. Сколько тебя помню, ты по-крупному играла. А теперь везёшь меня в Швецию, носишься со мной, сидишь тут рядом со мной и растеклась по сиденью, как какая-то лужа. Немедленно пристегнись, мы взлетаем. Это вообще что такое за поза, людей-то уважай. — Ну, во-первых, больше половины из того, что ты назвал, всё равно провернули смертные, просто с небольшого пинка, — Вельзевул беспардонно закинула ноги на сидение перед собой, предварительно разувшись, — Во-вторых, Чума была недурной женщиной. По крайней мере, в массовом геноциде у неё точно был вкус. Помню, любила из себя нищенку корчить и хватать за руки тех, кто протягивал мелочь. Ж-жаль, что на покой ушла. В третьих, посмотрел бы на себя — снова не бреешься третий день и почти меня не пилишь, это уже повод бить тревогу. А в-четвёртых, как хочу, так и сижу, ещё чего, пристёгиваться. Демоны не пристёгиваются. Повисла недолгая пауза, во время которой самолёт окончательно поднялся в небеса, заставляя Гавриила буквально физически почувствовать такую любимую высоту каждой своей клеткой, а стюардесса, подошедшая, чтобы сделать Вельз замечание на тему ремней, отчего-то развернулась прочь, получив требование принести стопку джина. — Я всё хочу у тебя спросить, — каким-то чудом оторвав взгляд от окна, Гавриил уставился в потолок, тщетно надеясь, что это придаст разговору хоть сколько-нибудь непринуждённый вид, пусть тема и была скользкой. Буквально физически взгляд Вельз отозвался на его лице прикосновением, — Как так вообще получилось, что ты женилась? И почему именно на этой странной белобрысой девице? Ты не подумай, я прекрасно пойму, если не захочешь рассказывать, все совершали ошибки, и ты тоже. В конце концов, ты изобрела брак в худшей его форме, как тебя угораздило влезть в свою же ловушку, да ещё и так неудачно? — Нет, всё нормально, — она чуть-чуть поморщилась, выковыривая из памяти ржавым гвоздём давно забытые воспоминания о том странном времени, — Помнишь ведь, кем она была, пока не упала? Та самая девчонка, что слонялась за мной, пыталась разговаривать, постоянно заикалась и путала предложения. Я ей тогда много своих секретов разболтала. Очень много. Она упала чуть позже остальных, долго не решаясь нормально выбрать сторону, а поэтому, когда она оказалась Внизу, отплёвываясь от серы, Сатана уже успел посадить меня править Седьмым. Мало кто слушал меня, и мне было нужно всё, чтобы укрепиться в новом чине. И тут, откуда ни возьмись, в мой зал приёмов является этот маленький падший — рожки только-только расти начали, спина кровоточит, глаза заплаканные. Уж-ж не знаю, как она туда с первых кругов попала, и кто её пустил. Падает в ноги и просится в услужение. Я её сперва и не признала, охренела от такого «здрасте», и развернула её, чтобы шла туда, откуда выбралась. Она падает ниц и говорит, что кроме меня ни к кому идти не хочет — люблю, говорит, и всё. Демоны хохочут над ней. Раз я её прогнала, два прогнала, на третий в карцере заперла, пока не решу, что с ней, такой настырной, делать. — Помню, помню. Она, признаюсь, была странной. Ходила за тобой тенью, вечно что-то лепетала и никогда не могла обратиться к старшим. Только запиналась, — Гавриил, пусть и не без сложностей, также пытался вспомнить этот невинный образ с длинными снежными локонами до пояса. — Я тогда решила с ней потолковать наедине, спросить, чего она вообще пристала. И только тогда, стоило мне зайти к ней в карцер, она раскололась — всё выболтала, и про то, кем была прежде, и про то, зачем прыгнула Вниз. За мной, оказывается, как последняя дура, начитавшаяся романтических книж-жек. Не спрашивай, как именно, но дело дошло до того, что мы переспали. Там же, в карцере. И буквально через пару дней я забрала её себе под крыло, решив, что это и мне неплохо польстит, и избавит меня от настырной гостьи, и полож-жение моё закрепит. И пиршество было по этому поводу, и армию ос я ей отдала навсегда, и церемонию состряпали на коленке для зрелищности. Ты не хочешь знать, что там творилось. Правда не хочешь. Помнится, ещё давным-давно, когда они двое как-то раз пересеклись в объятой чумой Испании, его посетила та же жуткая, горькая, полная нефтяной боли мысль. Колкое чувство, разрывающее изнутри сожалением. Он хорошо помнил, как столкнулся с чумным доктором, что воровал жизни, прячась под маской. И помнил, как хохотала Чума, когда, сняв маску-клюв, Вельзевул обнаружила себя. Там, среди стонущих болезных, среди гниющих тел и свинцового горя, висящего в воздухе, она чувствовала себя великолепно. Облизывала пальцы от чумной крови и улыбалась ему в лицо, искренне насмехаясь. Тогда-то это чувство и укололо в самое сердце — ангелы могут стать и такими. Если нарушат порядок, если ослушаются. Они претерпят столько боли, что начнут искать в ней наслаждение, извращённое и кривое. И теперь, пытаясь представить, как проходила такая церемония, он ощутил внутри себя склизкий холод. — Она никогда не умела по-настоящему творить зло. И навсегда осталась скорее глупым падшим ангелом, чем настоящим демоном. В идеалах была неискренна. Не творила зло, но пакостила, как ребёнок на Хэллоуин. Порой устраивала показательные казни и убийства, но карикатурно и глупо, словно это какая-то игра. Пусть первое время мне и правда было с ней здорово, она была неплохой женой, но до сих пор мне кажется, что это одна большая ошибка. Что не место ей Внизу, и никогда там не было места. И знаешь, теперь, спустя время, мне кажется, что кто-то заморочил ей голову. Кто-то, кто хотел избавиться от меня и подбил её на подлость, настоящую подлость против меня, забив ей голову бессмысленной, тупиковой гордыней. Дагон рассекретила её мгновенно, а там дело не встало — выбросили обратно, за шиворот. Не хватило мне сил её уничтож-жить. И теперь кто-то снова пользуется ей, чтобы подгадить мне, — выплюнув последние слова, она опрокинула в себя стопку розового джина и выдохнула, — Узнаю — убью. — Даю голову на отсечение, что речь идёт о той мерзавке с восьмого круга, — поморщился Гавриил, вспоминая невольно обрамленное мясом лицо в зеркале, — Я бы сказал, что у неё это написано на лице, да только за гниющим мясом ничего не рассмотреть. Вельзевул в ответ лишь прыснула на мгновение со смеху и притихла, позволив ему задремать на остаток и без того не самого долгого полёта. Сегодня он не особенно хорошо спал — человеческое тело взбунтовалось и выдало ему порцию кошмаров. А для сегодняшнего сюрприза это ну никак не годилось — архангел должен был находиться в отличной форме. Стокгольм встретил их приятным морозцем, что проник в ноздри и буквально пощекотал изнутри мозг — так ощущал Гавриил, выбравшись из здания аэропорта в город. Причудливая шведская речь вокруг, звенящий шум улиц и скандинавско-немецкие домики, что выглядят так, словно были подло украдены из магазина игрушек каким-нибудь магом и выращены в размерах до реального. Верил ли Гавриил в магию? Ещё три недели тому назад он бы ответил негромким снисходительным фырканьем, сопрягая тот со взглядом, полным недоверия — а не с помешанным ли он сейчас говорит? Теперь же, оказавшись словно внутри гигантского шара со снегом, он оказался готов поверить во всё, что угодно. Откуда-то раздавалась песня Битлз, которую ненавязчиво пел уличный музыкант со смешной чёлкой, отовсюду невероятно пахло корицей, горячим вином и какао. Людскими эмоциями, суетой и чьими-то размеренными шагами. Откуда-то доносился первый звон колокольчиков, а на главной площади уже красовалась сверкающая огромная рождественская ёлка. Что-то в его сердце тогда запело — Рождество совсем близко! Признаться честно, при одной мысли о том, что человечество до сих пор несёт этот день сквозь время, окрасив смешными традициями и крохотными верованиями, сердце разогревалось чуть ли не до масштабов Солнца, так он ощущал это. Люди помнили о дне, когда родился тот самый особенный мальчик из Назарета. Несмотря на все ужасы, что порой творятся в мире, они помнили об этом до сих пор, обращая глаза к небу, улыбаясь и неслышно молясь о чём-то, что для них важно. Поют песни маленькими ансамблями, полнятся счастьем и думают о тех, кто им ближе всех на свете. В такие моменты, вспоминая о том, как Рождество прерывало войны, как ежегодно оно объединяет тысячи людей и заставляет забыть обо всём, Гавриил гордился человечеством, хорошо понимая — доживи странный юноша по имени Иисус до сегодняшнего дня, он бы тоже гордился. Улыбался бы, глядя на то, как шведы готовятся к Рождеству, словно все вместе собираясь праздновать день рождения всеобщего друга. От одной мысли об этом Гавриил даже на минуту подвис, глядя на смертных всех мастей и глупо улыбаясь. — Чего завис? — привычно толкнув его кулаком в плечо, Вельз окинула его заинтересованным взглядом, — Я и сама уже лет двести не видела шведов. Только одного, и то в Интернете. — Не обращай внимания, просто вспомнил кое-кого важного, — пелену сказки сбросить получалось с трудом, он всё ещё пребывал где-то внутри снежного шара с музыкой и уличными спектаклями. Поблизости готовился проводить репетицию на открытом воздухе небольшой оркестр, участники которого торопливо кутались в шарфы и сжимали в пальцах инструменты, а их руководительница, толстенькая коренастая женщина низкого роста, громко сердилась на кого-то. — Ты опять про этого парнишку? — Вельз коротко закатила глаза, где-то внутри себя понимая, что тот самый особенный юноша, учащий людей на горе и ни на кого не держащий зла, её искренне пугал. Просто потому что таким быть нельзя. Противопоказано для любых нервов. Неудивительно, что люди избавились от него, как только выдался шанс. — Мне кажется, ему бы это понравилось. Он никогда к себе излишнего внимания не просил, но то, что про него помнят спустя столько лет — это ли не знак того, как он был значим? — Не пытайся мне вешать на уши свою лапшу про Божьего сына, окей? Скорее всего, на Рож-ждество я куда-нибудь свалю. Никогда в него не вписываюсь, да и немудрено. Это как если бы ты пытался отмечать день рождения какого-нибудь нового Антихриста, — и, не принимая никаких возражений, Вельз поёжилась и, застегнув куртку наглухо, отвела взгляд, — Схож-жу за глинтвейном, не уходи никуда. А то брошу тебя тут, понял? Нет, серьёзно, быть кем-то вроде того самого паренька из Назарета казалось ей чем-то невозможным. Вельзевул доводилось видеть его раз или два когда-то давно. Первый раз он принимал крещение, ослепив всех вокруг светом с Небес, а второй — проповедовал в каком-то из городов, греясь под палящим солнцем и мягко улыбаясь всем встречным. В тот единственный раз Вельз решилась поговорить с ним, попробовать понять, каков он? Помнится, они были в Иерусалиме и стояли на огромной высоте — на самом куполе храма. — Послушай. Ты ведь Бож-жий сын, так? Так прыгни вниз, а ангелы сразу подхватят тебя, и ты не разобьёшься. Почему бы и нет? Ты ведь можешь. — Ни к чему испытывать Божье могущество, добрая женщина, — покачал он тогда головой, словно и вовсе её не слышал. Под его глазами гнездилась любовь и усталость. — Посмотри, мальчишка. Всё это, до последнего холма и узкой речки, я могу отдать тебе, — хрипло вопрошала Вельзевул, перенеся его на высокую гору, откуда было видно, кажется, весь мир, такой непростительно маленький тогда, — Тебе нуж-жно лишь поклониться мне. Ничего больше. — Оставь меня, пожалуйста, — в его взгляде появилась еле заметная укоризна, — Никому нельзя поклоняться, кроме Господа. Уйди же, и не проси меня больше. Теперь же, когда Вельзевул, кутаясь в широкую куртку, ждала две порции глинтвейна с апельсинами, вспоминать об этом было ещё более странно. Гавриил всегда любил этого мальчишку, пройдя с ним путь от рождения до смерти, заботясь о его матери Марии и поддерживая незримыми крыльями там, где была нужда. Неудивительно, наверное, что от одной мысли о Рождестве он так сияет, как бенгальский огонёк. Самой же ей становилось неуютно, да и нестранно для демона сторониться этого дня. Словно этот треклятый мальчишка стоит сзади неё в очереди, и вот-вот положит руку на плечо, по умолчанию простив за все злодеяния на свете лишь потому, что она умеет любить. А умеет ли? Честно признаться, спроси её кто-нибудь об этом где-то две недели назад, она бы лишь поморщилась и отдала бы приказ мухам съесть шутника заживо. Но не сегодня. Не теперь. Не сжимая в пальцах два стакана с горячим вином и не неся один из них этому оболтусу в фиолетовом пальто. — Раз, два, три, начали! И, стоило только ей повернуть за угол и окинуть взглядом большую, широкую улицу, как глаза округлились сами собой — экс-архангел Гавриил, крепко сжимая в пальцах медную трубу ловкими пальцами, браво вышагивал во главе уличного оркестра. Того самого, что совсем недавно по какой-то причине не мог начать репетицию. Они пошли за ним, каждый вооружённый своим инструментом, словно единое целое, ловко комбинируя звуки и разнося их порывами ветра по всему городу. Что-то громкое, весёлое, безумное слегка, что определённо будет играть на этих улицах 25-го декабря, когда их обоих уже в помине здесь не будет. Музыканты разных возрастов наконец-то преодолели холод, напрягли лёгкие, пальцы и грудные клетки, отдавая всю свою энергию в звучные ноты, а возглавлял их Гавриил, которому в искусстве владения трубой не было равных никогда и нигде. У него была какая-то совершенно уникальная дыхательная система даже для смертного, похоже, мастерство позволяло ему практически не уставать. Маленькая коренастая руководительница шла перед ним спиной вперёд, дирижируя смешными коротенькими руками, а Вельз, волей-неволей втянутая в маленькое кукольное шествие, пошла по тротуару следом, не умея найти в себе силы на то, чтобы спрятать улыбку. Глупую и искреннюю, что появилась лишь при одном понимании того, что даже здесь и сейчас, в смертном теле, в чужой стране, он умудрился найти себе применение и приткнуть свой талант трубача туда, куда следует. А ведь он даже не знает никого из этих людей, а значит, за то время, что спутница заказывала горячее вино, успел с ними познакомиться и уговорить их дать трубу. Как это вообще получилось, и какие высшие силы испытывают на прочность её апатию? Сейчас это чувство казалось каким-то чужим, невозможным, оставшимся в другой жизни. Маленький оркестр во главе с архангелом Гавриилом самозабвенно двигался по пешеходной улице, а Вельзевул, следуя за ними по тротуару, ничего не могла поделать с разгорающимся сердцем. — Спасибо, спасибо вам огромное! — когда шествие, длиной с целую улицу, кончилось, а музыканты наконец притихли, маленькая руководительница, обняв их одноразового трубача так, что аж губы посинели, только и могла, что трясти его руку, и только тогда, когда она, поправив на голове большой берет, направилась к своим подопечным, дабы разъяснить с ними ряд вопросов по игре, Гавриил смог вырваться и, оставив трубу где-то поблизости от оркестра, вернуться обратно. Его красное от мороза лицо светилось перевозбуждением и восторгом. — У них генеральная репетиция сегодня, а трубач простудился и не пришёл. Мадам Бьорк готова была рвать и метать за замену трубачу, а никто лучше меня этого не умеет, сама знаешь. Без лишней скромности, разумеется. Что ты улыбаешься, исчадие, я что-то не так сказал? У Вельзевул элементарно не хватало сил дать ему адекватный ответ — она смогла лишь всучить ему стакан глинтвейна, чтобы он хоть как-нибудь промочил уставшее горло и был готов к безумной ночи, что ждала их впереди. А сразу после — спрятать лицо за своим таким же стаканом, чувствуя, как горячее вино распаляет сердце только сильнее. Определённо, в последнее время она начинает сходить с ума. Эта эмоциональная карусель однажды вынудит её натворить что-то, о чём она после пожалеет, но пока что ей было просто приятно смотреть на то, как раскрасневшийся архангел, кутаясь в пальто, прощается с оркестром и подшучивает над её ростом на эскалаторе метрополитена. Как недоверчиво осматривается, выходя на неведомой ему станции, и как расширяются его глаза, когда поблизости начинает маячить лунапарк Грёна Лунд. Безусловно, аттракционы, это конечно хороший способ провести время, но во-первых, у Вельз с ними были довольно неоднозначные отношения, а во-вторых, практически сразу его внимание слетело с людских развлечений на что-то значительно более важное. Ведь почти каждый турист знал, что Грёна Лунд — не только парк аттракционов, но и концертная площадка под открытым небом. И Вельзевул тоже очень хорошо это знала, когда везла его сюда, как и то, кто сегодня ночью будет на этом концерте выступать, обратив старинный лунапарк в католический кошмар. — Ты, должно быть, шутишь. Вельзевул лишь расплылась в довольной улыбке, крепко сжимая в пальцах билеты и глядя на то, какие эмоции мелькали одна за другой на его лице. Сюрприз определённо оправдал ожидания, в конце концов, вся его палитра эмоций стоила того, чтобы быть внимательной к тому, что в людском мире его восхищает. Тёплый американо с одной ложкой сахара, прикосновения к птицам, игра на трубе, миниатюрные стеклянные фигурки животных, новогодняя атрибутика и, разумеется, те, кто сегодня разорвёт Стокгольм в клочья — Powerwolf. У Гавриила не было никаких шансов устоять перед тяжёлой музыкой. И Вельз прекрасно это понимала.