Чуть больше, чем чужие

Никогда за всю свою жизнь Гавриил не имел дела с тяжёлой музыкой. Вообще с музыкой смертных, если быть совсем честным — сторонился уличных ансамблей и одиноких музыкантов, никогда не посещал концертов и музыкальных фестивалей, да и вообще относился к людской музыке как к суррогату — к чему-то, что лишь пытается пародировать музыку сфер, порой беспардонно отклоняясь куда-то в Ад. Возможно, именно такое отношение, перемешанное с живым любопытством, вынудило его соприкоснуться с заветной папкой в ноутбуке Вельз, которая, открывшись, утянула его в океан новых впечатлений. Ещё тогда, в ночном самолёте из Вегаса в Лондон, он хорошо помнил мурашки, что высыпали по всему телу — он был наедине с этим околокатолическим ужасом, никто больше не слышал этого, мирные смертные вокруг нежно спали и пытались успокоить детей, а он, глядя в потолок и прикрывая глаза, испытывал невероятную смесь восторга и искреннего страха перед тем, о чём пели эти люди. Оно было богохульным. Безумным. Жутким и мрачным, словно выбравшимся из-под земли в огненной ярости, но именно из-за этого, окутывая греховным восхищением, эта музыка вышибла почву из-под его ног. Вельзевул, проснувшись буквально на минутку, тогда смогла лишь улыбнуться с нотками насмешки: «Если тебя это утешит — эти парни католики». И этот факт лишь дополнительно подогрел живой, буйствующий интерес к этой музыке. Орган перебивался гитарными рифами, грубо, злостно, но при этом невероятно изящно сочетаясь и сочась энергией, что могла доставить на себе этот самый самолёт вплоть до пункта назначения. Гавриил в тот день изрядно завис, даже не сразу вспомнив, что смертные вообще-то должны дышать. И теперь они оба находились здесь. На их живом выступлении, куда Вельз заблаговременно добыла два билета, очевидно, оказавшись чуть более внимательной, чем кажется. Вечер стремительно превращался в ночь, отсекая мясницким топором всё, что было до этого — перелёт и странные разговоры о браке, славное знакомство с уличным оркестром, даже вкус глинтвейна, что он попробовал впервые, отступил на второй, а то и на третий план. Всё вокруг сияло светомузыкой, а там, на сцене, такой невероятно близкой, эти люди с раскрашенными лицами, пели вживую, разрывая воздух совершенно невероятными звуками. Пространство вокруг было наполнено этой музыкой, она не давала ни малейшего шанса дышать чем-то, кроме неё, и сводила Гавриила с ума. Алое освещение, что позволяло лицам смешиваться в одну большую массу и сливаться друг с другом, гитарные рифы, прорезающие воздух кривыми саблями с зазубринами — это нельзя было сравнивать с обычными прослушиванием. Вообще ни с чем это нельзя было сравнить, ведь никогда, будучи в здравом уме, Гавриил бы не обратил внимание на людей, что поют о таких ужасных вещах. О пытках, о похоти и боли, мучительной смерти, о пороках, распятии и гибели на кресте, о дьяволопоклонничестве, о Сатане, в конце концов, при этом, похоже, и впрямь являясь католиками. Запретность темы пробралась Гавриилу в голову, изничтожив, кажется, всё, что когда-либо могло его остановить. В какое-то мгновение он невероятно ясно осознал, почему столькие смертные так легко падают во грех, прекрасно зная, что делают — он порой обрамлён в столь безумно-прекрасную оболочку, что выдержать просто невозможно. Эти ребята словно вынырнули из самого Ада, и буквально всё вокруг было тому доказательством — огни, пелена дыма, безумные вопли верных фанатов, невероятно приятное чувство, что распаляло изнутри всё его тело, уговаривая впасть в безумную пляску Вакха и рухнуть, забывшись во грехе. У него едва ли получалось дышать, а разум выл, умоляя дать насытиться этой музыкой и больше никогда не покидать этого сумасшедшего, греховного места. Гавриил сделал всё, чтобы они оба подобрались к самому краю зрительской толпы, растолкал всех, кто пытался ему помешать, ведя за собой за руку невысокую спутницу — она не должна упустить ни мгновения. Лица этих людей, что пели на сцене так уверенно и самозабвенно, светились энергией, какой не видел на Небесах никто и никогда за всю историю времени. Весь мир замедлился, сузившись до одного лунапарка в Швеции, всюду время остановилось до мёртвой точки, и только здесь жило, пульсируя кроваво-красным источником из-под земли, нескончаемым, горячим и восхитительно греховным. С ним не должно было этого произойти, но произошло. Он смотрел на неё, а она подпевала — знала каждое слово в каждой песне, очевидно, уже давно наблюдая за коллективом и собирая коллекцию песен на верном ноутбуке. Анна-Генриетта в волосах беспомощно старалась держаться всеми лапками, а Вельз, вцепившись обеими руками в стальное ограждение, что отделяло их от сцены, заворожённо смотрела на них, громко подпевая. Ни единого привычного хрипа не звучало в её словах, она пела в полный голос, звонко, громко, невероятно мелодично и прекрасно — она вся была прекрасна в это мгновение. Архангел смотрел на неё, окутанную алым сиянием и купающуюся в музыке, словно вернувшись домой, и понимал, какое же она бесконечно адское, грешное отродье. Настоящее исчадие Ада, каким ей и полагается быть. Но именно сегодня, именно сейчас, после всего пережитого, он находил это невыносимо прекрасным. Всё до последней детали, всё, что наполняло её сейчас — языки пламени мелькали в её глазах, обычно таких холодных, а на лице светилось истинное безумие, что поглощает грешников как мелких рыбёшек. В своей чудовищности, порочности и злодействе Вельзевул была великолепно, невыносимо прекрасна. Даже сейчас, в этом странном теле, в мешковатой куртке с пятнами от глинтвейна и морем положительных воспоминаний. Он ловил себя на том, что и сам подпевает словам, тем, что кое-как сумел запомнить за два раза, что слушал их песни, и теперь они оба, сцепившись за руки, словно зная друг друга вечность, истошно пели с первых рядов, купаясь в невидимой, нематериальной жертвенной крови. Пламя объяло обоих, позволяя погрузиться в самые странные мысли и совершить что-то, на что в любой другой обстановке Гавриил вряд ли бы когда-нибудь пошёл. Хотя бы потому, что не был готов отмести всё, чем дорожил, взамен на вечное чувство никогда не угасающего сердца. Оно пылало восхищением, раскалённой любовью и свободой. Люди со сцены пели о битве, о выпитой крови и разрезанных венах, о кровавых святых, и, кажется, ночное небо в эти минуты и вправду горело красным. Словно весь мир закружился в грешной вакханалии, а Стокгольм стоял во главе. Вельзевул повернулась к нему, пронзив взглядом, из которого чуть ли не силой рвались языки адского пламени — дерзкие, дразнящие, стремящиеся сожрать всё светлое, что есть вокруг. Внутри неё гнездился порок, чудовищная сущность, что рушила цивилизации, уносила жизни людей и должна была сразиться с ним во время Конца света. И в это мгновение внутри себя Гавриил поблагодарил Всевышнюю — ведь именно по непостижимому плану он не состоялся. Он никогда не смог бы увидеть в этом чудовище красоту. Не так, как принято в глупых сериалах, где серой мышке достаточно надеть красивое платье, чтобы все рассмотрели её получше. Вельзевул была прекрасна в своей греховности. В пылающих глазах и заалевшем от жара сцены лице. В том, как она торопливо сглотнула и бросила на него взгляд, жаждущий ответа — нравится ли? Испытывает ли он то же самое, что и она во мгновения, когда музыка разрывает всё живое вокруг, впиваясь в каждое сердце поблизости? Вертятся ли в его голове безумные поступки, которые он может позволить себе воплотить, сорвав с себя любые ориентиры и выпустив на свободу что-то, что держал в плену Небес долгие тысячи лет? Она уже давно перестала подпевать, повернувшись к нему всем телом и глядя снизу вверх, пробираясь в самое сердце. Она была прекрасна в каждой мелочи, и Гавриил не ведал, как перестать об этом думать, перестать рассматривать её лицо и цепляться за каждую мелочь — грубую кожу, неровные черты лица и потрескавшиеся губы. Маленькое чудовище, кажется, она сорвала его куда-то, откуда он никогда не выберется. Если у неё был хитрый план по обращению архангела во грех, то, похоже, именно сейчас наступил момент безоговорочного, беспощадного триумфа адских сил. Она победила. И ему было настолько наплевать в то мгновение, что готов был рухнуть следом, лишь бы эта эйфория не заканчивалась никогда. На ощупь её щека оказалась невыносимо горячей, вся в мелких рубцах, словно глиняное изваяние, безобразно излапанное людскими пальцами. В засечках и зарубках, оставленных всеми кругами Ада, она была невыносимо, греховно прекрасна. Гавриил сдался, когда в то мгновение, мягко касаясь округлых щёк обеими руками, он склонился и, не дав себе ни единого шанса на реабилитацию и ни единой попытки прийти в себя, поцеловал маленькую княгиню Ада, что стояла напротив и прогрызалась в его душу. Бесстыже соприкоснулся, даже не подумав о том, чтобы глотнуть толику воздуха или задуматься о том, сколько кошмарных последствий он может повлечь за собой. В конце концов, если Всевышняя смотрела на него с неба и допустила это — всё в порядке. Что-то разлилось внутри мягким теплом от осознания того, что назад не повернуть, он решился сдаться и проиграть ей и её адской натуре. Вельзевул обожгла его. Не буквально, как порой болтают несведущие юные ангелы, распуская странные сплетни. Она пробралась к самому сердцу, обвив его роем мух и совершенно не планируя возвращать. Обе руки Матери мух вцепились в его шарф, притягивая к себе, чуть пониже, чем следовало бы — она не сопротивлялась ни мгновения. Жадно и торопливо, словно в опаске, что кто-то вот-вот оборвёт их обоих, но и достаточно медленно, чтобы не позволить себе разорваться вновь на два отдельных, глупых и вечно прячущихся от самих себя тела. Её губы были горячими, словно пыль в пустыне, от неё веяло амазонскими джунглями и ритуальной кровью. Вся она источала адский жар, позволяя чужим рукам обвить талию, спрятанную где-то под мешковатой одеждой, вцепилась в его шею горячими пальцами и не позволяя себя отпустить. Словно была готова поглотить Гавриила на месте, здесь и сейчас, среди этой страшной, великолепной содомии, под восторженные крики и подпевание фанатов. Она закрыла глаза, кажется, совершенно забывая о мире вокруг и игнорируя всё на свете, кроме архангела, от которого едва заметно среди скользкого дыма веяло лилиями, что бы он ни надел на себя. Чужие руки, такие мощные, такие абсурдно-крепкие обвили её со всех сторон, прижимая куда-то непозволительно близко, а сама она, потянув вездесущие пальцы повыше, вцепилась в его волосы, чувствуя, как Гавриил буквально отрывает её от земли, крепко держа в объятиях. Это был по-настоящему безумный поступок, но она солгала бы, сказав, что не хотела этого на самом деле. Это было бы той самой ложью, которую так не любит Сатана — самообман. Вельзевул хотела добраться до его сердца, до раскалённой от восхищения фиолетовой души и похитить её, чтобы больше никто и никогда не посмел к нему так прикоснуться. Чтобы он никуда не исчез, словно странный, сумбурный сон длиной в неприличные две недели. За бортом осталось всё, ангелы, демоны, обе вечно враждующие конторы и бесконечные бумажки, плаксиво шелестящие где-то на задворках памяти. Она целовала самого архангела Гавриила, и одна мысль об этом катастрофично сводила с ума. Не давая сделать ни единого вдоха, вынуждая кусать его губы почти до крови, чтобы опробовать и ощутить её. Вечно сдавливать в своих пальцах его мягкие, шершавые руки и никогда впредь не выпустить. Теперь, когда он был настоящим, когда прощупал реальный мир, когда вышел из-за ширмы эфемерного долга перед Небом, когда он был поистине свободен — Вельзевул не позволит никому отобрать его обратно. За тяжёлые стены из облаков, предрассудков и мира, где нельзя задавать лишних вопросов. Внутри себя она поклялась, прямо здесь, ощущая нестерпимый жар от сцены и человеческое тепло от Гавриила, она поклялась себе — не отпустит. Не отдаст, не позволит вернуть всё назад и вырвать у неё то, от чего она бежала столько лет, чтобы снова упереться носом. Она и впрямь любила, горячо и безумно, сводя себя с ума, вот только не так, как это было прежде, в ангельские времена. Тогда оба они напоминали глупых, не видевших реального мира подростков. Теперь же, долго и жадно целуясь спустя столько лет, они были взрослыми и выжатыми насквозь. Его кожа уже не напоминала собой шёлк, как это обычно водится, она была испещрена мелкими морщинками времени, самой жизнью, человеческими кругами под глазами и мелкими сосудами, что порой виднелись на висках. Его голос уже не был певучим, а волосы давно были беспощадно отрезаны. Да и сама она, признаться, уже давно искренне не хохотала, утратила золотые, блестящие веснушки, скорость движений и невероятную нежность ко всему на свете. Оба они были совсем другими, но, кажется, это был именно тот самый случай, когда это оказалось к лучшему. Это чувство не напоминало лепестки только распустившегося цветка, трогательные и нежные, которых даже касаться страшно — оно пылало, обагрённое кровью невинных, тысячей напрасных поступков и колких слов, страданиями и временем. Оно сочилось жизнью, горячей и искренней. По-настоящему. Даже когда концерт всё-таки закончился, отгремев своё и прекратив терзать Стокгольм, его отзвуки кричали в голове бушующим неистовством. С тех пор они не произнесли ни слова, покинув лунапарк и отправившись в ночной город — назад было запланировано лететь только утром. Шум в голове стоял до сих пор, совершенно игнорируя то, что от людского потока совсем ничего не осталось, город почти полностью погрузился в экологическую темноту, оставляя их наедине с небом, а звёзды понемногу угасали, ощущая, что буквально через полчаса солнце начнёт вставать на свой извечный пост. Их окружал парк Русендаль, что оказался единственным местом, где сейчас они остались совсем одни. Когда концерт кончился, а толпа повалила к выходу, эти двое чуть ли не потерялись, накрепко сцепившись за руки, и шли в никуда в тёмном, звёздном молчании. Оба старательно переваривали всё, что сегодня случилось. Ветер вокруг окончательно притих, прекращая свистеть в ушах, а огненная геенна, что чуть ли не поглотила Гавриила там, в лунапарке, закрыла свою всепожирающую пасть и сомкнулась холодной шведской землёй. Здесь не было огней, людей и постороннего шума, только раскидистые деревья, редкие лавочки и прячущийся в ночной темноте силуэт какого-то местного поместья, а то и дворца. На одной из таких они и сидели, молча уставившись на ледяную, чернильно-синюю речку, чьего длинного, скандинавского названия никто из них не помнил. Сидели порознь, словно никогда прежде и не были знакомы, словно не провели вместе эти обескураживающие две недели, и словно до сих пор не ловили на губах остаточный жар друг от друга. В голове Вельзевул жужжали мухи и вопросы к себе — как так получилось, значит ли это, что теперь ему нет дорог назад, что будет с ним, если только что она своими руками низвергла его Вниз, а он по своей смертности не может понять этого? С другой стороны, как бы всем вокруг, включая архангела, не казалось обратное, злого умысла она не имела — просто хотела этого. Хотела выплеснуть то странное, обжигающее нечто, что копилось в ней годами, а за время сожительства до неприличия разрослось в требованиях и размерах. То, из-за чего она перестала запрещать себя трогать. То, из-за чего порой забиралась к нему на колени без тени стыда. То, из-за чего запрещала сбривать щетину и рассказывала ему то, что прежде считала глубоко личным. В голове Гавриила стоял звенящий озоновый шум и вопросы к себе ровно в той же степени — не накажут ли её за подобное там, в её конторе, что она вообще захочет сделать с этим, как отнеслась к такому странному, безумному поступку? Стоит ли вообще спрашивать её об этом, если сама она будто язык проглотила? Впрочем, на последний вопрос он дал себе ответ практически мгновенно. В конце концов, недомолвок в чём-то столь важном быть просто не могло, и лучше было сразу расставить точки. Откуда-то из невероятно синих в такое время небес снова посыпался снег, мягкими, слишком уж пышными хлопьями, заставляя Анну-Генриетту, что послушно спала на голове владелицы, порой сонно чихать — похоже, что даже концерт не сумел ей помешать. — Всё в порядке? — Гавриил не повернул головы, лишь смотрел прочь, на воду, думая о чём-то своём и невероятно, пусть и совершенно незаметно, волнуясь. В конце концов, оба они поддались сиюминутному порыву, что мог оказаться и ложным. Вельзевул в это мгновение, услышав голос, что одним жестом разрезал звенящую тишину, отдавая хрипотцой, что бывает после долгого крика, еле заметно вздрогнула — так глубоко она погрузилась в вопросы и мысли о том, что же теперь будет дальше. Оба они довольно слабо понимали, что за чувство распалило их до предела, позволив сломать порядок, что строился веками между Небесами и Адом. Порядок вражды, презрения и подавленных обид. Глядя на неё и на то, как медленно она переводит на собеседника серый, спокойный взгляд без единого намёка на былое пламя, Гавриил не хотел вспоминать об этом порядке. И о том, что для них двоих прежним, кажется, уже ничего не будет. — Да, — сипло выдала она в ответ, словно опасаясь лишний раз нарушить хрустальную, небесно-водную, синюю тишину вокруг. Снег осыпался на ещё не успевшую пожелтеть траву, оставаясь на ней нежными белыми мухами, а она, спрыгнув со скамейки, как юный воробушек, сложила руки за спиной, уставившись в воду, — Нечего обо мне дёргаться. О себе лучше подумай. — Считаешь, что я сам себе дорогу отрезал, да? — вслух это прозвучало ещё более неприятно, чем в мыслях. Что-то внутри кричало, что это неправильно, ведь Господь не наказывает за любовь. Любовь ли то, что с ними произошло за последнее время? Он не знал. Если бы кто-то дал ему немного времени на это - быть может, и разобрался бы. — Я никогда не хотела тащить тебя Вниз, и сейчас не хочу, тупица, — Вельз старалась честно не смотреть на него, чтобы спрятать стальной взгляд, осознающий то, насколько всё бесповоротно лопнуло, — А ты что наделал? Я ведь была влюблена в тебя, дурня пернатого, пока не упала. К чему ты меня привёл, скаж-жи мне, а? Как мы оказались в таком положении? — Это потому, что у меня были длинные волосы? — вопросил он своим фирменным тоном, тем самым, когда кажется, что он строит из себя дурачка, но на деле он и правда не понимает глупость того, что говорит, — Проклятье, следовало сохранить их. Как-то я, если честно, совсем об этом не подумал. — Идиот, — она лишь слабо рассмеялась, не умея дать достойного ответа, и снова села на лавку, но уже иначе, как-то непозволительно близко, словно желая отхватить от него кусочек тепла. — А если на самом деле, — Гавриил выдержал паузу, дав ей недолго послушать прекрасное звёздное затишье вокруг. Небо медленно, но верно стало приобретать сиреневый оттенок, близился рассвет, а значит и скорый отъезд в Лондон, — Иронично окажется, если всё, что случилось с нами — лишь часть Её плана. Того самого плана, если ты помнишь. — Непостиж-жимого, — Вельз сдвинула брови, крепко задумываясь о чём-то. — Непостижимого. Мы ведь не можем знать, противостоим ли Её воле, или действуем так, как следовало. И знаешь, если уж так рассуждать, то можно ли вообще как-либо нарушить Её волю? Кто знает, быть может, даже ваше падение было пунктом этой непонятной идеи? Быть может, Она смотрит на нас сейчас и посмеивается над нашими сомнениями. Сама подумай — всего две недели, а я уже не понимаю, как мог быть тем, кем стал за тысячелетия. Всего две недели показали мне столько, сколько я не видел за всю свою жизнь, и всё только потому, что ты подошла ко мне и спасла от передозировки. Неужели всё просто так? Не верю. Так попросту не бывает. — Мы встретились раньше, — отчего-то её голос смягчился на несколько тонов, став шершавым, как приморский камешек. Чуть-чуть потянувшись, снова напомнив собой чёрную наглую кошку, Вельзевул беспардонно забралась к нему на колени, рассматривая лицо напротив так, словно видела в последний раз и искренне старалась запомнить. Касалась его, ощупывала черты, запустила пальцы в волосы, — В кофейне, где ты сидел, когда только свалился сюда. Я коротала там вечер. Там ещё эта девчонка работает, Сьюзан. И там делают идеальное горячее молоко с карамелью. Я хож-жу туда всякий раз, как поднимаюсь на выходные. Хочешь сказать, и это неспроста? — Речь идёт о непостижимом замысле. Всякое может случиться. В это мгновение, подавшись вперёд, Вельз поцеловала его сама — совершенно иначе. Мягко и спокойно, словно в течение нескольких тысяч лет это для них было нормой. Словно изо дня в день они просыпались вместе, как давние супруги, справившие немало годовщин. Тонкие пальцы, такие сухие, такие жёсткие, пробрались в его волосы, осторожно оглаживая их, а сама она снова закрыла глаза, кажется, полностью доверяя. Чувствовала на спине его тёплые руки, словно какой-то небесный облачный гамак, и еле заметный запах лилий от этого странного пальто. Чем бы ни было новоприбывшее чувство — Вельз не собиралась отказываться от него и отбрасывать то, что Гавриил дал ей за эти две недели. В конце концов, разве не они десять лет назад хорошо усвоили, что Великий Замысел никому неведом? И потом, даже если бы она захотела выбросить всё это, как комок мёртвых мух, всё равно не сумела бы. Так что размышления о том, кто и кому сегодня в конце концов сдался — тот ещё хороший вопрос, что следовало обсудить как-нибудь за стопкой хорошего розового джина. Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас они были одни на всём свете. И им категорически не до этого.