Чуть больше, чем чужие

Улица, похоже, сегодня их предательски обманула — снега, о котором так хотелось бы отвлечённо думать, делая вид, что всё в порядке, и близко не было. Вместо него лондонские улицы колотил мощный, надрывистый, безумный ливень, который, впрочем, Вельз ни капельки не смутил. Она вывалилась под него так уверенно и так широко раскинула руки, что на мгновение архангелу подумалось, что от неё на самом деле валит пар — настолько раскалённой она выглядела в то мгновение. Он был просто чудовищно слеп, не умея заметить то, какой она может быть за всем этим кошмарным сборищем ярлыков. А ведь разум и прежде думал об этом — в те моменты, когда его спутница была совершенно не по-злобному счастлива. Радовалась так, как демоны не радуются. Когда они вместе угоняли рикшу, а Гавриил ругался, что это противозаконно. Когда они сидели в поезде, что вёз их куда-то далеко из столицы Австрии, и разбирали сладости из пакета, а архангел пытался угадать, которая их них с чем и долго не верил, когда ему на словах объясняли, из чего делается марципан. Когда в Милане, ожидая часа ночных гуляний, они бродили по городу, и не иначе как божественное чудо занесло их обоих в зоопарк. Меньше всего, честно признаться, он тогда поверил бы в то, что единственное увлечение, пристрастие и нежное чувство, что она смогла пронести сквозь все круги — любовь к животным. Странный, уважительный трепет перед каждым прикосновением с кем-то из звериного мира, от малых до больших, от аквариумных рыбок до высокой, флегматичной ламы, которую разрешалось кормить с рук специальным кормом. Именно тогда Гавриил впервые услышал, как она хохочет — искренне и звонко, даже не успев задуматься о том, что обычно она прячет подобные крохотные откровения. Лама медленно ела странные кукурузные шарики и щекотала шерстяными губами её ладони, а она хохотала, жмуря глаза и даже не стесняясь привлекать к себе внимание. Ярлык «ненавидящая всё живое» слетел с неё стремительно и громко, попутно разрушив парочку водокачек и угодив в голову какой-то крайне сварливой туристке с маленьким крикливым ребёнком, что упорно пытался дать кому-то из зверей эти невероятно химозные чипсы. Вельзевул созналась, что и это — её изобретение, но одного взгляда в глаза этого ребёнка было достаточно для того, чтобы он притих, а никто из зверей больше не получил ни кусочка этого безобразия. На вполне закономерные вопросы от архангела она лишь пожала плечами, объясняя свою позицию. — У ж-животных нет своей воли. И выбора нет. Этим долж-жны травиться люди, причём осознанно. А не те, кто даже ничего другого сделать не мож-жет. Ишь, чего удумал. После она призналась, что день, когда она осторожно тёрлась лицом о ручную сову, мягко брала на плечи жёлтого питона, что вальяжно разлёгся там, ощущая уважение, и с какой-то полусонной, умудрённой улыбкой наблюдала за фырканьем тюленя в его личном бассейне, она никогда не забудет. Хотя бы потому, как Гавриил, наблюдая за блуждающей туда-сюда пумой где-то с пару минут, сказал, что она похожа на печенье. Это до сих пор вызывает у неё улыбки. Теперь же у Гавриила просто не получалось поверить в то, что происходящее — реальность. Не получалось осознать, как они спокойно и уверенно шли под проливным дождём, глядя, как лондонцы пугливо прячутся под навесами, в магазинах и своих милых уютных квартирах. Как обсуждали, вслух и неприлично громко, лица всех тех, кто находился в этом огненном зале, их вскрики и восклицания. Как бегом, торопливо и шумно, перекрикивая дождь возгласами вразнобой, влезли в последний поезд метро. Внутри Гавриила было понимание того, что сегодня оно почему-то закрылось позже, чем следовало, но вряд ли это по-настоящему его волновало. Они жили в мире, полном чудесных совпадений, неслучайных случайностей и сорванных ярлыков, неужели этому миру следовало задавать ещё хоть какие-то вопросы? Ему не хотелось этого делать, хотелось лишь улыбаться и не переставать на неё смотреть. Мокрую, но нестерпимо жаркую, взъерошенную, лохматую и неприлично счастливую. Даже если Буфовирт права, и Вельз взаправду искусила его — то счёт они определённо ведут равный, ведь именно архангел вывел на её лицо это странное, светлое выражение. Беззаботность и безмятежность, что она не могла испытать вплоть со дня падения в бездну. Но, кажется, теперь и это не приговор? Не приговор — искоренение ангельской сути. Не приговор — время, что неумолимо и стремительно летит куда-то, изменяя всё вокруг и всех, кто угодил в его ловушку. Не приговор — офисы и бесконечные бумаги, отчёты и разрешения, прошения и запреты, объявления для младших ангелов и срочные вызовы тех старших, что бродят по смертному миру и вершат добро везде, где ни прикоснутся. Ничто из этого не имело значения сейчас, когда оба они, мокрые, лохматые и счастливые, еле себя осознавая, ввалились в тёмную квартиру. Когда Гавриил включил свет повсюду, радостная окончившемуся шуму Анна-Генриетта отправилась спать на одну из диванных подушек, а Вельзевул продолжала плавно, медленно двигаться, словно заканчивая брошенный танец, под музыку, что негромко звучала из ночной сети телевещания. — Свет выруби, музыку оставь, — скомандовала она, как маленький, какой-то до странного игрушечный командир своему могущественному войску. Но никак не главнокомандующему армии противника, уж точно. Тем не менее, Гавриил сказанное выполнил, оставив их наедине с синим монитором телевизора, что мерцал сам с собой где-то вдали, и светом огромного, бесконечно прекрасного города там, снаружи, даже если тот был безбожно залит ливнем. Кажется, они здесь не кончаются никогда. Холодный свет окутывал её силуэт, мокрый и удивительно чёткий, а стальной взгляд, что до сих пор великолепно поблескивал во мраке, был прикован к Лондону, что снова принимал свои ледяные ванны из дождя. По всему телу Гавриила шёл кошмарный жар, но он точно знал, что дело не в температуре — что-то изменилось внутри него. Что-то, что предательски нашёптывало в его уши слова и мысли, что ангелы испокон веков отрекают от себя, отмахиваются от них, как от назойливых мух. Однако, где он теперь? Смотрит на Повелительницу мух, оглядывает её силуэт, бесстыдно, безжалостно и долго, не умея оторвать взгляда, и попросту сходит с ума. Руки ныли от желания снова прикоснуться к ней. Нарушить границы, как на концерте. Забыть обо всём, как в парке Русендаль. Тишина, лишь кое-как, слабовато нарушаемая гомоном телевизионной музыки, становилась непереносимой, и Вельзевул нарушила её первой, заговорив хрипло, спокойно и мягко, чуть ли не физически обжигая этим воспалённый новым, чужим желанием разум архангела, что стоял за её спиной, охваченный мраком. Вместе с речью она выдохнула ещё одну струйку сигаретного дыма — подумать только, словно и так их было мало. Квартира, кажется, была вся в вездесущем дыму. — Знаешь. В ночи вроде этой искушать смертных становится гораздо проще, чем обычно. Все такие мокрые, маленькие, уязвимые. Прячутся под навесами с незнакомцами. Приж-жимаются друг к другу, чтобы стало теплее. Делают то, на что не хватало времени, когда было ясно — играют с детьми, читают сказки, доделывают вышивку крестиком. Такие ночи делают их слабее. Гавриил отдал бы голову на отсечение на то, что именно так оно и есть. Стоя позади неё, приближаясь шаг за шагом в желании ощутить её хоть на йоту, он понимал, что эта маленькая осквернительница до чудовищного права. Сожрала его чистые помыслы и не подавилась, подумать только. Мягкие, тёплые руки архангела легли на её плечи, снова обнажённые, скованные лишь тонкими бретельками — всё остальное, мокрое и остывающее, она разбросала по квартире на своём пути — а сам он, подавшись чуть вперёд, погрузил лицо в её волосы. Жёсткие, грубые, смолисто-чёрные, удивительные. От них пахло порохом и асфальтом, сухим, какой бывает только в пустыне, что поглощает тебя безвозвратно и выпивает из тебя всю жизнь. Вельз не воспротивилась, чувствуя, как он мягко целует её в макушку, как тёплые руки сползают от плеч к локтям и запястьям, получая какой-то особенный сорт удовольствия просто от прикосновения. Что-то внутри нестерпимо кольнуло — что-то забытое, брошенное ей на Втором кругу давным-давно, когда она забыла о том, что такое похоть. Когда это понятие обросло рутиной, бытом и отсутствием, кажется, чего-то ужасно важного. Это было слишком давно, она не помнила. Мурашки высыпали на коже сами, чувствуя его пальцы, мягко касающиеся спины и талии — он был так напряжён, словно грозился начать метать молнии здесь и сейчас. И, признаться честно, чтобы посмотреть на это, Вельз сейчас была готова пожертвовать своими апартаментами. Всего лишь один разворот, простой, резкий, мгновенный — взгляд архангела обжигает, выводит на теле слова чуть ли не физически, молча умоляя утолить жажду, о которой он толком не ведает. Ведь ангелы отвергают плотскую любовь вне брака и детишек, разумеется. Вот только брак придумала Вельзевул собственнолично, а на детей это тело способно не было — оно полнилось мухами, которые беспощадно сжирали что угодно, пытающееся в нём зародиться. И потом, уж не ей ли было хорошо понятно, что Гавриил этого не хочет? Ему давно пора сорвать башню, зашоренность, глупый ангельский трёп о чистоте помыслов и тела стереть навсегда. Пусть сейчас он был совсем другим — мокрым, небритым, беспорядочным и совершенно непохожим на себя — Вельз слишком хорошо знала, кто именно перед ней, и кто прямо сейчас сгорает от того, насколько сильно хочет её. А мысль об этом выщёлкивала её разум, как старинную табакерку с чертями. От неё пересыхали губы, а кожа рассыпалась на мурашки от прикосновений. Гавриил всегда был тактильным и даже теперь никак не мог перестать её трогать. К лучшему. — Что со мной происходит, исчадие? Что ты сделала? — он шептал в полутьме скорее напуганно, чем возмущённо. Ещё бы, он ведь и правда не знает, каково это — по-настоящему желать кого-то. Впрочем, и сама Вельз уже довольно слабо это помнила. Нельзя представить жизнь демонов без секса, но, как ни крути, он всё ещё работа. Рутина. Скука и неприязнь. То, чего Вельзевул намеренно избегала, считая ненужным себе. И всё это совершенно никак не вязалось с чуть охрипшим от смеха, мягким шёпотом архангела напротив. — Я разобьюсь в лепёшку и испорчу нам обоим вечер, если буду распинаться словесно, — потянувшись вперёд, Матерь мух обеими руками коснулась его лица, ощущая приятную колкость, и закусила губу, словно сама не своя, — Позволь покаж-жу. Так будет проще. Правда. Время потекло между ними обоими так стремительно, что захватывало дух. Едва ли Вельз полностью отдавала себе отчёт в том, что происходит, когда эти тёплые руки, что мгновение назад были такими бережными, резко схватили её под бёдра, поднимая в воздух, и припёрли к стене, дабы урезать разницу в росте. Когда потрескавшиеся от сухости губы снова занялись поцелуем, раскалённым, метафорично обжигающим и каким-то чересчур мокрым, разнузданным. Когда она запустила свои пальцы в его волосы, что пронесли на себе капли лондонского ливня, и накрепко стиснула их, заставив отреагировать крепкой хваткой. Каждое прикосновение губ отпечатывалось на шее, ключицах и плечах огненным следом, словно её пытали святой водой, но настолько разбавленной, что она лишь слегка напоминала о себе пылающими лиловыми следами. Этого недостаточно им обоим, жажда сжирала Гавриила полностью, затуманивала те самые ангельские чистые помыслы с головой, руша их на белоснежную постель вместе с Вельз, что собрала их всех в охапку и съела со всеми потрошками из чистого эфира. Он забрался следом, мягко и пластично, заковав её в телесную клетку и изучая тело медленно, но чудовищно торопливо — чувство нетерпения, кажется, грозилось вскружить ему голову. Отпечатывая губами и пальцами каждый рубец, каждую грубую рану времени, всё, из чего состояла её жизнь после падения. Словно хотел благословить её всю одними только прикосновениями. Никогда не прекращать трогать эту странную, грубую кожу, что снова напоминала ему о египетских статуях и так же нестерпимо обдавала его внутренним жаром. Касаться внутренней стороны бедра, где кожа отчего-то мягче, словно не принадлежащая её телу, обводить пальцами весь этот проклятый силуэт, поработивший его внимание. Если искушение происходит именно так — он был готов нырнуть на самое дно, чтобы это никогда не заканчивалось. Чтобы Вельз, маленькая и раскалённая, просто дьявольски могущественная, вечность обвивала его обеими руками и царапала спину по лишь только ей ведомым причинам. Чтобы хриплые, низкие, странные стоны срывались из её горла без конца, чтобы бледное лицо шло подлым румянцем от жара, чтобы шумное дыхание не замолкало, утыкаясь в его плечо и чуть подрагивая. Чтобы она могла чувствовать его всего, до искр в глазах, до форменного хаоса в голове, который просто туда не помещается, заставляя жужжание мух ненадолго, но отступить прочь. Каждое соприкосновение, каждый толчок, каждую попытку схватиться покрепче. Чуть ли не слиться в один организм. Словно так было всегда. Гавриил хотел, чтобы это никогда не закончилось. Чтобы этот момент тянулся вечность, хотя счёт времени, признаться, он и без того запросто потерял. Кажется, часы показывали половину четвёртого ночи, когда они только вернулись домой? Не имеет значения, важно другое. Важно здесь и сейчас, в этом театре странностей, в её непонятной большой прокуренной квартире с поволокой из дыма повсюду. Под кроткий шум телевизора из другой комнаты, под истошный шум барабанящего ливня за окном. Под её хриплый голос, прокуренный, жужжащий против своей воли, рвущийся с её губ короткими, рваными стонами. Под каждый из её пластичных изгибов тела, когда она забирается сверху и, сев так, как требуется, начинает движение уже сама, ввергая эмоции в какой-то совершенно первобытный хаос. Картинка, что задержалась в его голове ещё из бара, наездница механического быка, теперь ушла куда-то в небытие, оставляя место новой Вельз, совсем другой. Своенравной, диковатой, царапающей широкую спину архангела обеими руками, оставляя розовые следы, кусающаяся, словно дикая кошка, за шею, плечи и уши. Могущественной и поистине злобной, но при этом уникально слабой. Такой, какой она могла позволить себе быть только при нём, невзирая не все испытания, что подарил ей Второй круг. Каждое крошечное мгновение её лица было неповторимым, и Гавриил хотел ещё. Хотел смотреть и слушать, касаться и впитывать, окутать её благословенным светом и в этот же миг ударить вспышкой молнии. Не во всю силу, конечно нет — лишь так, чтобы расписной след, словно сделанный вручную каким-то безумным деятелем искусства, остался на ней, перекрывая грубые рубцы от отрезанных крыльев, как напоминание о нём. Как неведомый никому постороннему знак о том, кто именно его оставил. Эти пальцы не метали молнии, и Гавриил жалел об этом, пусть и не знал, что в сегодняшнюю ночь дал Вельз гораздо больше, чем мог догадываться. Вельзевул хотела бы съесть его. Выесть изнутри, вплоть до самой оболочки, давясь и запинаясь, но торопясь, дабы никому другому не дать на это ни единого шанса. Лечь в эту оболочку, тёплую, мягкую и мокрую от крови, и спрятаться там. Чтобы он принадлежал ей полностью, и больше никто и никогда не смог бы его похитить или забрать. С другой стороны, наверное, именно такое среди людей называлось «профессиональная деформация», да и у демонов тоже, чего уж там. С другой стороны, если судить по людским меркам, то, что происходило сейчас, подходило просто прекрасно. Восседая над ним и чувствуя, как чуть ли не плавится от обжигающих прикосновений к бёдрам, таких неожиданно уверенных, таким ясных, словно он отлично знал, чего хочет, просто дурит ей голову милым несмышлёным видом, она сходила с ума лишь от одной мысли. Он дал ей то, что из неё выбили давным-давно. То, что Второй круг выскоблил из неё, как абортированный плод из матери, и это при условии, что операцию проводит десяток врачей-неудачников, что весь университет пили, а теперь делают операцию в категорически неверном месте. Секс становится рутиной, надоедливой, раздражающей настолько, что хоть овец считай в процессе. Своей дорогой после она избрала Чревоугодие и следовала этому пути столько, сколько хватало сил, и только теперь смутную голову Вельзевул, распухающую от нестерпимого жара, осенило. Вопрос не в этом. Вопрос всё это время был в том, хотела ли этого она сама. Нетрудно понять, что когда ты падший ангел, засунутый на Второй круг по обязаловке, ответ очевиден. Вот только теперь от желания обладать этим архангелом полностью, касаться его, сжимать в руках пряди мокрых волос, колко целовать сквозь щетину, позволять ему обвивать крепкими руками и не оставлять шансов освободиться, она была готова пойти буквально на всё. Разум уходил в огненно-мокрый транс с каждым движением, она оседлала его так лихо, словно продолжала какой-то ей одной известный танец, и болезненно кусала губы, выбивая из самой же себя кровь. Густую, горячую, почти полностью человеческую. Жаль, что люди ещё не научились брать у демонов анализ крови. — Кажется, мы попали, — с лёгким, странным, еле приметным смешком выдал Гавриил, прижмуривая глаза, будто довольный кот, и чуть запрокидывая голову. — Молчи, — вырвалось из горла Вельз одно лишь слово, которое она сопроводила хлёсткой пощёчиной, не прерывая движения ни на йоту. Мягкие руки, предательски ползущие по талии, чуть сжали её в пальцах, оставив белые следы, а лицо архангела исказилось неожиданностью. — Ты что это делаешь? Хочешь сказать, я не прав? — Заткнись, Гейб! — второй приказ прозвучал надрывисто, а мысли о том, что архангел попросту её дурит, притворяясь наивным подростком, окончательно улетучились вон. Вторая пощёчина прозвенела ещё громче первой и — о, Сатана — кажется, ему это нравилось. От ударов по лицу Гавриил прикрывал глаза так блаженно и восторженно, будто физически наполняясь адреналином, и сжимая зубы, чтобы не вскрикнуть в ответ. Обе руки поднялись повыше и, неожиданно проявив силу, притянули её вниз. Капля крови соскользнула с губ Вельзевул и кротко упала ему на лицо, затем вторая. Глаза архангела восхищённо сверкали. — Или что? Я могу говорить то, что хочу. Я люблю тебя, Вельз. Я люблю тебя, — как смел он! Как его проклятый рот посмел выбить почву из-под её ног именно в этот момент? Одно лишь понимание того, что он ни капельки не лжёт ни себе, ни уж тем более ей, произнося это вслух раз за разом, ввергало Вельз в панику и восторг одновременно. Так быть не должно, но именно это и происходит. Ей было страшно, но как бы чудовищно она солгала себе, сказав, что хочет это прекратить. Мелкие капли пота выступили на лбу и висках, кажется, она уже почти на грани. — Грёбаный болтливый архангел! — прорвалось сквозь рычание из её горла, предательски и злобно, но в это же время на удивление покорно. Она нисколько не возражала. Но, стоило ей лишь замахнуться для третьей, последней пощёчины, как сильная, неожиданно цепкая рука этого самого болтливого архангела перехватила её на запястье. Гавриил улыбнулся, лишь слегка сверкнув глазами в синем мраке комнаты, наблюдая за её диковатым недоумением. — Кажется, кому-то пора преподать урок вежливости, — и, видимо, именно в этот момент познав всё волшебство сублимации, проскользив по талии, груди, шее и подбородку, два шершавых пальца бессовестно, бескомпромиссно проникли в иссушенный горячим воздухом рот Вельз, лишь слегка вымазавшись в крови попутно. Вряд ли архангел и правда знал, что именно сделал этим незатейливым, инстинктивным жестом, но именно в этом и заключалась маленькая слабость Матери Мух, что до этого так своенравно распускала дьявольские руки. Разряд молнии, пусть и совершенно метафорический, пробежался по всему телу импульсной волной, доведя внутреннюю жажду до максимума, Вельз выгнулась, словно от удара по спине, и застонала — протяжно, громко, звонко, прорвавшись сквозь хрипотцу и стиснув оба пальца зубами без всякого желания отпускать. Задрожала, мелко и трепетно, как пойманная в сеть птица, и бессильно выдохнула горячим паром наружу. Ради этого можно было отдать любые чистые помыслы, даже если хранил их вечность. Что-то изнутри разливалось текучим янтарём, что-то чужое, незнакомое, а мухи в голове, хаотично разбросанные неведомыми чувствами, поспешно наводили порядок. Вельзевул делала нечто странное — она курила лёжа, распластавшись по постели морской звездой и закинув одну ногу на совершенно ошалевшего, лежащего рядом архангела, что до сих пор не вытер её кровь с лица. Струйки дыма летели куда-то вверх одна за другой, телевизор в гостиной давно ушёл в спящий режим, а ливень всё не заканчивался. Где-то там же подушку оккупировала Анна-Генриетта. — Только попробуй что-нибудь сейчас не к месту ляпнуть, я убью тебя на месте, — прошептала она настолько бессильно, что поверить в это было просто невозможно. И Гавриил её не разочаровал. Впрочем, как и всегда. Когда дело касалось её, он любил идти наперекор всему, что слышит. — А вот и ляпну. Я люблю тебя. И ты теперь от меня никогда не избавишься, — и, во избежание любого сопротивления, сгрёб маленький обнажённый силуэт рядом с собой в охапку, крепко обнимая и отказываясь выпускать. Видимо, опасался, что сон отнимет у него остатки этого странного момента. Сопротивляться ей отчего-то совсем не хотелось. Только лежать вот так, чуть ссутулившись, собравшись в клубок в чужих мягких руках, надёжных и нужных, которых она намеренно избегала столько времени. Так ли странно теперь, что в забитое силком чувство они оба бросились, словно в омут с головой? Да так, что даже упавшая на длинный ворс ковра сигарета потухла сама собой — настолько Вельз было лень двигаться и не хотелось выбираться из объятий. Оставалось лишь забыть обо всём на свете, слушать уличный дождь и накрепко ткнуться носом в его плечо, подло пахнущее лилиями даже сейчас. Чёртовы лилии. — Взаимно, пернатый, — кажется, он снова поцеловал её в макушку, услышав ответ. С ему только ведомой нежностью, спокойно и полусонно. Именно так, как ей не хватало.