Чуть больше, чем чужие

Гавриил не помнил, видел ли он хоть что-то с того момента, как по собственной недальновидности и страху позволил себе вернуться в ловушку. После того, как выверенный, крепкий удар Уриил вывел его из строя за мгновение, даже не позволив ощутить какой-либо боли или выругаться где-то внутри себя. То ли вокруг была лишь тьма, глухая и лишь иногда нарушаемая отдалёнными криками, ссорами и визгом покрышек, то ли где-то поблизости проносились звёзды и сожаления, покрывшись серым туманом и не позволяя выбраться до тех пор, пока план его друзей не придёт в исполнение. Он пытался проснуться, не раз и не два, но всякий раз лишь проваливался глубже во мрак без сновидений, куда-то внутрь медицинской койки, всё глубже, но совершенно не в Ад, а в какую-то другую, чужую сторону. В неизвестность. И тем, наверное, яснее прозвучало то, что вырвало архангела из жуткого, тягучего сна без ничего — прорвалось громким, надрывным голосом в его голову, разорвав её болью после столь серьёзного удара. Интересно, насколько безопасно подобное для смертных? Впрочем, сейчас было совершенно не то время, чтобы забивать себе голову мыслями о возможном сотрясении мозга, ведь по озоновому мерному шуму вокруг он с лёгкостью мог опознать Небеса. Он дома. Какое несчастье. Стараясь не выдать себя лишним посторонним звуком, он медленно приоткрыл глаза, неожиданно осознав, что стал свидетелем странной сцены, истоки которой упустил. — ЗАЧЕМ? — он никогда прежде не слышал, чтобы Уриил, самая замкнутая из архангелов, всегда социально неловкая и предпочитающая отмалчиваться за чьей-то спиной, как серый кардинал, вообще повышала голос. Сейчас же она не просто его повысила на пару тонов, а, похоже, была в какой-то уникальной форме отчаяния. Обычно хрипловатый, низкий, рубящий слова голос, теперь звучал так надрывно и страшно, сочетая в себе горе и гнев одновременно, что архангел захотел сейчас же встать и хоть как-то её успокоить, — Михаил, зачем? Как ты могла? Как ты вообще посмела? О чём думала? Разве она была виновата хоть в чём-нибудь, скажи мне! — Она демон, Уриил. Была демоном. Не говори, что я не предупреждала тебя, когда говорила не привязываться к ней, — второй голос точно принадлежал Михаил. Вот только если её противница сейчас никак не могла разобрать интонации, то Гавриил отлично слышал, насколько она сейчас не уверена в своих словах. Таким тоном, нарочито поучающим, излишне, не по-своему строгим, она говорила только тогда, когда оправдывалась в попытках скрыть свою ошибку. Такое с ней происходило нечасто, раз или два всего, но пленный архангел отлично знал этот тон. Он был призван переложить вину на собеседника, чтобы избавить от камня на душе саму Михаил. Он и сам подобным грешил, порой говоря с ангелами сверху вниз и фамильярствуя, о чём теперь, признаться, довольно серьёзно жалел. Даже об Азирафаэле. Особенно о нём. — Да мне плевать! Плевать на её сущность и на её ранг, ты что, не понимаешь? Я не её спрашиваю, а тебя, потому что её спросить уже нельзя — ты её убила! Ты не архангел, ты чудовище, раз не способна держать своего слова! Тебе ли не знать, я могла выдержать буквально всё, но не твою ложь и не нарушенные обещания. Какой из тебя вообще ангел, если ты не можешь просто следить за словами? Сперва то, что дала Буфовирт, а потом и то, что дала мне! За что ты так со мной? — Нет резона держать слово, данное демону. Я лишь хотела защитить себя, наш небесный уклад, и тебя. Она окрутила тебя. Пробралась ядом в твою душу. Ты считаешь, что это привязанность, но что может связывать тебя с демоном, моя дорогая? Прекрати кричать и успокойся. Впереди Суд. — Михаил, родная, — наконец проснувшись окончательно, подал голос сам виновник торжества, накрепко привязанный к стулу в пустой, небольшой комнате, где всё и происходило. Одна из допросных. Их не особенно много, ведь пригождаются редко, и вряд ли он вообще думал, что когда-либо туда угодит, — Не ври хотя бы сама себе, ладно? Ты наделала ошибок и не знаешь, как их решить. Или столкнулась с чем-то, что не смогла понять, а теперь все кругом виноваты. Михаил и правда была катастрофически нечестна с собой. Таская за собой Уриил с того самого дня, как ту возвели до поста архангела, где она до сих пор никак не может прижиться, она, кажется, совсем забыла о том, что с ней действительно необходимо соблюдать хоть какие-то рамки. Что она стерпит далеко не всё и в один момент сорвётся, как многотонный танк с высокого холма. Такое нередко бывает, когда к чему-то хорошему быстро привыкаешь — например, к крепкому, послушному и молчаливому существу за спиной, что в любой момент вступится за тебя и подкрепит твои слова мощным, отлично набитым кулаком. Стоит только кинуть взгляд. Странно было думать, сама того не замечая, Михаил была так похожа на человека — она привыкала, она с трудом признавала свои ошибки, используя долг Господень как собственные защитные доспехи. Отметала прочь любые доводы, что не вписывались в её восприятие мира. Такое нередко бывает с людьми, и это, наверное, лишний раз доказывало, что ангелы от них мало чем отличаются — как раз-таки, наверное, дарованными чудесами, которые уже давно принимаются как должное. Как бы то ни было, момент настал, и Уриил сорвалась, переходя на чудовищный, рвущий пространство, крик буквально на глазах, проглатывая слова и подступающие слёзы. — Помолчи! — почти панически отрезала в ответ Михаил, метнув болезненно-безумный взгляд в своего пленника. Проклятье. Гавриил и правда прочитал её, как открытую книгу. — Да пошла ты! — не выдержав эмоционального кошмара, Уриил окончательно вышла из строя, ударив по столу, тому единственному, что стояло в допросной, и раздробила ни в чём не повинный предмет мебели пополам, — Меня не будет на Суде! Я не хочу больше участвовать ни в чём, что ты задумала! Ты лжёшь, лжёшь мне, лжёшь тем, кто верит тебе. Сама себе лжёшь, как сумасшедшая какая! Честно хочешь? Нихрена я не верю, что он предатель, он бы просто так не поступил, незачем было! Мне это с самого начала казалось странным, да и Сандальфон тебе не поверил, а теперь отдувается, новое тело разыскивает. А теперь я совершенно точно знаю, что выполняла всё это время приказы не Господа, а сумасшедшего, параноидального архангела, который просто не умеет проигрывать! Вот это честно? Честно? — Язык, Уриил, что за язык? — в голосе Михаил отчётливо прозвучал страх перед ней. Перед самым стабильным, что было в её жизни, всегда следовавшее хвостиком и преданно кивающее на всякий приказ. Уверенность пропала из голоса окончательно, сменяясь бесконтрольным волнением, но отчитывать она всё ещё пыталась, — Грех ест твою душу. Тебе надо очиститься. — Я не хочу тебя видеть! — хлопок, с которым Уриил, вылетев из допросной вон, захлопнула дверь, было ни с чем не сравнить, да и сама несчастная дверь, треснув где-то в районе верхнего косяка, тоскливо заскрипела. Всё-таки силы носителю Божьего пламени было не занимать. Михаил же, потеряв последнего своего союзника, что был верен ей столько лет, смогла лишь молча схватиться за лицо. Она была похожа на родителя, что до последнего держит своё дитя в жёстких рамках, а когда то взбунтовалось, действительно не понимает, в чём виноват. У неё всегда были собственные представления о том, какие жертвы можно приносить во имя долга, а какие нет, да и о самом этом долге, если честно, тоже. Что-то укололо Гавриила изнутри едкой жалостью, даже желания привычно закатить глаза почему-то не было. Его когда-то брат, а ныне сестра выглядела просто жалко, и в каком-то смысле, наверное, это было их общим упущением. Михаил была радикальной всю свою жизнь, и всегда они считали, что это только на пользу, что иначе дела не делаются. Она всегда была более строгим близнецом, более дисциплинированным и более ответственным, но теперь, кажется, когда всё это оказалось подпитано страшной паранойей о предательстве и неумением отказаться от боя, сами же ангелы и попали под раздачу. Очевидно, Уриил вела речь о той маленькой демонической девочке — выходит, с ней случилось непоправимое. Гавриил не знал её, но догадывался, как на это отреагировала Вельз. Ведь, несмотря ни на какие распри, врагами с бывшей женой они не расстались. Господи, Вельз. Где-то там, на Земле, она сейчас в отчаянии и ужасе, потеряв навсегда сразу двоих важных существ. — Я ошиблась, — голос Михаил неожиданно стал ужасно сиплым, разрезая мысли, как тонкий слой бумаги, — Я не собиралась убивать девчонку. Она подставилась под удар клинка, хотела защитить твою дрянную подружку. Да даже ей ничего бы не было, только развоплотилась бы. А Уриил теперь и слышать этого не захочет. Отдам приказ — пусть её остановят. Не уйдёт. — Пора остановить это безумие, Михаил, — пленный же лишь покачал головой, глядя на неё с сожалением и болью в необыкновенно карих глазах, — Столько лет и псу под хвост? Мы ведь с тобой никогда даже элементарно поссориться не умели, а ты довела всё до абсурда. Прошу тебя, давай просто остановимся. Ты выпустишь меня, мы вернёмся на Землю и поговорим. — Да хватит уже, — прошептала она бессильно, отворачиваясь и всячески избегая взгляда, — Ты якшаешься с самой Вельзевул. С худшим проявлением оппозиции, чуть ли не с самим Сатаной, а потом просишь отпустить тебя? Сделать вид, что ничего не было? Прекрати, Гавриил, за поступки надо отвечать. Ты ведь и виноват в том, что ничего десять лет назад не случилось. Не сумел уговорить мальчишку. Мальчишку! Чего бы тебе это стоило? — И снова старая добрая Михаил, — он покачал головой, одновременно отрицая и сожалея о каждой упущенной минуте за эти десять лет, что они могли потратить на разговор по душам и очистить её от волнений и смурных идей, — Говоришь о том, что не видела и не знаешь. Ты не знаешь, кем был тот мальчик, и почему убедить его в чём-то было невозможно. Ты не знаешь, как я провёл время на Земле и сколько всего узнал. И уж точно ничего не знаешь о Вельз. — И что я должна знать о ней, кроме того, что она наш враг? Она чудовище. Она без раздумий отдала бы любого из нас на растерзание мухам, наблюдая за этим с возвышения. Прекрати заговаривать мне зубы, Гавриил. Мне жаль. Правда жаль. Если думаешь, что я не помню всех лет, проведённых рука об руку, что не помню, сколько раз ты меня выручал — зря. У меня хорошая память, но она не должна вставать на пути ангельского долга. Я обязана, понимаешь? Я доведу дело до конца, а ты, искушённый, не остановишь меня. Я не хочу быть такой же, не хочу предавать Господа. Один раз я уже оказалась на краю пропасти, и теперь стараюсь держаться от неё максимально далеко. Я уже ничего не понимаю, но знаешь, наверное, и не должна. Скоро тебя выведут в зал, а мне пора — хочу принести свою Сферу Мироздания. Прощай, Гавриил. Она вышла из допросной так торопливо и стремительно, закрыв лицо руками и честно пытаясь дышать глубоко, что сокрушающие его эмоции лишь росли, как дикий бурьян под чудодейственными руками Варахиила. Он просто не мог поверить. Всё действительно было именно так, не снилось ему, не являлось последствиями странного трипа от какой-то дряни, что дала ему оставшаяся на земле мухоженщина. Когда Гавриила хватали под руки рядовые из среднего звена, потенциальные солдаты, в глазах которых без конца плескались вопросы, когда его руки накрепко связывали, как в своё время Азирафаэлю, когда вели по опустевшим коридорам офисов, да даже когда представили суду, сосредоточив на нём взгляды неукротимого множества ангелов — он жалел. Жалел, что недоглядел за Михаил и упустил из вида прогрессирующую паранойю. Жалел, что не объяснил остальным товарищам в подробностях, почему десять лет назад получилось то, что получилось. Жалел, что не приобщил их всех к размышлениям о том, что планы Господа неведомы и непостижимы, что никогда не знаешь, где на самом деле твой долг, если не ориентируешься на своё сердце. Ведь изначальные-то задачи были вполне понятными — оберегать и хранить от падения человечество, что, как любимый в семье младший ребёнок, опекается всеми остальными. Люцифер в свои лучшие годы воспротивился такому порядку, отвернулся от людей, что тогда были лишь в проекте, возгордился и повздорил с Господом, отказавшись, отмахнувшись от Её любви. И теперь он на дне. Страшно было думать о том, что теперь Михаил, готовая ослепнуть, но не усмотреть свою неправоту, готовая свести всё вокруг в сущий кошмар и пойти на братоубийство, лишь бы не ошибиться, блуждает по грани, в темноте, вытянув руки вперёд в надежде поймать ускользающую дружбу тех, кто всегда был ей близок. Да, Гавриил жалел, блуждая взглядом по залу и слушая громкие обвинения в свой адрес, что архистратиг зачитывала со свитка громким, звонким голосом. Присматривался, глядя и слушая, как ангелы всех мастей панически перешёптываются, закрывают рты от ужаса, совершенно ничего не понимают. Подумать только, ведь именно Гавриил был любимцем у многих из них, что благоговейно и радостно всякий раз звали его «Светлейший». — Формат заседания было принято решение видоизменить, — вырвала фразу из своей глотки Михаил, задавив внутри недавнюю панику. В привычном костюме, крепко сжимая в одной руке свиток с обвинениями, а в другой — одну из двух Сфер Мироздания, через которую, по идее, смотрит Господь, она смотрела в пустоту, стараясь не кидать на брата ни взгляда. Не пересекаться с юными ангелами, что в ужасе перешёптывались и не понимали, что происходит. Кажется, она совершенно потерялась, — По той причине, что у нас есть второй обвиняемый. Её вина соткана из осквернений, искушений, грязных мыслей и поступков, развязанных войн, смертей и эпидемий. За её плечами падение во грех, а после — низведение за собой множества безвинных, способных на раскаяние душ. И именно она виновна в искушении, которому поддался архангел Гавриил. Она увела его душу во тьму, и сегодня ей воздастся на ваших глазах, ангелы. Вам всем должно видеть, что случается с теми, кто в своих зверствах не видит никакой грани. Привести! И в тот момент, когда огромные, белоснежные двери зала открылись, а конвой показался в них, крепко стиснув за связанные руки его коллегу по несчастью, Гавриил был готов поклясться, что на голове прибавилось седых волос. Хотя бы потому, что двое ангелов, явно сами не свои от непонимания и страха перед ней, вели крепко связанную и изрядно потрёпанную Вельзевул. Кашемировый наряд, что она так и не успела снять после похода на бал, был безобразно изорван, а на животе отпечатались следы крови из недавно открытой раны. Смольные волосы, что так волшебно пахли порохом и мокрым асфальтом, были всклокочены, колени изрядно содраны, но самым страшным, кажется, было лицо. Ведь почти на всю его правую половину теперь красовался ожог — широкий, большой, очевидно, совсем недавний, сформировавший на лице грубый, мерзко-розовый рубец. Не полоска, не засечка, настоящее большое пятно от ожога, который, пусть со временем и примет телесный цвет, но никогда уже не сойдёт. Потому что ожоги такого толка оставляют тогда, когда дело доходит до разбавленной святой воды в определённой пропорции. Когда нужно сделать так, чтобы демон ощутил боль, но не погиб и мог говорить, воду разбавляют обычной. Кажется, лучше всех в этом разбирался Иегудиил, питающий к оппозиции нездоровую ненависть. Картинка сложилась в голове Гавриила мгновенно, а звериный рывок, которым он попытался освободиться и добраться до неё, был определённо достойным. Вот только ангелы мгновенно вернули его на место, а Вельз, что даже при таких обстоятельствах умудрялась достойно держаться, мрачно окинула взглядом зал вокруг, заставляя юных ангелов вжиматься в стенки от одного её взора, и покачала головой. На неё было больно смотреть. — Не старайся, Гейб. У этой дамочки эфир вместо мозгов. Она вряд ли тебя понимает. — Михаил, нет! Ты не можешь! Раз уж в этом моя вина, то почему она здесь? Какое у тебя было право отыскивать и ловить её? Нет-нет-нет, я прошу, пожалуйста, остановись! — Вельзевул никто не отлавливал. Она была поймана на территории Небес, забалтывала юных ангелов, морочила им головы, — Иегудиил, вышедший из-за дверей и закрывший их за собой, мрачно усмехнулся о чём-то своём. Он всё ещё был в перчатках после работы с демоном. Сама пришла. Вельз каким-то образом отыскала способ подняться сюда, видимо, собираясь спасти. В это мгновение от осознания всей степени кошмара внутри Гавриила что-то рухнуло. Он втянул её в это настолько глубоко, что теперь она разделяет его участь. Стоит напротив него, когда их разделяет слишком многое, когда нельзя сорваться к ней, схватить на руки и увезти вон, как тогда, с ангельской пылью. Они оба в беспросветной катастрофе, сотканной из чистого света. — Как бы то ни было, — продолжила Михаил, честно стараясь ни на кого не смотреть. Зал был слишком большим, и избежать взгляда хоть какого-нибудь ангела, каждый из которых ничего не мог понять и имел к ней массу вопросов, не выходило, — Вельзевул, адское чудовище, что свело нашего брата на тёмный, грешный путь — признаёшься ли ты в злодеянии? — Нет, — отрезала Вельз, что при всём своём ужасном состоянии и маленьком росте умудрялась смотреть на Михаил, что находилась за высокой кафедрой, снисходительно и с нотками искреннего презрения, если не отвращения, — Я не виновна. Ваш архангел был изгнан туда по иной воле, которая мне неведома. Я провела с ним три недели в мире смертных по стечению обстоятельств и могу подтвердить, что архангел Гавриил не ступил во грех. Сколько бы я ни старалась, однако, — она мрачно усмехнулась, чувствуя, кажется, как ангелочки втягивают головы в плечи. В конце концов, для младшего звена она уже и правда имя нарицательное, а народу тут было очень, очень много, и все разные. Вот только ни Рафаила, ни Варахиила, ни даже Селафиил тут почему-то не было. Даже бесплотный дух Сандальфона не был допущен до суда. — Тем не менее, в факте сотрудничества, панибратства и близких отношений с оппозиционным лагерем он был уличён, — Михаил закипала при одном только взгляде на Вельз, что умудрялась вести себя одновременно нагло и отрешённо. Где-то внутри Гавриил гордился ей. Хотел стиснуть в руках и целовать, невзирая на её протесты, столько, сколько потребуется, чтобы она начала кусаться. Даже сейчас она оставалась собой и даже старалась не жмуриться от света. — А также в помощи смертным, в проявлении нежных чувств, которые вы, вроде как, любить дож-жны, в спасении жизни мелкому созданию вашего драгоценного Бога, чистых помыслах, и, возмож-жно, в самой искренней любви, на которую только способны архангелы. Что ещё ваш Бог не одобряет? Экологию? Помощь сиротам? Приюты для ж-животных? Что он долж-жен был такого хорошего сделать, чтобы его прямо отсюда, с Небес испепелили? — Заткнись, — прошипела Михаил, стискивая зубы. Будь её воля, она бы обезглавила хамку на месте, но пока что она могла лишь скомандовать конвою, чтобы те напомнили наглой мухе её место. Кости рук захрустели, а освящённые путы оставляли на её запястьях мучительные ожоги, а пара штыков, что были в пальцах конвоиров, успешно вонзились в недавно закрывшиеся рубцы от крыльев. Вельзевул через силу согнулась, зажмурившись и сжав зубы от боли. Неужели это и правда было справедливо? Почему они все оказались в круговороте абсурда, где буквально всё благоволит психопатке, что готовит переворот и братоубийство? Она смотрела в напуганные, полные плещущейся внутри паники, глаза Гавриила, что стоял напротив неё, скованный, и сердце горело от острого, гневного понимания того, как сильно он не заслуживает линчевания здесь. Нелепый, небритый, смертный, до сих пор облачённый в пижаму, он не мог оторвать от неё взгляда, словно желая сказать что-то невероятно важное. Вельзевул старалась держаться достойно, но при пересечении взглядов с ним ей чудовищно хотелось заплакать — он не заслужил этого. Не заслужил быть разорванным пучком света. Ведь за те три недели, что они провели вместе, он не только вспомнил, что делает его настоящим архангелом, но и сумел показать это ей. Научил её доверять и не держать в себе эмоции слишком долго. Научил быть лояльнее и нежнее к себе, научил помнить, что она не одна и никогда не будет одна. Научил не сторониться прикосновений и, кажется, по-настоящему любить кого-то другого. И теперь за всё это, за донесение до грешной души чего-то столь важного, его казнят. Едва ли она помнила, как выпрямилась, игнорируя Михаил, что продолжала вести процесс. Как устремила глаза наверх, куда-то выше, чем Рай. Далеко-далеко, где за пеленой облаков, что покрывала тут потолок, кто-то смотрел на неё в ответ. Вельз негромко вдохнула, направив взгляд вверх, и запела. Сперва не очень-то слышно, почти что не перебивая Михаил, но понемногу всё наращивая и наращивая громкость. Она пела «О, благодать», решив задать немой вопрос тому существу, что надо всем. Над демонами и ангелами, над всем этим кошмарным беспорядком. Голос звучал в зале совершенно одиноко, все остальные от растерянности просто замолчали, даже конвоиры опустили штыки, недоверчиво глядя на подсудимую и не зная, как реагировать. Михаил прикусила язык, вслушавшись в то, что именно поёт дьявольское отродье. Кажется, сами небесные стены отзывались в ответ, отражая её голос отовсюду и делая его сильнее, мощнее, насыщеннее — она пела, взывая на самый верх, к самому Господу. Она, та, что давным-давно отвергла Её любовь и Её блага, та, что отвернулась от Рая и рухнула вниз добровольно, полнясь гневом и разочарованием. Та, что верно служила Аду столько тысяч лет, сейчас смотрела вверх большими, светлыми глазами и пела, постепенно становясь громче и громче. Она даже не сразу заметила, как песне, что пыталась воззвать к справедливости, присоединился Гавриил, и как его никто не остановил. Как постепенно, по одному, нерешительно отвечая на его ободряющие взгляды, стали вторить юные ангелы, каждый из которых знал эту песню до последней нотки. Вельзевул чувствовала, как от столь странных, светлых, неестественных слов у неё начал дрожать голос, но это было нестрашно — ведь теперь добрая половина зала, хватаясь друг за друга, подпевала ей, сами не зная, почему. Похоже, что именно так и должно было быть? Она должна была от отчаяния воззвать к Богу, желая спросить у Неё — за что? Гавриил должен был затянуть этот зов следом, своим мягким, спокойным голосом, что так уверенно опирался на каждую ноту. А ангелы, разные, причудливые, различного возраста и вида, должны были нерешительно, но с каждым мгновением громче и громче подхватывать за ними. В один момент ей стало казаться, что больше вокруг никого не осталось — ни Михаил и её приспешников, ни толпы ангелов всех мастей, ни даже Гавриила, что смотрел на неё так непонимающе, но восторженно. Медленно, но верно она оставалась сама по себе, отрываясь от всего, что происходит вокруг. Сама по себе, но, кажется, всё ещё не одна. Тело окутало странное, ни на что не похожее, совершенно искреннее тепло. Наверное, такое тепло источали бы руки мамы, если бы у неё была мама. Это напоминало чьи-то незримые объятия, уверенные, безмятежные, полные света, что почему-то не убивал и не калечил. Этот свет, что пролился из-под потолочных облаков, не был карательным. Нежный, плавный луч диаметром ровно с её лицо коснулся щёк, мягко обвёл скулы и любовно щёлкнул по носу. Дышать, кажется, становилось легче и легче, словно Вельзевул, до этого чувствовавшая себя приплюснутой к полу на Небесах, стремительно теряла вес. Свет становился ярче и ярче, но всё ещё не причинял боли, а губы едва ли находили силы допеть песню до конца. Хор из чужих голосов слился в одну прекрасную мелодию, разум наполнился волшебным, чужеродным восторгом, и очень скоро лицо Вельзевул перестало быть видно со стороны — лишь свет, что сфокусировался на нём ясным лучом, не позволяя никому приблизиться. Сама же Матерь Мух, кажется, уже совсем никого не слышала. Маленькое, хрупкое тело словно пыталось взлететь навстречу чему-то, а сил не хватало. Гавриил замер в трепете и непонимании, как и все прочие обитатели этого странного небесного спектакля. На лице Вельз цвела улыбка и слёзы искреннего, невесть откуда взявшегося счастья, что наполнило её с ног до головы. — Быть того не мож-жет, — прошептала она скорее сама себе, чем кому-либо ещё. Песня близилась к логическому завершению, оставалась всего пара строчек, — Так просто не бывает. Медленно, но верно, луч света отступил, омыв в тепле и благости лицо демона. Остатки песни витали в зале, а все вокруг по-прежнему ничего не могли сказать. Сияние исчезло в облаках, а маленькое тело, соприкоснувшееся с ним, кажется, утратило свою силу. Бессознательная Вельзевул, закатив глаза, безжизненно рухнула на пол, заставив конвоиров отпрыгнуть от неожиданности. Никто не приблизился к ней, а заседание суда продолжать никто не мог. Непонимание и трепет охватили всех вокруг. Где же сейчас витал дух Вельзевул — никому не было известно. Даже ей самой.