127 вырванных страниц

Отец говорил ему, что соулмейты — штука редкая, но приятная, и хотя между странами случается ещё реже, чем с людьми, Союз отчего-то верит в свою (не)удачливость, и почти ощущает метку, которой даже в планах нет. Отец просит его сильно не надеяться, чтобы не разочаровываться потом, но к двенадцати своих действительно лет Союз успокаивается, хотя отца рядом нет те же двенадцать. Ему исполняется 16 в декабре 1938 года. В Европе что-то назревает, но пока не слишком ясно, и Союз не хочет в это встревать, потому что, эй, у него вообще-то своих проблем по горло. Надо бы присмотреться, заключить несколько мирных договоров, чтобы не попасть под удар и не загонять в войну неподготовленный к ней народ. Больше всего Союз опасается Британии и Третьего Рейха, и, хотя пацану всего пять, что для страны преступно мало, но этот за полдесятка лет умудрился вывести свою страну из положения, в которое его загнали предшественники, так что… Но на шестнадцатилетие Союз не слегка озабочен делами в стране, так что не сразу замечает, что на его красной кисти появился красный (но на тон темнее) флаг с белым кругом и свастикой Рейха. Союз усмехается — ну, хоть понятно, куда двигаться, чтобы всё было успешно. В конце лета 1939 Союз подписывает договор о ненападении с Третьим Рейхом, они делят зоны влияния и Польшу, на которую Рейх собирается напасть через несколько дней. В декабре 1940 Англия передает сообщение о том, что Третий Рейх собирается напасть на него в следующем году. Союз благодарит за информацию, но не верит в то, что его родственная душа будет на него нападать. А если Рейх и нападет, то не раньше 1943, а тогда Союз успеет закончить все дела, и быстро остановить войну. Но летом 1941 Рейх все-таки нападает. И спустя четыре, четыре безумных года, растянувшимся в один большой кошмар из горелой плоти и крови, Союз доходит до Берлина, чтобы остановить родственную душу. Смотрит в глаза, полные ненависти, так и не успевшие стать родным, но пистолет в руке дрожит так, что Союз может промахнуться с двух шагов и впервые этого почти невыносимо хочет. — Чего же ты ждешь? — хмыкает Рейх, и страх в его глазах сменяется презрением, — Сил не хватает пристрелить, как собаку? В благородство решил поиграть? — Наслаждаюсь моментом, — хмыкает СССР и продолжает врать, — Четыре года этого ждал. — А вид у тебя, как у псины побитой, тоже от радости? Ну-ну. Там США с запада уже идет, хочешь, чтобы ему все лавры достались? — А ты стрелки не переводи. — Тогда стреляй уже, слабак, — шипит Рейх, а потом переходит на яростный крик, — Стреляй! И Союз стреляет, и это немного — самую чуточку — случайно. И хотя рука ходила ходуном, пуля проходит практически по центру лба. Выстрел почему-то звучит слишком громко, будто пулемет, а не пистолет, и отчего-то не тонет в завываниях ветра и треске пожаров, а разносится эхом, будто несет всем новость, что Третий Рейх пал. Рука взрывается острой болью. Союз срывает бинты — метка растворяется, будто уходя под кожу. А на его красной коже — шрамы и ожоги, следы того, как Союз пытался метку это гребанную вывести. Рейх умер в двенадцать лет. Метки у него ещё не было.