127 вырванных страниц

Союз боялся, что не успеет. Нет, не так. Он паниковал и в ужасе от такой перспективы настолько, что сердце замирало, страх колол тонкими иголками кончики пальцев, а пульс то барабанами в ушах стучал, то, кажется, пропадал совсем. И как он едва слушал США, который объяснял ему, как пользоваться пистолетом и транквилизатором. Как оказалось, что дверь в бункере заперта, но если её открыть удалось, то дверь в кабинет Рейха оказалась непреклонной. И СССР полез, сука, через вентиляцию. Для местной он был слишком широк в плечах, и пролазил едва-едва даже сняв китель, кажется, чуть не получил после этого клаустрофобию, но сужающаяся вокруг темнота отступала из-за другого страха — страха потерять драгоценное время. А ещё Союз слышал, как стучало сердце. Билось в груди раненной птицей, просило отпустить — хоть кого-нибудь, потому что заебал уже со своими эмоциональными покатушками и совершенно полярными чувствами в голове. Когда показалась нужная решетка, Союз ликовал — почти пищал от радости, а когда услышал голос Рейх с его мурчащим «р», чуть не запищал от восторга. Пока что он успевает. — Я умру, — Рейх как будто знает, что его слышат, настолько уверенный у него голос, — А потом ты обязательно последуешь за мной, потому что людей надо ценить. Потому что мирового господства войной не достичь, и счастливого будущего на ней не построить. Я урод моральный, уничтоженный, загнанный в угол, проигравший, мне хватит смелости это признать. Но и ты такой же, а когда ты иссякнешь, я буду ждать тебя в аду. До конца — метр, уже видна решетка. Союз не может двигаться, вслушиваясь. Он не может двигаться, понимая, что самые худшие предположение оказались верны — Рейх собирается… Собирается… Союзу тяжело это произнести даже в мыслях. Рейх продолжает говорить, Союз подползает ближе, доставая из-под шапки пистолет, заряженный лошадиной дозой транквилизатора. Рейх всё ещё говорит, и каждое слово впечатывается в память Союза, который понимает, кажется, всё. Просто вот всё разом. Союз видит его лицо, как он смотрит пустым взглядом в стену, на то чего хочет, но не может коснуться, и СССР готов поклясться чем угодно, кроме оставшегося времени, что Рейх представляет его. — Прощай, Союз, — Рейх вздыхает, прикрывает глаза, и Союз замирает, — Я люблю тебя. Палец вовремя соскальзывает от напряжения. Выстрел получается точный и четкий, с такой дистанции промахнуться — преступление, несмотря на неудобную позу. Союз хочет пищать от радости, и надавать этой картавой псине подзатыльников, чтобы больше не смел так делать, потому что теперь — теперь — Рейх точного от него никуда не денется. Уже не таясь, выбивает решетку вентиляции, болтается наполовину высунувшись, потом подтягивается, понимая, что до пола метра два с половиной и, кажется, придется падать. И он валится мешком, лежит, не двигаясь, смотрит на Рейха, у которого кровь на виске из-за содранной об угол стола кожи, и это напоминает ему тот раз на лугу, где сверху — небо необъятное и звездное, и они рядом на траве лежат. Сейчас над головой бетонный потолок, но Рейх всё ещё рядом, живой, и это лучше всякого неба, хотя с небом, конечно, лучше. СССР его вытащит. — Сука, решил на тот свет съебаться, — голос хрипит от сдерживаемой боли — рана снова открылась, хотя уже почти заросла, казалось, — Как будто это остановит наши отношения. Союз все-таки встает, чтобы поднять вывалившийся из рук вальтер, и запихивает пистолет за ремень, прикрывая майкой.