Химера - придуманный рай

Улыбнись, не страдай Мой обман оправдай Не теряй любви, не теряй

- А ну пошли вон! Все вон! - большую залу и коридоры огласил низкий голос царя, а следом за ним послышались шорох одежды и торопливый топот ног. Дверь залы распахнулась и в коридоры посыпались бояре, что картошка из порванного мешка. Все они были разные. На ком была охабень поверх кафтана надета роскошная, кто перстами унизан, да каменьями роскошными увешан весь, что чучело на Масленицу - а все как один убегали так резво, будто чертом оседланные. Знали они уже, чем такой гнев царя грозит. Давно уже не был царь тем мальчуганом, на которого цыкнуть можно, отмахиваясь, да взглядом грозным в холодный угол загнать. Теперь в его власти было кого угодно до смерти одним лишь взором перепугать. И гнев его страшен был по-настоящему. Ни единому боярину ни слуге одному не хотелось попасть под руку горячую государя российского. Не желал никто на пути его вставать, когда он гневился так, что дрожал буквально от злости, его переполняющей. И теперь, едва только заслышав крики злобные, поспешили все убраться восвояси. Все уже знали, коли гневается царь - быть беде; головы с плеч полетят. Доложили сегодня царю Ивану об очередном набеге татарина-хана Крымского. Да так разозлило это государя, что более он слушать никого не стал. Как ни пытались бояре другие доложиться о делах своих, да о своих владениях, ничто уже не могло присмирить душу царскую разбушевавшуюся. Иван сидел на месте своем, мелко подрагивая, и то и дело судорожно белеющими пальцами нервными посох свой сжимал. Он весь вытянулся, наблюдая за тем, как бояре его "верные да бесстрашные" зады свои пытаются в проем двери протиснуть, тесня друг друга, толкая, да покрывая словами бранными. Ну точно бараны, прочь стремящиеся из стойла узкого. Только бараны хоть по-человечески не толковали, в отличие от этих. Только пуще прежнего рассердившись от гомона этого бранного, Иван выдохнул, приподнял посох и с такой силой об пол приложил, что звук удара, от всех стен залы отлетев, едва беглецов незадачливых не оглушил. Да заставил их, наконец, поторапливаться. Лишь только за последним боярином дверь закрылась, даря ему тишину долгожданную, государь назад откинулся и очи сомкнул, вздыхая тяжко. Устал. Как же сильно он устал. Устал всех и каждого в мыслях недобрых подозревать. Устал вести плохие выслушивать. Не мог этот проклятый хан татарский попозже напасть? Или весточку бы гонец на день задержал. Глядишь бы и ему полегче было обо всех этих напастях узнать. Но сегодня все для него было недобрым, с самого раннего утра. Иван вновь тихо вздохнул и поморщился. Спина его, как это бывало в дни самые горькие, болела нестерпимо, и каждое, даже самое малейшее движение, причиняло ему такую боль, что ни одни Малютины пытки в человеке вызвать не могли. Еще и новости эти. Некстати. Слишком уж это все некстати. Разгневали его и сбежали трусы последние, забились у себя под лавками, лишь бы он их не достал. Всех бы их в подземелья к Малюте согнать. Да только вот, коли от каждого, кто недостаток какой имеет, избавиться, и вовсе подле него и души единой не останется. Некому будет царю русскому прислуживать. Вдруг Иван уловил тихий шорох. Подумав уже, что это померещилось ему, он слегка нахмурил брови и немного шевельнулся, спину разминая. Движение его вновь отозвалось болью, и с уст его сорвался приглушенный полный страдания стон. И в следующую секунду словно бы уловил он тихий шажок, будто кто-то совсем рядом с ним стыдливо переминулся с ноги на ногу. Нет, точно не мерещилось ему это. Есть кто-то рядом. Да и наверняка недоброе что-то замыслил. А никак и вовсе черт к нему подкрался, тем воспользовавшись, что он болью своей увлекся, да всякую бдительность-то и растерял. Иван открыл глаза и чуть повернул голову. Брови его в то же мгновение приподнялись от растерянности. В самом углу залы тихонько притаилась хрупкая точеная фигура, обладатель которой был облачен как всегда в кафтан цветастый с цепями поблескивающими. Терлик, что приближенным государя полагался, сел на нем словно кафтан становой, пояс его тонкий, да запястья изящные подчеркнув. Голова его была низко опущена, словно стыдился он того, что приказа ослушаться посмел. Словно вину свою целиком и полностью осознавал, и так она давила на него, что голову он свою поднять не смел, да был не в силах. Но во всем дворце лишь один человек кудрями черными, что сама ночь, обладал. - А ты почему здесь? Чего не ушел с остальными? - требовательно спросил государь. Вдруг почувствовал он, что удивление его, смелостью юноши вызванное, даже злость его клокочущую усмирять стало. - Как же я мог уйти, государь мой? - стоило царю к нему изволить обратиться, как Федя вскинул голову и одарил Ивана самой ласковой из своих улыбок. Признаться то, что взору его предстало, позабавило его изрядно. И как сложно ему было хохотом не разразиться, когда смотрел он, как бояре, обычно важные и чинные, прочь кинулись так резво, что дети, грозным хозяином за воровством малины пойманные. Хоть и успел уже Федя во дворце обжиться, да до сего дня государь его на заседания думы с собой не брал. Да и с чего бы царю его на встречи столь важные приглашать? Но сегодня, настроению своему мрачному поддавшись, все ж позвал Федора с собой. Мальчишка этот смешливый и лукавый порой был способен улыбку его вызвать. Видно, правильно поступил он, когда Федьку с собой взял. Басманов-то уж точно не пожалел, что волею случая и царевым велением оказался сегодня в зале этой. Ах, нравилось ему думать о том, как покривятся эти морды холеные, когда напомнит он им о бегстве том позорном. Когда припомнит он, что в царева гнева минуту, страшного, все сметающего, он подле государя остался, а они улепетывали, пятками сверкая. Федор подошел поближе и остановился по правую от царя руку. - Не должен ты один быть. Вижу, что думы ты тяжкие думаешь. Так поделился бы ты ими. А хоть бы и со мной. - Да чего там, Федюша, - Иван и сам не заметил, как юношу прозвищем ласковым одарил. Он совсем легко махнул рукой и тут же воли супротив снова поморщился. - От этого хана Крымского совсем житья никакого нет. Хан татарский совсем извел набегами. Не справляются с ним воеводы мои, - он вздохнул, взглянув на Федора, что рядом стоял и без всякой опаски глядел на него. Это одновременно интриговало, но и злило государя. Не много ли позволял себе этот мальчишка? Или просто привык он уже так сильно, что все лишний раз голову в его присутствии поднять боялись? - А ты и рад небось? - новая вспышка гнева немного удивила Федора, но он не позволил себе и на шаг отшатнуться от государя. Бывало и такое. Никто не мог предсказать, как настроение Ивана изменится в следующую секунду. - Ты же и сам кровей татарских, а, Федя? - Ну а коли и так? - юноше ужасно хотелось в очередной раз заливисто рассмеяться, но не позволил он себе этого сделать. Наверное, татарином его называли впервые. Разве виноват он был, что "отец" его и в самом деле рода татарского? Кровей, завоевателями на Русь принесенных. Как бы только его самого ведьмой татарской величать не стали. А то прилипнет к нему прозвище это - ничем не выведешь, никак не избавишься потом. - Разве могу я радоваться, что кто-то государя моего возлюбленного тревожит? Знаешь ведь, твой я, а не хана крымского, - он слегка улыбнулся, заметив, что лицо Ивана после речей этих все же смягчилось. - Смотри мне, Федя. Коли узнаю, что удумал ты худое, - он хотел было в шутку погрозить мальчишке пальцем. Но стоило ему руку вскинуть, как спину пронзило очередным приступом боли ужасной, и Иван поморщился, недовольный до ужаса. Не по нраву было ему, что кто-то стал свидетелем такой его слабости. - Государь! - обеспокоенно воскликнул Федя и тут же оказался рядом, словно бы ненароком перехватив взметнувшуюся было руку Ивана и сжав пальцы его. - Спина тебя беспокоит? Али не прав я? - Она проклятая. А ты как прознал? - Иван нахмурился с некоторым подозрением на Басманова взирая. Быть может, лишь только блаженный не догадался бы, что царь муки страшные испытывает, но как мальчишка этот определил столь быстро, где именно тело его подводит? Ведь один лишь прищур свой лисий да лукавый бросил, да и все понял сразу! О том, что растрепал кто, государь даже и думать не стал. Знал он, что ни один лекарь болтать за его спиной о болячках его не осмелится, коли жизнь ему была дорога его. А лекарей своих Иван всегда лишь с глазу на глаз принимал, дабы не подсмотрел никто. Дабы никто о слабостях его не прознал. - Разумею я в этом самую малость, государь мой, - ласково произнес Федор, не думая даже длань государеву выпускать из руки своей. Да царь похоже того и не против был вовсе. Али так в мысли недобрые ушел свои, что и не замечал ничего. - Я ведь сколько дома сидел, пока отец мой меня прятал от очей твоих светлых, государь. Там и грамоте обучился, и целительству, да и всякому прочему понемногу. Никогда ведь не ведаешь заранее, что пригодиться может. Кажется, воркование это на царя образом нужным подействовало. Складки на лбу его разгладились, а взгляд из озлобленного в заинтересованный обратился. Задумавшись немного, Иван голову опустил и тут только заметил, что Федя в руку его вцепился. Вот же бес хитрый! И когда только успел? Но руки отнимать царь не стал. Пусть себе держится. Не иначе как и в самом деле волнуется он сильно за государя своего. А то приятно было. Приняв решение, Иван вновь поднял голову и на Федора взглянул. Стоял тот рядом, смиренно голову опустив и ожидая с покорностью, что ответит государь на слова его. Ну лис! Точно ангел выглядит. Точно и не может он взгляды томные да лукавые бросать, да на площади отплясывать, будто цыганка распутная. Знал бы он только, что видел царь эти пляски его. Что был царь одним из тех несчастных, кто в тот день жесты его грациозные с жадностью ловил, да взгляд отвести не смел, зачарованный будто. Не строил бы он должно теперь невинность эту. Да что уж там. А хоть бы и строит он из себя существо чистое да благочестивое, облик ему этот идёт на диво. - Целительство, значит, изучал. Может, и царя своего излечить можешь, а, Федюша? Глядишь и выйдет толк какой, - задумчиво произнес государь, внимательно на Федора глядя. Согласится ли? Али и вовсе про целительство свое лишь для словца красного смолвил, да не умеет он ничего. - Отчего бы и не попробовать, государь мой? Позволь до опочивальни тебя проводить, там уж сподручнее будет. Есть у меня снадобье, что поможет боль твою страшную облегчить, - с готовностью согласился Федор, радуясь ужасно возможности этой. В снадобьях своих целебных он не сомневался нисколько. Коли пришлось бы, он бы и мертвого своими травами да заговорами поднял. Вот только к царю со снадобьями этими так просто ведь и не подступиться. Ведомо было Феде, предложи он сам царю лекарства изготовить, государь бы лишь разгневался, да приказал бы ему мысли эти оставить. А то и вовсе наказал бы да отослал того, кто посмел на слабости его указать. Но тут сама судьба такой случай ему прямо в ноги бросила! Сам царь его попросил об этом. Доверяет, значит. - Ты никак снадобья свои с собой носишь? - усмехнувшись невольно, Иван слегка сощурившись. Лицо Федора, едва заслышал он вопрос этот, вдруг сделалось трогательно смущенным и немного виноватым. На несколько мгновений Федя даже опустил взгляд, но после вновь глаза поднял. - Давно я замечать стал, что ты спиной мучаешься, государь мой. Видел я, что больно тебе, что порой и стоять, и сидеть тебе тяжко. Видел я, как мучения ты терпишь эти, да виду не показываешь, как худо тебе. И снадобье изготовил, что от болей таких спасет. Ты прости меня, государь, что сам я не осмелился тебе раньше его предложить, - Федор хотел уже было на колени перед государем опуститься, полностью свое раскаяние выказывая, но Иван лишь сильнее руку его сжал и на себя потянул. Речи Федора, такие горячие и пламенные, да взор преданный убедили царя в правдивости слов его. Не мог он злиться даже на то, что Басманов столько медлил, да при себе снадобье чудодейственное держал. Если и впрямь было оно таким. - Ну будет тебе, Федюша, будет. Все ты правильно сделал, - решил утешить его Иван, и невольно уголок губ его дрогнул, когда обеспокоенность на лице Феди сменилась улыбкой столь светлой, что у ребенка, которому с ярмарки петушка на палочке принесли. Ну точно чертёнок. - Пойдем, проводишь меня. Мочи уже нет тут сидеть. Иван неторопливо поднялся, стараясь движениями этими себе больших мучений не причинить, но все же не сдержался и тихо охнул. Что уж. И так уже знал Федя, что больно ему, к чему уж тут притворяться дальше и силы тратить на то, чтобы стойким да невозмутимым оставаться. Государь поудобнее оперся на руку слуги своего и неспешно вышел с ним в коридор. Благо хоть от залы до покоев его идти недолго было. Совсем уж он плох стал. Будто проклял кто. И никто ему не мог помочь от болей этих адских избавиться. Ни один лекарь даже причину этих страданий назвать не мог. Будто сам Господь Бог его наказывал. Да вот за что только? Разве не был он праведен? Разве не молился он усердно по несколько часов в день? Разве не ходил он в храм? Так за что же на голову его свалилось наказание это? Как будто недостаточно он уже в жизни своей выстрадал, недостаточно проверок на прочность прошел. Невольно задумался Иван - юноша этот, что рядом брел, да позволял о свою руку опираться столь надежно, дар ему или наказание очередное. Так внезапно вихрем танцующим ворвался в жизнь его Басманов этот, что и не разберешь. Но если и правда он помочь может, то какая уж разница, кем он послан да за деяния какие. Оказавшись в покоях, Иван первым делом приказал дверь поплотнее закрыть. Он медленно прошел в комнату и осмотрелся, вслушиваясь внимательно. Хотелось ему полностью увериться в том, что не будет у них свидетелей нежданных. Уж где все тайные ходы, да окошки для подслушивания расположены, царь ведал всех лучше. Потому и следил за тем, чтобы гость незваный шорохом неосторожным или вздохом громким не выдал себя. Убедившись-таки, что одни они, да не потревожит никто покой их, повернулся Иван к двери, где смирно Федор стоял, приказа царя ожидая. - Ну? Где снадобья твои, Федя? - настойчиво спросил он, не думая даже скрывать свое нетерпение. Федор тут же скользнул пальцами ловкими в кошель поясной, калиту, и выудил две склянки. - Вот государь. Это выпить надо, - он показал Ивану первую склянку с темно-зеленой жидкостью. - А это, - Федя слегка потряс флакончиком вторым, стекло которого было столь плотным, что не просвечивало, - в спину втереть. - Выпить, говоришь? Иван взял из рук его лекарство, что проглотить ему предстояло, и с осторожностью величайшей склянку откупорил. Сперва травный запах показался ему резким до ужаса, аж глаза защипало, но уже спустя несколько мгновений притерпелся он, принюхался вновь, да заключил, что аромат снадобья целебного приятен все же. Да вот только пить ли его? Подозрительно это все. И, казалось, речи Федора правдиво звучали, да взгляд его из стороны в сторону воровато не бегал. Но как же во греховных мыслях того не подозревать, кто каждый божий день с собой в мешочке поясном снадобья носит, да случая удобного ждет? А никак отравить своего государя удумал? Да еще и повод ему удобный такой подвернулся. Иван вновь склянку к лицу поднес и глубокий вдох сделал, вот только кроме трав аромата не уловил ничего. Да и откуда царю ведать было, как яд-то пахнуть должен, да как запах зловредный от травного отличить? - Хочешь, я глоток сделаю, государь? - вкрадчиво Федор спросил, верно задумчивость да сомнения царевы истолковав. - Не надо, Федюша. Есть тебе вера, - почти сразу негромко отозвался Иван. Тронуло сердце его то, что не оскорбился Федя недоверием его, не стал упрашивать его снадобье поскорее выпить, а предложил лишь сомнения его развеять. Убийцы-то поди не ведут себя так. Должен же был Басманов понимать, что царь и согласиться может, и придется ему тогда и в самом деле варево свое отведать. Еще немного поразмышляв, что делать-то ему, Иван решился наконец-то, да глотком одним склянку осушил и даже не поморщился. Ожидал он привычной травной горечи, вот только снадобье это оказалось меда слаще. Умеют же, оказывается, лекарства такие делать! И чего только раньше его лекари все как один такой кислятиной пичкали, что привкус ее горький на весь день во рту оставался, да ни яствами ни питием никаким не выводился никак. Казнить бы этих шарлатанов или руки им их поотрубать. Сами пусть теперь травы свои противные пьют, а он уж более ничего, кроме вкусных таких снадобий целебных принимать не станет. - Ну? Теперь чего? - небрежно склянку в сторону отбросив, спросил царь. Если и был яд ему рукой этой изящной протянут, то действовал он не в сей же момент. Никаких изменений государь не ощущал пока. - Если позволишь, государь, спину тебе мазью натру. Хорошо она от болей спасает, царь мой, - ласково произнес Федя, вновь склянку вторую демонстрируя из мешочка заветного. - Позволю, отчего ж не позволить, Федюша, - согласился Иван и ближе к лавке широкой подошел, чтобы сесть на нее. Он уже потянулся было к застежкам на кафтане своем, но Федя мигом рядом оказался, да руки его мягко отстранил. - Дай помогу тебе, государь. Чего тебе спину свою тревожить лишний раз, да мучить себя? Решив, что и впрямь справедливо это, да и вовсе негоже самому царю раздеваться, когда рядом с ним слуга верный да преданный есть, Иван лишь кивнул слегка, помочь себе дозволяя. Федор поднял руки, да аккуратно, словно бы неуверенно пуговицы жемчужины огладил. Сжав слегка застежки, он глаза отвел, смущение изображая, а после порывисто взгляд вскинул, прямо в лицо царя посмотрев. Вот же чертенок. Невольно Иван лишь усмехнулся, заглянув в два этих черных омута. И как только удается ему одновременно и лукавым быть и невинным точно дитя, едва на свет появившееся? Убедившись будто, что и в самом деле рук его не оттолкнет никто, Федор аккуратно, но ловко и споро в то же время с застежками расправился. Федя после за спину государеву юркнул, чтобы удобнее ему было, и кафтан с него стянул, пока на край лавки его откладывая. Не бросать же ему одежды государевы на пол прямо. Сразу же почти за кафтаном роскошным зипун последовал. Когда и он в стороне оказался, Федя вплотную к Ивану прильнул, да за рубаху и платье нижнее взялся, вверх одежды царевы потянув. Государь невольно замешкался. Федор так трепетно прижался к нему, но вместе с тем так решительно за одежды его схватился, что невольно разум его смутился. Но, наконец, Иван руки поднять изволил, не сразу подметив даже, что боль, с самого раннего утра тело его истязавшая, уже даже и не ощущается почти. Как только царь руки вскинул, Федор одежды снял с него, оставляя государя по пояс обнаженным. Сел он на лавку спиной к Басманову, а тот и помедлить себе позволил, Ивана разглядывая. Царь был худощав не в пример боярам разжиревшим. Но несмотря на внешность такую обманчиво худую, сила в нем чувствовалась недюжинная. Не раз уже Федя видел, как каждый, кто царя прогневил, да укрыться не успел, в тяжести руки его убеждался лично. Позволив себе вдоволь налюбоваться государем, Федор на лавку за Иваном опустился. Он откупорил флакон, и в воздухе снова травным ароматом повеяло. Федор вытянул руку, перевернул склянку и в ладонь ему с приглушенным хлопком субстанция вязкая шлепнулась. Он растер мазь на ладонях своих и придвинулся к царю ближе. Федор пока на пробу совсем осторожно, едва касаясь кожи подушечками пальцев, спину государеву огладил, за реакцией его следя внимательно. Сперва Иван весь вытянулся, стоило Федору прикоснуться к нему. Ожидал он, что спину его снова болью резкой пронзит. Но когда не произошло того, он принял позу более расслабленную и на прикосновениях рук не по-мужски нежных сосредоточился. Хоть и обучался Федор делу ратному - не мог же великий воевода Алексей Данилович, по разумению цареву, сына делу своему не обучить, - не успели еще руки его огрубеть в походах долгих. Убедившись, что боли касаниями своими не причиняет, стал Федор настойчивее субстанцию вязкую в кожу втирать. Ох и досталось же царю. Спина его была напряжена, да тверда словно камень. Что же такого приключилось с ним, что вред ему причинило такой? Федор осторожно прощупывал спину государеву, выискивая места самые напряженные, да с величайшей осторожностью разминая их, стремясь боль цареву ослабить хоть самую чуточку. Одними губами Федор заклинания бормотал, помогая себе. Снадобья его, конечно, добротными были, да вот только не подозревал он, что настолько худо государю его. Расслабившись совсем под прикосновениями такими приятными, Иван глаза прикрыл, окончательно бдительность теряя. Да и к чему она была сейчас? Если б хотел юноша этот навредить ему как-то, разве стал бы он так страдания его облегчать? Приятной прохладой скользили ладони Федора по спине его многострадальной, да ласкали так сладко, что ни о чем он думать не мог вовсе. А трав аромат так приятно окутывал его, что чувствовал он себя, словно в дурмане колдовском. Не знал царь, сколько он в оцепенении таком просидел, да только обнаружил он вдруг, что более не порхают по спине его ладони Басманова. Да и сам Федор на краешке лавки сидит, руки на коленях сложив, да скромно взгляд потупив. Ангел будто. - Не колдун ли ты, Федюша? Ни один лекарь помочь мне не сумел, а ты вон что сотворил, - с усмешкой спросил государь, руку вытянув и слегка подбородок Федин сжав, да голову повернуть заставляя. - Бог с тобой, государь мой. Коли был бы я колдуном, стал бы я способности тебе свои показывать? Захотел бы помочь, тихонько бы в уголочке пошептал, да ты бы и не узнал вовсе, кто помог тебе, - с мягкой улыбкой произнес Федор, пальцами совсем легко предплечья царя коснувшись. Сочтя ответ сей удовлетворительным, убрал государь руку, а Федя поспешил плечи его кафтаном прикрыть, чтобы наготой Ивана не смущаться. - Справедливы слова твои, Федя. Никогда бы я к колдуну не пошел. Коли и впрямь лечат они, да только вреда от целительства такого больше, чем пользы. Тело они, может, и излечивают, да душе такой вред приносят, что уж лучше помучиться на свете этом, чем в ад потом попасть, - Федор еле смех сдержал, услышав размышления эти, однако ж только лишь кивнул, будто со словами государевым соглашаясь. - Коли услышишь, что кто-то языком своим поганым мелет, что отец мой к колдунам ходил, чтобы силу мужскую обрести, не верь в брехню эту, а лучше и вовсе сразу мне доноси, кто на род наш клевещет. Каждый меня очернить хочет. Вот и выдумывает всякое. - Донесу, царенька, коли услышу. Да только и без предупреждений твоих, ни за что бы я не поверил в это, - горячо пообещал Федя, вновь на пальцы свои взгляд опуская. - Ты верно отдохнуть теперь хочешь? Настрадался ведь. - Хочу, Федюша. Только не уходи ты. Хочу, чтобы теперь ты покой мой охранял, - уверенно сказал он, чувствуя, что и впрямь подле себя теперь видеть лишь юношу этого хочет. Спокойствие он рядом с Федором ощутил вдруг. Такое, которого еще в жизни не чувствовал. Лишь кивнув, Федор с лавки поднялся да к дверям опочивальни подошел. Сон ему не нужен был, иначе он силы свои восстанавливал, вот и готов был хоть сутками подле царя находиться, никому более подступиться не позволяя. Особливо коли и сам царь считал, что не нужен ему никто более.