Another Day

Down, on the ground It's where I'm bound To end up by morning, down Oh down, oh down And you comfort me Until my legs go weak Hold me closer, we won't speak (Dave Gahan, «Down»)

— Дети! — фыркает Энди. — У нас их не будет, если эти жмоты не прибавят отопление. Останемся импотентами. Мне кажется, когда я сегодня ходил по-маленькому, у меня была какая-то резь. — Только не начинай, а, — Дэйв делает кислую физиономию, берет со стола свою кружку и зажимает ее между подбородком и ключичным выступом — Алан мысленно готов ловить ее, прежде чем Гаан обольется чаем. — Кто-то здесь без конца ноет, что не может зачать. Этот комментарий попадает в точку, Дэйв открывает рот и чашка ползет вниз. Алан подставляет ладонь под теплое донце. — У нас будут дети, просто нужно подождать, — тянет Дэйв неуверенно. — Сам-то ты о чем думаешь? Тебе скоро исполнится двадцать пять! — Для начала — я беспокоюсь за свои яйца, — фыркает Флетч. У них перерыв — впервые за восемь часов, и все четверо от бессилия тратят его на взаимные подначки. До того, как Depeche Mode достигли этой стадии истощения, они ссорились двадцать четыре часа в сутки, споря друг с другом даже во сне, так что эти колкости можно рассматривать как улучшение микроклимата группы. В муках и бесконечных препирательствах рождалось нечто мрачное и гениальное под названием «Black Celebration». Мартин успел сказать какому-то журналу, что группа не уверена, соберется ли вновь для следующего альбома. Алан никогда не страдал неврозами и тревожными расстройствами, но в этот раз ловит себя на том, что испытывает приступы клаустрофобии в студии. Их единственный выходной за долгие недели был в тот день, когда они совершили перелет в Берлин. В Германии так холодно, что за короткую прогулку от отеля до студии кожаные штаны намертво примерзают к заднице. Дэйв превратился в комок нервов и постоянно жалуется на ломоту в костях — бедняга намерзся на год вперед. У Мартина несколько раз случался настоящий срыв — Алан подозревает, что не последнюю роль в этом сыграл немецкий лагер. Всех раздражает его пристрастие к шокирующим и вычурным нарядам, но каждый выражает неодобрение на свой манер: Энди впадает в панику, Дэйв злится, Миллер беспокоится; что до Алана, то его выдумки Гора скорее смешат. Дэйв ставит назад остывшую чашку и приваливается к боку Алана в поисках тепла, сворачивается клубком, как домашний кот в разгар морозов. Энди сидит по левую руку от Уайлдера и нервно натирает линзы очков замшевой салфеткой. — У Алана уже есть ребенок, — говорит Дэйв, ни к кому конкретно не обращаясь. Алан не доносит сигарету до губ. — Технически, это не мой ребенок. — Но ты же воспитываешь его. — Ага, прямо сейчас сидит и воспитывает, — ржет Флетчер. — Да он забыл уже, как малец выглядит. Мартин приготовился сбежать на одну из своих странных вечеринок и накрасил губы черно-фиолетовой помадой. Каждый раз, когда Энди выдает какую-нибудь реплику, Гор пытается поцеловать его в щеку и испачкать. — Март! Ну обязательно нужно? — хнычет Флетчер, но отбивается как-то вяло. — Энди прав. Вы все оторваны от своих женщин и это вредит отношениям, — говорит Мартин невпопад. — А дети — это логическое продолжение отношений. — У нас нормальные отношения, — протестует Дэйв и прячет лицо между плечом Алана и спинкой дивана. Алан отклоняется, чтобы случайно не прижать его, и блаженно выдыхает терпкий дым. — Вы же постоянно ссоритесь, — неопределенно улыбается Мартин. — Если вы такие разные, то… — Мы не разные! — сердится Дэйв и садится по-турецки. — С чего ты взял?! Если мы не меняемся одеждой, как вы с Кристиной, это не значит, что мы разные! Гор больше не отвечает. Споры никогда не были его сильной стороной, зато Дэйв уже не может затормозить. — Вы с Энди тоже постоянно ссоритесь! И чего? Вы же гребанные Траляля и Труляля! — Чего ты разорался! — вступает Флетчер. — По-моему, повышаешь голос здесь ты, — хмыкает Алан. — Ну конечно! — Придвинься назад, — просит Дэйв. Эта реплика обращена уже к Алану, и Уайлдер, как может, выполняет просьбу. Для четверых здесь нет места, они все сидят друг у друга на головах, но не хотят вставать, боясь растерять остатки тепла. — Пойдем выпить после? — с надеждой спрашивает Мартин. Он любит, когда они идут куда-нибудь вчетвером, хотя никогда и не признается об этом вслух. Если кто-то из компании отказывается (и обычно этот кто-то — Алан), у Гора заметно портится настроение. Правда, потом Мартин напивается, и стрелка его эмоционального барометра резко взлетает вверх, а его чудная одежка, напротив — оказывается у ног присутствующих. Энди тоже любит, когда все в сборе. Одевать пьяного Мартина в одиночку — задачка не для слабонервных. — Подождите, ребята, — подает голос Дэниел, и его тучная фигура на мгновение заслоняет источник бокового света всем четверым. — Жаль вас расстраивать… Мы всё понимаем, вы устали, но «Here Is The House» придется перемиксовать. Такой, какая она есть сейчас, песню включать в альбом нельзя. В это время Гарет подъезжает на кресле поближе и высовывается из-за спины Миллера. «Мы», естественно, относится и к нему тоже. Слова Дэниела встречены гробовым молчанием, и Джонсу, похоже, захотелось взглянуть на лица музыкантов. — Что за… — начинает Энди, но Мартин неожиданно перебивает его, почти выкрикивая: «Нет!». — Пиздец, — тихо подытоживает Дэйв и снова прячет голову у Алана за спиной. — Дэниел, можно тебя на минутку? — спрашивает Алан и встает, не дожидаясь ответа. — И тебя, Гарет. Они выходят во двор, на ходу запахивая куртки, ежатся и боязливо поглядывают в сторону Стены, чернеющей где-то там, в темноте. Снег скрипит под ногами, холодит и мочит хлипкую осеннюю обувь. Дэниел и Гарет уже поняли, что их притащили сюда с целью оказать психологическое давление и смотрят на Алана с опаской. Уайлдер помучил бы их прелюдией, но у него самого соски онемели и с такой силой впечатались в кожаный плащ, что вот-вот прорежут подкладку. — Мы не будем перезаписывать микс, — говорит он без обиняков. — Почему? — настороженно спрашивает Дэниел. — Потому что не можем. Оставь нас в студии еще на пару часов, и мы в нее больше не вернемся. Март — так точно. Он просто выйдет отсюда и никогда не придет назад, а Энди испарится вместе с ним. У Дэйва будет срыв. Его уже рвало сегодня этими чертовыми роллами с сыром. Хотите, чтобы вокалист тут концы отдал? — только теперь Алан зажигает сигарету. Кажется, у него даже получается придать этому жесту некий драматический пафос. — И я тоже больше не могу. У вас, наверное, сложилось впечатление, что я способен пахать сутки напролет, но всему есть предел. — Это последний раз, когда я работаю с вами в студии, — Дэниел трет лоб и смотрит на Гарета. Тот неопределенно пожимает плечами. — Ты очень много для нас сделал, — говорит Алан примирительным тоном. — Сначала для них, а потом для нас. С твоего позволения, я позабочусь о том, о чем в силах позаботиться. Дэниел, Гарет и Алан обнаруживают музыкантов там, где и оставили, покидая студию, — вповалку на старом кожаном диване. — Подъем, — командует Алан, но смысл сказанного ни до кого не доходит сразу. Ребята смотрят на него унылыми, потухшими глазами, как жертвы маньяков, отказывающиеся верить в свое освобождение. — Уходим, — улыбается Уайлдер, надеясь, что они не воспримут это как издевку. — На сегодня всё. И у нас будут выходные — суббота и воскресенье. Мартин подскакивает как ужаленный и Энди сразу же встает вместе с ним, будто они с ним связаны невидимой веревкой, но Дэйв устало растягивается на диване в полный рост. — Я поеду домой, заберу Кристину, а потом — в «DNG». — Ма-арт, — тут же реагирует Флетч, очевидно, в красках представляя тамошнюю гей-публику и то, в какой восторг она придет от стриптиза Гора. — Дэйв, ты идешь? — Нет. Просто хочу отоспаться. Энди такой ответ не удовлетворяет, он тянет к Гаану свои длиннющие руки и пытается пощекотать его через слои одежды. — Давай, не кисни! — Оставь Дэйва в покое, — требует Алан и оттесняет Энди в сторону. — Его сегодня рвало. Дэйв, можешь встать? — Ну типа того, — вяло шевелится Гаан. Алан ловит на себе разочарованный взгляд Мартина, но предпочитает проигнорировать эту попытку навязать ему чувство вины. Все попойки с Гором проходят по одинаковому сценарию: неловкость, пиво, неловкость, водка или текила, оживленный разговор, обжимания, пиво, соски Мартина у него во рту, признания в любви и дружбе до конца дней, стриптиз, неловкость, поездка в отель и полное отчуждение на следующее утро, несмотря на все попытки Алана продолжить с того момента, где они закончили. — Я отведу Дэйва в отель и присмотрю за ним, — подытоживает Алан и выполняет задуманное скрупулезно и с максимальной ответственностью, как и всегда. Для начала Уайлдер безапелляционно требует у менеджмента отеля прибавить отопление в номере и удостаивается таких леденящих душу взглядов, что мог бы даже счесть свою просьбу нескромной, но у него нет времени на подобные размышления. Пока наполняется горячая ванна, Алан заказывает нехитрый ужин — стейк и картошку-фри для Дэйва и рыбу с овощами для себя. Уайлдер предложил Дэйву выбрать что-то полегче, но тот ответил просто: «Я съем мясо или сдохну». На десерт ожидается чай с лимоном и медом, в который они дольют хорошего бренди. — Я больше не могу мерзнуть, — бесцветным голосом говорит Дэйв, то и дело поглядывая в сторону ванны. — У меня лимит ощущений что ли. Это предел. Я хочу, чтобы наступило лето. Пройтись босиком по траве, почувствовать, как она касается стоп. Знаешь, еще до того, как я поступил в колледж, я перепробовал кучу разной работы. Шлифовал какие-то болванки на заводах, разносил газеты, убирался в гостиницах. Но больше всего мне нравилось садоводство. Нас привозили в какие-то ебеня на грузовике, бросали в чистом поле и мы засевали его травкой. Через несколько месяцев мы снова приезжали туда, танцевали на этой траве, а потом косили ее. Это было самое счастливое время. — Ты мог бы написать об этом песню, — предлагает Алан и помогает Дэйву стащить кожаные штаны. — Я уже попробовал, — тихо отвечает Дэйв, и Алан удивленно поднимает голову. — Получилось дерьмово. — Наверняка ты слишком строг к себе. — Нет, это ты слишком снисходителен, — Дэйв улыбается, не размыкая губ, и Алану вдруг кажется, что он выглядит значительно старше своих лет. Уже не мальчишка и даже не юноша — взрослый мужчина. Но через несколько мгновений это впечатление пропадает. — Знаешь, у художников та же фигня. Бывает, что замысел оказывается больше твоих возможностей. В голове все так красочно, так ярко и красиво, а потом подходишь к холсту, берешь кисть и… рисуешь какое-то уебище. Не проси меня показать, ладно? И ребятам не рассказывай. — Хорошо, — кивает Алан. — Но могу я узнать, о чем эта песня? — О тебе, — говорит Дэйв и смотрит ему в глаза своими темными южными оливами. Несмотря на то, что сейчас Берлин причиняет им всем одни только страдания, этот город безумно идет Дэйву, так удивительно подходит самой его внешности. Сотни, тысячи раз Алан смотрел в это лицо, усталое и осунувшееся теперь, и столько же раз обнаруживал в нем что-то новое, открывающееся для него с неведомой прежде стороны. Сколько поколений иудейский народ женил своих сыновей на сестрах, ревниво охраняя чистоту крови, чтобы уберечь эту библейскую красоту, эти гордые, точеные черты. Сорванец из Базилдона, ненужный собственному отцу, сын водителя автобуса и кондукторши — и вот перед Аланом чеканный профиль с золотых вавилонских монет: крупный прямой нос, тонко вырезанные ноздри, правильная линия челюсти. Рухнули государства и империи, рассыпались прахом гонители Иудеи, но люди — живы, люди пронесли сквозь века священное пламя древней крови, все те ужасы ума, красоты, уродства, таланта и безумия, которым так славится еврейское племя. Сколько было в его истории ненависти, убийств, пыток и рабства, сколько еще впереди. Берлин хранит значительную часть этой летописи, его готические шпили и кирпичные стены помнят предсмертные, прощальные крики и, чуть оправившись от позора и осквернения, вновь принимают вчерашних отверженных. Нигде в Европе Depeche Mode не любят так истово и истерично, как в Германии. Нигде толпа не заходится в таком экстазе, видя Дэйва, на груди у которого посверкивает протестантский крестик и звезда Давида, нанизанные на одну цепочку. Порой кажется, что в своей страсти к Гаану немцы хотят загладить вину дедов и отцов, но Алан не берет на себя смелость судить их. Уайлдер придвигается ближе и коротко целует Дэйва в губы. Даже сейчас, обескровленные и обветренные, они обжигают его собственные. Его внутренний метаболизм всегда был слишком стремительным. Сердце Гаана бьется слишком сильно, кровь бежит по венам слишком быстро. — Идем. Ванна наполнилась. Они вместе садятся в воду, и часть ее, конечно, выплескивается наружу. Алан тянется к крючкам с полотенцами и бросает одно на пол. Дэйв издает стон блаженства, подтягивая колени к груди. Они устроились лицом к лицу, чтобы поболтать, но проходит немало времени, прежде чем у них появляются на это силы. — Что ты сказал Дэну и Гарету? — спрашивает Дэйв и плечом стирает каплю, бегущую по щеке. Алан опускает руку в воду, мягко сжимает его лодыжку и тянет вверх, упирает стопу Дэйва себе в грудь. Гаан смущенным, немного неловким движением подает ему губку. Энди прав, когда говорит, что у Алана есть тайны. Одна из них заключается в том, что он без ума от стоп своего согруппника и любит тереть ему пятки. Алан издает смешок, представляя себе бледное вытянутое лицо Флетчера, наливающееся бордовым, когда он узнает эту непотребную, в высшей мере антихристианскую подробность о Уайлдере. Что ж, People Are People, разве не об этом пишет его милый дружок? — Сказал, что если он не отпустит нас сейчас, слова Марта окажутся пророческими, и мы не соберемся снова. — Не думаю, что это возможно, — Дэйв внимательно смотрит на то, как Алан намыливает его ногу, и слегка шевелит пальцами от щекотки. — Что именно? — Распад группы. Самое реальное время было после ухода Винса. Но не теперь. — Почему ты так уверен? — Алан осторожно опускает ногу Дэйва в воду и берется за другую. Дэйв позволяет ему действовать по собственному разумению и послушно устраивает стопу у него на груди. — Я не уверен, просто чувствую. Все зашло слишком далеко. Сейчас мы бесим друг друга, нас тошнит от работы, но это пройдет. Как только начнется тур, всё изменится, ты же знаешь. Потом будет отпуск и мы начнем скучать. Мы не сможем без Depeche. — Честно говоря, не представляю себя в поп-группе после тридцати, — усмехается Алан и заканчивает со второй стопой. — Унылый старикан, качающий бедрами возле синта. Как-то мерзко, разве нет? — Ты будешь очень горячим стариканом, — смеется Дэйв. — Скажу больше. Ты уже старикан. — Ну спасибо большое! Алан шутливо брызгает на Дэйва водой и не узнает себя в этом жесте. Так поступил бы Дэйв, но не он сам. Гаан, конечно, отвечает целой волной, и многострадальное полотенце буквально плывет по полу ванной комнаты. Стараниями Алана они предотвращают потоп прежде, чем к ним приходят с жалобами соседи снизу, а потом переедают за ужином и оказываются в постели до полуночи. У Дэйва слипаются глаза, но он все равно настойчиво притискивается к Алану, инициируя близость. Алан заставляет его лечь на бок, спиной к нему, хорошо зная, что в этой позе любовнику легче всего расслабиться, а ему самому — контролировать собственную страсть в самом конце, когда любой мужчина теряет голову и становится яростным. Дэйв дышит медленно и глубоко, его ногти царапают подушку с тихим скребущим звуком, пока Алан почти доводит его до оргазма пальцами. Он входит, когда его мальчик уже на пределе, и пару раз просто замирает в нем. Дэйв держит Алана глубоко внутри себя, а Алан шепотом повторяет его имя вперемешку с какими-то нежными глупостями, за которые ему никогда не бывает стыдно после. Дэйв изливается прямо на простынь — медленно, долго и сладостно, как это всегда и бывает при такой форме любви, если попасть в нужное настроение и не спешить. Алан хочет сразу же отпустить Дэйва, чтобы не причинять любовнику лишней боли, но тот с силой удерживает Уайлдера за бедро. — Сделай это. Я хочу тебя почувствовать. В конце Дэйв закусил край подушки, Алан понял это, когда почувствовал рукой влажное, и одно это ощущение заставляет его застонать и все-таки толкнуться в горячее тело сильнее, чем следовало бы. После, Алан через силу заставляет себя встать и разбудить задремавшего Дэйва, хорошо зная, какие неприятные последствия его ждут, если не посетить ванную вовремя. Гаан никуда не хочет идти и просит оставить его в покое, но Алан непреклонен. Отдавая себя этой тихой, интимной заботе, он снова себя не узнает. В выходные Мартин и Энди улетают в Лондон, но Дэйв и Алан остаются в Берлине. Это странно и неправильно, это вызывает кучу лишних разговоров и всех удивляет, но им плевать. Они просто не покупают билеты, не встают пораньше, не собирают вещи и никуда не летят, а остаются в «Отель Интерконтиненталь» и лениво завтракают в постели очень неплохими тостами с медом. Смуглая кожа Дэйва успела вернуть себе здоровый цвет — всего-то и понадобилось, что пара ночей полноценного отдыха. От него все еще пахнет чистым сонным телом, когда он пьет кофе, в который снова налили слишком много молока, и Алан не может удержаться — утыкается носом в сгиб его шеи. — Я хотел пойти в филармонию, — говорит Уайлдер прямо в эту теплую упругую кожу. — Видел, что играют Малера. Может быть, билеты еще остались. Хотя тебе, наверное, это покажется скучным. — Почему ты так считаешь? — Дэйв облизывает пальцы и Алан, закатив глаза, сует ему в руку салфетку. — Я никогда не ходил в такие места. Когда в школе устраивали экскурсии в Лондон, чтобы мы могли посмотреть музеи и все такое, я оставался дома. У мамы не было денег. Ну, ты понимаешь… Короче, я понятия не имею, что происходит в филармонии. Может, пора узнать. — Я все тебе покажу. Детка, — обещает Алан и снова принимается за поцелуи шеи, от которых его мальчик начинает дышать чаще и прикрывает глаза. — Малер. Кто-то из твоих обожаемых евреев? — Обожаемый еврей у меня только один. А он — просто хороший композитор. Любимый композитор Гитлера, кстати говоря. После Вагнера. — О господи, — Дэйв поворачивается в руках Алана, парой коротких движений поглаживает низ его живота, а потом сжимает член прямо через белье. — Гитлер, как видно, не очень хорошо разбирался в происхождении своих любимцев. Вернее, просто не хотел, — последние слова Алан скорее выдыхает, чем произносит. — Его же не убили потом, а? — Дэйв открывает глаза. — До войны он не дожил. Умер в 1911. — Я хочу пойти, — медленно говорит Дэйв и целует Алана в уголок губ. — Ты мне все будешь рассказывать, да? — Да, — обещает Алан и задирает на Дэйве футболку. — И припрешься туда в своем плаще офицера вермахта? Дэйв добивается того, что хлопковая ткань белья под его рукой становится слегка влажной, и удовлетворенно посмеивается. Он сдвигает резинку слипов и явно наслаждается видом налитого, покрасневшего органа, который так явно свидетельствует о желаниях Алана — до смешного бесхитростных. По утрам мужчины находят общий язык удивительно быстро. — Вот и он. Мой любимый клинок в ножнах, — Дэйв обхватывает Алана ладонью и осторожно отводит крайнюю плоть с тем, чтобы вновь сместить ее наверх. — Если хочешь, я могу надеть что-то другое. — Как тебе вообще в голову пришло купить такое? Но странным образом… тебе идет. Мне нравится. Хотя ты совсем не подходишь на роль злодея, — Дэйв на мгновение отстраняется, убирает поднос и ложится перед Аланом на живот, все так же лаская его пенис, правда теперь Уайлдер ощущает на себе влажное дыхание и первые дразнящие прикосновения разомкнутых губ, немного шершавых у кромки. — Я не хочу быть злодеем. Это просто вещь и я смотрю на нее как на вещь, — говоря это, Алан принимается за свое любимое дело в таких ситуациях — начинает поглаживать затылок любовника, слегка массируя первый позвонок. — Некоторые вещи имеют значение. Большое. — Например? Приподнявшись, Дэйв вытягивает левую руку и слега растопыривает длинные пальцы. — Например, обручальное кольцо. Алан трет лицо раскрытой ладонью и мягко отстраняет Дэйва, взявшись за его плечи. Пока он ходит по комнате и роется в чемодане, кончик его члена торчит из белья, больно прижатый резинкой. Дэйв так и не потрудился раздеть его до конца. — Что ищешь? — Я давно хотел отдать тебе их, и все время забывал, — лукавит он. — Но раз уж речь зашла об украшениях… Алан наконец находит то, за чем поднялся с постели, и протягивает Дэйву небольшую фирменную коробку. Они оба не одно субботнее утро провели на берлинских барахолках, потакая страсти Уайлдера, и в этой передвижной обители мещанства откопали немало сокровищ по смешным ценам. На одном таком развале Алан и приобрел свой устрашающий кожаный плащ, а у какой-то толстой бюргерши на ломаном немецком самолично выторговал для Дэйва несколько винтажных брошей. Дэйв обожает броские, почти китчевые вещицы, и на блошином рынке их всегда вдосталь, но когда речь заходит о более интимных аксессуарах, Алан проявляет характерную для него педантичность и — брезгливость. Маленькие фигурные серьги-гвоздики, которые он вручает сейчас Дэйву, куплены в хорошем ювелирном магазине и прежде никому не принадлежали. Дэйв рассматривает подарок с нескрываемым восторгом. — Они очень крутые. Почему сейчас? Есть какой-то повод? — Будем считать, это в честь твоего первого похода в филармонию, — Алан садится на край кровати и с облегчением чувствует, что в слипах стало свободнее. — Кстати, надо бы озаботиться билетами. Дэйв нетерпеливо высвобождает серьги из зажимов и привычным жестом вдевает в мочки ушей. Алан внимательно наблюдает за тем, как тонкий золотой штырек входит в мягкую плоть. Дэйв убежден, что одну серьгу носят только пидорасы и мудаки, и потому сразу пробил две дырки, еще в юности, которую называет теперь «далекой». Алан улыбается, думая об этом. — Что? Забавно выгляжу? — Очень красиво. — Иди ко мне, детка, — Дэйв наваливается всем телом, спихивая на пол выпотрошенную коробку, и Алан смеется, встречая его натиск без какого бы то ни было сопротивления. Им достались места в предпоследнем ряду. Алан немного досадует по этому поводу, но Дэйв, как кажется, испытывает облегчение. Посреди колонн и накипи старомодной лепнины он, болезненно красивый и ладный, ощущает неловкость, не имея ни малейшего понятия о том, как органично выглядит на фоне этой мертвой, поистертой временем роскоши. Яркая, тяжеловесная красота мужчины, которому идут огромные золотые кольца. Мрачное, гулкое очарование старого Берлина. Алан любуется Дэйвом, ничего не стесняясь и ни о чем другом не думая, а Гаан постоянно повторяет одну и ту же фразу: — Жаль, у меня нет подходящего костюма, если бы я знал… — Мартин притопал бы сюда в платье, и ему ничего бы за это не было, — замечает Алан с невольной улыбкой, — а ты переживаешь, что не сумел отыскать костюм-тройку и бабочку? После пары бокалов шампанского Дэйв перестает вертеться и размахивать руками. Алан ведет его в зал опьяневшего и послушного, едва удерживаясь от совершенно дурацких поступков. Но когда гаснет свет и вступает первая скрипка, их руки все же встречаются где-то в укромном пространстве между бархатными сидениями. Алан мягко потирает запястье Дэйва подушечкой пальца, считает пульс, будто хочет понять, волнует ли любовника эта огромная, трагичная музыка так, как волнует его самого. Кровь толчками движется под тонкой кожей и с каждой минутой эти толчки становятся все сильнее. Когда на время стихает оркестр, слышно, с каким шумом Дэйв выпускает воздух из легких. Из всего этого, из всех этих звуков, ритмов и движений Алан складывает в уме новое, сокровенное произведение — симфонию тела, диалог музыки и плоти — досадуя, что для таких вещей требуется талант композитора, но не аранжировщика или компилятора. — Спасибо, Ал, — шепчет Дэйв громким шепотом, каким школьники подсказывают друг другу на уроках. Алан хочет ответить, но не успевает: вступают духовые.