Another Day

Ashes to ashes, funk to funky We know Major Tom's a junkie Strung out in heaven's high Hitting an all-time low (David Bowie, «Ashes to Ashes»)

Depeche Mode прилетели в Мадрид разными рейсами. У всех теперь была своя жизнь и свои условия, которые им не терпелось предъявить миру и друг другу. Встреча проходила в небольшом офисе на севере города, после чего группу должны были централизованно переправить на загородную виллу, переоборудованную под студию. Предполагалось, что в Мадриде ребята немного привыкнут к местному климату и обсудят последние новости, прежде чем с головой окунуться в работу, но на деле трое в раз побледневших мужчин всё это время обалдело разглядывали какого-то тощего, потеющего клоуна, с головы до пят покрытого татуировками, который почему-то всем представлялся как Дэйв Гаан. Алан знал, что будет трудно. Он много раз проигрывал в уме их с Дэйвом встречу — первую за двадцать месяцев. И, конечно, Уайлдер догадывался, что что-то между ними успело основательно испортиться, сломаться, судя по тому, как редко Гаан звонил и как настойчиво отказывался встретиться с ним в Лондоне, когда приезжал, чтобы повидать Джека. Алан ждал обиды, злости, напускной холодности, чего угодно, только не этого тусклого, стыдливо-нервного взгляда из-под зарослей непослушных кудрей. Это был взгляд человека, который твердо решил пропасть и очень боялся, что кто-то разгадает его замысел. По дороге к вилле Алан требовательно ищет ответных позывных от Мартина и Энди, но оба всякий раз смущенно отводят взгляд. Этим двоим проще всего — они затевают понятные им одним разговоры, обсуждают семейные события или просто умиротворенно молчат, сидя рядом. Дэйв устроился рядом с водителем, не выказывая ни малейшего желания общаться с товарищами, а Алану остается лишь наблюдать за его вертлявой тощей спиной и тем, как он без конца чешет изукрашенное плечо. Прибыв на место и раскидав вещи по комнатам, все четверо неминуемо сталкиваются в общей гостиной и в этот момент со всей неотвратимостью осознают, каким кошмаром для них обернется совместное проживание. Дэйв обводит комнату рассеянным взглядом, а потом вдруг неестественно высоко вскидывает руки: — А где же тут, мать его, мини-бар? — На кухне, наверно, — отзывается Энди. — Послушай, у тебя всё в порядке? — Всё ништяк, — Дэйв складывает большой и указательный пальцы кругляшом и удаляется. Алан проникается мимолетным чувством уважения к Флетчу за этот вопрос, хотя сам он сформулировал бы его по-другому. «Кто ты, черт подери, такой?» — И это всё? — мрачно спрашивает Алан, когда Дэйв покидает гостиную. — Он сказал «ништяк» и мы больше не будем расспрашивать? — А что еще мы можем сделать? — Энди пожимает плечами. — Он нам не сыночек. — Да он же совершенно неадекватен. Посмотри на него. Взгляд не фокусируется, весь бледный, похудел на целый стоун. Ты вообще можешь поверить, что это Дэйв? Мартин в разговоре не участвует и только обеспокоенно смотрит на дверь, как будто больше всего опасается внезапного возвращения Гаана. — Что ты хочешь, чтобы мы сделали? — уточняет Энди. — Мне казалось, вы близкие друзья. Тебе он скорее откроется, чем станет вываливать всё перед целой толпой. В словах Флетчера есть резон, но испуганный и раздосадованный Уайлдер всё равно не удерживается от колкости: — И это ваша хваленая «базовская дружба»? Мы одной крови? Три мушкетера? Энди и Мартин молча переглядываются и уходят на веранду, чтобы покурить. Так начинается долгое испанское лето, душное и злое, наполненное бесконечными недомолвками и нудными часами между приемами пищи, когда ровным счетом ничего не происходит. До крайности несдержанный и разговорчивый Дэйв, который делился самыми интимными подробностями с полузнакомыми людьми, обнаруживает вдруг феноменальные способности по части конспирации и увиливания от ответов. Когда же ему надоедает находить предлог для своего молчания, он просто уходит в свою комнату и запирается изнутри. Мартин играет в компьютерные игры, Энди составляет ему компанию или что-то жует — иногда совмещая оба эти занятия — Флад сходит с ума от скуки. Ночью, когда Алан пытается уснуть, врубив кондиционер на полную мощность, Дэйв принимается терзать гитару. Этот кошачий концерт длится по меньшей мере пару часов, но Алан никогда не делает ему замечаний за завтраком. Каждое утро Алан заглядывает Дэйву в лицо и ищет признаки чего-то прежнего, знакомого ему, чего-то, за что он мог бы уцепиться. Дэйв не пытается ему помочь. Он сидит, свесив в тарелку быстро опадающие на жаре витые пряди, и силится поесть. Как правило, у него ничего не выходит. Однажды, когда Дэйв уходит поплавать в бассейне, Алану удается вытащить ключ из кармана его джинсов. С бешено колотящимся сердцем и похолодевшими щеками, он отпирает комнату своего любимого мальчика и обыскивает ее — торопливо, не слишком аккуратно, но тщательно. Долго стараться не приходится. В платяном шкафу под коробкой с летней обувью обнаруживается еще одна с надписью «Ральф Лорен». Алан не сомневается: в свое время этот талантливый еврей тоже приобщился к содержимому незамысловатого тайника, но очень вряд ли когда-нибудь продавал его под видом рубашек в стиле кантри. Внутри вместо символа американской деревни — упаковка одноразовых шприцов, ватные диски, пара флаконов с прозрачной жидкостью и маленький мешочек с белоснежным порошком. Сидя на корточках, Алан бессмысленно переставляет эти предметы по дну коробки, поднимает каждый, подносит к лицу и кладет обратно. После заката Дэйв совершает свой ежевечерний ритуал омовения — на долгие часы запирается в ванной, жжет свечи и слушает музыку. Раньше Алан не думал об этом, но теперь, после состоявшегося обыска, его гложет постоянная тревога — что если Гаан просто уснет в воде? Или решит принять дозу прямо перед тем, как лечь в воду, и не справится с собой? Через двадцать минут после того, как Дэйв исчезает в своем любимом храме воды, Алан требовательно стучит ему дверь. — Кто? Я еще не закончил, — оповещает хриплый голос. — Это я. Впусти меня, пожалуйста. Шум воды затихает, но больше ничего не происходит. Несколько минут Алан стоит у двери и буравит ее взглядом. — Впусти меня, Дэйв, — на этот раз Алан не просит — приказывает, и его командный тон неожиданно приносит быстрый результат. Защелка с треском поворачивается, разбухшая от влаги дверь с трудом отстает от косяка. Дэйв снова ложится в воду, устраивает голову на бортике и слегка выгибает поясницу. Пол усеян его мокрыми следами, Алан чувствует их коленями, когда опускается на пол. — Ты постарел, — внятно произносит Дэйв, рассматривая его исподлобья. — Я тоже постарел. Это потому, что мы мало любили. И много лгали. Такие вот театрально-философские высказывания стали для Дэйва обычным делом. Если он не молчал, то делился с миром чем-то страстным и до ужаса пространным, а встречаясь с недоумением окружающих, очень быстро выходил из себя, начинал орать и оскорблять всех без разбору. — Но я решил с этим покончить, — доверительно сообщает Дэйв. — Больше никакой лжи. — Тогда скажи мне, как давно ты принимаешь героин, — требует Алан, бессильно опершись о бортик ванны. — Я не принимаю, — Дэйв равнодушно отворачивается. — Как звали ту девушку, ты помнишь? Тощая, черный комбидрес. Твой любимый клуб в Ист-Энде. Дэйв смотрит на него без энтузиазма, почти сонно, и Алан никак не может разобрать, доходит ли до него сказанное. — Я был в твоей комнате. Я нашел «Ральфа Лорена». Дэйв зачерпывает воду и со смехом брызжет Алану в лицо. — Ах, какой ты, оказывается, плохой мальчик. Мама бы не одобрила. Рыться в чужих вещах! Чарли, Чарли, Чарли. Алан инстинктивно подается назад и вытирает лицо краем висящего полотенца, вода тоненькими струйками льется ему под рубашку, и Уайлдер успевает удивиться, какая же она горячая. Дэйв лежит в настоящем кипятке. — Ты так сваришься. Включи холодную. Вспышка веселья длится недолго, Дэйв снова выглядит вялым и безучастным и молча позволяет Алану долить в ванну прохладной воды. Когда с этим покончено и Уайлдер устраивается на полу, Дэйв вдруг берет его за руку. — Но руки остались теми же, — похоже, он продолжает прошлую, оборванную было мысль. — По этим рукам я тебя всегда узнаю. Длинные пальцы Дэйва оглаживают его ладонь и нащупывают гладкое золотое кольцо. — Как поживает Джери? — он спрашивает это, все еще касаясь плотно сидящего ободка. Кольцо подобрали размер в размер, и Алан совсем не ощущает его на себе, забывает о нем. Жаль, что о семейных неурядицах не получается забыть так же легко. Когда Алан предлагал Джери пожениться, ему казалось, что ничего между ними не изменится. Всё это получилось будто бы вскользь, само собой — как это обычно и бывало в среде Depeche. Ни у кого не было времени и сил хорошенько подумать над своей жизнью, остановиться и спросить себя: тот ли это человек? Все их браки были похожи на систему повышений в Германии или Японии — не за достижения, а за выслугу лет. Так было у Джо и Дэйва, то же самое произошло с Энди и Гроньей. В какой-то момент Алан решил, что это и называется реальным взглядом на вещи. Джери оставалось только подтолкнуть его, что она и сделала — в своей обычной, несколько безумной манере. Алан крутился с новым оборудованием, а она раскладывала Таро прямо на полу студии, пытаясь улучить лишние полчаса наедине с тогда-еще-не-мужем. — Так странно! Каждый раз, когда я гадаю рядом с тобой, выпадает карта «Любовники», — Джери произносит это своим фирменным многозначительным тоном гадалки на пороге откровения. — Ради бога, Джери! — раздраженно начинает Алан. — Я выхожу из студии только, чтобы помочиться, при чем тут это? — Ты так и не научился разбираться в Таро! — торжествующе восклицает Джери. — «Любовники» вовсе не означают измену. — Ах, неужели. — Нет. В старину, когда создавались эти карты, люди вкладывали в них совершенно другой смысл. Вопрос любви был чрезвычайно важен, ведь мало кто мог похвастаться тем, что заключил брак не по сговору родителей или трезвому расчету. Эмоции воспринимались как нечто опасное, но сладостное. — Можно покороче? — просит Алан. — Эта карта означает выбор, распутье. Важное решение, которое ты никак не можешь принять. Да или нет, пан или пропал. — Да, — чуть поразмыслив, отвечает Алан. — Хорошо. — Что значит «хорошо»? — Я хочу, чтобы мы поженились. Ты согласна? — Как обычно. Ничего нового, — Алан дергает плечом. — Ты часто ей врешь? — Тебя это не касается. Всё, что должно тебя волновать, это реабилитационная клиника. И ты ляжешь в нее, даже если мне придется затолкать тебя в смирительную рубашку и запереть, — Алан отнимает руку и вытирает ее о ткань рубашки, которая уже успела напитаться душным паром. Дэйв молча смотрит на свое изможденное, посеревшее тело сквозь толщу воды. — Пообещай, что будешь лечиться. — Обещаю. — Я тебе не верю, — сквозь зубы цедит Алан. — Поклянись Джеком. Поклянись своей матерью. — Клянусь Джеком, — неожиданно легко соглашается Дэйв, всё так же глядя вниз. — По крайней мере, у меня есть надежда. И на том спасибо. — Я поклялся. А теперь иди отсюда. Если ты хочешь продолжать обманывать свою жену, делай это подальше от меня. Подобная решимость Дэйва никогда не длится больше пары недель. Его хрупкая уязвимая плоть стала пристанищем многих персоналий, буйных, апатичных, жалких, честных, страстных и среди них все еще живет та, которая не может существовать без Алана, нуждается в Алане, боготворит Алана, почти поклоняется ему. Когда она берет верх, Дэйв становится кротким и вместе с тем каким-то бескомпромиссно открытым. Героин отучил его сдерживать собственные порывы на людях, размыл границы приличий. Бывает, что Дэйв начинает обнимать Алана прямо в общей гостиной, когда они пытаются обсудить запись, не смущается он и во время редких вылазок в город. Алан не находит в себе сил одернуть его, принимая любую выходку Дэйва с терпением няньки, которая вынуждена ухаживать за неполноценным ребенком. Иногда — очень редко — Дэйв приходит к нему по ночам, оставив в покое несчастную гитару и, вероятно, отправив скитаться по своим венам необходимое для него топливо. Всякий раз Алан говорит себе, что выгонит Дэйва, если тот заявится обдолбанным, но никогда этого не делает. Гротескно вытянутой тенью Гаан проскальзывает в его комнату и ложится на постель. Он всё так же любит долгие ласки и нуждается в нежности, но сами потребности его тела изменились, Алан хорошо это чувствует. Обыкновенно горячее, как печка, оно теперь постоянно мерзнет и покрывается испариной. Несколько раз ночь Алан встает, чтобы намочить полотенце горячей водой и обтереть Дэйва с головы до ног. Пот, который выступает во время прихода и ломки, так сильно отличается от того, что появляется от жары, от волнения, бега или любовной горячки. Это липкая, желтоватая жидкость, пахнущая ужасом и болезнью. Страхом. Смертью. Алан никогда не мог представить, что его любовь к кому бы то ни было будет столь огромной, что он сможет смириться с этим вездесущим запахом и просто лежать рядом с человеком, который его источает, нацеловав до одури, просто обнимая чужие ледяные ноги своими, слабый, беспомощный, полный глупой надежды, похожий в этом на женщину. — Помнишь ту татуировку, которую я свел? — сонно бормочет Дэйв, наконец задремывая. Алан осторожно поглаживает его между лопаток, устроившись сзади. Душно, но он никак не может согреть его. — Помню. Кожа потом три месяца воспалялась. — Это потому, что она тебе не нравилась. Ты считаешь всех, кто носит тату, уебками и неудачниками. Но я — так не думаю. Тереза права, нельзя позволять людям судить тебя по внешнему виду. Алан переворачивается на спину, ему отчаянно не хватает воздуха, и он все-таки включает кондиционер. — Я никогда не судил тебя по внешнему виду. И ты это знаешь. Дэйв угрюмо молчит, а может быть, всё же заснул, а Алан всё пытается самому себе назвать день и час, когда проиграл. Кто мог вообразить, что страшноватая девчонка, эта маленькая шлюшка Рика Рубина, которая не гнушалась самой грязной работы, станет столь влиятельной персоной в стане Depeche? Что в ней было такого особенного? Неужели она была так умна и изворотлива, или это Дэйв оказался настолько глуп и отчаян? Ни Алан, ни кто-либо еще, никогда не воспринимал Терезу всерьез. Может быть, в этом и была их главная ошибка. Алан напрочь забывает о своем Дне рождения, но Дэйв помнит и с самого утра одержим идеей испечь праздничный пирог. На кухне ему удается найти все необходимые ингредиенты для коржей и даже сметану и сливки для крема, но вот подходящей начинки нет. — Мне нужна клубника. Алан любит клубнику, — Дэйв без конца повторяет это, обыскивая каждый уголок виллы, словно надеется обнаружить коробку свежих ягод в чулане или под чьей-нибудь кроватью. Энди удается перенаправить этот бешеный поток бессмысленной энергии. — Тут неподалеку живет один фермер, может быть, у него есть какие-нибудь фрукты? Дэйв пихает в задний карман джинсов пару смятых купюр и куда-то идет. Предположительно в то самое «неподалеку». Алан устало откидывается на своем кожаном кресле. — Спасибо большое. Теперь кто-то должен пойти с ним. Вместо работы. — Мы и так ничего не делаем, — Флетч равнодушно пожимает плечами. Он абсолютно прав, но Алану всё равно очень хочется поджарить его на медленном огне. У фермера нет клубники — только помидоры, сладкий перец и немного ранних вишен. Алану удается убедить Дэйва, что он совсем не против вишневого пирога, и даже томатный или перечный его бы устроил. Гаан недоверчиво косится на него и уходит на кухню. Алан получает свой пирог к обеду — не очень пышный, политый сметанным кремом, восхитительно домашний. Не большой любитель сладкого, он сметает свою порцию в один присест, а Мартин просит добавки. — С вишней — мой любимый, — говорит он и запихивает вилку глубоко в рот, как ребенок. Недовольным остается только повар. — Кисло, — констатирует Дэйв, едва отщипнув кусочек от верхнего коржа. — Гадость. Мне нужна была клубника! Он хотел клубнику! Тарелка летит в стену, чудом не задев Энди и Флада, ошметки крема вперемешку с осколками щедро усеивают пол. После этого происшествия Дэйв запирается в своей комнате на четыре дня. Алан выманивает его наружу как дикого зверя, наполовину лаской, наполовину ложью. Он говорит, что все очень ждут его и хотят, чтобы он немного поработал с ними, что дело сдвинулось и у них есть идеи. Всё это обман и Дэйв никак не реагирует на его уговоры, чувствуя фальшь нутром. Он выползает из своей затхлой берлоги только тогда, когда Алан говорит ему правду — обещает сесть за барабаны не только в студии, но и в туре. Дэйв выходит, еще больше побледневший и осунувшийся, отравленный испарениями растворителя для масляной краски, и позволяет отвести себя в гараж. Там он встает перед микрофонной стойкой, чуть запрокидывает голову и поет — поет так, как не пел никогда в жизни. Музыка владеет им, в его крови с самого рождения разведено какое-то вещество, которое может поспорить с ядом героина, и эта чудесная субстанция реагирует на любой бит и на любую мелодию, заставляя тело извиваться и подпрыгивать. Музыка несет его на волнах, как грозный и ласковый океан, музыка лелеет и мучает его. Все это чувствуют, все знают, что у них на глазах происходит нечто особенное, не требующее комментариев. И поэтому, когда Дэйв оседает на пол, выплеснув последний поток воздуха, никто не решается говорить — кроме Алана. Может быть, Богу не нужны слова, может быть, они не нужны Мартину и Флетчу, но Дэйву они нужны совершенно точно. Поэтому Алан первый нарушает тишину: — Это лучшее, что ты сделал. — Кажется, это так. Детка, — отзывается Дэйв, усаживаясь на чемодан, только что исполнявший роль перкуссии. За этой вспышкой вновь следуют долгие недели затворничества, и даже Антон, специально прилетевший, чтобы заснять группу за работой, не удостаивается слишком долгой аудиенции. — Что он там делает? — хмуро спрашивает Флетч, и голландец передергивает худыми плечами. — Рисует портреты, так он сказал. — А что он делает на самом деле? — Рисует своего кота. Он говорит, что его зовут Гвидо и это его лучший друг. Красивая картина. Мне нравится. Большой белый кот. Парит в пространстве. — Бля, ты серьезно?! — стонет Флад. — Мы не запишем этот альбом, — говорит Алан, ни к кому конкретно не обращаясь. — И не поедем в тур. Его словам не суждено сбыться, и Алан не уверен, должен ли испытывать радость по этому поводу. Однажды в июне, во Франции или Италии, его посещает ясная и болезненная догадка. Ему кажется, он разгадал великий замысел Дэйва Гаана. Всё, чего он хочет, этот усталый, взвинченный до предела, только что вывалившийся из какой-то дорогой клиники и вновь подсевший на героин человек, это уйти красиво. Сладкая, наполненная излишествами эвтаназия длиною в год. И повернувшись к барабанной установке, вскинув руки в призывном жесте, словно бы силясь поймать отсветы прожекторов, Дэйв просит Алана об одном — помочь ему осуществить этот нехитрый план. Алан постоянно спрашивает себя, есть ли другой путь, способен ли он на это? Может ли Алан Чарльз Уайлдер сыграть роль врача, который по возможности мягко и безболезненно проведет обреченного через боль к освобождению, и каждый день отвечает на него по-разному. Все его попытки сопротивления собственной роли, будь то поиск психиатра или попытка заставить Дэйва вернуться к терапии, оканчиваются стычкой и мучительным периодом взаимного отчуждения. Минуты покоя случаются лишь тогда, когда он перестает бултыхаться в этом болоте. В такие моменты Дэйв сам приходит к нему, словно кожей чувствует его внутреннее смирение. Медленно, с грацией хищного зверя он подкрадывается и ложится прямо на него, пока Алан надирается на каком-нибудь задрипанном диване в общей гримерке. Дэйв, совершенно ничего не весящий, устраивается поудобнее, и тогда они начинают пить вместе — вино, пиво или водку, переплетая пальцы свободных рук в молчаливой многозначительной игре. К ним постоянно вламываются какие-то девицы и требуют к себе внимания, а некоторые из них наглеют настолько, что умудряются клянчить и выпивку. — Нашу всю выпили! Ничего не осталось, — объясняет одна из них, сложив руки под пышной грудью. — Можно взять хоть одну бутылку? Она обращается к Дэйву, эта старлетка, и Алан, взяв на себя труд разглядеть нахалку получше, узнает в ней скрипачку из разогрева. Дэйв неопределенно хихикает в ответ, его голова немного съезжает с колен Уайлдера. — Ты кто такая? — спрашивает Гаан, приподнявшись. — Я Хеп. — Что за имя такое? — Это сокращение. У моих родителей специфическое чувство прекрасного и они назвали меня Хепзиба, — мрачно уточняет девица. — Вельзевул? — Дэйва складывает пополам. — Ты сказала «Вельзевул»?! — Хеп-зи-ба. Милое еврейское имя, прямо как у тебя. Слушай, я возьму выпивку и уйду, ладно? Алан откидывается на спинке дивана. Нужно отдать должное этой миловидной полукровочке — кроме больших титек, у нее еще и есть яйца. — Спроси у него, — фыркает Дэйв и тыкает пальцем Алу в плечо. — Ты знаешь, кто это? Это босс. Хеп переводит взгляд на Алана и лихо задирает бровь. — Слушай, завхоз. Тебе жалко, что ли? Я сорок минут уворачивалась от сигаретных окурков, пивных бутылок и ботинок. Я хочу нажраться, окей? — Тебе тут что, благотворительный фонд? — уточняет Алан с кривой ухмылкой. — А тебе что, штаны с утра жмут? В чем дело-то? Тут полно бухла. Дэйв не выдерживает первым. От смеха у него уже началась икота. — Бери всё, что хочешь, и… — Проваливай, — заканчивает Алан. Хеп не нужно повторять дважды — проворная девчонка быстренько выбирает четыре бутылки получше и ретируется. — Ты мог бы позвать ее на свидание, — задумчиво изрекает Дэйв, снова устроив голову у Алана на коленях. — Она веселая. — И у нее милое еврейское имя, — усмехается Уайлдер, прежде чем сделать очередной глоток. Иногда Алану кажется, что он может назвать точку невозврата — тот момент, когда где-то внутри наконец разжалась тугая пружина и созрел ответ. Совершенно определенно, это случилось уже после того, как Энди покинул тур, а сам он пролежал энное количество дней в больнице, писая через трубочку. Вот он стоит за кулисами, Miranda Sex Garden покинули сцену четверть часа назад, а Depeche Mode всё еще топчутся у лестницы. У Мартина очередной приступ, тело свело судорогой, глаза то и дело закатываются. Сквозь истеричные рыдания он повторяет одно и то же, совсем как Дэйв, когда его начинает мучить паранойя: — Где Энди? Мне нужен Энди! Энди! Позовите Энди! Дэрил держит Гора за плечи, кто-то вытирает его лицо мокрым полотенцем. — Чувак, чувак, стоп. Энди здесь нет, забыл? Я его заменяю. — МНЕ НУЖЕН ЭНДИ! — Пиздец, — озвучивает Хеп, глядя Алану в глаза. — Слушай, может, нам снова выйти, как думаешь? Алан хватает ее за руку и отводит в сторону. — Даже не вздумайте, это просто опасно. Поезжай в отель и жди меня, хорошо? Я приеду сразу же после шоу. Хеп энергично кивает и исчезает в запутанных коридорах закулисья. Она не оглядывается и не мешкает. Это ее качество очень нравится Алану — Хеп никогда не разменивается по пустякам и не разводит сентиментальных соплей. Когда он посылает в ее номер целую охапку роз, она весь вечер смеется над его красочной фантазией, когда приезжает к ней на лимузине, она закатывает глаза и говорит: «Ну теперь-то я тебе точно должна дать, правда?». Что может быть лучше, чем симпатичная девчонка с мужским характером? Дэйв стоит рядом и расковыривает какую-то застарелую болячку на руке. Его отношение к боли и к собственному телу всегда пугало Алана. Однажды после какой-то потасовки в Базилдоне он проходил с трещиной в ребре целый месяц и даже не подумал обратиться в больницу. Когда наркотики начали брать над Дэйвом верх, эта черта лишь усугубилась. Теперь он постоянно ходит порезанный, ободранный, с совершенно непонятными, не опознаваемыми ранами на теле, не обращая на них ровном счетом никакого внимания. Испорченные вены на бедрах, синяки на коленях, вечно расширенные зрачки, полностью поглотившие радужку. Какая-то странная, до нелепости неподходящая оболочка для человека, которого Алан до сих пор представляет себе совершенно по-другому. Дэйв стоит и безучастно разглядывает Мартина, которого корчит в руках Дэрила на манер эпилептика. В его глазах ни тени сочувствия или волнения. Все его мысли, если только они еще у него остались, обращены к сцене, к ревущей толпе, которая на полтора часа может заменить ему иглу. — Я пойду вперед, — Алан не очень уверен, к кому сейчас обращается. — А вы приведите его в порядок. Пятнадцать минут, не больше.