Игры в богов

Постучав в дверь одного из номеров, я заглянул в комнату. — Можно? Альдо повернул шею. — Нет. — Тогда я зайду. Ноги сами привели к нему. Где-то наверху четвертуют Сильвию за предательство, Финнеас «случайно» обнаружил под ковром крохотный пакетик с белым порошком и удалился в туалет, проветриться, впереди очередной очень тяжелый разговор с родителями. И если разъяренный дед Сантана решит пустить кровь всем, кого встретит на своем пути, пусть лучше я буду поближе к маяку безопасности — к Альдо. Интересов у Альдо не было как таковых. Он любил одежду и свою виолончель. Все. Поэтому, когда я зашел в его номер, то не отвлек его от, скажем, просмотра видео, рисования или чтения, или иных занятий двадцатитрехлетних девственников (если вы понимаете, о чем я). Он просто сидел. На тумбе был ноутбук. Закрыв его, ведь на экране все еще красовалось посмертное фото начальника охраны, я подошел к Альдо и облокотился на арочный проем. — Не позволяй мыслям себя накручивать, — строго сказал я. — Боже, да ты пьян, — с отвращением буркнул Альдо, принюхавшись. — Возможно, — уклончиво кивнул я. — Но от этого мои советы не перестают быть дельными. Альдо снова уставился перед собой в наглухо завешенные шторами окна. — Нищим не подаем, разве что едой. Горничная отсыплет вам фасоли, — горько усмехнулся он. — Что? И сам вдруг понял, вспомнил. Вспомнил, как целую вечность назад мы втроем: я, Флэтчер и его престарелая супруга Рита Скиттер оказались с чемоданами под высокими воротами с высокими тонкими пиками. Как на нас нацелили оружие, а затем был чей-то оклик. Мы вошли, скромненько, стесняясь, а потом я услышал откуда-то сверху это самое, тягучее, насмешливое: «Нищим не подаем, разве что едой». И сказал это ладный подросток пятнадцати лет, так похожий в бликах солнца на Скорпиуса Гипериона Малфоя. — Не вздумай, — грубо повернув его к себе за подбородок, одернул я. — Не вздумай винить себя. — Я впустил вас. «Старик ляпнет, а выгребают все». — И я вообще не понимаю, что происходит. — Альдо закрыл лицо руками. Ненавижу жалеть кого-то, но на Альдо хотелось накинуть плед и покачать на руках. — Это нормально, — мягко хлопнув его по спине, сказал я. — Финн тоже не понимает, что происходит вокруг, причем последние лет тридцать. Финн… он как выпь. Это такая нелепая птица, которая живет на болотах, тусит в камышах, а когда устает, начинает орать страшными звуками. Альдо вымученно фыркнул. — Ты же говорил, что Финн похож на гиену. — Я говорил? А, вообще мог. — Ну… да. Если где-то в дикой природе выпь будет спариваться с гиеной, родится Финнеас. Я немного зоолог, как ты понимаешь. Я начал пристукивать пальцами. — Альдо, не смей себя накручивать. Ты не виноват ни в чем. Твой отец мудак, я знаю, что где-то здесь обязательно должна быть прослушка, но, повторю, МУДАК. Альдо вскинул брови. — Но этот мудак очень любит тебя. Просто не знает, как показывать свою любовь. Мы же оба понимаем, что новый айфон это не любовь, правда? — Да что ты знаешь о моем отце? Только и умеешь, что совать нос куда не нужно. — Дай-ка подумать. Что я знаю… Я знаю, что твой отец суров с теми, кто его любит. Люди не становятся такими просто потому что. Да, он суров с теми, кто его любит, — протянул я, вспомнив о том, что наверху, в конференц-зале, Сильвия осталась одна. — Но только не с твоей матерью, ведь да? Я видел, как пьяный Флэтчер разговаривал с памятником Оливеру Кромвелю, у нас, в Лондоне. Мне хотелось ржать. И я видел, как пьяный Диего разговаривал с памятником своей жены. И ржать не хотелось. Он сломлен, поэтому он такой. — А я не сломлен? — Нет, но сломаешься, если будешь себя накручивать. — Стратегия давления на жалость обычно работала, но явно не с Альдо. — Отец любит тебя. Поэтому, кстати, я и жив до сих пор и могу на весь Лондон кричать: «Мудак! Мудак!». Потому что я очень тебе нужен. И Сильвия затем и вернула его — если кто и защитит тебя лучше ее самой, то это только твой отец. — Но это я впустил вас. Я цокнул языком. — Ну и хер бы с ним. Просто подумай, что было бы, если бы ты не вышел на балкон, а мы бы потоптались у ворот и я бы сказал Флэтчеру: «Пошли, паскуда старая, ты снова нас наебал». — Камила была бы жива, Мачете был бы жив. Сотня людей была бы жива, — даже не задумываясь, выпалил Альдо. Юнец слишком логичен, но мой навык пиздобольства был прокачан до максимального уровня, да и винишко развязало язык. — Как минимум, у тебя бы не появился прикольный кучерявый племянник. Кстати, где он… ну да похуй, он покушал на банкете, — протянул я. — Если бы ты не впустил нас, то Сильвия не привезла бы Финна, и тогда никто бы тебе не набил ласточку на лопатке. Ласточку. Боже, еще бы иероглиф на жопе попросил. Отцу только не показывай. И еще, ты бы не встретил такого друга, как я, и никто бы сейчас не сидел среди ночи с тобой и не к кому было бы прижиматься в поисках утешения. Прижиматься, я сказал. И довольно вальяжно прижал голову Альдо к своему плечу. — И еще никто и никогда не узнал, какой ты на самом деле. — И какой же я? Можно часами хвастать моим богатым словарным запасом, но одного слова, которое бы полностью могло описать Альдо Сантана, не приходило на ум. В голову тут же чертями полезли плохие: капризный, когда-то мучил собак, хамовитый и высокомерный. Недолюбленный, несмотря на очевидность отцовской любви. Неглупый, несмотря на отметки в табеле успеваемости. Неравнодушный, несмотря на вечную беспечность на красивом лице. — Несломленный, — произнес я, отбросив мысли. — Так вот, не сломайся, несломленный. Было так неловко его успокаивать. А он даже не пытался убрать голову с моего плеча — так и впитывал поддержку. Ему страшно, ему больно, ему непонятно, а защиту он видит во мне. Не в сильной горе Финне, не в отце, не в орде телохранителей, а в самом отъявленном трусе современности, в трусе, который первым сбежит с тонущего корабля, попутно угнав единственную шлюпку. — Я скоро умру, — сухим шелестом прошептал Альдо. — Ничего, и это пройдет, — кивнул я, но тут же переварил сказанное. — Ты чего удумал, пиздюк? Я дернул плечом, надеясь, что ощутимо задев Альдо по лбу. — Ничего не удумал, я просто это чувствую. Это дышит мне в спину. Мама тоже это чувствовала, а папа говорил ей столько раз, что все глупости, что беременные как придумают себе что-то, так и сами поверят, — едва шевеля губами, сообщил Альдо. — Я не понимал тогда, о чем она думала. Теперь понимаю. Не сможет же Мачете вытащить меня из машины со взрывчаткой еще раз. Особенно, когда Мачете под виноградом. — Перестань, — возмутился я, хотя мурашки по спине пробежали. — Тебе двадцать три всего. Что это за возраст? Да, дерьмо случается. Да, ты в нем по брови. Но все проходит. Я на всякий случай обернулся, убедиться, что в спину Альдо не дышит какой-нибудь залетный дементор. — Мой отец не сказал мне одну очень умную вещь. И твой тебе явно ее не сказал. Но я, Альдо, на своем опыте эту вещь понял, когда придет время… думаю, года через два, я расскажу ее сыну. А пока скажу тебе. Потерев запястья и уколов палец о неровный скол запонки, я вздохнул и сказал: — Мы живем для того, чтоб страдать. — Отлично, жить захотелось. — Ничего смешного. Да, мы живем, чтоб страдать. Только в страданиях, падениях, шрамах и слезах мы крепнем. Безумно? Да. Справедливо. Еще бы. Кусок стали сначала суют в огонь, а затем херачат молотом, чтоб на выходе получился меч. Ну как? Впитал гениальность мысли через мою искрометную метафору? — То есть, счастье в страданиях? Ты издеваешься? — Нет, опыт в страданиях, — протянул я. — Знаешь, сколько я набил шишек, прежде чем вот так вот сесть рядом с тобой и заливать о стали, мечах и страданиях? О-о, Альдо, я настрадался, я страдалец опытный. И себя вспомни, помнишь, раньше для тебя был трагедией поход в школу, к одноклассникам. Поэтому… Я снова уткнул его голову в плечо. — … если тебе кажется, что впереди пиздец или там, не знаю, смерть в спину дышит, значит, ты все делаешь правильно. И снова поковырял ладонью запонку на рукаве, пытаясь наощупь снять ее. — Ничего не бойся, я всегда буду рядом, если, конечно, Нетфликс не выпустит новый сезон «Ведьмака». Альдо встрепенулся, но я снова прижал его голову. — И отец будет рядом, когда раздуплится, и перестанет быть мудаком. И Финн, если не сдохнет от наркотиков в туалете. — Мне полегчало, спасибо. С едва слышным щелчком тугая застежка запонки, наконец, открылась. — Ну, а если тебе нужна еще какая-нибудь дополнительная вера во что-то, кроме веры в себя, — сказал я, покатав запонку с крохотным грубо ограненным алым минералом. — То это тебе на день рождения. — Мой день рождения — в конце сентября, — сухо напомнил Альдо. — Но прошлогодний я так-то пропустил, хотя не понимаю, почему тебе мое сообщение «с др» не показалось достаточно искренним. Поэтому, давай ладошку, держи подарок. На тонкую ладонь Альдо опустилась моя запонка. — Знаешь, что это? — Похоже на жутко жлобскую запонку с красным стеклом. — Согласен. — Да, запонки, подаренные мне Скорпиусом Малфоем были… своеобразными и подходили по стилю скорее к сюртуку Наполеона Бонапарта. — Но это не просто запонка с красным стеклом. Ты разве не слышал легенду об Аппалачском Рубине? Альдо вскинул брови. — Нет? Боже, какой ты необразованный. Чему вас в школе только учили, — закатил глаза я, впрочем, тоже не зная легенду об Аппалачском Рубине, коим обозвал кусочек философского камня. — Ну ладно, слушай, просвещайся. И откашлялся, думая. — Однажды один глупец… или мудрец, тут легенда не уточняла, вольный народный пересказ… так вот, один глупец-мудрец заключил со Смертью сделку. Смерть вернет ему утраченную невесту, а он взамен добудет камень, самый крепкий и прочный, какой только есть на свете, в трехдневный срок. Альдо повертел в руке запонку, вглядываясь в крохотные сколы камня. — И прошло три дня, встретились снова Смерть и мудрец-глупец на мосту… — Ты не говорил про мост. — Блядь, слушай и не перебивай. Сука, о чем я… а, вот. Встретились снова они на мосту. Мудрец-глупец издали показал Смерти большой кроваво-красный камень, который в лучах рассвета засиял так ярко, что алые блики покрыли реку, а камень покорил Смерть своей красотой. И захотела она заполучить его любой ценой, вот и протянула к нему руки. Но мудрец-глупец сказал: «Не, нихуя, сначала верни невесту». — Так и сказал? — Это народное творчество, да, он так и сказал, — отмахнулся я. — И Смерть, желая поскорее заполучить камень, вернула мудрецу-глупцу невесту, и потребовала камень взамен. И тогда, мудрец-глупец, сжав руку своей невесты, бросил Смерти алый камень через мост. И камень, не долетев, упал к ногам Смерти, разбившись на тысячи крохотных стекол. Стекла и алую пыль тут же унес ветер, что-то упало в воду, а разъяренная Смерть крикнула: «Ах вы наебщики бессовестные! Это же стекло! Где мой самый прочный в мире минерал?!». А мудрец-глупец и говорит ей: «Самый прочный минерал в мире — это любовь. Только она способна дать сил и хитрости обмануть саму Смерть ради того, кто тебе дорог». И взялись они с невестой за руки, и ушли в закат. — Ты же сказал, был рассвет. — Блядь, какой ты сложный, Альдо, — буркнул я, насилу закончив только что придуманную легенду. — Это древняя легенда. «Древняя легенда», кажется, Альдо убаюкала, ибо его синие глаза были совершенно сонными. — И это кусочек того самого камня? — недоверчиво спросил он. — Да, — подтвердил я. — Осколки камня разнесли по миру ветер и вода. И, говорят, до сих пор тот, кто носит с собой осколок Аппалачского Рубина, способен еще раз обмануть Смерть, как сделал это мудрец-глупец. — Ты правда веришь в то, что можно обмануть смерть? — спросил Альдо бесцветно. — Твой отец смог, — подмигнул я, встав с кровати. — Поэтому, повесь запонку на ниточку, носи на шее и никому не обязательно об этом знать. И ничего не бойся. Не знаю, уверовал ли Альдо в силу «Аппалачского Рубина», но пока не начал задавать вопросов, я решил было смыться. — Никогда не предавай меня, — вдруг услышал я, уже повернувшись к двери. Альдо сидел вполоборота, глядя на меня не как мальчик, которому я только что читал сказку, а как глава картеля Сантана. И я, обернувшись, медленно кивнул ему — не как сказочник-выпивоха, а как атташе. Мы друг друга поняли.

***

— Надо куда-то смыться, ведь если он там ее убьет, то припашет нас прятать тело, — протянул я, расхаживая стражем в номере этажом ниже, где остановилась Сильвия. Какой-то ночной обход. Выйдя из комнаты Альдо, я спустился проведать нашу предательницу, но, отперев дверь заклинанием, обнаружил, что в комнате все осталось нетронутым, а женщины там не было. Волновался ли я за Сильвию? Нет. Я ее подсидел — это факт. Альдо мне доверяет безоговорочно. Сильвия была мне все эти годы поперек горла своим недоверием, издевками. Королева-мать уходит, трон освободился, а это как раз подходящая для меня вакансия. Финн — другое дело. Они с атташе всегда общались довольно тепло, хотя двух более разных людей по интересам и интеллектуальному уровню рядом представить сложно. Финн сидел в кресле напротив кровати, смотрел в пол и чуть покачивался. — Что ты обо всем этом думаешь? — поинтересовался я. — Что она снова всех нас обыграла. Да уж, видимо, у картеля все настолько плохо, что Сильвия решила бежать. Хотя, мне казалось, она из тех, кто столкнет капитана, обернутого спасательными жилетами, в шлюпку, и сама потонет вместе с кораблем. Да еще и попутно потопит десяток вражеских крейсеров. И, наконец, заветный звук. В скважине зашуршал ключ, но, не наткнулся на препятствие в виде закрытого замка. — Какого черта? — негодовала Сильвия, открыв дверь и увидев нас в своих покоях. — Пришли помочь тебе собрать чемоданы. — Не вижу смысла лебезить. Она мне отныне не начальство. Сильвия беззлобно, но устало фыркнула. Я краем глаза ее осмотрел: не побитая, шрам небольшой над бровью давний. Что за милосердие? Этот вопрос я ей и задал. — У меня есть полчаса, чтоб исчезнуть, прежде чем за мою голову Диего назначит своим людям цену. Я потупил взгляд. — А сколько назначит? — как бы невзначай спросил Финн. — На колу хватит, — улыбнулась Сильвия, заталкивая в дорожную сумку вещи. Я бесстрастно наблюдал за сборами. — Почему? И проследовал за Сильвией в ванную комнату. — Потому что, — произнесла Сильвия, стягивая с ушей бриллиантовые серьги. — Я не могу. — Ты могла все эти годы! — Поттер, ты рад или нет? — К моему ужасу, серьги она бросила в сток раковины. Я аж боль в сердце ощутил. — Картель в надежных руках. — Вслед за серьгами отправились два золотых колечка. — Да, времена тяжелые, но Диего может многое. Не сбрасывай его со счетов и помни, что он не просто пьющий дед. — Ты за этим его вернула? Да Бога ради, перестань изводить ни в чем не повинное золото! — возмутился я, когда Сильвия расстегнула цепочку. Сильвия лукаво глянула на меня. — На ладно, забирай на память, нищеброд. И протянув мне цепочку, в долю секунды выронила ее в сток, прежде чем мои пальцы успели к ней прикоснуться. — Я вернула его ради Альдо. Он один не справится, тебе я не доверяю, Диего приструнит, дай только повод. — Его бы самого кто приструнил. Смочив ватный тампон каким-то лосьоном из бутылочки, Сильвия быстро протерла лицо, убирая остатки косметики. Если это не величайший жест доверия, то я уж не знаю — кажется, для этой женщины показываться людям без нижнего белья было менее постыдным, чем выходить в свет без аккуратно подведенных тушью глаз. Короткие темные волосы уже были собраны в неряшливый высокий пучок, за дверцу шкафа перекинуто бордовое платье. Я смотрел на то, как заклятая женщина в сжатые сроки готовится уйти из моей жизни, но ликования, детского ликования, похожего на восторг школьника, когда заболела ненавистная учительница, уже не было. Да, я подсидел Сильвию. Сильвия позволила мне это. Но она в спешке собиралась, как изгнанница, а не как сложившая регалии королева, которой она была. Прав был Финн, когда первым оценил масштабы катастрофы. С шахматной доски смахнули ладью — единственную защитницу ходящего на одну клеточку короля. Мы молчали. Как-то, пока она не вернулась в комнату, я проигрывал в голове тысячи вариантов разговора. Понасмехаться бы, позубоскалить, но вот что-то не зубоскалилось. Была ли Сильвия мне врагом? Или тем самым жестким тренером, что изживает своего чемпиона на каждой тренировке? Боже, Ал, еще слезу пусти! — Ну нихрена себе, — так и вырвалось у меня, когда Сильвия вышла из-за импровизированной ширмы, одетая в мешковатые джинсы и такую ненавистную ей красную клетчатую рубашку. О, сколько издевок я только от атташе выслушал о своих клетчатых рубашках! Куда бы она не направлялась сейчас, надеюсь, в ее планах издать сборник афоризмов и подколов на излюбленную тему для подтрунивания «Поттер и клетчатые рубашки». Хотя… значило ли это, что раз Сильвия выбрала клетчатую рубашку, то ее знаменитый пиджак атташе нынче свободен? А пока я искал символы, строил теории и пытался сгенерировать хотя бы короткий каламбур по поводу ее внешнего вида, то услышал: — Флэтчер оставил тебе хорошую базу для выживания. Молодец, что воспользовался ею. Я обернулся так, что хрустнуло что-то в шее. Финн смотрел на Сильвию сверху вниз — без высоких каблуков ее макушка была на уровне его подбородка. Но даже глядя на кого-то задрав голову, в мятой клетчатой рубашке и поношенных джинсах, с нелепым пучком на затылке, Сильвия выглядела странно величественно. — И ты молодец, что воспользовалась его советом. — Надеюсь, ты тоже воспользуешься. — Каким советом? Э! Вы о чем? — Я вертел головой, как беспомощный щенок. И опять эти двое знают что-то, чего не знаю я. Последовав снова в ванную за Сильвией, надеясь, что она пояснит за эти их диалоги, я, увы, ничего не добился. Сильвия меня напрочь проигнорировала, лишь, чиркнув зажигалкой, поднесла уголок паспорта к огоньку. — А ты основательно подготовилась, — протянул я, глядя, как в раковине горит документ. — Уже представляешь, как тяжело будет поначалу жить с чужим именем? — Представляю, я жила так двадцать пять лет. Я вскинул бровь. Была ли Сильвия Кармара такой же оболочкой, для этой вот дамы, какой был Джимми Старлинг для Альбуса Северуса Поттера? Вдруг я ощутил к этой женщине, кем бы она ни была, неописуемую нежность. — Куда ты пойдешь? — У меня рейс сегодня. — Куда? — Не скажу. — Привезти тебе кошку? Сиамская кошка — единственное живое существо, наградившее Сильвию взаимной любовью. — Кошка уже на месте, — произнесла Сильвия, бегло глянув на часы. — Поттер, не… Она хотела, уверен, дать мне какое-то последнее пафосное напутствие в свои оставшиеся одиннадцать минут, но в дверь постучали. Судя по тому, как Сильвия снова тревожно взглянула на часы, про полчаса на сборы и исчезнуть старик Сантана не шутил. — Уйди. — Финн толкнул экс-атташе в ванную и, опустив ладонь на кобуру, бесшумно прошел к двери. Не знаю, как бы помогло это, если бы Сильвию действительно пришли линчевать, ведь один, даже такой, как Финн, в поле не воин, максимум — женщина успеет трансгрессировать. Но за дверью, едва не поймав лбом дуло пистолета, оказался Альдо. — Ты чего не спишь? — недовольно буркнул я. Альдо, не одарив меня и секундой внимания, смотрел прямо перед собой, выжидая. Сильвия, поняв без слов, приблизилась к нему, а Финн, тоже что-то поняв (что-то все понимают, а мне туго, я парень простой), схватил меня за воротник и поволок за дверь. — Да пусти, мразина, — верещал я, цепляясь руками за дверной косяк. — Она уже чужой человек, я не могу его с ней оставить… Наверное человек, который наблюдал за камерами в коридорах, хохотал и недоумевал, глядя, как я пытаюсь сунуть нос обратно в номер. Не факт, конечно, что этот человек не был очередным телохранителем старика… но, надеюсь, ему было весело. — … она нас всех кинула, а если она сейчас ударит Альдо ножом? Или еще хуже, скажет ему мне не верить и накрылась пиздой моя карьера… — Не шурши, — шепнул Финн, закрыв дверь. Я все же вырвался и прижался к ней ухом, но ушлый американец больно ткнул меня под дых и стащил с пальца кольцо-переводчик. — Какого… — Сейчас хруснет, — сообщил Финн, действительно выгнув мой безымянный палец так, что я сдался и недовольно угомонился. — Дай им попрощаться. Она не чужой ему человек. — Уже чужой, она сложила полномочия. — Ты дурной такой, я ебу. Не знаю, какими там были их отношения, и кто кому не чужой, но Альдо был всегда холоден к Сильвии. И я его понимал, отчасти — если бы к моему отцу жалась какая-нибудь незамужняя подруга без нижнего белья, я бы, уж поверьте, тоже указал бы ей, где дверь. О чем им прощаться? — Perdona a mi padre por todo lo que fue, — услышал я негромкий голос Альдо. — Y por todo lo que no sé. — Что он ей сказал? — тут же шепнул я. Финн, в отличие от меня, по-испански говорил и кольцо-переводчик из носа не вытягивал. — Сказал, чтоб уебывала. — Правильно сделал. Я к двери прижался так, будто хотел поглотить ушной раковиной все звуки Лондона. Услышал, как зашоркала подошва ботинок, как в нос ударил легких аромат Pure Nuit — единственное, что в спешке не успела упразднить Сильвия. И тишина. Вот, зная Сильвию, эта паскудина запросто могла что-то ляпнуть нехорошее про меня. Напомнить Альдо, что я когда-то приехал с Флэтчером, что я меркантилен и, выбирая между ним и стодолларовой купюрой, выберу купюру и глазом не моргну. — Y perdóname por ser grosero, — снова заговорил Альдо. — Все, на выход, мадемуазель, время тикает, — не вытерпев, заколотил в дверь я. Альдо открыл дверь со стороны комнаты и взглянул на меня уничтожающе. Сильвия, снова глянув на наручные часы, опустила ладонь на его плечо. — Nunca seré tu madre. Pero siempre seré la mujer que te abraza, — негромко сказала она и мягко прижала губы ко лбу Альдо. И, зацепив взглядом крохотную алую запонку, висевшую на той же цепочке, что и нательный крестик, помедлила секунду, а затем, бережно спрятав цепочку за белую рубашку Альдо, застегнула верхнюю пуговицу. — Ты опаздываешь, — напомнил я. Сильвия накинула на плечи пальто и подняла дорожную сумку. Взгляды наши встретились. Странное чувство. — Обниматься будем? — сухо спросил я. — Нет, я брезгую, — ответила Сильвия. — Ну тогда иди сюда. Как я мог быть равнодушен к ней? Да, эта сучка вытрепала не один десяток моих нервных клеток, она кто угодно, но только не чужой человек. Да, не заладилось у нас, но, крепко сжав ее в объятиях, я уже знал — если и буду вспоминать о Сильвии, то только тепло. Ведь обнимать ее на прощание было действительно тепло. — Боже, Поттер, ты на лягушенка похож, — простонала Сильвия, старательно отыгрывая брезгливость. И, прижавшись к моему ухо, едва слышно шепнула. — Молодец. Я не ответил. Молодец я, что похож на лягушенка, или за какие другие заслуги — неважно. Я не стал ее провожать, лишь махнул рукой у лифта. Но понимаю, почему пошел Альдо — мало кто рискнет, даже с подачи его отца, вспомнить про истекшие полчаса, если он будет рядом с ней. Финн чиркнул зажигалкой и, облокотившись на табличку «Курение запрещено», сунул сигарету в рот. — Да уж. — Что посоветовал вам обоим Флэтчер? — припомнил я неожиданно резко. — О чем она говорила? Финн пожал плечами. — Секрет? — Да нет, — устало ответил он. — Тогда что он сказал вам? — Бежать, — просто ответил Финн и, повертев в пальцах недокуренную и до половину сигарету, затушил ее о кадку с каким-то комнатным деревцем. Наверное, я на сегодня был уже свободен. Но прежде чем вернуться в Паучий Тупик и начать обзванивать родню, дабы узнать, у кого ночует мой сын, поднялся в темный конференц-зал. В коридоре темно, уборщик в массивных наушниках заметал едва ли не наощупь осколки пробитой пулями двери. Диего Сантана все так же сидел за опустевшим столом и глядел в окно на огни ночного мегаполиса. — Она уехала. Старик, не оборачиваясь, глянул на часы. — Хорошо. — Могу идти на сегодня? Он повернулся ко мне и взглянул так, будто увидел впервые. — Иди. Я кивнул, но вместо того, чтоб послушно уйти спать и оставить этот день позади, сжал рукой ближайший стул. — Она любила вас большего всего на свете. Она вытащила вас из гроба. Она была рядом двадцать пять лет и терпела то, чего я терпеть не буду никогда — отгрызу вам лицо, только дайте повод, — произнес я. — И вы даете ей полчаса на сборы и обещание убить, если она не уберется за это время. В этом ваша милость и благодарность, сеньор Сантана? Старик хмыкнул, снова уставившись в окно. — Я отправил на все четыре стороны женщину, которая знает все. Начиная от того, куда выходят окна комнаты моего сына и заканчивая местоположением всех складов картеля. Женщину, одно слово правоохранителям или конкурентам которой может уничтожить всех нас, я отправил на все четыре стороны живой. Да, в этом моя милость и благодарность. Я не стал спорить. — А что бы сделал ты? — негромко окликнул меня старик. — Сказать? — Скажи. Ты сегодня много чего сказал. И я, обернувшись, сказал: — Я бы уже бежал за ней. Старик Сантана снисходительно на меня глянул. — Вот поэтому ты неудачник, а я — глава картеля, сынок. — Вот поэтому я поднялся до атташе, а вы опустились до неудачника, сэр, — пожал плечами я. — Спокойной ночи. И, покинув темный зал, тихо закрыл за собой побитую пулями дверь, похожую на металлический голый каркас.

***

— Не капризничай, пирожочек, — выдохнул я сонно, пытаясь удержать на руках извивавшегося Матиаса и одновременно нашаривая в кармане ключи от дома. — Сон — высшее человеческое благо. Вот уж дитя ночи. На часах далеко за полночь, а сын требовал гулять и кормить уточек в парке. Чувствую, Лили, забравшая его после банкета, не устояла перед огромными слезливыми глазами, похожими на два уголька, и разрешила Матиасу попить такой любимый им кофе, который ему пить нельзя было. — Сейчас ты еще молодой и дурной, но потом начнется школа, уроки, доклады, экзамены, поступление в университет, снова уроки, доклады, экзамены, работа с девяти до пяти. Будешь вспоминать, как отказывался спать, и будешь плакать. А тридцатилетних плачущих мужчин никто не любит. Папа в этом шарит… Я с трудом открыл дверь, чувствуя, как слипаются глаза. — Если поспишь сейчас, я разрешу тебе не спать завтра утром. Идет? Матиас задумался. — Ладно. — Боже, храни дипломатию. Но выхватил волшебную палочку еще до того, как нашарил выключатель — незнакомый запах мужского одеколона, ни разу не Pure Nuit Сильвии, дал понять, что в доме нас ждал незваный гость. Огонек на конце палочки осветил незнакомое лицо — я не ошибся. Гость взмахнул своей палочкой, и свечи в канделябре на журнальном столике вспыхнули. — Добрый вечер. — Я вас не звал. Незнакомый волшебник оказался немолод. Темноволос, с проседью и аккуратными усами, приподнятыми кверху. Дорогой темно-синий костюм и мантия с золотой брошью у воротника. Если это домушник, то самый щегольской за всю историю Паучьего Тупика. — Не хотел вас напугать, мистер Поттер, — произнес извиняющимся тоном волшебник. — Не разобрался, признаю, как включается в вашем доме свет. — Код двенадцать, — щелкнув пальцами у уха Матиаса, сказала я негромко. Гость проводил побежавшего вверх по лестнице ребенка взглядом. — Смышлёный малец. — Вы кто? — без милостей и вежливостей спросил я. — Прошу меня простить, — склонил голову волшебник, протянув мне увенчанную перстнями ладонь. — Меня зовут Генри Тервиллигер. Знаю, час нынче поздний, но прошу уделить мне время. Присядьте, пожалуйста и уберите волшебную палочку. Есть разговор.