— Я очень внимательно слушаю, — по слогам процедил старик Сантана, легонько барабаня пальцами по рукояти пистолета. — Глаза на меня.
В кабинете прохладно, а я чувствовал, как обливаюсь седьмым потом. Не нужно быть выдающимся психологом, физиогномистом или чтецом мыслей, чтоб заподозрить в моей дрожащей бледнеющей тушке лжеца, который паникует так, что сбежать в открытое окно с высоты тридцать третьего этажа не кажется ему плохой идеей.
Признаюсь, эти легкие поглаживания пистолета, как домашнего котенка, напрягали меня куда больше, чем перспектива выдать маглу государственную тайну магической Британии. Хорошо хоть руки не были видны под столом — я гнул и заламывал пальцы, теребил кольцо-переводчик и нервно чесал ногтем уже болевшую кутикулу.
— Говорю же, — повторил я, глядя старику в переносицу, создавая видимость, что бесстрашно смотрю прямо в глаза. — Это байка. Философский камень — у нас это сказка, городская легенда. Это как… ну как ваша Ллорона. Джорона… Йорона.
Старик Сантана смотрел на меня с презрением.
— Si no puedes hablar, callate como un perro, — выплюнул он, а я, спохватившись, снова надел стянутое с пальца колечко.
— Ну Плакальщица, вы меня поняли, — протянул я. — Камня не существует. Это сказка, ее деткам в яслях рассказывают.
— То есть, ты на год бросил нагретое место, где получал тысячи за то, что плюешь в потолок, ради сказки, которую деткам в яслях рассказывают?
— Да.
— Ты же не дурак.
— Мой друг дурак.
— Это который в церкви замужних прихожанок зажимал или который души на Страшный суд распределяет?
Я невольно вспыхнул.
— Да оба, — нехотя буркнул. — А вы откуда знаете?
Старик нахмурился.
— Когда выходил из исповедальни покурить, так ты меня утомил тогда, видел это святотатство, верно говорят, что у рыжих нет души.
— Я про другое.
Черные глаза прищурились.
— Знакомы в узких кругах того места, из которого не возвращаются. Если, конечно, в кармане нет философского камня. — Была у старика такая привычка смотреть так пристально, что затылком чувствовался жар, словно взгляд прожигал насквозь. — Итак, камень.
Рука снова легонько легла на пистолет.
— Давай проговорим сначала, — произнес старик, отчего у меня внутри все похолодело — как бы не начать путаться в показаниях. — Ты бросаешь все на год ради детской сказки?
— Ради друга, который слишком в эту сказку поверил и мог наделать много глупостей, — уточнил я.
— То есть, ты на год бросил моего сына одного ради детской сказки?
— Я не бросал его, он был на Финне…
— Ты бросил его на наркомана, из-за которого умерла моя дочь?
— Да я не…
— Как бы ты назвал человека, который бросает свой долг ради детской сказки? Бросает деньги, должность, статус, сына? Ради детской сказки.
— Дебилом, — проскрипел я униженно.
— Но ты же не дебил, мы оба это знаем. Видишь, ты врешь мне уже дважды, не надо так делать.
— Я соврал вам лишь однажды — когда сказал, что не согласен с вашим решением по поводу участи бывшего начальника охраны.
Старик восторженно усмехнулся.
— Ай, красавец какой. Вот за что ты мне нравишься, так это за то, что умеешь говорить то, что от тебя хотят слышать.
Я тоже улыбнулся и прикрыл глаза.
— А сейчас я хочу слышать про философский камень. Даже помогу тебе начать.
Сеньор Сантана убрал руку с пистолета — хорошо. Но тут же притянул к себе телефон, у экрана которого изрядно потупил минутку — технике, отличной от кнопочного«Sony Ericsson» в полиэтиленовом пакете матерый мафиози решительно не доверял. Эта пауза, прерываемая негромкими ругательствами, с которыми старик Диего пытался разобраться куда нажать, чтоб экран перестал выключаться, скрасили напряженную ситуацию. Я почти даже успокоился — человек, который не может разобраться со смартфоном, не сможет разобраться с философским камнем.
Но спокойствие продлилось недолго. Во-первых, дед-таки разобрался что нажимать. Во-вторых, из бедного чуда техники, на экране которого однажды останутся вмятины от пальцев этого нервного пользователя, прозвучала запись, о существовании которой до сего момента я и не подозревал.
— Мы варили эликсир бессмертия.
— Ну, окей.
— Точнее, мы пытались создать философский камень, чтоб возродить из мертвых невесту Скорпиуса Малфоя.
— Меня уже ничего не удивляет.
Не знаю, что было хуже: мой голос на записи или этот поворот в допросе.
— Вы… Вы что, записали исповедь на диктофон? — прошептал я в ужасе.
Старик, снова завозившись с телефоном, думая, как остановить запись, которая продолжала мою историю, кивнул.
— Все до последнего слова, — подтвердил он, наконец. — Пришлось удалить восемь фотографий, чтоб освободить память. Ты, конечно, наговорил часа на три — я эту аудиокнигу сколько ни пытался с самого начала переслушать, засыпал на двадцатой минуте.
— Вы же верующий человек, — возмутился я. — Тайна исповеди!
— Я не священнослужитель, — пожал плечами старик. — Итак, то есть камень все-таки был.
«Ал, ну какого черта ты раскрыл рот?».
— Мы пытались, чтоб вернуть невесту, да, мы пытались создать камень, — почти выкрикнул я с остервенением. — Но у нас не вышло. Сейчас вы спросите, почему не вышло, и я вам отвечу — потому что это сказка. Нельзя смешать в ржавом котле воду, дрожжи и удобрение, чтоб в итоге получить артефакт бессмертия.
В горле от волнения пересохло и я, не отводя взгляд, нашарил рукой стакан с пригубленным виски. Классика жанра сходила на нет — да, в кадре было огнестрельное, но оно не выстрелит, я это знал.
— Знаете что это? — поинтересовался я, покрутив в руке волшебную палочку, которую прятал за поясом — эта чертовка как раз так больно впилась мне в поясницу при попытке ссутулиться. — Вы знаете, ведь знали Сильвию, знали Флэтчера. Меня наслушались в исповедальне.
Пафосные угрозы не мое явно. Даже почувствовал укол стыда — моя волшебная палочка была не такой уж старой, я купил ее за десять золотых в деревне отбросов, а уже такая потрепанная. Темное дерево все в отпечатках пальцев, кое-где лак облупился, а вот эта вот твердая беленькая капелька, которую мог нащупать палец у основания — сердцевина, зуб вампуса топорщился невесть почему.
— Мне будет спокойнее, если это будет рядом.
Я опустил палочку на стол, напротив пистолета. Не сказать, что это придало мне уверенности. Что-то подсказывало, что есть обстановка накалится, матерый бандит схватится за пистолет и нажмет на курок раньше, чем я догадаюсь сцапать палочку и вспомнить хоть какое-то заклинание.
— Можно откровенно? — на всякий случай спросил я.
Старик кивнул.
— Вы не поняли. Откровенно. Без лобызаний вашего нимба, как обычно.
— Я тебя услышал.
Он наполнил стаканы и сделал хороший глоток.
— То, что вы живы — это не должное. Это глупое решение умной женщины. Вы ужасный человек, и мне очень стыдно, что когда-то я считал вас кумиром. Вы не заслуживаете шанса жить заново, но вы получили этот шанс, — сказал я, глядя в стол. — Так живите. И не лезьте туда, куда вам не нужно.
По стенке стеклянного стакана в руке старика пробежала едва заметная паутинка трещины.
— Вам дали шанс. Живите. Не надо играть в богов и пытаться дать тот же шанс кому-то еще.
— А ты бы поступил так, как советуешь мне? Нет, сынок, нет. Ты уже играл в богов.
— Но я не говорил, что не жалею об этом.
— А ты жалеешь?
Жалел ли я, что вернул Скорпиуса Малфоя с того света? Ха, сложный вопрос — всякий раз, когда из-за него я влипал в проблемы, жалел, еще как жалел!
А ведь это я заварил всю эту кашу. Не догадайся я загуглить воскрешение человека, не пройди процедуру бюрократии небесной канцелярии, у меня была бы другая жизнь. И не было бы философских размышлений о вреде и пользе бессмертия, не было бы задушевных бесед со старым преступником, который иногда так хотел выстрелить мне в лицо, не было бы наркотиков, оружия, злой секретарши, виолончелиста-булимички. Не было бы белых песков пляжа провинции Пунтаренас, лучшего вина в моей жизни, самой солнечной в мире страны. Не было бы Финна.
— А я жалею, — не задумываясь ответил я. — Доигрался, как говорится. Поэтому говорю вам не как тот, кто умничает, а как тот, кто понимает, о чем речь — не лезьте. Да, вы потеряли дочь…
Черные глаза распахнулись, а я осекся.
— Не дочь, да? Вы не ради Камилы собрались горы сворачивать.
Поясните мне, дамы и господа, почему такой трус как я, частенько ведет себя так, будто у него девять жизней? Феномен труса, который боится чиркнуть спичкой и обжечь пальцы, но в следующую секунду обливающегося маслом и отправляющегося тушить пожар керосином.
— Я все ждал, когда же вы заговорите о дочери, а вы молчите, вы шутите, вам все хорошо. Неужели есть кто-то, кто достоин второго шанса больше, чем убитая ни за что на собственной свадьбе дочь? — процедил я, тут же ответив на свой вопрос, глядя на старика в упор, с издевкой, такой мерзкой, но такой уместной. — Неужели выбирая между женщиной и дочерью, вы выбираете женщину?
С одной стороны, очень нелепо, когда такой, как я, учит взрослого мужчину отцовству и за что-то еще пристыжает — я забывал сына на прогулках, не был в состоянии уследить за ним в одиночку, мог выпалить крепкое словцо. Но… есть же что-то святое в родственных узах. Я вырос в крепкой огромной семье, где дети были важнее любых галлеонов, любых призов и неурядиц. Да, мы своеобразная семья, поколение героев войны покойная бабка Мюриэль называла пропащим, но одно мы впитали наверняка — можно быть странным, можно быть грубым, можно быть нищим, но быть хорошим родителем для своих детей. Да тот же Луи, чего далеко ходить, в пятницу вечером поигрывает бицепсами на сцене пред толпой визжащих разведенок, но каждую субботу и воскресенье, каждую неделю, вот уже долгие годы, он проводит с дочкой. И плевать ему на график работы, и плевать, если дома Скорпиус снова что-то учудил, да даже если нас заберут в Азкабан, Луи проведет выходные с дочкой и плевать он будет на наши проблемы эти два дня. И мы его за это уважали.
А здесь, понимаете ли, взрослый мужик, не романтик-малолетка, выбирая между какой-то прошмандовкой (без оскорблений к матери Альдо, все знали, что с Соней Сантана старик Диего познакомился не в библиотеке) и родной дочерью, делает неочевидный выбор.
В потоке этой праведной ярости, будто я родитель года, мысли заметались в голове. Я вспомнил Камилу впервые за долгое время. Вспомнил ее красивое, но такое надменное и незапоминающееся лицо — пособие пластического хирурга. Вспомнил о девушке, которая приехала в родной дом как гостья. О девушке, которую отец подложил обманом под первого попавшегося шныря, который принес ему винишко и был вежлив. О девушке, которая родила сына, которого не хотела — родила отцу игрушку-забаву и наследника империи. О девушке, одурманенной Амортенцией настолько, что, стоя у свадебной арки, она моргала, кивала и не понимала, что происходит и почему этот щуплый засланный шнырь надевает ей на палец кольцо. Я вспомнил о девушке, которую никто никогда не любил: ни отец, ни брат, ни муж-шнырь. Никто и никогда.
Хотя нет. Атташе Сильвия, помню, тепло обнимала ее — чужая женщина, ну хоть кто-то.
И мне стало так больно. Так больно и обидно до ненависти за Камилу Сантана. Восхищенный новой пассией отец хер забил на нее, а потом, сидя притворно в инвалидном кресле, кривил тонкие губы, когда дочь забила на него точно такой же хер. А я… а я даже не говорил с ней по-человечески, как с личностью, а не как с пятизвездочным инкубатором для моего пропуска в золотую жизнь на побережье.
Она была убита на собственной свадьбе после того, как тот, которого она не знала, и уж точно не любила, надел ей на палец кольцо. И ни я, ни ее отец, ни брат, ни один из десятка доверенных лиц, не спасал ее — лишь презренный Финн, наркоман, предатель и тупица, пытался зажимать руками рану от ножа на ее шее.
О ней никто не вспоминал столько лет. Мой сын не знает, как зовут его маму и не знает где она, Альдо опускал взгляд на ее могилу лишь когда приносил к надгробной плите матери белые розы, старик Сантана ни разу не заговорил о Камиле, будто ее нет, не было никогда, будто псина, которая стряхнула со спины назойливого клеща.
У меня внутри за минуту тишины чувства пронеслись от иронии до обиды, до пощипывания в глазах — за чужую мне Камилу, над которой я насмехался, не любил ни секунды, было больно. Мне так захотелось в этот момент зарядить старику, который сидел без кровинки на лице, с таким видом, будто у него этих детей куча и две телеги прицепом, одним больше, одним меньше, не убудет с картеля Сантана. Осекся я лишь услышав хлопок — оказывается, это я сам, вскочив и перегнувшись через стол, таки зарядил ублюдку Диего по лицу.
— Извините. — О, трус в деле — я тихо опустился обратно в кресло.
Старик даже не шелохнулся.
— А хотя, похуй, не извиняйте, это меньшее, что вы заслужили, — буркнул я, когда дерзкий Джимми задвинул труса Ала за спину. — И можете этот пистолет хоть в глаза мне тыкать — я буду последним в этом здании, кого вы убьете. Во-первых, я знаю, как возвращать мертвых, по вашей версии, во-вторых, мою смерть вам Альдо не простит никогда. Так что, знаете что, дедуля, лебезить я больше не хочу, было бы перед кем.
Диего Сантана не дернулся и бровью не повел, когда его ручной зять на стуле аж змеей крутился, не зная, куда девать проснувшуюся агрессию. В одном я прав был точно — старику я нужен, только я знаю, как вернуть мертвых. Еще, правда, Сильвия… но, где ее искать? У меня все козыря, я могу сейчас хоть в глаз ему плюнуть, и получу за это не отсечение головы, а премию.
Старик это тоже понимал. Он мог угрожать, давить авторитетом, пустить в ход пистолет — да все без толку, ведь я нужен ему живой и в очень хорошем расположении духа. Наверное, от безысходности, понимая, что он — матерый, легенда, сейчас целиком и полностью зависит от того, кого за винишком посылал, опустился до нижайшего.
— Ты когда-нибудь любил? — поинтересовался он без намека на желание услышать в ответ шутку.
Ой все, граждане, остановите Землю, моя остановочка во льдах Арктики, где холод такой же, как у меня в сердце.
Нет, будь на месте старика кто-то другой, да кто угодно, я бы, может, даже растрогался — любовь, все дела. Но старик был самым настоящим социопатом, симптоматика как по учебнику: харизматичный, непредсказуемый, властный, не испытывающий чувств вины, стыда, сожаления, не умеющий любить при всем желании. Не верил я в то, что Диего Сантана способен любить кого-то. Ранее думал, что он любит только Альдо — ошибался, социопаты не умеют любить, и это не я придумал, это наука!
— Да, — ответил я. — Любил.
— Ты не понял меня, — фыркнул старик. — Трусы ночью друг с друга снимать — это не та любовь, о которой я спросил. И в плечо плакать тоже не оно. Любил ли ты, сынок, так, что заплатил бы самой Смерти любую цену, лишь бы лечь в гроб вместо того, кого ты называл любимым? Это не красивые слова старого распутника, нет, это то, о чем я молился столько лет, то, о чем я молил тех, кто пришел в мой дом, кто забрал мою жену.
Я опустил взгляд.
— Я сижу сейчас перед тобой в этом здании. Они все. — Старик крутанул пальцем. — Все эти люди меня боятся. А ты представь, как Диего Сантана ползал на коленях, рыдал и молил делать с ним все, что хотели те люди, лишь бы они отпустили его жену.
— Хватит.
Но старик уже в кураж вошел. Его глаза налились кровью.
— Заслуживала ли смерти Камила, это ты спрашивал? — прохрипел он. — Нет. Я гнилой отец, мне нельзя было заводить детей, я не могу любить их, да, да, ты прав, и Сильвия была права, я не могу показать эту любовь им, я не могу им дать то, что должен дать отец. Я даю им только боль. Но Соня, ее звали Соня, мою жену звали Соня… она заслуживала смерти? Она даже не знала, чем я занимаюсь, она не знала кто я. Она тогда ждала ребенка, она приносила свет в мою жизнь каждый день, она меняла меня, она была моим смыслом…
Я не знал, куда себя деть — лишь только вжимался в спинку стула. Старик был безумен, его глаза горели огнем, распахнутые, налитые кровью. Он даже не моргал, будто сквозь меня смотрел, лишь продолжал шептать на одном вдохе:
— … я слышал, как эти люди измывались над нею, и ничего не мог сделать, а когда меня вывели наружу все, что я увидел — голова, вот, что осталось от женщины, которую я любил. Она даже не знала, за что это с ней сделали — разве это справедливо? Разве она заслуживала смерти? И я спрошу тебя еще раз, любил ты когда-нибудь так, что предпочел бы свою голову на пике, вместо головы того, кого любишь?
— Нет, — честно ответил я до того, как успел задуматься.
Старик торжествовал. Тонкие губы расплылись в улыбке, демонстрируя крепкие белые зубы.
— Разве это справедливо, сынок? Соня была чуть старше тебя, у нас сын, она ждала ребенка, она не знала о том, чем занимаются люди в этом здании, разве справедливо, что я заслужил второго шанса, а она нет?
— Да.
— Повтори.
— Вам дали второй шанс не в качестве привилегии, а в качестве наказания за все, что вы сделали. И вот вы его несете — унижаетесь перед пиздюком, который смеется вам в лицо, и ничего не можете сделать, ведь знаете, что я знаю, — улыбнулся я, закусив на мгновение стакан, который пощипывал язык приятным солодом алкоголя. — Видите, я совсем потерял страх. Уберите пистолет, мы оба знаем, что я слишком нужен живым.
И, не сдержавшись, нервно фыркнул.
— Черт, неужели вы действительно так любили эту Соню, раз еще не снесли мне голову за эти слова?
— Да, — сухо произнес старик. — Я доверил тебе дочь, неужели ты не можешь…
— Вы бы доверили дочь и дохлой собаке, не надо красивых фраз и ответных услуг. Я уважаю ваши чувства, и благодарен за доверие — уверен, мало кто слышал вашу грустную историю любви, — кивнул я понимающе. — И в ответ на этот жест доверия и в доказательство верности вашей семье, я согласен на вашу просьбу, чего бы мне это не стоило…
Старик взбледнул, а затем его смуглые щеки вспыхнули.
-…но есть одно крохотное «но». Также в ответ на этот жест доверия и в доказательство верности вашей семье, мне пришлось отправить на смерть Наземникуса Флэтчера. Да, сеньор Сантана, у всех своя игра. И у меня тоже.
Рука схватила пистолет так резко, что рукоять скрипнула по полированной поверхности, а я, припав к столу, сцапал волшебную палочку и успел в долю секунды выкрикнуть:
— Обливиэйт!
Вспышка, похожая скорее на светло-серую дымку затуманила на мгновение взор, и Диего Сантана подкошено рухнул на стол, да так громко, что столешница грозилась расколоться надвое. Первым делом я аккуратно спрятал пистолет в ящик стола, где ему и было место.
И уже затем, от осознания, какой же я дерзкий, откинулся на спинку стула. Страшно стало именно тогда — запоздалая эмоция. Затем, перелив в свой стакан остатки виски, я порылся в карманах поверженого бандита — наличными нашел, в переводе с местного костариканского колона на доллары, а с него на галлеоны, сущие копейки.
— Старый, светлая память, — отсалютовав потолку стаканом, кивнул я.
***
— Пиздишь, — со священным ужасом прошептал Финн.
Впервые он смотрел на меня с такой нескрываемой нежностью, видимо, ему действительно осточертел старик Сантана.
— Ни разу, — сообщил я. — Он лбом чуть не сломал стол.
Финн заерзал на скамейке в сладком ожидании всех смачных подробностей. Был у него один такой грешок, который ну никак не вязался с образом самой брутальной рожи из моего окружения — Финн был лютым сплетником. Конечно, риск того, что он по простоте душевной брякнет кому-нибудь в охране то, что услышал, но клятва на мизинчиках была для него священнее любого самого сакрального обета.
— И он че?
— Да говорю же. Упал в стол.
— А ты че?
— Оставил там бутылку, разлил немного виски на стол и выставил все как будто дед снова забухал. Ну, а что, симптоматика после Забвения та же, что и с похмелья: голова кружится, пить хочется и знобит. Ты так каждое утро ходишь.
Финн задумался.
Прошла минута.
— А если бы он там сдох от твоего этого?
— Да не сдох бы от моего этого, Финнеас.
— Не, так-то похуй, но Альдо бы взгрустнул. Тебе повезло, если бы дед сдох …
— От Забвения не умирают, — отмахнулся я. — Самое страшное последствие — заторможенное состояние, я даже думал, что не надо было тебя так часто…
— В смысле? — Финн вдруг выпрямился. — Ты что, пёс, стирал мне память?
Он это так гаркнул, что на нас кое-кто из окон реабилитационного центра высунулся. Я инстинктивно отодвинулся, но Финн так больно схватил меня сквозь джинсы за бедро, что оставалось лишь взвизгнуть.
— Всего раз или два, — пришлось признаться. — Ну максимум девять.
— Что я забыл?
— Слово «милосердие» и учебную программу начальной школы. Пусти, пожалуйста.
Ущипнув бедро еще сильнее, Финн повернул кожу.
— Санитары, — взвыл я, пытаясь разжать его пальцы.
— Что я забыл?
— Да уже не важно!
— Я сейчас тебя ущипну за…
— Да, я стирал тебе память, чтоб ты забыл, что мы с Флэтчером кинули тебя на лепреконское золото в вейловской шлюшатне, ничего личного, нам просто было страшно спать, отпусти меня, пожалуйста, мразь!
У Финна тут же воцарилось просветленное выражение лица. Пальцы наконец-то разжали мою горящую от боли кожу.
— Вы должны мне деньги?
— Возможно.
— Тогда где они?
— Финн, имей совесть! Флэтчер оставил тебе целое состояние, а ты чуть не оторвал мне ногу за какие-то жалкие сорок галлеонов! — возмутился я.
— Четыреста.
— Какого?
— Счетчик тикал восемь лет.
Я почти расхохотался.
— Я тебе рассказываю о своих делах, а ты…
— Мне похуй на тебя и твои дела, мне не похуй на мои пятьсот галлеонов, — буркнул Финн.
— Да было же четыреста.
— Акция «Большой пиздеж — большой процент».
Пришлось чуть высунуть из кармана волшебную палочку и пригрозить, чтоб тот, чего доброго, не почувствовал себя личностью и не продолжил бы торги. Недовольный Финн что-то проворчал и гневно зыркнул на проходившего мимо психолога — паренек в вязаной кофте, который так боялся новоиспеченного пациента, тут же ускорил шаг.
— Ну ладно, хорош, — смилостивился я. — Судя по твоему серому цвету лица, интоксикация проходит полным ходом. Как оно?
— Нормально, — проворчал Финн.
Я не сдержал улыбку.
— Хватит уже дуться.
— Легко тебе говорить, тебя не кинули на шестьсот золотых.
— Финн, хорош уже. А то я сейчас вспомню твои грехи и буду до зимы их вспоминать на этом самом месте.
Финн яростно выпучил глаза.
— Хоть один назови!
— Ты стучал Флэтчеру о планах старика.
— Мне не нравился старик.
— Ты кололся все то время, что клялся в трезвенности.
— Я клялся в трезвенности, а не отвечал за трезвенность. Это разное.
— Ты приставал ко мне!
— Я хотел вернуть свои деньги!
Было в меркантильном обиженном Финне что-то по-детски очаровательное. Но, уверен, Флэтчер бы ой как не одобрил мое желание подразнить его деньгами чуть подольше, а потому нужно было эту тему закрывать. Следующий вопрос вырвался сам собой.
— Почему тебе не нравится старик?
Финн фыркнул.
— А тебе он почему нравится?
— Раньше его фокусы казались мне забавными.
— Если через сорок лет ты станешь таким же — лучше умри молодым, — посоветовал Финн.
Ой, это кто там читает лекции о вреде алкоголя и агрессии на формирование личности! Но вопрос я задал действительно метко — и раньше взаимная неприязнь Финна и Диего Сантана не могла не породить в моем мозгу вопросов, хотя бы потому, что те, кто старику не нравились, долго не жили.
— Да понятно же, — отмахнулся Финн. — Дед сдает позиции, раз Альдо хотел поставить начальником охраны меня. Вот он и бесится.
— Неожиданно здравое рассуждение, как для наркомана. — Финн косо глянул, и я спохватился. — Прости.
— Знаешь, сидеть здесь всяко лучше, чем на вилле, с виноградниками под окнами и дедом, который так и ждет, что я скопычусь. Фу бля, не вздумай ему никого воскрешать, не заслужил. Э. Посмотри на меня.
Я нехотя повернул голову.
— Не думай даже. Он тебя разводит, берет жалостью, потому что больше ничем не может.
— Да я и не думал! — честно сказал я, чуть раздражаясь. — Не буду я больше никого воскрешать, и так проблем выше крыши. Просто он так говорил про жену…
— Что ты поплыл, я понял. Дед задумал какую-то хуйню.
Мы умолки, потому что мимо прошли гуськом пациенты вслед за дамой в ярком спортивном костюме. А весело здесь однако помогают зависимым отвлечься: кружки по интересам, спорт, библиотека, и только мой еблан выбрал макраме.
— Возвращение любимого человека, который не заслужил смерти — никакая не хуйня, — произнес я.
— Хуйня, раз Сильвия просекла, что не проссыт то, что задумал дед, и сбежала.
Не первый раз я ездил после работы к Финну в центр, но первый, когда эта встреча оставила неприятный осадок.
«Скорпиус Малфой, который вернул с того света невесту — герой красивой истории любви. Диего Сантана, который хочет сделать то же самое — страдающий хуйней дебошир», — думал я, когда ехал обратно на виллу.
Эта мысль кружила в голове на повторе.
Господи, Ал, почему ты снова сделал проблему из ничего? Скорпиус при всех своих авантюрах никогда не переходил ту грань, которую давным-давно перешагнул Диего Сантана в своих поступках. Разве он не заслужил жить? Разве не заслужила жить без вины погибшая Доминик?
«А Соня Сантана, которая до последнего вздоха не знала, что происходит, не заслужила?».
Голова трещала от той каши, в которую я ввязался сам того не желая. Сделка с совестью никак не совершалась.
За окном автомобиля мелькал город, уже зажегший ночные фонари, а я безучастно смотрел на то, как куда-то по тротуару идут люди. И снова думал, вернее, не переставал думать ни на секунду о том, что старик мне не соврал.
Во-первых, незачем. Во-вторых, почему так сложно поверить, что он когда-то кого-то любил, человек же. Может, не погибни молодая жена, чем черт не шутит, был бы сеньор Сантана не сказать, что «совершенно другим человеком», но всяко спокойнее, добрее хотя бы с виду, уж точно бы пил меньше и уж точно не рискнул бы делать кладбище из драгоценных виноградников, на которые выходили окна комнат. И вот уж кто был бы тем самым «совершенно другим человеком», так это Альдо.
Зря я подумал об Альдо, потому как почувствовал уже не укол совести, а ярко-выраженную вину. Не живи Альдо с детским воспоминанием отрезанной головы матери, не потеряй он так рано человека, который безоговорочно и круглосуточно любил бы его за просто так, то был бы счастливее, спокойнее, без всех этих психотерапевтов по вторникам и четвергам, без груды таблеток и груза страхов. Просиживал бы штаны в консерватории, о которой так мечтал, а не в офисе картеля-гиганта.
И существовал бы картель, если бы однажды Соня Сантана поставила мужу жесткий ультиматум «все это или семья»?
Чувствую, ночью, помимо самокопания буду заниматься еще и накручиванием на себя вины за то, что когда-то давно в стенах, где я сплю, умерла незнакомая мне женщина, которую я никак не мог спасти.
Чем больше я об этом думал, тем хуже на душе становилось и, кажется, я даже начал думать о том, что проблем вообще нет. У меня был кусочек философского камня, я мог провернуть все, ведь какие сложности в том, чтоб раздобыть лопату и раскопать давнюю могилу. Зато до конца вечности ждало бы неиссякаемое признание от самого старика Сантана. А уж как бы прибавилось средств в моей личной казне!
Я настолько утонул в мыслях, что вряд ли сегодня нашлась бы какая-то сила, способная вернуть с небес на землю. Однако я ошибся.
***
— О чем ты думаешь?!
Сказать, что опешил, когда устало завалился в спальню и увидел, как темным стражем ночи у распахнутого окна стоял Скорпиус Гиперион Малфой, облаченный в явно форменный двубортный сюртук с серебряной брошью на лацкане.
Увидеть Малфоя в этом доме, в моем другом мире, сродни разрыву шаблона. Поэтому я настороженно, но с пониманием, что это же Скорпиус, приблизился.
— Как ты здесь…
— Через Штаты, — сухо ответил Скорпиус.
— Но откуда…
— Свой источник.
— Но…
— Служба.
Это прозвучало, да и выглядело, настолько пафосно, будто Скорпиус планировал сию сцену два месяца и устроился в департамент Тервиллигера исключительно ради униформы и крутого перформанса.
— Малфой… Мушкетер, — одобрительно хмыкнул я.
Тонкие губы Скорпиуса дрогнули в секундной улыбке (таки насладился моментом). Но, видимо, все серьезнее, чем причина столь внезапного появления за океаном порту ради.
— Ты что устроил, Ал? — уже чуть менее строго поинтересовался он.
Да тут сходу и не сказать…
— Если это из-за Забвения к маглу, то я могу объяснить.
— Магия на глазах и по отношению к маглу — не моя парафия и не в полномочиях моего департамента, поэтому пофиг, — отрезал Скорпиус.
Все еще очень было непривычно видеть его в своем другом мире. Скорпиус Малфой был для Лондона, для Хогвартса, для Шафтсебри-авеню, для того, чтоб утром из себя корчить сильного и независимого наследника древнего рода, а ночью хлюпать носом в чулане и ныть, что скучает по бабушке. Если уж и сближать два мира одного Альбуса, то везти картель в Лондон — уже проходили, получилось… своеобразно, но получилось же.
А Скорпиус во всем великолепии министерской униформы выбил из колеи.
— О чем ты думаешь? — снова спросил Скорпиус, но на сей раз без ноток пафосного госслужащего в голосе. — Ты рассказал маглу о камне.
— Что? Да я брехал, как мог, этот магл ничего не знает и уж точно ничего не вспомнит.
Скорпиус по-хозяйски уселся в кресло и поправил на шее ворот черной водолазки.
— Ал, надо бы понять — все, что произошло на Шафтсбери-авеню должно быть тайной. Уже достаточно, что патлатый сквиб знает больше, чем ему положено.
Я сел напротив на кровать.
— Я спасал нас, как мог спасал и не ляпнул ничего. — Одолевала обида, честное слово. — Кто из вас, кто, Луи, Дом или может быть ты, смогли бы врать в глаза человеку, который грозится выстрелить в голову? Только я. Да я чертов ангел-хранитель вас троих. Доминик возмущается, Луи молится, ты понтуешься, и только я действительно могу защитить всех нас. И если для того, чтоб защитить всех нас, мне придется защищать и все эти ваши «государственные секреты», я это сделаю. Только без обид, если я однажды пришлю за это счет. Так дословно и передай своему начальству.
Скорпиус вскинул брови.
— Думаешь, Тервиллигер настолько глуп, что послал бы меня одного читать нотации лучшему другу?
Логично, даже слишком логично для Скорпиуса. При его-то репутации сумасшедшего скандалиста, да еще и фигуранта дела о философском камне, удивляюсь, как Тервиллигер вообще спал спокойно по ночам, зная, что Скорпиус Малфой жив, здоров и крайне хитер.
— Я не собираюсь никому говорить о камне, неужели ты думаешь, что я достаточно тупой, чтоб тыкать им всем, кто попросит?
— Нет, но ты достаточно милосердный, чтоб тыкать им всем, кто попросит.
Тут впору разозлиться, но я смолчал, настолько метко в суть попал Скорпиус. Не я ли самобичевался весь вечер, думая об обезглавленной страдалице? Не я ли повесил запонку с крупицей философского камня на шею Альдо Сантана, хотя он даже не просил?
Показалось или нет, но Скорпиус смотрел прямо на манжет моей мятой рубашки, где запонки как раз и не было.
— Ты не мог знать, — вдруг спохватился я. — Да при лучшем раскладе сюда только сутки добираться, а я говорил с маглом несколько часов назад.
— То есть все-таки говорил.
— Да ничего я не говорил! Я пиздел, как черт. Тем не менее, ты не мог знать.
Грешным делом я даже подумал, что не зря профессор Трелони орала навзрыд, когда Скорпиус Малфой, гордо сжимая бланк с наскоро и небрежно сданными Ж. А. Б. А. покинул Хогвартс. Но тут же вспомнил, как выдумывались все зловещие предсказания, как бегал он за Доминик по всему замку с ее грязной кружкой и орал про Грим, как выпадали из дрожащих рук Таро, как пытался Малфой вычленить священный смысл из снов, где вооруженные огурцами покемоны отбивали Грецию от злых космонавтов…
Гадалка он так себе, а вот интриган знатный. Что даже не отрицал.
— Имея личный пропуск девятого уровня секретности, который выдается исключительно высшим чинам министерства магии, можно добраться гораздо быстрее, — важно отрапортовал Скорпиус, наслаждаясь моей реакцией.
— У тебя есть пропуск девятого уровня секретности?
— Нет. У меня есть карета и семь фестралов, которых мне подарил на свадьбу родной брат крестной дочери моего дедушки.
Я вдруг расхохотался в голосину, настолько серьёзно сказал Скорпиус эту глупость. Но тут же выглянул в окно — знаю я его.
Фестралов не увидел, не знаю, как они выглядят даже, зато вдали над водной гладью океана крохотным спутником Луны парила пухленькая карета.
— Малфой…
Скорпиус тоже выглянул, смутился и щелкнуть пальцами — карета тут же рассыпалась на тысячи капель и подобно упавшим струям фонтана, упала в воду, отчего эхом пронесся громоподобный всплеск.
— Как, говоришь, называется твой департамент?
Скорпиус смущенно закатил глаза. Щеки вмиг заалели. Ох уж эта его манера тупить в моменты, когда ситуация требовала серьёзности!
— Допустим, — кивнул я. — Но как ты узнал, где моя комната?
— У тебя над окнами развевается ЛГБТ-флаг.
— Нет у меня никакого флага.
— Теперь есть. Не благодари.
Я начинал закипать.
— Предчувствуя твой следующий вопрос, — произнес Скорпиус, стянув с пальца обручальное кольцо.
В мгновение ока он невысоко подбросил колечко. То тут же вспорхнуло в воздух задорной золотой канарейкой, которая, радостно щебеча (не дай Бог, разбудит домочадцев), уселась мне прямо на голову.
— Я раздал вам кусочки камня не потому что я хороший друг и доверяю вам, а потому что я плохой друг и не доверяю вам до конца, — тихо и печально признался Скорпиус. — Ал, не надо делать то, что расхлебывать потом будут все. Ты не до конца понимаешь, что такое запонка с камнем.
Тонко балансируя между придурком с каретой и человеком, который продумал каждый мой «шаг влево, шаг вправо» еще за год, как я столкнулся с дилеммой, Скорпиус не изменял своим привычкам. Другое дело, что масштабы их выросли от безобидных школьных шалостей, до, как там говорил Тервиллигер, проблемы государственного масштаба.
— Ты работаешь в этом департаменте считанные дни, а уже мыслишь мыслями Тервиллигера, — заметил я. — Может, ты заигрался в важность?
— А может Тервиллигер был не так уж и не прав?
Оставалось лишь фыркнуть. Я ведь ничего не сделал, а осадок остался такой, будто я предал всех и вся.
Опять этот осадок. Ужасный какой день.
Для последнего аккорда эпичности Скорпиусу не хватало лишь запахнуть сюртук, дьявольски подергать бровями и испариться в ночи, но карета из воды в транспорт почему-то не превращалась, и мне пришлось вызвать Малфою такси. И долго объяснять потом охране, что это мое личное дело, куда я ночью провожаю молодого человека.
Мне бы первым делом умно было каким-то образом выяснить, не рассекают ли по вилле фестралы. Но первым делом я снял с манжета одной из немногочисленных рубашек золотую запонку с блестящим красным камешком и сунул ее подальше в тумбочку.
