Игры в богов

— И че? Тихо? Эта весна закончилась наконец-то. Самые долгие месяцы доползли до отметки «первое июня» в календаре. В райской Коста-Рике время не спешилo, это не как на курорте, когда не успел оглянуться, а уже надо прощаться с пляжами. Лето на побережье жаркое, влажное, духота настолько давила, что передвигаться я старался от кондиционера к кондиционеру. Снаружи во дворе центра, из которого молитвами персонала скоро должен был отчалить Финнеас Вейн, кондиционера не было. Но где-то в аккуратных травинках газона прятались разбрызгиватели для полива — когда холодные капельки попадали на кожу, было приятно. — Пока тихо, — сказал я, растянувшись на траве. — Но дед же как ружье на стене — никогда не знаешь, когда выстрелит. — Но знаешь, что точно выстрелит. — То-то и оно. Не знаю, что беспокоило меня больше: когда Диего Сантана поднял вопрос о философском камне, или когда после Забвения эту тему больше не поднимал. — И прям не помнит о вашем разговоре? — засомневался Финн. — Да вроде как и не должен. Фишка Заклятия Забвения в забвении. — А если в кабинете деда камеры, как в коридоре? Я привстал на локтях. — А я еще на камеры должен был смотреть? — Блядь, конечно, — возмутился Финн. — Всегда ищи глазами камеры. — Ну простите великодушно, у меня нет опыта ограблений заправок. Финн фыркнул. Я навещал его не так часто, как он заслуживал, поэтому всякий раз смотрел на него жадно. И, кажется, трезвенность шла ему на пользу. По крайней мере внешне — кожа утратила нездоровый сероватый оттенок, взор стал чистым — глаза не блестели извечным воспалением. — Я тут одну книгу дочитал… — Ничего себе, Новый Орлеан, заходишь прям с козырей! — восхитился я. — Что за книга? Та, что я оставил? — Не, там вообще сложно. — Ты глянь на него, ему «Волшебник страны Оз» сложная книга. — Я так понял, там Дороти в конце дала Страшиле. Не? — Не знаю, что ты читал, но я видел порно, которое начиналось так же. Обсуждать с Финном литературу — пытка восьмого круга ада для зазнавшихся в своей эрудиции книжных червей. — И я прочитал это… «Понты и мозгоебство». — «Гордость и предубеждение»? — Ага-ага. Я почти орал в голос, а гордый своими победами Финн принялся во всех красках описывать сюжет. — … а она такая: «Нихуя он гусь, пойду плясать». А гусь так-то сасный, как твой кузен, только он не кузен, он Дарси. Дальше я не читал, а в конце они потрахались. — Как Дороти и Страшила? — Да. То есть не. Подожди. Я улыбался. — Это из другой книги, меня не наебешь, — сообразил Финн. — Или это сиквел? Не, подожди. — Финн, остановись, а то начнут звонить из Принстона и пригласят тебя на учебу без экзаменов. Ты мне здесь нужен. Не в смысле «здесь, на реабилитации», а вообще. Кстати… Финн нахмурился, заранее ожидая каверзного вопроса. — Почему мне уже не в первый раз кажется, что тебя все меньше радует перспектива возвращаться? — Меня здесь хвалят только за то, что я не колюсь. — Я тоже тебя буду хвалить. Проблема только в этом? Финн фыркнул и вздернул нос — золотое колечко в ноздре блеснуло — Да я понял уже, что тебе на вилле погано. Да и старик будет не очень рад сталкиваться с тобой в коридорах. — А мне эту рожу видеть прям в радость. И виноградную эту скотобойню из каждого окна. Неужели гнильцу в Диего Сантана дурак Финнеас учуял куда как раньше меня? Немыслимо. Но я нетерпеливо улыбнулся и аккуратно вытащил из гривы длинных дредов особо бесячую взор травинку. — Экстренный выпуск новостей для маргинальных слоев населения южных штатов этой вашей сверхдержавы. — И развернул к себе Финна за колючий подбородок, дабы наслаждаться реакцией. — Я купил нам дом. Представьте, что кидаете в колодец камень — он летит какое-то время, прежде чем упасть на дно. Так вот дно это мозг Финна, а камень, которому нужно время, чтоб долететь — мысль. Но тем даже лучше. Извечно прищуренные и настороженные лисьи глаза вдруг распахнулись, что называется, на пол-лица. — Пиздишь. — Вовсе не пиздю, мой друг. Мне показалось, что на пороге третьего десятка я достаточно самостоятелен, чтоб съехать от тестя. — И ты возьмешь меня с собой? — прошептал Финн, прижав руки к губам. — Конечно возьму, мне же нужен кто-то, чтоб собрать там мебель, — бросил я снисходительно. Конечно, я снова прикрыл привязанность сарказмом, иначе с Финном общаться было невозможно, особенно когда в радиусе мили люди. Но должен же был он для себя понимать, что хоть и причины их со стариком очевидной взаимной ненависти под грифом «совершенно секретно», я постараюсь увести своего патлатого льва подальше от прайда, пока главный самец не вцепился ему в горло. Ведь одно дело видеть друг друга на работе, и совсем другое — жить под одной крышей. Да и на вилле я так-то на птичьих правах, а Финн уж тем более. — И знаешь, что самое интересное? — прошептал я Финну в самое ухо. — Я нашел дом в таких ебенях, что нас не найдут даже с воздуха. И мы никому никогда не скажем как проехать. И не дадим ключи. Не знаю, есть ли у восторга летальная степень, но, кажется, Финн был недалеко от нее. Никогда прежде я не видел его настолько сиявшим, даже не знал, что это угрюмое лицо способно на такую палитру чувств. — И еще, — наслаждался я, глядя, как подрагивают лучики в темных глазах. — Ты можешь завести собаку. Я понял, что его гнетет задолго до того, как он намекнул. Должно было пройти немало лет, что такое восемь лет для мужчины на пороге тридцати (так-то треть жизни почти), прежде чем я научился его читать. Ладно конфликт с Диего Сантана — это очевидно, но собака… Я никогда не думал о том, что Финн хочет завести собаку. Да, он трепетно любил всякую живность — все крысы, бездомные лишайные коты, хилые и откровенно больные голуби, все это тащилось в дом: и в деревню отбросов, где мы какое-то время жили, и в Паучий Тупик. Но собак никогда не было. А я уже отчетливо себе представлял какого-нибудь питбуля или стаффорда, злую такую на вид псину, которой Финн повяжет на мощную шею красный, обязательно красный платок, и будет бегать со своей собакой каждое утро, рано, в пять утра — ох уж эти «жаворонки», которые пытаются не шуметь на рассвете, но будят всех, кого только можно. Я просто видел эту картину. Я, Финнеас Вейн, кудрявый Матиас, похожий на Моану из мультика, стаффордширский терьер с красным платком на шее, маленький невзрачный деревянный коттедж, что в самом сердце тропического леса, к которому не ведет ни одна дорога — такая утопия, но такая реальная утопия. Интересно, Скорпиус чувствовал то же самое, когда купил для Доминик квартиру на Шафтсбери-авеню? То же тепло, ту же обернувшуюся реальностью утопию? И знаете еще что? Я был очень рад, что Финн киношно-радостно не завизжал, не пустился в дикий пляс восторга, а даже в такой момент остался суровым, брутальным и непробиваемым. Впрочем, рука его дернулась, притянув мой острый подбородок, но вовремя замерла: губы остались на уровне лба, а я удостоился лишь коротким хлопком ладони по щеке, в котором, несмотря на то, что щеку тут же обожгло неожиданной болью, нежности и благодарности было больше, чем в чем-либо на моей памяти. И я ходил весь день, как дурак, с ощущением, будто отпечаток пятерни даже спустя несколько часов горит на моей щеке этаким смачным отпечатком. Что все в офисе смотрят именно на то, как на моей белой щеке распласталась ладонь. А на каждом пальце рисуночек крохотный: на большом — латинский крест, на указательном — голова льва, на среднем тоненькие буквы, якорь на безымянном и лаконичный полумесяц на мизинце. Ох уж эта фотографическая память. Что же ты не работала на экзамене по нумерлогии? Мы отсидели совещание: блондинка, которая заведовала международными связями о чем-то долго распиналась, ей вслед кивали, а я так и сидел, глядя куда-то сквозь окно и думая, какого цвета стены хочу видеть в спальне. Это же не дом Наземникуса, где основная цель ремонта — вывести полчища тараканов. Это дом. Мой дом. «Мой. Мой. Никаких рогожек у порогов, статуэток из фарфора, никакой бабушкиной герани на подоконниках… никакой холодной сантановской «Икеи», сделаю так, как хочу я и только я. И Финн» — Калифорнию снова держат мексиканцы. Двое наших убиты, а закладчики поголовно ожидают суда. — Калифорния… это кто там возникает? Торрес и его «братство»? — Они самые. — Проедусь туда, напомню Торресу, кто его отмыл и отогрел в двухтысячные. — Что с сетью аптек? — поинтересовался Альдо, но не был услышан. — С Торресом нельзя вести долгие переговоры, Диего, его надо пугать, а не ностальгировать по двухтысячным. Мачете это знал, поэтому мы и держали Калифорнию. — Мерседес, я не понимаю намеков, если хочешь мне что-то сказать, то говори. Мерседес. Ну и имечко у дамы, которая главная в наших международных связях. — Что с сетью аптек? — снова прозвучал вопрос. «Никакой «Икеи». Надо что-то такое, чтоб Финну подходило. Лофт? Нет, слишком дорого выглядит. Что-то яркое, беспорядочное, как его татуировки, текстурное. Бохо. Точно, бохо. Цыганский шик, много всего. Черт, хочу. Ковер чтоб был большой, яркий, и подушек много». — Не вижу смысла пояснять. Последний, кто отвечал за свои слова и поступки отправлен тобой под виноград, — выплюнула Мерседес. — Мы все здесь как на пороховой бочке. — Так уходи. — Что с аптеками? — Диего, ты прекрасно знаешь, что никто не может уйти. По крайней мере живым. — Так значит сиди тихо, и говори только тогда, когда я тебя спрашиваю. Грохот, который раздался, заставил вздрогнуть всех. Извечно кипешной жирдяй-юрист икнул и схватился за сердце, тут же раскрасневшись, как помидор. Тощий, забуханный на вид рекрутер, так похожий на сорокапятилетнего меня, поправил на горбатом носу прямоугольные очки. Сцепившиеся двумя псами старик и блондинка Мерседес синхронно откинулись на спинки стульев и повернулись. Я так и подавился мыслями о том, что хочу льняной комплект черного в тонкую белую полоску постельного белья, и уставился на то, как швырнувший в окно, которое разлетелось на осколки, стул, хрупкий Альдо Сантана отряхнул руки и сел во главе стола. — Простите, пожалуйста, — повернувшись к юристу, который уже отсчитывал крохотные таблеточки нитроглицерина, произнес он. — Не знал, как обратить на себя внимание. Я хоть и витал в облаках все совещание, но суть уловил, а потому поспешил просунуть руку под стол и сжать колено Альдо. Он знал этот жест — я часто так делал, чтоб безмолвно дать ему понять, что не надо нервничать, а надо думать, что говоришь. — Я спросил, что с сетью аптек, — напомнил Альдо, заламывая пальцы. — И не получил ответа до сих пор. Возникает вопрос: почему те, кто должны дать мне этот ответ, напрочь меня игнорируют? Он был так внезапно… величественен, грозен, но руку мою с колена не сбрасывал. Ведь ему так нужна была безмолвная поддержка — а отец сидел так далеко. Всегда. — Если кто-то забывает, или кто-то сомневается, или кто-то не хочет — я сижу и буду сидеть на этом месте. И если я задаю вопрос, — проскрипел Альдо. — То только для того, чтоб получить ответ. А не срач. Уникальность Альдо в том, что его или боготворят, или ненавидят. Помню, когда его боготворили все — за ангельскую красоту, за эти бездонные синие глаза, за исключительный музыкальный талант, за упорство. И когда его ненавидели все — за жестокость, за нытье, за лень и за хамство. Помню, как я его ненавидел — избалованный, глупый, а как по собакам стрелял — да убить это говно белобрысое мало! И вот он спокойно, строго, без единой эмоции, не деля картель на папу и всех остальных, требует уважительного отношения к себе. — Что там с сетью аптек? И делает это так… вот как я бы сделал. Как мог я его не боготворить в тот момент?

***

С совещания я шел к себе под пьянящими ощущениями радости и благоговения. — Так и сказал? — Моя самая любимая секретарша Агата наклонилась через весь свой стол ближе ко мне, жадно впитывая последние новости. — Да, — кивнул я. — Окно в осколки просто. Стул швырнул, представляешь? — Обалдеть. Ремонтников вызвать? — Да я хер его знает. Вызовут, не заморачивайся. — А расскажите про дом. Мастеров нашли? — Мой главный мастер сегодня-завтра выписывается из реабилитационного центра. Ну что ты так смотришь? Он очень рукастый, кстати говоря. Агата в своем дурацком цветастом платьице, склонила голову. — Вы наконец влюбились? — Ой, не пизди, — отмахнулся я, оперевшись на принтер. — Вторую неделю вы только и говорите, что о доме для него. Стало стыдно. — Он никакой не любимый. Он мой друг. И я не педик. Нет, никакой ненависти к ЛГБТ, я очень толерантен к меньшинствам, хотя в нашем мире меньшинства скорее гетеросексуальные люди, — поспешил возразить я. — Просто мы давно знакомы, давно рядом. Я привык и научился принимать его. Мы смогли подружиться, а постель… если это способ показать свою привязанность, а он как бы и не против, и я не против, то почему бы, собственно, и нет… Поняв, что меня понесло, я поспешил умолкнуть. — Тем не менее, я рада за вас. — Спасибо, Агата. Звонил кто-нибудь? — Перевозчик. Где-то потерял накладную, просит выслать повторно. И звонила ваша сестра. Я кивал, кивал, но вдруг встрепенулся. — Сестра? — Да, на мобильный. Вы оставили на зарядке. Гора рухнула с плеч. Только представив, как в офис наркокартеля на рабочий номер звонит Лили, я, чувствую, окрасил сединой пару волосин на макушке. Поблагодарив секретаршу, я вошел в кабинет и выдохнул от наслаждения — лето душное, в офисе дышать нечем, панорамные окна так и раскалились, а внимательная Агата догадалась включить у меня кондиционер, чтоб помещение остыло к моему приходу. Прав был Диего Сантана в одном — надо было сразу же найти с Агатой общий язык. Никаких офисных гадостей, никаких завалов бумаг — куда-то все эти кипы документов сразу же делись. Четкие инструкции, составленное расписание, нужные и такие, казалось бы, незаметные мелочи, вроде включенного кондиционера перед моим приходом, политые цветы, про которые кто вообще будет помнить, печеньки, заботливо оставленные на листочке бумаги рядом с чашкой, заказанный без напоминаний обед четко к часу дня. Я начал понимать, почему эту даму ценила бывшая атташе — времени у нее было еще меньше, чем у меня, чтоб помнить про цветы и все свои многочисленные дела, да и готовить она не умела, а исполнительная Агата всегда принесет какое-нибудь печенье и не даст умереть с голоду. — Чего тебе? — поздоровался я с сестрой, прижав горячий телефон к уху. Да, это тот максимум, который я выдавливал при общении с братом и сестрой. Ибо нет в жизни ничего более несправедливого, чем быть средним ребенком: старший брат шпыняет постоянно, младшая сестра жалуется и ноет. Я не знаю, с какой планеты все те люди, которые тепло и с объятиями общаются с братьями и сестрами. У Поттеров это общение напоминает не киношные сладкие перфомансы, а ММА. Это хорошо, что стараниями опыта в Латинской Америке у меня поднялась самооценка и я могу заходить в дом походкой Макгрегора, но раньше я погибал на нашем семейном ринге. — Ал, тут это… — Лили тоже не утруждалась сестринскими нежностями. Дверь в кабинет приоткрылась и круглая голова Агаты заглянула. — Дон Сантана вас вызывает. — Психопат или пенсионер? — Психопат. Я нехотя встал с прохладного стула и с еще большей неохотой покинул холодный кабинет. — Ал, это не моя инициатива, мне так-то пофиг, но мама попросила тебе сказать… — Да роди ты уже мысль, — цокнул языком я, спеша по душному коридору. Секретарь Альдо сидела за столом, обмахиваясь папкой. Кивнув мне, она приглашающим кивком указала на дверь, но в этот самый момент из кабинета донеслось строгое и очень недовольное: — Люди — это основа! Люди — это не декорация для тебя или меня. Все они, каждый из них, каждый на пяти континентах — это основа. — Ты не понимаешь всего, что происходит, Альдо. Нельзя верить всем. — Я понимаю, что без людей не вернул бы картель. Забери наш капитал — с людьми мы его вернем и приумножим, забери наших людей — потеряем и капитал. Ты знаешь, что я прав, но не хочешь признавать… — Я перезвоню, — шепнул я, все еще прижимая к уху телефон. — Не перезвонишь, ты вообще слышал, что я тебе сказала? — возмущенный голос Лили сбил меня с толку. Я совершенно ее прослушал. Слишком много голосов — в кабинете развели конфликт мнений и поколений отец и сын, секретарь Альдо громко по телефону оповестила Альдо о моем ожидании, да еще и Лили в ухо стрекочет: — Бабка Мардж скопытилась утром. Ну эта… усатая моржиха. — Блядь, потеря потерь. Я бы высказал свои соболезнования, не будь мне столь похуй. — Да всем похуй, мама просит приехать на похороны, чтоб поддержать отца, чтоб тот поддержал дядю Дадли. Я, наконец, дождался приглашения войти. — Хрен там плавал, если я поеду на эти похороны. И вы не ходите. Мы ее видели раз в жизни, я не буду ехать ни на какие похороны, я на другом конце света, на минуточку… все, потом поговорим. Все, я сказал. Ни на какие похороны я не собираюсь! Уверен, что над Лили там нависла мама, с таким усердием сестра что-то пищала мне так быстро, что я тыкал по экрану, чтоб завершить разговор. И за этим занятием не заметил, как в кабинете Альдо стихли препирания, а оба Сантана уставились на меня. — Какие похороны? — спросил старик. — Бабка окочурилась. Альдо ахнул и зажал рот рукой. — Двоюродная, — поспешил уточнить я. — Тетка двоюродного дяди. Отец и сын переглянулись. — Да спокойно, никуда я не еду, — фыркнул я, но тут же навлек на себя самую настоящую бурю. — Это как так? — проскрежетал дед. — Альдо, ты слышал? Ты слышал, что он говорит? — Да что? — недоумевал я. — Родную бабушку не проводить в последний путь! Немыслимо! — Двоюродную… — Заткнись. — Вот это их европейские ценности — семью они прочь, Бога не боятся, зато толерантные! — Сеньор Сантана, да что вы несете? — протянул я. — Конечно, понимаю, что кроме вашего родного Сальвадора все прочие страны и регионы — дикая неотесанная пустошь, но я в жизни не слышал более дурацкого шовинизма. Старик Сантана скривился. — Ты глянь на него, умные слова выучил… — Да как так можно вообще? — возмущался Альдо. — Нет, ты должен быть на похоронах бабушки… — Да она как человек говно, если честно. Старик Сантана зарядил мне подзатыльник, да такой, что очки на метр улетели с переносицы. Удивительно, но минуту назад спорившие, они с Альдо, такие непохожие друг на друга, были единогласны в деле, которое ни коим образом их не касалось. — Семья — это самое дорогое, что есть у человека. У меня, у него, и у тебя, урод, — раздраженно-наставительным тоном произнес Диего Сантана. — И ты будешь на похоронах бабушки, будешь вести себя достойно и скорбно. Чему ты можешь научить сына, если не понимаешь таких очевидных вещей? Это уже напоминало цирк. Бог меня уберег, и я не ляпнул, что Камила Сантана под правило «семья — самое дорогое», не попала. Каково же было мое удивление, когда старик сам об этом заговорил. — Я не был хорошим отцом своим детям… — Пап! — Тихо. Можно быть хоть трижды главой наркокартеля и сидеть высоко на троне, но каждый раз послушно молчать и опускать взгляд, если папа сказал: «Тихо». — Но, видит Бог, я научил их тому, что как бы жизнь не сложилась, родных людей надо прощать и ценить. Когда я сидел в коляске, Камила, несмотря ни на что, приехала. Да, она приехала за деньгами, но приехала же. И когда Камила обчистила сейф, вынесла драгоценности матери Альдо и рванула с тем своим наркоманом на Кубу, я пустил ее обратно в дом. Я и тебе прощаю очень многое, потому что ты зять. — Это очень много для меня значит, — признался я. — Но давайте ближе к делу, зачем меня вызывали? Старик всплеснул в ладоши с негодованием, а Альдо, судя по тому, как впечатлился преждевременной утратой не кого-нибудь постороннего, а двоюродной бабки мужа своей сестры (на минуточку!), что явно позабыл, зачем просил меня зайти. — Как можно быть таким черствым? — возмутился он. — Это же твоя бабушка! И не объяснить же им, что бабку Мардж я видел в жизни лишь раз, когда отца угораздило повезти нас к дяде Дадли на пасхальные каникулы. И что эта громоздкая сварливая женщина ненавидела все живое вокруг, кроме «ненаглядного сорокалетнего Дадлика и его деток», и что она хамка, и что за столом рассказывала вовсю про спаривание бульдогов, и что всех тех, в ком менее ста тридцати килограммов она в принципе за людей не считала. И что у нас в доме про нее вообще не вспоминали, до этого чертового дня! Неудивительно, что с таким мерзотным нравом, эта бабка Мардж так и осталась старой девой — не родила еще природа-мать такого отбитого сына, дабы отдать его в мужья Марджори Дурсль. Хотя, Диего Сантана был довольно эксцентричен… и, черт побери, я бы отдал душу и почку за то, чтоб одним глазком в параллельной реальности глянуть на этот союз двух озлобленных расистов, нетерпимых ко всему, что не вписывалось в их узкие рамки! Я захохотал в голосину, что старик воспринял как высшее проявление богохульства и неуважения. — Да не поеду я никуда, — поняв, что настроено начальство очень решительно, отрезал я. — Нет. Это другой конец мира! — Альдо, ты помнишь моего деда? Деда Армандо? Так вот, последние годы перед своей преждевременной кончиной он провел на Гавайях, и мы были на его похоронах, всей семьей, преодолели весь Тихий океан, чтоб почтить его память. А я тогда еще был в розыске, и за мою голову власти обещали денег столько, сколько в бюджете этих Гавайских островов! И ты что-то, сопля очкастая, ноешь про расстояния? — Простите пожалуйста, а сколько же было вашему деду, если вам на момент его смерти было по моим подсчетам уже хорошо за сорок? — уточнил я. — Девяносто девять. Я чуть не фыркнул. — О да, преждевременная смерть. Соболезную. Старик быстро перекрестился и возвел глаза к потолку, сарказма не поняв. — И как это произошло? — Сердце. Умер прямо верхом на своей жене — сердце не выдержало. Неудивительно, экология сейчас дрянь. Господи, не дай мне снова заржать в голос. — К чему это все? Думаешь, мы бросили его двадцатипятилетнюю вдову с тремя детьми на произвол судьбы? Нет. Потому что семейные связи решают все. И ты будешь на похоронах своей бабушки, сделаешь все, как положено. Еще не хватало, чтоб мой внук нахватался этой твоей беспечности. Я закатил глаза и решил сменить тему, пока старик не спросил, кто был, а кто не был на его собственных похоронах. Чувствую, улетел бы с балкона, если бы сказал, что я не был. — Да даже если и соглашусь, то пока я найду билеты на самолет, бабка уже остынет! Билеты не достать за час до вылета. Диего Сантана вскинул бровь.

***

— Ал? — заспанная мама в плотном махровом халате выглянула за дверь и тут же распахнула глаза. — Ал! — Здравствуй, мама, — каменно отрапортовал я. Мама открыла скрипнувшую дверь и застыла в пороге, прижав руки к груди. Ей-богу, будто я вернулся из дальнего плавания и меня давно списали со счетов. Я не скучал по маме. Я сволочь. То есть, конечно, это же мама, моя бодрая веселая мама, я любил ее, конечно же любил, как иначе! Но я одичал очень: последние десять лет, да если не больше, я слышал обращение «сынок» сначала только от Наземникуса, а потом от старика Сантана. Зря я об этом подумал — мама меня обняла тепло, а я как-то как истукан, рассеянно погладил ее по рыжим волосам. — Не могу поверить, что ты здесь! Безобидная фраза, а я надумал три абзаца скрытого подтекста. Не может поверить, что я дома. Меня здесь явно не ждали, а Лили позвонила, получается, для очистки совести? Мол, этот, средний, со счетов списан, но ты, Лил, позвони ему, услышь его «нет»? Так? Мерзкая моя черта — искать подвох и обиду там, где этого нет. Мне грех вообще жаловаться на семью и детство. Я был любим, обо мне заботились, ценили. Я не Скорпиус, который с трудом выживал в мэноре потомственных аристократов под грузом завышенных ожиданий. Я не Финн, который с еще большим трудом выжил в нищете южного гетто под крышей дома совершенно конченой матери, что там у нее: бред, шизофрения, бешенство матки, или она такая же отбитая наркоманка, как ее сын? Я был обычным, я был желанным ребенком, не был ущемлен, обижен. Я просто был обычным — обычным настолько, что «это же Ал, ну что с ним может случится, мы с мамой спокойны за его будущее, он хороший мальчик, не то что Джеймс, за этим глаз да глаз». Да вот только я такого дерьма нахлебался, а даже признаться и просить помощи не у кого было — у мамы суп выкипал, а отец был на работе. Сука, как же мерзко. Мне скоро тридцать, у меня сын, а я ною невесть на что обиженный! — А где твои вещи? Я встрепенулся уже на кухне. — Да… — Да, чемодана не было. — Да Лили так внезапно позвонила, я и сорвался с места. В чем был. Кухня небольшая — герой войны Гарри Поттер не шиковал квадратными метрами жилища. Я неловко умостился на край углового диванчика, чувствуя себя коммивояжером, которого радушная хозяйка пригласила войти. Я вырос в этом доме. Но он стал чужим, а знаете, как я это понял для себя? У родных стен появился запах. Нет, не суперчутье вампира (у меня постоянно забит нос, организм противится шести аллергенам, какое там суперчутье), просто, знаете же, что у каждого чужого дома есть необъяснимый запах? Не обязательно противный, просто необъяснимый и ярко-выраженный: вот приходите к другу в гости, а там пахнет не пойми чем, но пахнет. И вот в доме пахло. Непонятно чем — зелья для полировки мебели и метел, кабачки жаренные, стиральный порошок… почему? А в Коста-Рике не пахло. «Надо понюхать Шафтсбери-авеню». Мама смотрела на меня жадно, но тихо. Наверное, тоже почувстовала нотку отчуждения от меня. Я улыбнулся ободряюще. — Ты голоден? Я сейчас быстро! — Нет, нет, не надо! — поспешил усадить маму обратно я — есть хотелось, но готовила мама неважно, это я помнил. В этом даже была своеобразная частичка домашнего уюта — всегда у мамы что-то пригорало или пересаливалось, но мы ели, чтоб не обижать ее, а папа нахваливал и мужественно просил добавки. Мама опустилась на стул. Повисла неловкая пауза, я боялся, что кто-то из нас ее нарушит, и в то же время думал, о чем бы заговорить. От долгих раздумий, благо, спас хлопок за дверью, а когда в скважине заскрипел ключ, мы с мамой синхронно повернулись. — Привет, — произнес я, когда отец повесил зонт на крючок у двери. Отец замер, уставившись на меня. — Альбус. — Папа. Странно, но раньше я почему-то не замечал и не думал о том, что отец не молодеет. За старыми очками прячутся морщины в уголках глаз, волосы угольно-черные, а виски белели сединой. Работа у него нервная, не позавидуешь — за окном светает, а он только вернулся домой, понятное дело, что так и поседеть можно преждевременно. Сколько ему? Сорок всего. Несколько секунд понадобилось, чтоб вспомнить страшное — мне скоро тридцать. А папе давно уже не сорок. Да, Ал, шестнадцатилетним ты был очень и очень давно. Помнишь свои шестнадцать? Тогда еще этот дом не пах для тебя чужим. Страшная мысль о том, что в этом доме не всегда будут жить мои родители, что однажды я точно так же экстренно могу прилететь на похороны, но отнюдь не на малознакомой бабки Мардж, разбила внутри стеклянный частокол. Нельзя думать о таком, никогда. Я обнял отца крепко, даже, наверное, слишком крепко — он точно подумал, что у меня что-то случилось.

***

— Как ты оказался дома так быстро? Первые шаги к прежнему уюту — у мамы подгорел пышный недосоленный омлет. А мы теснимся за столиком — я, отец, все еще в министерской мантии, мама в махровом халате, похожая на разбуженного из спячки сурка Лили. Джеймс, наверное, съехал. Пора бы уже, он старше, они с Финном ровесники. Боже, какой Финн старый. — Долетел на AW21-D. Это экспериментальная партия легковесных многоцелевых вертолетов итальянского производства, их в мире пока лишь четыре. Один у армии США, один у Китая и два у моего тестя. И, сделав глоток тыквенного сока, поморщился от давно позабытого вкуса — сок сладкий, густой, с мякотью. Рефлекторно чмокнув губами, оглядел так и замершую с вилками у рта семью (кусочек омлета смешно выпал у Лили изо рта). — Господи-Боже, да шучу, что вы так напряглись. Стендапер из меня, видимо, никакой — родители выдавили из себя вымученные фальшивые улыбки. — Вы думаете, я злодей, да? — Ал, нет! — Нет, конечно, мы с мамой так не думаем. — Передай тосты, пожалуйста. — Лили была на своей волне. Я протянул Лили тарелку с горкой тостов. На них извечная мамина пригорелость смотрелась даже аппетитно. Родители опять переглянулись, и, судя по тому, как отец вздохнул и опустил вилку на стол, этот разговор они с мамой репетировали. — Ты не плохой человек, Ал. Просто ты попадаешь в очень плохие ситуации. — Назови хоть одну, пап. Продавал наркотики, раскапывал могилы, поступил на службу в наркокартель, едва пережил собственную свадьбу, обманул тысячу людей, убил троих по неосторожности, предал своего учителя, готов был убить друга за магазин, раскрыл маглу все карты волшебного мира. — Дружба со Скорпиусом Малфоем… — Лучшее, что случалось со мной, и тяжкий крест одновременно. Я так понимаю, сейчас будет ряд вопросов о Шафтсебри-авеню и попытка навязать мне общее мнение о том, что мои друзья — закоренелые негодяи, не ровня мне, да? — Я тоже опустил вилку. — Отчасти согласен, Доминик конченая, она создана для того, чтоб заставлять мужчин страдать. — Ал. — В отличие от Луи, который снимет последнюю рубаху, чтоб порвать на тряпки и вытирать нам троим слезы. Никогда не пойму логику людей, которые отвернулись от одного оборотня, но каждый год почитают память другого, героя войны. И в отличие от Скорпиуса, которого недооценивают все в этой стране и за ее пределами. И только я знаю — если он решит однажды стать Грин-де-Вальдом для своего Альбуса, страна рухнет в руинах. Я поднял на отца взгляд, поняв, что произнес это все, глядя в тарелку. — Я прилетел сюда на похороны бабушки Мардж. А не говорить о том, что якобы было создано в квартире на Шафтсбери-авеню и слушать о том, что эта компания меня хорошему не научит. И я знаю, как выгляжу в ваших глазах, и как вам приходится отбрехиваться от родственников, когда те спрашивают, как у меня дела. Мама, дай мне договорить, пожалуйста! Мама бойко отвернулась. — Я действительно не плохой человек, — признался я. — Поверьте, я знаю, что такое «плохой человек», и я никогда не стану таким. Да, я ошибался, я сделал очень много ошибок, у вас у всех есть причины мне не доверять… — Джем, пожалуйста, — произнесла Лили. — Ну кроме нее, — добавил я, протянув ей креманку с густым черносмородиновым джемом. — Если у нее над головой пролетит истребитель, она будет думать, что это ласточки низко летают — к дождю. — Чего? — Кушай, кушай. — Чавканье невозмутимой Лили сбило меня с нити рассуждений. Может, это и к лучшему, мой многозначительный пафос мог звучать громко, красиво, но без искренности. — Так вот о чем я… И, глянув на отца, который смотрел на меня с максимальной серьезностью, не сдержал улыбки. — Я — детский психолог. Университет Сан-Хосе, на минуточку. И я не преступник. Я работаю психологом в Коста-Рике. Работаю с несчастными детьми. Не ложь, Альдо Сантана несчастен. — С их страхами, комплексами и пищевыми расстройствами. Снова не вру, Альдо страдает булимией. — Со сложными судьбами, педагогической запущенностью и агрессией. И это правда, привет от Финнеаса Вейна. — Работаю с родителями таких детей. Да, я работал сначала с Наземникусом Флэтчером, продавая наркотики в книжном магазине, а теперь пересел в уютный офис, работать с Диего Сантана. Но я же работал. Работал с родителями — они оба родители, ведь так? Заметьте, я не врал. Ни слова лжи, все правда — да хоть подлейте мне в сок Веритасерум! — И самое криминальное в моей работе, это не ржать в голосину, когда какая-нибудь мамаша твердит, что ее мажущий по стенам собственное говно ребенок, не еблан, а Пикассо в творческом порыве! Извините за мат. Конечно, глупо ожидать, что после такого признания, родители закроют глаза на тысячу и один сомнительный эпизод моей жизни. Чтоб избавить себя от необходимости что-то еще говорить, я набил рот остывшим омлетом, и лишь гадал, о чем думал папа. Мамам всегда легче поверить в то, что у детей все хорошо, с папами же этот номер не всегда проходит. Жевал я медленно, может быть, поэтому, мама повернулась к сестре, чтоб не слушать гнетушую тишину. — Мы вчера не договорили, Лили. — Ма-а-а, ну хватит. — Нельзя принимать такие дорогие подарки от малознакомых парней. — Какие такие подарки? — строго встрепенулся отец. — Почаще дома бывай, — бросила мама раздраженно. — Лили, ты слышишь меня? — Ма, это мой лучший друг! — Вы виделись три раза в жизни! Что это за друг по переписке, который дарит золото! Ты ничего о нем не знаешь. — Мы постоянно общаемся в сети. — Правильно, Лили, — прожевав, кивнул я. — Дают — бери. Не дают — бери и беги. И, не сдержав смешка, когда снова повисла гнетущая тишина, закатил глаза: — Да шучу.

***

Место, в котором я родился и вырос, Годрикова Впадина, было глухой деревней, несмотря на свою величественную историю. Одинаковые улочки с похожими друг на друга домами, каменные заборы, оплетённые вьющимися розами, бакалея, где продавалось все: от пачки макарон и до запаски на «Седан», огромное кладбище со старыми мшистыми могилами, посреди кладбища — одинокая крохотная церквушка. И венец деревни, невидимый для маглов — мемориал памяти Поттеров, погибших в ночь на первое ноября. Увитые плющом руины дома, ржавая калитка и доска, исписанная и исцарапанная посланиями волшебников, побывавших на месте, где когда-то началась история Мальчика-Который-Выжил. Я не знаю, как отец жил в этом месте. Все равно, что создавать уют в сторожке на кладбище. Это кладбище вокруг всей Годриковой Впадины, пустые вечно улицы и разрушенный дом Поттеров придавали самому месту сероватый оттенок. Глушь, скорбь, одни и те же лица, гулять негде, разве что на кладбище ходить, искать знакомые фамилии. Поэтому мне нравилось в Хогвартсе. Поэтому мне нравилось где угодно, где из окон не видно кресты и холмики могил. И поэтому я был рад покинуть родные горизонты тем вечером — конечно, мама насупилась, я ведь так редко бываю здесь и снова убегаю. Но убежал я действительно по делу. — Привет. Ты так рада меня видеть? Дверь квартиры мне открыла Доминик. Белозубая улыбка на ее кукольном лице растаяла мигом. — Я ждала доставку пиццы. — Это хорошо, — отозвался я и, нарочито обойдя ее, зашел в светлую прихожую. — Но пиццы у меня с собой нет. — Тогда пошел вон отсюда. — Дом, кто там? — послышался голос Скорпиуса за стенкой. Доминик обернулась, и ее рыжие локоны задели меня по лицу. — Бездомный дрыщ, от которого пахнет дешевым одеколоном и одиночеством. — Ал? — тут же взметнулся Скорпиус и в долю секунды выглянул из-за арочного проема в коридор. — О, Ал! Я уже говорил о том, как ценю своих друзей? Скорпиус Гиперион Малфой, одетый в форменную мантию Департамента международной безопасности, поспешил ко мне, шаркая по старому паркету дурацкими тапками с большими меховыми зайцами. В распахнутых янтарно-карих глазах не было ни намека на серьезность. Уверен, о том, как пробрался на запряженной фестралами карете в Коста-Рику, чтоб провести мне показательные нравоучения, Малфой не заикнется даже, по крайней мере, пока моя милая кузина рядом. И ждет от меня того же. — Ты вернулся? Надолго? — Нет, даже не надейся втянуть меня во… а что ты делаешь? Я увидел на круглом журнальном столике большую пластмассовую емкость с чем-то коричневым и поежился. Зельевар из Скорпиуса был таким себе. Скорпиус снова присел на колени перед столиком и аккуратно достал кулинарными шипцами из этой коричневой жижи мокрый листок бумаги. — Размок совсем. Брак, — покачал головой Скорпиус. — Да пытаюсь подделать дневник Фламеля, вот и состариваю бумагу. Наш обычный пергамент не подойдет, у него слишком плотная текстура. — Могу поинтересоваться, зачем? — Я опустил руку на подголовник дивана и тут же вздрогнул от громового рыка и лязга огромных острых зубов. — Блядь, что это?! На диване, застеленном клетчатым пледом, растянулся исполинский бурый волк с широкой грудиной и мощными лапами. Завидев меня, прижавшегося в ужасе к окну, вскочил на диване, отчего тот жалобно заскрипел и, опустив морду, пристально продолжал смотреть и издавать глубокий хриплый рык. — А это Луи, погладь, не бойся, он не кусается, — бросил Скорпиус и, привстав, надавил рукой на мускулистую спину оборотня. — Вы ебанулись вообще? — воскликнул я, задернув штору за которой виднелся в небе белеющий диск полной луны. — Держать оборотня в квартире! — Не кричи, ты его пугаешь! Я подавился негодованием. Оборотень улегся на диван, вытянув лапы, но продолжал смотреть на меня с явным желанием выпотрошить. Пришлось аккуратно обойти диван вдоль по стеночке, создавая минимально шума, но Скорпиус лишь фыркнул. — Да он безобидный. Мы накормили его мясом и включили мультик «Инспектор Гаджет», чтоб он не скучал. — А если он пойдет жрать соседей? — прошептал я. Доминик уселась на пол, бесстрашно, спиной к братцу, а Скорпиус закатил глаза: — Ал, ну мы же не идиоты. Мы его привязали. Действительно, задняя лапа оборотня была длинной бельевой веревкой привязана к торшеру. Я закрыл лицо рукой. Скорпиус снова сунул в коричневый раствор чистый лист бумаги. — Делаю дневник Фламеля, — повторил он. — Думаю, отдать Тервиллигеру, а то мне не очень-то доверяют на работе. — Интересно, почему, — фыркнул я, глядя на большой стакан с остатками густой серой жидкости, из которой валил клубнями синеватый дым. — Дом, ты суп готовила? Доминик отмахнулась и прибавила громкость телевизора. — Короче, я чего пришел. — Дома, конечно, кладбище в окнах, но как-то задерживаться в квартире, где с меня голодных глаз не сводила тварь, которая может повалить одним ударом лапы, не хотелось. — Скорпиус, одолжи черный костюм. Скорпиус как раз сушил один из окрашенных коричневым листков утюжком для волос. — На похороны что ли собрался? — Ну, в общем да. Скорпиус чуть не выронил утюжок в емкость с жижей. — Покойница была дерьмом по жизни. Поэтому, костюм можно мятый. Послушно поднявшись на ноги, Скорпиус махнул мне рукой и направился на второй этаж. Радостный невесть почему, будто Малфой мне когда-то отказывал, когда я просил одежду, я последовал за ним и даже рискнул на ходу легонько дернуть оборотня за кисточку на хвосте. О чем, правда, сразу же пожалел — едва не лишился пальцев. — Двоюродная бабка Мардж, — пояснил я, когда Скорпиус придирчиво прикладывал ко мне то черный, то темно-серый пиджак. — Не спрашивай, отец что-то надумал себе, и в итоге мы завтра должны изображать на ее похоронах скорбный вид. — Этот, — в итоге протянув мне черный. — Только Ал! Это «Brioni». Это вечная классика. Никаких подворотов и цветных носков. — Конечно-конечно. — В глаза смотри. — Выждав секунду, Скорпиус покачал головой. — Ты неисправимый уродец. И прикрыл дверь спальни. Но явно не за тем, чтоб Доминик ненароком не подглянула, как я примеряю костюмы. — Как твой тесть-магл? — поинтересовался Скорпиус. — Не задает больше вопросов? — Пока нет. Скорпиус вскинул брови. — Пока? Я оказался немного худее друга — штаны болтались на поясе. Скорпиус протянул мне ремень. — Я в постоянном ожидании, что он снова заговорит о воскрешении, — признался я тяжело. — И так смотрит еще… будто все знает и ждет реакции. — Лучше бы тебе решить эту проблему без вмешательства министерства, Ал. Так-то оно так. Да и я ведь не просто за костюмом пришел. — Если хочешь что-то спросить, то спроси. — А Скорпиус пугающе проницателен и тоже об этом подумал. — Не скажу, что это мой план, или в мыслях… Но, есть ли способ убить того, кто уже умирал? Скорпиус внимательно на меня взглянул, но тут же по-детски хихикнул. — Ты этого в жизни не сделаешь. — Да уж понятное дело! Просто мне показалось, что ты можешь знать. — Я знаю. — Так ответь. — Но ты же этого в жизни не сделаешь. Зачем тебе это знать? Играть с Малфоем в хитрость иногда равно поражению на начальных этапах. — Чтоб мне было, если что, чем пугнуть деда. — Скажи, пожалуйста, а сколько минут ты проживешь после того, как пугнешь этим деда, ты подумал? Черт, не подумал. — Ну скажи, ладно тебе, — улыбнулся я, позволив Скорпиусу завязать на моей шее тонкий черный галстук. — Не скажу, — отмахнулся Скорпиус снова. — Почему? — Потому что эта информация может быть использована в отношении не только твоего этого деда, но и еще нескольких… людей и одного оборотня. Я взглянул на Малфоя как на идиота. — Да я никогда не использую это против вас! — Я знаю, — кивнул Скорпиус. — Итого, в двух случаях из двух, ты не будешь использовать эту информацию. Так зачем тебе ее знать? Тонкий галстук чуть стянул горло. — Да ну тебя, — отмахнулся я. — Забил мне голову. Я за костюмом пришел. Когда мы спустились в гостиную, я держал бережно на деревянных плечиках торжественный похоронный костюм в полотняном чехле. Скорпиус вернулся к своему замысловатому занятию, состаривать бумагу в кофейно-чайном растворе (вот уж чем бы дитя не тешилось), а Доминик, не став утруждать себя предложением выпить с ними чаю, спросила сразу: — Уже уходишь? — Луи проводит. Оборотень на диване распахнул налитые кровью глаза и напряг широкую спину. — Спасибо, я сам. — Не став дожидаться, пока коварная Доминик, не боявшаяся, что ей откусят голову, спихнет братца с дивана, я трансгрессировал, искренне надеясь, что в этом бешенном полете не потеряю костюм.

***

Этот день настал. — Спортивные штаны, вельветовый пиджак и футболка с Октоберфеста — брат собрался на похороны, — делая для Альдо Сантана видеоотчет, хохотал я, уворачиваясь от старшего брата, который так и силился забрать у меня телефон. — Он у нас в стране самый модный. А это Лили. Лилз, помаши рукой. — Отстань, придурок. — Лили тоже модная — кроссовки и растянутая папина футболка. — Это такое платье! — А вот я, стройный эдельвейс средь этого поля жухлого камыша, — оттолкнув Джеймса, я повернул телефон камерой к себе. — Посмотри на этот костюм. Как сидит. Плечи на месте, крой какой. «Brioni» на минуточку. И ты смеешь говорить, что я безвкусно одеваюсь. Мама окликнула нас. — Все, мне пора, гроб выносят, — ляпнул я в завершении репортажа и спрятал телефон в карман. И вовремя. Мама уже отчитывала Лили за внешний вид. — Подлиннее ничего не было в шкафу? — Ма-а-а… — цокнула языком Лили. Зная маму, она бы точно заставила Лили переодеться, но отец трансгрессировал на порог дома. Даже в день заслуженного отгула он не мог просто взять и не явиться рано утром на работу. — Кто ему скажет? — протянул я, присев на скамейку у дома, когда мама побежала искать в шкафу наглаженную папину рубашку. — Мы ведь все думаем об этом? Джеймс — помятый, заспанный, кое-как побритый, с дежурства, видимо, раскинулся на скамейке, широко расставив ноги. — Ты скажи. — А с хера ли я? — Ты так-то позор семьи, — заметила Лили. — Не подставляй нас. — От души, сестренка. Хотя, конечно, я выскажу всеобщий настрой (даже мамин, хоть она и не признается). Вообще, хотелось это сделать сразу же, как только приехал. — Папа, — протянул я, когда тот быстро застегивал на ходу рубашку. — Сейчас скажу жестокую правду. Папа поднял на меня взгляд. — Тебе совершенно не обязательно дружить с этими людьми. — Какими людьми? — Будто бы он не понял! — С Дурслями. Мама выглянула из гостиной на те слова, которые так хотела сказать за все годы их брака, но ни разу не решилась. — Не говори глупостей. Мы с Дадли давно наладили отношения и забыли детские обиды. — Эти люди отравляли тебе жизнь, а ты шлешь им на Рождество открытки. Что за Стокгольмский синдром, пап? Отец устало отмахнулся от меня, поправив очки на носу. — Я вырос в их доме, и был в безопасности в их доме. И после стольких лет не попытаться наладить отношения… как бы ты поступил спустя столько лет на моем месте. — Закрыл бы их всех в этом доме, пустил газ и бросил в окно факел. — Альбус Северус! — Шучу. — Нет. — Ладно, дядя Дадли. Ладно. Но эта бабка Мардж! Отец оглядел комнату, будто думая, что забыл. Ничего не забыл. — Мардж была ужасным человеком, — не стал спорить отец. — Но мы все будем на этих похоронах не ради нее. А чтоб поддержать дядю Дадли. Понимаешь меня? — Нет. — Собирайся давай, умничаешь, — рассердился отец, подтолкнув меня к двери. Я нехотя поплелся на улицу. — Сделал все, что мог, — поделился новостями с Лили и Джеймсом. — Мда, — кисло ответил брат. — Да ладно, — бросила невозмутимо Лили. — Зато пожрем. Мы глянули на нее свысока. — Не удивлюсь, если ты взяла с собой пакеты, чтоб унести объедки и доесть ночью дома, — прошипел я, когда мы собирались уже трансгрессировать в пригород Молси. Лили вытянула руку, чтоб треснуть меня по спине, но руку перехватил папа и трансгрессировал первым.

***

Эта семейка была настолько странной, что Дурслей и пригород Молси я за глаза окрестил «Фантастические твари и места их обитания». Они даже выглядели странно. Но при этом странными считали нас. Дядя Дадли был лысеющим, огромным и невообразимо толстым. Он один, казалось, занимал половину гостиной, а в чудовищно лоснящимся на его спине пиджаке могли запросто поместиться все Поттеры, впятером, и избавиться от дядюшкиной компании было немыслимо — он говорил и говорил. Говорил о преступности в Лондоне, где работал полицейским, говорил о шумных соседях, о счетах, о налоговой, которая дурит всех, и раза три советовал моему отцу отдать детей, включая Лили, в военную школу. — Там знают, что такое дисциплина, Гарри. Нельзя давать детям спуску, улица не воспитает ничего хорошего из них. А эти школы? Наркотики и распутство берут свои корни именно от нашей системы образования. Один учитель на двадцать оглоедов — ни уважения, ни внимания, ничего там нет, ему бы только оттарабанить свой урок и уйти по делам. Да, Пэтти? — Верно, дорогой. — Каждые пять минут кивала жена дяди — мелкая, тощая, как щепка, похожая на цыпленка из-за соломенно-желтых пушистых волос. — Поэтому в том, что касается воспитания, только военная школа… Уже отец куда-то отошел, а дядю все несло и несло. — Дядь Дадли, — произнес я. — Наш средний возраст на троих — тридцать лет. Дядюшка прищурено осмотрел нас. — Это то, о чем я говорю. Взрослые лбы — ни работы, ни семьи, ни жизненных целей, сидят на шее у родителей. Не то что наш Олли, да, Пэтти? Парень уже в семнадцать лет выборол первенство графства по вольной борьбе. Олли! Олли, иди к нам! Ой, а тот Олли! Такой генофонд нации — лицо младенца, фигура быка, интеллекта в круглых глазах не наблюдалось от слова «совсем». В последний раз я видел его на все те же пасхальные каникулы — такой же тормознутый подросток, он ходил по дому увешанный медалями за спортивные успехи и словарный запас его на шестьдесят процентов состоял из «э-э-э-э… короче». Олли стоял у стола, на который уже косилась вечно голодная Лили, и внимательно рассматривал канапе. — Олли занят, не отвлекаем, — пробормотал я, уже не зная, куда бы слиться. К маме, наверное, она то и дело поглядывала на часы и сидела натянутой струной на диване рядом с Хейли — дядиной дочкой, круглой, злобной на вид и молчаливой. Она с нескрываемой ненавистью смотрела куда-то, я даже подумал, что на меня, но нет, такой взгляд мне стал понятен, стоило повернуться и увидеть у стола с закусками гастрономическую ведьму Лили — тощая, недокормленного вида, угловатая, а жрет как отряд голодных работяг. — Мама, пошли домой, — шепнул маме на ухо я. — Имей совесть, — прошипела мама, вздохнув. Я цокнул языком, наверное, слишком громко — пухлая злюка Хейли обернулась. Но тут же мой настрой сделал сальто и расцвел — на журнальном столике у окна я увидел небольшие бокалы с бренди. Отец о чем-то скованно говорил с одиноко стоявшей у окна с непривлекательного вида пожилой дамой, чье длинное лицо, похожее на лошадиное (простите) кривилось то ли от скорби, то ли от неловкости его компании. Завидев, как я замер у столика с бренди, он бегло извинился и поспешил ко мне. — Не смей, Альбус. — Пап, все в порядке. — Не смей пить. — Ты не можешь запретить мне почтить память бабушки Мардж. Я был ее любимым двоюродным внучатым племянником. Согласись, между Джеймсом, Лили и мною ее фаворит очевиден. — Перестань эти свои шуточки отстегивать, — шепотом прогремел отец, проводив взглядом остолопа Олли, который как неприкаянный ходил с тарелкой фалафеля. Я раздраженно закатил глаза. — Ты меня хоть раз пьяным видел? Нет. А Джеймс, между прочим, уже три бокала приговорил. Ну что он мне еще скажет? Читать нотации взрослому сыну — дело неблагодарное и бесполезное. Отец и сам это понимал. — Ал, только давай без глупостей. — Рука, сжимающая мою, с бокалом, разжалась. — Каких глупостей? Здесь не с кем, пардон, переспать по пьяни. Хотя, вон та бабка ничего такая. Отец не удержался и рассмеялся, отчего соседки дяди Дадли покосились на него с неодобрением. — Эти люди из прошлого тебя отравляют, — шепнул я. — Дядя Дадли, его эта неврастеничка Пэтти, бабка Петуния… посмотри на них, они странные токсичные люди. И я повторю то, что сказал тебе дома. Но прежде я протянул запротестовавшему отцу бокал. — Тебе совершенно необязательно общаться с этими людьми. Мама не смотрит. Отец одним махом сделал глоток и протянул мне пустой стакан. А папа нормальный, оказывается, а не старпер-ханжа. Но непонятное желание поддерживать с кончеными Дурслями отношения мне не понять никогда. — Тетушка Мардж была светлым человеком, — пробасил багровый дядя Дадли, сжимая грозившийся лопнуть в ладони бокал. — Кстати, именно она нашла нам этот дом, по соседству со своим, сразу после нашей свадьбы, да, Пэтти? Похожая на цыпленка Пэтти кивнула. — И всегда она была рядом, помогала нам в быту и с детьми, да, Пэтти, помнишь? Бедная Пэтти. Соседка Мардж, одинокая озлобленная собачница, которая наверняка со скуки сутками просиживала в доме любимого племянника — ужас, какой представить сложно. — Ты помнишь, как она учила тебя готовить свой фирменный пирог из трески? — Боже, да когда же это закончится, — стонала едва слышно Лили, едва ли не растекаясь в широком кресле. — Малой, — подозвал я к себе младшего Дурсля — щербатого пухляша лет десяти, и щедро плеснул ему в лимонад бренди. — Глотни, пока никто не видит. — … ох, тетушка. светлая память! — наконец, объявил дядя Дадли, подняв бокал. — За Марджори Дурсль! И на этом, казалось бы, надо заканчивать поминальный обед, но никто не расходился, надо ли говорить, что и мы остались. Знаменитый пирог из трески, кстати, оказался ужасным — порцию не осилила даже всеядная Лили. Это длилось вечность. — Незачем тебе худеть, Хейли, одни кости — кому это нужно, — причитала бабка Петуния, сидя в кругу родни за столиком с пирогом. Голос у нее скрипучий, как наждак. А сама-то костлявая, сухая. — Не выдумывай и кушай нормально. Пэтти, скажи ей. — Да, бабушка совершенно права. — Это все веяния современной моды, — прогудел дядя Дадли — авторитетное мнение. — Нездоровая худоба, кожа и кости, куда это годится? Черт знает что. Несчастная Хейли сидела с каменным лицом и сгорала со стыда, а особенно когда поймала мой взгляд. Дядя Дадли даже не пытался говорить тихо. — Это анемия, это хрупкость костей, это бесплодие, — твердила уверенная в своей правоте Петуния. — Кому это нужно, ты у нас такая красивая статная девушка. Скажи ей, Пэтти! Если окажусь наедине рядом с Хейли хотя бы на минуту, посоветую ей бежать со всех ног из этого дома. Да, после пары-тройки бокалов воспринималась эта компания куда легче, но в одном я был солидарен с Лили, которая едва ли под дверью не скреблась — эта семейка достопочтенных прихожан уже утомила на три года вперед, да что там, на три года, дай Бог, чтоб виделись мы в последний раз. Я расхаживал по дому — из гостиной, заставленной светлой мебелью, в коридор, на лестницу, с лестницы. Но вот на лестнице показался дурачина Олли, все с таким же отсутствующим взглядом. Не желая пересекаться, я свернул на кухню, где пахло моющими средствами, рыбным пирогом и… чем-то очень знакомым из холодильника. Из закрытого холодильника Я замер. За стенкой не стихали голоса, а я стоял у холодильника, жадно втягивая носом воздух, старался выцепить из палитры чистящих средств, рыбного пирога и ветчины нотку этого знакомого, металлически-соленого, такого невозможного в холеном доме Дурслей. По коридору прошел медленным шагом качок Олли, я проводил его взглядом, прежде чем открыть холодильник и оторопеть, поскольку не ошибся. У овощной корзины, возле капусты, моркови, кабачков, и блюда с замаринованным окорочком на стеклянной полке тяжелела большая банка, наполненная дегтярно-темной густой жидкостью. Я провел пальцем по ее запотевшим стенкам, стянул крышку и макнул в жидкость палец. Холодная банка, теплое содержимое, такое знакомое сочетание, у меня ведь часто стоит такая же, но меньше, мне много не надо. Я быстро наедаюсь, мне пары пинт достаточно. Палец, который поспешил высунуть, услышав скрип досок позади, был покрыт теплой алой кровью. Я выпрямился, захлопнул дверцу холодильника и обернулся. Дядя Дадли, едва помещаясь в дверном проеме, молча смотрел на меня. Я молчал в ответ, но мозг взрывался от миллиарда вопросов. Машинально облизав перепачканный палец, я тоже не сводил с него глаз. Такой нелепый, скучный, ненавистный дядя Дадли… ну нет, не может быть. Не бывает вампиров с третьей степенью ожирения. Ладно я, вампир-аллергик, ладно Финн, вампир-наркоман, но дядя Дадли — вампир, который даже в силу своих физических параметров никак не подходит на роль «страх ночи, дитя Тьмы». — Ну и свинью же ты мне подложил, племянничек, — проворчал дядя. Пораженный и перепуганный, я медленно попятился в арку, ведущую в коридор, ведь ту, что вела в гостиную, закрывала широкая фигура дядюшки. — Уходим, — без лишних преамбул шепнул я отцу. Тот обернулся. — Ал, это просто неприлично так рано… — Уходим.

***

— Ты же знаешь Дадли, он любит учить жизни, мало ли что он тебе сказать, не принимай близко к сердцу, — уже дома посоветовал отец. — Проще относись к его словам. — Да. — А то, что он со своей военной школой всех достает… — Да, — повторил я прохладным тоном, даже чересчур прохладным, и поднялся в свою комнату. Уверен, мне домочадцы только благодарны, а то с папиной тактичностью, мы бы, чего доброго, остались в Молси ночевать. Я предусмотрительно закрыл комнату на замок, чего не делал очень давно. И, порасхаживав минуту, сокрушенно рухнул на кровать, прижав ладони к лицу. Я забыл! Я не думал даже! Давнишний эпизод, восемь лет назад, если не больше. Да, было. Пустая квартира на Шафтсбери-авеню. В ванной комнате с расписной плиткой, похожей на яркий калейдоскоп марокканской мозаики, в глубокой ванне на гнутых ножках в формалиново-кропивном растворе отмокало гниющее тело Скорпиуса Малфоя, готовясь ко второму шансу, мне на ухо что-то жужжал о долгах и опасности Наземникус Флэтчер, и в дверь позвонили. Боров в тесной полицейской униформе, который то и дело ловил меня за необъяснимыми для понимания магла правонарушениями, стоял на пороге — все ждал, чтоб сцапать меня за руку на горячем. Мерзкий дядя, нудный и гнусавый, перешагнул через порог, унюхал, не мог не унюхать резкий запах формалина и гниения, поторопился в ванную, и не послушал моего предупреждения. Я не виноват, я должен был спасти Скорпиуса, поэтому я и вцепился рефлекторно зубами в его пухлую руку, отодвинувшую полиэтиленовую шторку. Прогрыз плотную ткань униформы, добрался до жесткой кожи, затем до ужасной на вкус крови, горьковатой, странно маслянистой какой-то, и ее было много, очень много — стыки марокканской плитки совсем скоро стали багряными. Наземникус бледнел и пугался, еле оттащив меня, а дядю мы перенесли с наступлением темноты на парковку больницы. Кажется, память стерли, но я не помню точно. И я забыл. Я даже не предполагал, что могу обращать других, ведь мой так называемый вампиризм — постольку-поскольку. Никаких особенностей, кроме периодического жжения в груди, даже астигматизм и аллергии не прошли, что уж говорить о суперсилах. Но я же обратил Финна. Как-то само вышло, он кровью истекал, мне вкусно запахло его отрицательным резусом, я испугался, что он умрет, и немножко его укусил за плечо. Но дядя Дадли… клянусь, я и не думал! Да кто вообще в здравом уме будет вспоминать дядю Дадли? Вампир Дадли. Хоть смейся, хоть плачь. Я представил, как дядюшка запахивает злорадно киношным жестом плащ Дракулы, размером с парашют и едва не расхохотался. И подавился собственными мыслями о том, как это смешно. — Ал, что же ты наделал. Мой укус ядовит. Скольких я укусил за щеку? О боги. Меня скрючило на кровати в позу зародыша. Уже успело стемнеть за окном, но я не включал свет, будто бы это простое действие — дотянуться рукой до выключателя, собьёт меня с подсчетов. Сотня маглов, банда Наземникуса, которую мы с Финном величественно пометили укусами на щеках. Сотня! Если эта сотня укусит еще кого-то, то я запустил убийственный механизм популяции вампиров. Даже не задумавшись. Я уже приготовился колотить себя по голове кулаками, но пришло озарение. «Стоп, Ал. Ты продал их Сильвии, она сожгла всех на складе», — напомнил внутренний голос. Нужно было полежать еще несколько минут, успокаивая колотящееся сердце, чтоб осознать — чумной доктор в пиджаке на голую грудь сжег крыс-переносчиков за час до начала эпидемии. «Все хорошо. Все хорошо. А больше ты никогда никого и не кусал». Паника отступала. Давненько я так не нервничал — сложно было вздохнуть от щемящего грудь страха. Я прокрался в ванную, надеясь не столкнуться с мамой и не объяснять, почему я выгляжу так, будто меня дементор поцеловал. Плеснул в лицо ледяной воды. Все хорошо. Все хорошо. Да это чудо чудесное, что так все решилось! Что бы со мной сделало министерство, если бы популяция вампиров в Британии возросла с двух до ста двух, а затем и до тысячи двух? Пришлось смотреть перед сном идиотский детский мультик, чтоб успокоиться и заснуть без снов и накручиваний себя ночью. Вот уж что я умел делать — накручивать себя. Лежать, бояться и думать, что бы случилось, если бы… Но я вскочил. Вскочил в холодном поту, с хрипом, будто вынырнул из толщи ледяной воды, от осознания в полусне, что был еще один укус за щеку.

***

За мной спешила секретарь Альдо, еле передвигаясь на шпильках. — Нет, туда нельзя, он занят, вас пригласят! Но я беспрепятственно распахнул дверь в кабинет Альдо. — … просто будь готов, — шепнул Финн, но тут же обернулся, едва услышав возню за дверью. — Какого?! — рявкнул Альдо на меня, тоже обернувшись. — Ты?! Да, я вернулся в Сан-Хосе после трех дней незавидного отгула. Мне, кажется, не были рады. — Сеньор Сантана, я ему говорила, он ломился к вам, и… И я закрыл дверь перед носом оправдывающейся секретарши, глядя даже не на разъяренного Альдо, а на Финна. Такой он… здоровый, не серо-бледный, глаза ясные. Конечно, рано говорить о полном излечении от зависимости, но ему лучше. Он выглядел лучше. Или я видел его просто таким? — Мне сказали, что ты у Альдо. Альдо что-то недовольно буркнул. — Пять минут подождать не дано было? Но быстро сменил гнев на милость. — Справился дома? Однако теперь уже отмахнулся я. — Привет, — сказал Финн. — Привет. Так было на него смотреть нелегко. Я ведь купил нам дом, далеко, где не найдут многочисленные коллеги, не будет проблем дома Сантана, будет собака зато, гирлянда из лампочек и ковер. И я сейчас все испорчу. — Финн, — проговорил я медленно. — У меня две новости. Хорошая и плохая. Финн явно не такого деревянного приветствия ожидал. — Давай хорошую. Я вымученно улыбнулся. — Мы отправляемся в путешествие, Альдо, отпусти нас, пожалуйста обоих на пару дней. Альдо цокнул языком и всем своим видом показал, что ему явственно плевать на нас обоих, дела и хорошие-плохие новости. — Огонь, — кивнул Финн. — А плохая? — Альдо, отпустишь? — повернулся я к начальству. — Ты только вернулся. — Альдо, — без наигранной мольбы произнес я. Он внимательно изучил мое серьезное усталое лицо. — Ну ок. — Спасибо. А… это все тебе, — вспомнил я и, сняв с плеча рюкзак, вытряхнул на стеклянный стол Альдо скарб из хогсмидского «Сладкого Королевства»: цветастые упаковки мармеладных снитчей, шоколадные лягушки, цукаты, ореховая нуга, лакричные конфеты, сахарные перья, мятные мышки, желейные червячки, тыковки из разных сортов шоколада, ананасы в сахаре и сливочная помадка в тюбиках засыпали рабочее место, а синие глаза Альдо расширились на половину лица. — Все мне? — прошептал он, не в силах поверить. — Да-да, — выталкивая из кабинета Финна, сказал я. — С днем рождения. — Мой день рождения в конце сентября… — Я помню, да, это все тебе, не ешь сразу. И захлопнул дверь прежде, чем Альдо сказал что-то еще. — Хорошая, — повторил я. — Мы с тобой отправляемся в путешествие. Альдо отпустит. Финн недоуменно на меня взглянул. — А плохая? — тоже повторил он. Я закусил губу и отвел взгляд. — Мы летим в Новый Орлеан.