***
— … и именно потому, что лукавство заложено в женщину природой, всегда будь осторожен с ними. Хочешь раскусить женщину с первого взгляда — обращай внимание на брови. Будь на чеку с той, которая рисует себе брови на бровях: если женщина сходу притворяется в отношении всего лишь двух крохотных полосочек над глазами, то представь себе, как она будет симулировать оргазм… — Да перестаньте! — Я сходу кинулся, едва не навернувшись с лестницы, в гостиную. Там, на массивном алебастрово-белом диване, сеньор Сантана играл с внуком в карты и учил его житейской мудрости. — Джентльмены, карты на стол. Джентльмены в лице Матиаса и его любимой игрушки — плюшевой акулы, были теми еще картежниками. Матиас опустил карты веером на журнальный стол, то же самое проделал с картами мистера Акулы и, гордо изучив свои, произнес: — Стрит. — Нет, зайчик, это не стрит. Стрит — это пять карт по порядку любых мастей. А у тебя флэш, — подсказал Диего Сантана. — Неплохо. И, поймав мой недовольный взгляд, добавил: — Иди, потренируй комбинации. Сын сгреб колоду в охапку и побежал на второй этаж, теряя по дороге карты. — Перестаньте учить его похабщине, — злился я. — Похабщине? — возмутился старик. — Это не похабщина, это жизнь. Я так хотел, чтоб мой кудрявый пирожочек вырос интеллигентным и начитанным, как папа. А вырастет, по ходу, прожженым и хабалистым, как дед. — А покер… — А покер — мудрейшая игра, развивающая интеллект, память, мелкую моторику рук и умение анализировать. — Вы еще скажите, что один в этом доме занимаетесь воспитанием ребенка. — Ты сам все сказал. — Не смейте навязывать моему сыну ваши сомнительные жизненные навыки. Особенно покер. Старик оскорбленно вскинул бровь. — В смысле «сомнительные»? Откуда, ты думаешь, у меня два вертолета и этот участок земли? Ты знаешь, сынок, какие люди собирались со мной за покерным столом? Будем смотреть новости, покажу пару лиц. И покер — это не просто карточная игра, это выход в свет, это диалог с такими чинами, что тебе и не снилось. Судьба мира частенько решается за покерным столом. В двадцать пятом году я выиграл полгода беспошлинного ввоза любого нашего товара на территорию Испании, ты представляешь, сколько мы сэкономили за полгода на пошлинах и взятках? — Вы крутой, спору нет. Но если на кону такие выигрыши, вы представляете, какие там проигрыши? Иногда я был еще большим стариком, чем старик Сантана. — Конечно, однажды я проиграл премьер-министру Марокко Сильвию. Она целый год служила в марокканском посольстве в качестве атташе по вопросам развития сельского хозяйства, а потом стала третьей женой шейха. Когда я выиграл ее обратно, все то золото, что ей надарил муж, мы вывозили фурами. Ой, мы так всегда с Сильвией смеялись, когда вспоминали эту историю! Тут же посуровев, явно вспомнив о Сильвии, старик быстро перевел тему. — Ты чего пришел? И правда. — Перестаньте обхаживать Финна, — осмелился сказать я. Старик аж привстал с дивана. — Обоснуй. — Вы как-то за сутки эволюционировали из человека, который готов был в любую секунду оторвать ему голову, в любящего крестного отца. Я слышал вас в курилке. И еще, сейчас Финн, которого вы не хотели пускать в дом, сидит на кухне и жрет огромный шоколадный торт. У повара отпуск, возле плиты — бокал с недопитым вином, а у вас — незаконченное образование повара-кондитера — дедукция подсказывает, что именно вы испекли торт для Финна. И, во-первых, я хочу знать, зачем вам это, а, во-вторых, вы должны мне триста тысяч, прежде чем весь офис и ваш сын узнают, что вы по образованию повар-кондитер и ежегодно анонимно принимаете участие в конкурсе на лучший десерт. И, забрав у старика недопитое вино, вмиг осушил бокал. Диего Сантана приоткрыл рот в изумлении. И едва не расхохотался с моей дедукции. — Что вы делаете? — поинтересовался я. — Это ты что делаешь? — вразумил старик. — Он только вышел из клиники, а ты тащишь его в дом, где в каждом углу распиханы метадон и самопальный винт. — Это дом где, он родился и вырос, и эта поездка нужна, чтоб Финн расставил все точки и… а вы откуда знаете, что там в каждом углу распихано? Взгляд старика был направлен куда-то выше моей головы, и я обернулся. С лестничной площадки, уперев руки в закругленные перила, за нами, как с балкона, наблюдал Альдо. — Пойдем-ка, покурим. Из прохладной гостиной мы вышли на раскаленную террасу. Закрыв раздвижные двери, я опустился в нагретое солнцем кресло и взял протянутую мне пачку. Старик чиркнул стальной зажигалкой и я не без опаски наклонился к крохотному огоньку — зная деда, тот мог запросто поджечь мне брови и посчитать это шуткой. Шутки, благо не случилось, конец сигареты задымил и я откинулся на спинку, внимательно наблюдая за стариком. В домашней одежде, расслабленный, он все равно выглядел величественно, но это не к его чести подмечено было. Что-то было в Диего Сантана такое недоброе, тяжелое. Грубое «старик» подходило к нему идеально. А вот «дедушкой» назвать сложно — дедушки обычно улыбчивые и уютные. — Ты видел его мать? Вопрос прозвучал неожиданно, я даже растерялся поначалу. Понадобилось мгновение, чтоб вспомнить, что говорили мы о Финне. — Да. — И как впечатление? Я тяжело вздохнул, пытаясь вспомнить, как выглядела женщина, которую я видел два раза давным-давно по десять минут. Представьте, что вы однажды, будучи проездом в чужом городе, зашли в магазин за хлебом, а спустя лет пять вас спрашивают: «Как тебе та продавщица у кассы?». Я даже имени не помнил. Память что-то подкидывала, но на ум ничего конкретного не приходило. Но ведь я же что-то запомнил, раз чувствовал неприязнь, когда меня спросили об этой женщине. И точно, было. Она была очень похожа на Финна и я на диснеевскую злодейку чем-то… Все, вспомнил! Круэлла Де Виль! Вот кого мне подкинула память. Высокая, худая и сухая, остролицая, с широкими скулами, тонкими губами, бровями-ниточками… и с шизой. — Ну. Она очень, как бы сказать… — Она ебанутая. — В общем, да, — согласился я, вспомнив, как одухотворенная мисс Вейн водила меня по дому, приняв за бродвейского продюсера. Старик смахнул пепел в клумбу. — Так вот то, что ты видел — это просто ничего, — заверил он. — Это не возрастные изменения, она всегда была конченым экземпляром рода человеческого. — Да я же не защищаю ее. Но, честно говоря, человек, который за свою жизнь нагрешил на три пожизненных в тюрьме строжайшего режима, вряд ли имеет право… — Она однажды обдолбалась опиатами и травой, угнала автобус детского церковного хора и повезла пятнадцать детей-пассажиров через три штата на концерт Бон Джови. Как тебе такое? — Это просто охуенно, — не сдержал восхищения я. — Но откуда вы знаете об этом? — Мы были тогда вдвоем. — Что? — Низкая, аморальная и подлая самка без царя в голове и Бога в сердце, — монотонно пробубнил сеньор Сантана тоном пастора. Представив себе и Флэтчера в такой компании, я не сдержал хохота. — Слушайте, а вы неплохо тусили, старперы. И, поймав ледяной взгляд, посерьезнел. — Не надо везти туда парня, — жестко сказал старик. — Все то, что привело его к наркотикам и к тюрьме, случилось в доме этой ебанашки. Зачем лить в угли бензин? Я уткнул окурок в дно стеклянной пепельницы. — Звучит логично. Но, один крохотный момент во всей этой истории рушит, так сказать, общую парадигму. Старик склонил голову. — Я слушаю. — А вам на кой ляд эта забота? Как же на улице было душно. Хотелось уже поскорее договорить и вернуться в прохладу. Отчасти поэтому я добавил, дабы сэкономить время: — Ссать мне в уши тем, что тридцать лет назад вы взяли обязательство перед Богом стать крестным отцом залетного ребенка дряхлого жулика и шизанутой наркоманки, не советую — я сразу пойму, что вы лжете. — Однажды ты договоришься и… — И ничего мне за это не будет — я вам очень нравлюсь, потому что не боюсь вам дерзить, а вы простите мне любую шалость, несмотря на все обещания закопать под виноград. Когда же я научусь держать язык за зубами? Да, мне было позволено многое, но однажды старик просто потеряет терпение. — Точно так же, как ты в моей милости, Финн — в большой милости у моего сына, — наконец пояснил мне Диего Сантана. — И как бы мне не хотелось, я не могу забрать его у Альдо. — Особенно сейчас, — понял я. Благосклонность Альдо спасает Финну жизнь вот уже не первый год. И это еще кто чей телохранитель, если задуматься? — Но я предупредил Альдо один раз, и сделаю это снова — если патлатый вернется к наркотикам, мое терпение лопнет. Я и так закрывал глаза на слишком многое, мои люди умирали и за меньшее. «Хорошо, сынок, мы оставим собаку. Но если она будет грызть мебель, я отдам ее на усыпление», — подумал я параллельно. Старик будто бы прочитал мои мысли, настолько понимающе смотрел мне в глаза. — Ты хочешь, чтоб он пережил не те воспоминания, которые нужно хранить в памяти. А он с ними справится по итогу одним проверенным способом, от которого пытается лечиться. Зачем ты это делаешь? Я не знал, что ответить, но старик ответил за меня: — Если у тебя там какие-то дела, реши их сам. Пора бы в твоем возрасте научиться самому решать свои проблемы. — Но Финн… — А Финна я не отпускаю. Он в подчинении начальника охраны, то есть в моем. Если ты забыл. Со всеми этими метаниями между «да, не надо его туда везти» и «но один не поеду», я ходил чернее тучи и единственную радость, которую холил до этого — переезд подальше от виллы, встречал без прошлого должного восторга. А такое благословенное место! Далеко от шоссе, на зеленом склоне дождевого леса, скрытый размашистыми ветками неизвестных мне деревьев, которые я называл «пальмами да папоротниками», находился небольшой дом, сколоченный целиком из тикового дерева. Я нашел его случайно, а после стер риэлтору память — незачем кому-то помнить, где находится моя скрытая деревянная крепость. Пока эта крепость была похожа на сколоченную из дерева пустую коробку с большой террасой на сваях. Я столько раз представлял все эти хлопоты новоселья: собирание мебели по инструкции, торжественное расстилание этнического лоскутного ковра, да хотя бы даже молчаливое стояние на террасе, вдыхание чистого воздуха свободы и наблюдение за тем, как внизу шумит океан, оставляя размашистые следы на белом песке. Я пытался сделать переезд хлопотным. Ведь уже представлял, в тот самый момент, как впервые вышел на терассу и оглядел открывающийся вид зеленого оазиса, как мы будем суматошно раскладывать вещи по шкафам. Но у нас не было ни вещей, ни шкафов, ни настроя. — Финн. Тот чуть повернулся в мою сторону, сидя на краю дощатой площадки. — Я тебя понимаю. Финн глянул на меня с таким стальным упреком в глазах, что уже пожалел, что заговорил. — Что ты понимаешь? В твоем доме хоть раз не было еды? Ты пошел работать в одиннадцать лет за два доллара в сутки? Вместо школы по двенадцать часов раком в порту не стоял, не отковыривал от берега мидии? С ножом не засыпал, потому что ночью мамкин ебырь приходил? Или жил в сраном гетто, где каждая соседская псина знала, что у вас дома притон, ебанутая мать и херова гора голодных битых малолеток, и даже не почесалась что-то сделать? Это ты понимаешь? Я осекся и отвернулся. — Нет. — Тогда закрой рот и не говори, когда тебя не просят, — прорычал Финн. — Понимает он… понимальщик хуев. Мы никогда не говорили о его прошлом. Одного раза и знакомства с Вэлмой Вейн мне хватило, чтоб составить мнение и додуматься эту тему больше не поднимать. Финн рявкнул мне призыв заткнуться, глубоко и судорожно вздохнул, отчего широкие плечи заходили ходуном, размял с хрустом шею, как боксер перед боем. — Ничего, — фыркнул он вдруг. — Ничего, я и это переживу. Ведь сколько говна не случалось, а я всегда буду помнить, как все эти люди, как крысы по норам, боялись из домов выходить, когда я начал убивать. Кто бы стал всерьез подозревать маленького шепелявого пиздюка. — Замолчи, ты сейчас наговоришь глупостей и будешь жалеть. Финн снова раскрыл рот, но я цыкнул на него. — Заткнись, я сказал. Я знаю и без тебя, что ты нихрена не принц, но ты все же мой принц, с судимостями, гонореей, ломками и конченой семьей. Не знаю, чем я заслужил такого принца, но, видно, я принцесса ему под стать. Да, ты мразь. Я не понимаю многих твоих поступков, но мне плевать на все это, все твое прошлое до января этого года для меня не существует. А знаешь, что случилось в январе этого года? Я встретил тебя в аэропорту Лондона и понял, что ты — это навсегда, что каждому человеку нужен Финнеас Вейн, пусть даже такой, как ты, — проскрипел я свирепо. — Поэтому заткнись и перестань. Я бы на твоем месте, хотя ты прав, я не представляю, как быть на твоем месте, вернулся бы в Новый Орлеан. Ты молод, ты красив, ты выжил, ты сильный, ты… ты снимался в порно, на минуточку. Даже моего сасного кузена не приглашали на кастинг. — Да? — Финн чуток покраснел. Явно он прослушал то, что я сказал до этого, ведь признания не уловил. — Определенно. Но если есть хоть что-то, что тебя отталкивает, ты никуда не едешь, я со всем справлюсь сам. Это могла бы быть точка в завершении трогательного диалога о доверии и высоком. Но увы, Финн слишком хорошо знал меня. — Тебе дед пригрозил меня не трогать? — ехидно спросил он. «Ехидничает — значит, уже не кипит в ярости», — заключил я, и признался: — Ну да. Двойные стандарты: ехать на похороны двоюродной бабки обязательно, ибо семья. А тебе ехать к матери — нельзя, не к добру. — Ты, надеюсь, это не ляпнул при нем? — Как видишь, все зубы целы. Я готов был заставить ветер не дуть, лишь бы Финн продолжил успокаиваться. Тончайшая грань, как же я боялся, что порвется в тонком месте его спокойствия. Что там внутри творится — не знаю и не представляю, но хоть глаз уже не дергался. — Нахрен ты вообще ее кусал? — протянул Финн в итоге спокойно, не заметив, что я подлил ему в минеральную воду столовую ложку успокоительного. — Я не знаю, что тебе сказать, — пришлось признаться. — Просто щеки… лицо… шрам от укуса. У тебя же на плече остался, у меня остался. А шрам на лице — метка такая. Ее же не скрыть ничем. Понимаешь? — Нет. Я вздохнул. — Я тоже. Но если и кусать, то за щеку. Финн растянулся на террасе. — А меня чего не за щеку укусил? — Ты бы подумал, что я подкатываю, не? — А, ну да. Океан был внизу, по склону, но шумел так, будто был рядом, будто, вытяни я руку, ощутил бы прохладную воду и горячий песок, а не воздух. Как, должно быть, хорошо — засыпать под шум волн. Как и на вилле, впрочем, пляж рядышком, свой белый песок, свой кусочек океана. Но разница была — здесь, в лесу, в глухомани, не было виноградного кладбища и любопытных глаз. Вещей не было. Мебель стояла разобранными запакованными коробками. Спали мы на дощатой террасе, слушая, как шумят на ветру «папоротники-пальмы», и как волнуется где-то у склона океан. — Ты сказал всерьез? — поинтересовался Финн, чьи скрученные в узел дреды служили неплохой подушкой. — О том, что тебе все равно? — Да. И больше никогда этого не повторю, советую запомнить и никогда об этом не вспоминать, — буркнул я, повернувшись к нему спиной. Спать на плоском было сложно — спина начала ныть в первые три минуты. — Когда ты летишь? — В среду. — Успел уже купить билет? — Флэтчер оставил мне бессрочный с завещанием. Как раз до Нового Орлеана. Я почти уже спал, убаюканный, шумом природы и усталостью, когда услышал за спиной: — Два бессрочных.***
Итак, в самолете мы сидели рядом. Молчали весь долгий перелет и думали о том, что уж лучше бы полетел кто-то один из нас. Мне это одолжение Финна было как кость в горле. Чем меньше расстояние до пункта назначения, тем свирепее вздох он издавал, а я сидел у иллюминатора и чувствовал себя виноватым. Хотя, какого черта? Я сказал, что справлюсь сам, но нет, благородный Вейн сделал мне одолжение. Я был раздражен, он был раздражен, все вокруг были раздражены тем, что Финн вздыхал и сжимал кулаки, а я то и дело цокал языком. — Новый Орлеан — французская жемчужина американского юга, — прочитал я кем-то сунутый в аэропорту флаер. — Родина джаза и… — И это просто охуенно, — сухо прорычал Финн. Я бросил флаер в урну. Финн негативил как мог — услышать мое «я справлюсь сам», чтоб сделать наоборот, лететь в ненавистный город со мной, нудеть все это время, а я в итоге виноват. Нет, я не собирался ходить по экскурсиям, хотя, было бы неплохо, но Финн, судя по настрою, летел не иначе как добить в своем гетто всех, кого не успел добить в четырнадцать лет. Один вариант, чтоб не рассориться — молчать. Но и здесь я не удержался и поинтересовался: — В шлюшатню пойдем? Финн повернул шею, и я умолк. Настроение Финна мне передалось в итоге. Город-то был невероятный — с историей, с пейзажами, со старыми холеными домами, которые мирно вписывались в соседство с высотками и торговыми центрами. Здесь джаз, здесь эстетика праздника, здесь болота, здесь аутентичные захламленные наливайки, здесь болота и аллигаторы! Я бы ходил и ходил, в поисках всех достопримечательностей из брошюр, но рядом был Финн. А потому город был не очаровательным Югом, а было душно, воняло рыбой из Миссисипи, а еще много маргиналов, и бездомных. Таксист, подобравший нас на первом же повороте с главной улицы, был чернокожим, очень толстым и у него не закрывался рот ни на секунду. — «Магнолия Парадайз»? Это вам повезло, что я вас подобрал, мало кто соглашается ехать туда без лишней двадцатки. Гнилой районец, всегда был гнилым — машину могут обстрелять из окон, бывали случаи, когда там, на углу Сент-Джеймс-роуд, жил старый ветеран Вьетнама — он бросался со своей двустволкой на каждую машину, бедолага, наверное, уже умер. — Вот что такое южный акцент, от которого передергивало Скорпиуса Малфоя. Без кольца-переводчика речь таксиста звучала быстро, несвязно и без половины пропущенных букв. — А после того, как тот малолетка прирезал тринадцать человек, люди туда ломанулись толпой, как же, прогулки по местам преступлений… — Двенадцать человек, — прошипел Финн с заднего сидения. — Пожалуйста, сделайте тишину, — произнес я. — Пока не стало действительно тринадцать человек. Ехали уже молча. Я смотрел то в окно, то на Финна украдкой. Финн был непробиваем, даже когда за окном начали мелькать картинки из его незавидного детства — да, я был здесь раз, но узнал то самое гетто. Узкие тротуары, поросшие пробившейся сквозь асфальт травой, ободранный и побитый пулями «Магнолия Парадайз», вереница разномастных домов вдоль дороги: большие, маленькие, нелепо-стильные на фоне всеобщей картины, заброшенные и разграбленные, с высокими заборами, с распахнутыми настежь входными дверями. Выводок детей, дождавшихся летних каникул, перебегал дорогу, едва ли не бросившись под колеса такси. Женщина, баюкавшая ребенка, на всю улицу что-то орала в телефон и проводила такси недобрым взглядом. Что любопытно, дом узнал я. И сказал, где высадить нас. Как можно ясно вспомнить то, что видел лишь раз? Дело ли в озарении? Когда смотришь на дюжины домов, и вдруг вспоминаешь один-единственный. Двухэтажный, с хлипкой крышей, отделанный нежно-бордовым сайдингом, с запущенным газоном, и из которого доносился какой-то лютый шум. Я поднялся на крыльцо первым. «Ну приехал. И что? Что дальше?». Моя импульсивность в поступках часто заводила в тупик. Я рвал и метал, так хотел в Новый Орлеан, но теперь, добившись своего, стоял на крыльце нужного дома и не знал, что делать. «Здраствуйте, мисс Вейн, я вампир, у нас много общего, давайте поговорим о делах наших вампирских, пока вы не сожрали половину города, если еще не сожрали». Не успела ладонь прикоснуться к ржавой кнопочке звонка, как из дома донесся нелюдской вопль, грохот, какие-то аплодисменты, и снова вопль. Представив в ужасе, что сейчас там, за дверью шизанутая мисс Вейн кого-то жрет, я толкнул дверь, но тут же оказался едва не сбит с ног оравой каких-то чумазых детей. Дети, потоптавшись по моим кедам (уроды), без извинений и приветствий бросились к дороге, таща за собой пакет пустых бутылок. — Поджигай, поджигай! Не знаю, что они там собрались поджигать, но я с опаской вошел в дом, в тот самый момент, когда в мусорном баке уже вспыхнул огонь. Где-то здесь убивали человека, судя по крикам, женщину… может, это Вэлма Вейн доедала неосторожную соседку, а может МАКУСА или какие другие органы добрались до нее самой. Причудливая прихожая — старые цветастые обои, плотные шторы, волочащиеся по полу, удушливый аромат лавандовых свечей, над потолком крайне странная инсталляция — висели крохотные и ажурные птичьи клетки, из которых выглядывали растения, вьющиеся, они щекотали макушку, а, судя по мату позади, Финн задел одну из клеток головой. Перила лестницы обмотаны гирляндой, на ступеньки спущен потертый ковер. Странно, удущливо, цветасто, аляповато. Я вспомнил про Финна и тревожно обернулся — он там, наверняка уже ловил флэшбеки из детства, зайдя снова в странный дом сумасшедшой матери. И правда, Финн стоял, кривясь и хлопая глазами, явно не в силах поверить, что он здесь. Но я ошибся: — Какого черта? — прошептал он, оглядываясь. — Да быть не может… — Здесь пахнет кровью? — Здесь чисто. Ну, это как сказать. Под ногами хрустели осколки и опавшая с растений в клетках листва. А из гостиной, в которую вели распахнутые витражные двери, раздалась новая порция ора. Кинувшись туда, я получил под-дых баскетбольным мячом и скрутился в три погибели. И снова дети хохотали, я увидел троих на диване. Распрямившись чуток, я увидел жертву, что орала: ею оказалась женщина средних лет, которая сжимала обвернутую окровавленным кухонным полотенцем руку. — В чем проблема? Вы хотели френч, я сделала френч… — Ты проткнула мне палец ржавыми ножницами, тупая сука! — Но френч я сделала. Что не так? И я увидел ее, когда повернулся на ленивый и совершенно беспечный тон. Это была она. Круэлла Де Виль. Как же четко я вспомнил! Ну точно, она. Вэлма Вейн была высокой, очень худой, диковато-потрепанного вида и была похожа на сына так, что в жизни я не видел настолько друг на друга похожих родственников. Такая же скуластая, длинноносая, даже каштановые волосы напоминали дреды Финна — длинные, лохматые, словно свалянные в неряшливые локоны, львиная грива, которая делала узкое лицо непропорционально маленьким. В темных глазах дурман, в руках мундштук с тонкой сигаретой, а на впалой щеке огромный рваный шрам, который когда-то давно оставил я. Нелепая, потасканная, худющая, да еще и странно одетая в легкие расклешенные брюки, пояс восточной танцовщицы, звенящий золотыми монетками, атласную ночнушку и шелковый халат, расшитый огромными алыми цветами, лохматая, спокойная, как удав, она не отвлеклась ни на шум телевизора, ни на крики оравы детей, ни на вопли женщины с окровавленными пальцами, ни на меня, ворвавшегося в комнату. — Что мне с этим делать?! — в истерике орала женщина, размахивая заляпанным кровью полотенцем. — Если ты, тупая сука, что-то мне занесла своими ржавыми ножницами… — Поджигай! Поджигай! — кричали дети с улицы. — Мама, когда ты в последний раз мыла холодильник? — донеслось из кухни. — Намешай краску! Намешай краску! — семенила девчушка с копной грязно-розовых волос, протягивая женщине со шрамом два тюбика. — Вэлма! — От того, что забарабанили в дверь, я вздрогнул. — Вэлма, твои уроды подожгли наш мусорный бак! Вэлма, ёб твою мать! — У меня хлещет кровь! Я это так не оставлю! — Намешай краску! — Вэлма, выйди и забери детей! — Мама, ну что это за херь? — из кухни выглянула широкая коренастая девушка со смугло-медной кожей и плоским лицом. — В кастрюле плесень и… И среди этого ужаса звуков, от которых уже у меня затрещала голова и задергался глаз, эта девушка увидела Финна. Кастрюля выпала из ее рук, и на ковер полилось что-то малоприятно густое и с кусочками чего-то. Дикая обстановка: орут дети, орет телевизор, орут соседи, орет женщина, и вдруг у спокойной странной Вэлмы что-то звякнуло в голове. Я храбро спрятался за спину розововолосой девочки, когда мисс Вейн треснула вопящую клиентку с кровавыми ранами у ногтей головой о телевизор, по которому четверо детей смотрели борьбу, за волосы потащила к двери, и за все это время ни разу не опустила мундштук. — От одного пореза никто не умирал, нехуй так орать, у меня детей больше, чем у тебя пальцев, прояви уважение! — рявкнула высоким истеричным басом Вэлма Вейн, швырнув ошеломленную женщину на дорожку. — И попробуй не написать мне в Инстаграме хороший отзыв, тупая ты пизда! Когда мой сын выйдет из тюрьмы, он найдет тебя и твою семью, ты еще пожалеешь, что говорила в моем доме не шепотом! Фу, мразь! И захлопнула дверь так, что с потолка упала одна из клеток с цветами. — Тупая пизда, — рычала раздраженная женщина со шрамом, в упор не видя меня, стоявшего в проходе. — Тупая… И, взяв с дивана кожаную сумку, достала оттуда кошелек и смартфон. — … пизда, забыла сумку! И швырнула сумку в окно. — Эти люди созданы для того, чтоб раздражать меня, милый, — прощебетала мисс Вейн, похлопав меня по макушке. — И где такие чокнутые только рождаются? А затем, прикусив мундштук, взяла у розововолосой девочки тюбик с краской, и плавной походкой направилась на второй этаж, негромко, но звонко напевая: — Принц Али, ну, а точней Али Абабуа… — Пояс из золотых монеток позвякивал, а лохматые волосы плавно, будто маятником, метались то в одну, то в другую сторону. Представьте степень моего недоумения. Сначала эта женщина прокалывает руку другой, затем спокойно наблюдает домашнюю вакханалию, потом в истерике выгоняет женщину с проколотой рукой из дома, сыпля ругательствами и проклятиями, и вот, мягко напевая себе под нос жизнерадостную песенку, отправляется по своим делам, в упор не замечая ни гостя в лице меня, ни блудного сына. Итак, от матери Финн унаследовал внешность, зависимость, тупость и еще они оба тащились по «Аладдину». То есть, лет через двадцать возрастные изменения Финна приведут его либо к наследственности отца — спиться в дряхлой нищете, либо дорожка жизни поведет по стопам матери — сойдет с ума. Можно ли представить более незавидную генетику? А вакханалия-то крепчала. Дети щелкали пультом и дощелкались до того, что на экране старого телевизора их неокрепшему взору открылся платный канал. Карапуз на полу тянул в рот окурок. На кухне раздался грохот, будто кто-то повалил кого-то в груду посуды. Финна в гостиной уже не было. И я не знал за что хвататься! Как-то на руках оказался ребенок с окурком во рту, пульт от телевизора, пустая пивная бутылка, а я стоял и не понимал, что происходит, что делать, где Финн и… и какого черта он перешел в рукопашную со смуглой девушкой, которая была в этом доме единственной, кто, кажется, заметил наш визит. — Ну хоть кто-то заметил, — вздохнул я и секунду постоял с ребенком на весу. Как вдруг понял, что Финн сейчас там ее убьет, и кинулся на подмогу, хотя разнимать Финна в драке себе дороже — можно получить в нос, под дых и быть затоптанным на месте. А девка оказалась крепкой. У нее был разбит нос, но у Финна в боку торчал штопор, на щеке красовался глубокий порез, и вот она тянулась за ножом, когда ее прижали головой к кухонной тумбе и начали душить. — Финн! — в ужасе гаркнул я. Но он меня не слышал, бычьи глаза, ярость берсерка, он душил агрессивную родственницу, ведь явно же родственницу, еще и локтем прижав свою ладонь к ее шее. Я растерянно орал, дрожащими руками шарил по карманам в поисках палочки, еще даже не зная, что делать, какое заклинание, надо ли вообще. Мелькнула розовая вспышка — эта девчушка с ужасно покрашенными волосами кинулась мартышкой на Финна и пыталась за дреды оттащить его от женщины. — Финн, хватит! — Он вцепился в женщину, девочка вцепилась в него, я вцепился в девочку, ведь Финн бы повернулся, чтоб стряхнуть с волос ее, как назойливого клеща, махнул бы рукой и прибил ненароком. А женщина, воспользовавшись помощью этого маленького розового клопа, нашарила нож, резко повернулась, стоило Финну задрать голову и разжать захват, и нацелилась было ему в грудь… — Ма, ты че? — донеслось из-за моей спины. Нож выпал из рук, детские руки на дредах разжались, Финн отскочил в сторону. А я смотрел на паренька-подростка, который, приоткрыв рот, смотрел на капельки крови на полу. — Смотри телевизор, Джейк, — выплюнув кровь в раковину, сказала женщина. — А че… — Дядя вернулся. Дядя Финнеас, должно быть, был как максимум — городской легендой, и, как минимум — понятием нарицательным. Подросток тут же попятился назад, да еще и бойкую девчонку-клопа за собой потянул. Финн, тяжело дыша, опустился на табурет и выдернул штопор из себя. Последнее, что я помню перед обмороком, как из проделанного в теле штопором отверстия забил крохотный фонтанчик крови.***
— Там и живешь? — Да, в резервации Шайенн-Ривер. — А здесь что забыла? — У нас здесь вообще-то мать живет. — Блядь, Тара… Я привстал на ковре. Меня кто-то заботливо оттащил из кухни в гостиную, к дивану. Дети не шумели, телевизор шумел. Голова раскалывалась. Я ожидал трэша, но мои ожидания были ничем вообще, по сравнению с тем, что я увидел. Пыльный ковер, рядом — пыльный диван, у макушки — плотная пыльная штора. Пыль медленно летала в воздухе, ее было видно. Я грозился изойтись серией громовых чихов. — … ты такой же, как она. Всегда был как мама. — Никогда. — Посмотри на себя. Я смотрю на тебя, и вижу ее, ты говоришь — я слышу ее слова в тебе. В том, что ты такой, что ты убивал, что ты сел, что начал колоться, что сейчас творишь — виноваты все. У нее тоже все виноваты — дети, мужики, общество, политика, ураган Катрина, налоги, Дэвид Боуи. Ты самый мамин сын из всех ее детей, вот ты кто. — А что могло из меня в этом доме и с Вэлмой вырасти? У меня был выбор? — Да, Финн, у тебя был выбор. Я тоже выросла в этом доме, во мне тоже мамины гены, я была рядом с тобой всегда. — Судя по звуку за стенкой, эта Тара яростно опустила на стол стакан. — И я не села в тюрьму, не стала наркоманкой. Я честно работаю и не виню весь мир в том, что родилась в гетто. — Ты родила в четырнадцать. — Да и хер бы с ним, у меня растет здоровый сильный парень, он отлично учится, играет в лакросс, пойдет в колледж, и у него будет будущее, потому что я сделала правильный выбор и выводы. Нас определяет не наше происхождение, не наша конченая мать, а правильный выбор и голова на плечах. Я только решился привстать, как едва не поседел от страха к лицу спустилась тонкая, как у манекена, рука. Пальцы тонкие, паучьи, ногти длинные, покрытые блестками, запястье надушено терпкими восточными духами, тяжелые браслеты звенели — я отодвинулся подальше, потому как Вэлма Вейн, лежавшая на диване и слушавшая разговор на кухне, меня пугала. Никто так не пугает, как тот, от кого не знаешь, чего ожидать. Тем более, если этот кто-то в упор меня не видел, а я был вот, вот он, на полу, уже час как в ее доме! — Они такие все умные, осуждать меня, — шептала она под аккомпанемент шелеста пакета. — Я их конченая мать. Сжав волочившуюся по полу штору, как бронированный щит, я вытянул шею. Отрешенная женщина, похожая на безумную Круэллу Де Виль, безжизненным манекеном лежала на просевшем диване, а на ней, растянувшись маленьким, обнявшим за шею одеялком, лежала девочка с полиэтиленовым пакетом на окрашенных кислотно-розовой краской волосах. — Тара хочет тебе забрать. Она думает, что я сумасшедшая. — Не отдавай. — Не отдам. — Ты не сумасшедшая. Тебя просто не слушают. Судя по тому, с какой жадной нежностью смотрела безумная Вэлма на девочку с пакетом на голове (звучит само по себе как повод звать санитаров), девочка была ее самым любимым ребенком. Финн говорил, что у него куча братьев и сестер: мать рожала, оставляла у себя детей своих любовников, троих взяла из приюта для пособия, какие-то беспризорники просто оставались у них на долгие месяцы — в этих стенах отмечался рост количества детей в геометрической прогрессии. Потом, после ареста Финна, детский конвейер приостановили, детей из адского дома забрали, Вэлма осталась одна в окружении сплетен, позора и долгов, и вот опять полный дом детей! Но розововолосый клоп явно была любимицей — детскими пальчиками утерев слезы с изуродованной укусом щеки, девочка прижалась к ней, а голову повернула в мою сторону. Смешной ребенок с пакетом на голове напомнил мне чем-то Доминик, те же мягкие черты, кузина в детстве была похожа на ангела, который не имел предпосылок вырасти дьявольской сучкой. Я поднес палец к губам, надеясь, что розовый клоп не поднимет тревогу, а наконец заметившая меня Вэлма снова не взбеленится и не разобьет мне о голову стол. — Смывай краску, Шелли, — произнесла безумная Вэлма таким тоном, будто провожала девочку не в ванную, а на войну. Девочка с пакетом на голове скатилась с нее на пол и поспешила убежать, забыв в спешке сунуть ноги в пушистые тапочки, а мисс Вейн, нашарив на столике спички, утерла глаза. Разговор на кухне утих. Мы оба повернули головы в сторону закрытой двери, из которой торчал нож, и вдруг Вэлма громко ахнула, выпустив изо рта прикушенный мундштук. Я тоже ахнул, вжавшись в штору так, что затрещал карниз. Молниеносно эта женщина подлетела ко мне и, присев на корточки в менее, чем в метре, сжала свои острые колени руками. — А ты кто такой? В огромных глазах уже не блестели слезы, а смотрели они на меня как на диковинного котенка, заползшего в самый дальний угол. Она меня действительно пугала. Резкие движения, метаморфозы настроения, сумасшедшая, черт побери — в глазах черти на лютнях играют, щека откушена мною. — Я-я-я-я, — начал заикаться и задыхаться. — Вы меня не помните? А она снова ахнула звонко, широко раскрыв рот и обнажив острые зубы. — Я тебя помню! — просияла Вэлма. Сейчас она вспомнит, что я изуродовал ей лицо, вцепится в меня зубами, откусит кадык, обглодает щеки и будет сыта до следующего вторника. — Ты тот парень, который жил рядом с моей палаткой на фестивале «Вудсток» девяносто девятого года! Она была так счастлива, что мне было неловко сказать: — Нет. Улыбка сползла с ее лица. И снова засияла, когда я отодвинулся подальше. — Ты — бас-гитарист «Anthrax»? — Нет. — Почему? Такое праведное разочарование, что я чуть было не стал оправдываться за то, что я не бас-гитарист. Эта женщина не помнила меня вообще. Что я мог теперь делать? — Я приехал с Финном. Я ожидал звонкое: «А он кто такой?», но огромные глаза расширились еще больше. — Зачем ты с ним приехал? Он плохой человек. — Да я даже как-то не знаю… Она боялась его. Сжала тощие плечи. — Это хорошо, что его забрала полиция. — И вдруг оказалась рядом, резко, быстро, я дернулся от шепота в ухо. — Он бы убил всех нас. И не объяснить же ей — она пугает меня куда как больше своего сына. — Это ты от него спрятался? — И снова звонкий детский вопрос. Вэлма резко вскочила на ноги и сцапала мою ладонь. — Не бойся, я буду тебя защищать, — подмигнула она. — Не нужно убегать и прятаться… И меня с места сорвало от того, когда женщина меня дернула на себя, подняв на ноги. Рывок такой силы, что у меня где-то хрустнуло в плече, а, оказавшись на ногах, я не устоял от того, что порядком затекшее тело было не готово встать так резко. Равновесие не сработало и я бы рухнул на диван, но паучьи пальцы снова схватили меня за руку. — … это чудесная, чудесная жизнь, — негромко напевала Вэлма Вейн и вдруг снова резко рванула. Что это было? Хуже трансгрессии — ноги оторвались от пола, меня потянуло вперед, вслед за ней, воздухом хлестало по лицу. Краски комнат слились в пятно — там и старые цветастые обои, и пол, и ковры, и штора, и лестница, о Боже, я летел носом в перила! — Не нужно смеяться и плакать, — песня сумасшедшей звучала как через толщу воды. — Это чудесная, чудесная жизнь… И, хоп, перил уже нет, а я словно взлетел вверх — нет, не бежал, подошвой не задевал ступеньки. Я летел, действительно летел за женщиной, которая тащила меня за руку. И вот краски вернулись. Я почувствовал под ногами твердую опору, зажмурился, ведь в глазах задвоилось все, схватился за что-то, чтоб не рухнуть. И тяжело задышал, в последний раз приступ астмы случался в детстве. Вот уж не хватало. Скрипнула дверца, женщина напевала себе под нос, звенели ее украшения, легонько шлепали босые ноги по полу. — Как вы это делаете? — наконец выдохнул я. Это было то, что было штампом, над чем я смеялся и закатывал глаза, когда в деревне отбросов от меня зеваки ожидали подобного. Это точно была скорость не человека. Резкая Вэлма и тут, и там, мелькала по комнате, за ней не уследить было — вот она у кровати, а нет, вот она уже у туалетного столика, заваленного бусами, нет, вот ее волосы взметнулись, оставляя темный след, и вот Вэлма распахнула шкаф. — Не бойся Финна, у меня есть газовый баллончик… Я вздрогнул и рухнул на пружинистую кровать, когда этот вихрь безумия пронесся мимо снова. «Спокойно, Ал, это совсем необязательно скорость вампира. У тебя же такого нет, у Финна тоже. Она явно на спидах». — И еще есть арбалет! — Сумасшедшая вдруг оказалась позади меня, с другой стороны кровати, сжимая в руках увесистый охотничий арбалет. Я вжался в матрас. — Как вы это делаете? — Что, золотце? — Вы быстрая. Одной рукой тряхнув кровать за изголовье так, что я слетел и шлепнулся на пол, Вэлма снова присела на корточки близко-близко. — И сильная, — в ужасе прохрипел я. И в зависти. Черт, я ее создатель, я укусил. Почему я страдаю аллергией, а она быстрая и сильная? Раньше думал, что Финн выглядит куда лучшим вампиром. О нет, его конченая маман дала фору нам обоим. Но почему? «Боже, если и дядя Дадли так скачет резво, то на Англию падет оползень». Представив дядю Дадли в диком галопе, я нервно расхохотался. Вэлма Вейн тоже захихикала, в знак солидарности. — А ты кто такой? — Вот уж не ожидал повторения вопроса. «Бля-я-я-я… как она со своим отражением в зеркале не здоровалась по тридцать раз на дню?» ЭЛЕМЕНТАРНО, ПОТТЕР, ОНА НЕ ОТРАЖАЛАСЬ В ЗЕРКАЛЕ. Только я, видел себя в отражении трюмо, хоть странная Вэлма стояла напротив. Ну это уже слишком. — Я укусил вас за щеку. Помните? Она приоткрыла рот. — Нет, я не бас-гитарист «Anthrax». — Тогда не помню. — Женщина расстроилась. Я понимал, что ни на один мой вопрос она не ответит. Но значило ли это, что поездка бессмысленна? Ведь только что я сделал ошеломляющее открытие. — Мы с Финном приехали к вам, чтоб… По-детски наивное лицо потрепанной женщины скривила гримаса дикого гнева. — Он здесь? «Да, тупая ты сука, он здесь, ты его видела, ты его слышала, я уже тебе это говорил!!!» — почти орал я. — Да, он здесь. — В этом доме? Я от раздражения едва не вцепился ей во вторую щеку. Эти огромные карие глаза, казалось, вот-вот выпадут из орбит. Комкая костлявой рукой ночную рубашку на груди, Вэлма Вейн ссутулившись, заморгала. Темные космы закрыли изуродованную половину лица. Арбалет волочился по ковру, грозясь выпасть, если ладонь чуть разожмется.Я внимательно наблюдал за женщиной, уже боясь чего-либо ожидать. — Он же убьет нас всех. — Никого он не убьет. — Да, Ал, конечно, тебе показалось, что он хотел задушить сестру на кухне. — Все в порядке. Он не один внизу, все хорошо. И вдруг опять рывок, я чудом успел придержать на носу очки. Дверь хлопнула, и спуск вниз, хуже подъема! Клянусь, боялся задеть подбородком ступеньки, но это вдруг закончилось, вот уже пол под ногами. Ура… а нет, снова рывок, и снова стремглав вперед. По щекам били темные спутанные пряди, перед глазами снова будто краски смешали: обои на стенах, ковры, расшитый цветами черный шелковый халат, пояс со звенящими монетками, дверь, из которой торчал нож, только бы не врезаться! Я зажмурился, но снова все закончилось. Пол есть, стены есть, стоим, голова кружилась, очки слетели, но стоим. Яркий цвет потертой бирюзы — выкрашенная кухня. И треск. Стол, за который я ухватился, чтоб держать равновесие, Вэлма Вейн толкнула рукой вперед — темные космы взметнулись вперед, острозубый рот широко раскрыт в пронзительном вопле, а Финн, прижатый к липкой стене столом, смотрел в нацеленный на него арбалет. Я увидел, как нервным тиком дергалась косо верхняя губа — и понимал, что сейчас будет. Щелчок. Финн съехал под стол, стрела вонзилась в стык между кафельными плитками на стене. Смуглая широколицая Тара Вейн бросилась вперед матери, но тут же как кукла улетела в сторону мойки — не худышку, крепкую, Финн, в секунду вылезший из-под стола, отшвырнул ее со своего пути. Арбалет с глухим стуком упал на пол, Вэлма Вейн замахнулась уже попавшимся под руку ножом, татуированная рука вывернула костлявое запястье, и я увидел предположительный финал — прижав похожее на обтянутый бледной кожей скелет тело к себе спиной, Финн вцепился руками в верхнюю и нижнюю челюсти сумасшедшей, секунда, и разведет руки в разные стороны. Не сразу я понял, что нечеловеческий крик издало мое собственное сжатое ужасом горло. Меня скрючило, совсем как сумасшедшую Вэлму минутой ранее, губы дрожали, ноги подгибались, лицо горело, сердце готово было остановиться. Тонкие губы Вэлмы Вейн натянулись и синели. — Финн, иди ко мне! — то ли прокричал, то ли прорыдал я, протягивая к нему руки. «Убьет. Убьет». Он не слышал. Дикие бычьи глаза, даже не дергается, когда длинные ногти матери оставляют на его руках длинные царапины, он не видел и не слышал и меня. Сейчас будет хруст и чавкающий звук — два раза я видел, как Финн голыми руками, как Самсон льву, разрывает рты, выворачивая лица наизнанку. — Финн, иди ко мне, пожалуйста. — Я прижал руки к глазам и почему-то боялся разогнуться, словно ожидая, как болью кольнет в пояснице. Я привез его сюда, он говорил: «нет», старик говорил: «нет», весь мир говорил: «нет!!!», а я привез, назло всем «нет», назло своему «нет». И сейчас он убьет сестру, убьет мать, и детей, которые где-то бегают. Боясь открыть глаза, из которых лились слезы, я начал задыхаться — не от пыли, не от духов, не от дыма. Ингалятора здесь нет точно, я их не носил, просто лягу и умру в судорогах третьим на этой засранной кухне. Я сделал странное движение, будто схватиться хотел за воздух, и пальцы наткнулись на твердую грудь. Финн подошел. Дикий, заторможенный, будто сейчас задаст коронный вопрос матери: «а ты кто такой?», но он разжал захват, выпустил сумасшедшую Вэлму и подошел ко мне, на мой голос, послушным собакой-поводырем. — Уходим, — зашептал я, сжимая его дреды. — Уходим отсюда. Слышишь? Я дотронулся до его щеки, хлопнул легонько, чтоб он моргнул и дал понять, что слышит меня. Были ли у нас вещи? Не помню, если были, мы их там и оставили — я просто схватил Финна за руку и вел его к двери, не видя перед собой ничего, только дверь на выход. Мне бы скорость Вэлмы, и уже были бы в такси. Далеко отсюда, чтоб не видеть этот странный дом с коврами, шторами, клетками и цветами над потолком. Никаких ковров не будет в моем доме, ни ковров, ни штор, ни цветов. Будет дверь. Как та дверь, к которой я, не видя препятствий, спотыкаясь, но не запинаясь, тащил Финна. Навстречу бежала эта девочка с влажными розовыми волосами. — Бабушка! Смотри какой цвет, бабушка! Ой… Прочь отсюда, от ковров, штор, цветов, клеток, девочек с розовыми волосами. «Я думал, любимая дочка, а она внучка. Бедная внучка». Как такие, как сумасшедшая Вэлма, могут быть бабушками? И вдруг я замер, будто забыв, как работает механизм дверной ручки. — Бабушка, не плачь. Тара Вейн была смуглой, похожей на Покахонтас, а не на Круэллу Де Виль. И у нее был только сын, я подслушал, она родила его рано. И увидел мельком — такой же смуглый и коренастый, с черными миндалевидными глазами. Джейк, кажется. Девочка с розовыми волосами была бледной. В плохо прокрашенных волосах виднелись каштановые корни. «У этой шизанутой куча детей. Внуков, должно быть, еще больше», — подумал я уверенно. Но Финн зачем-то за мной все же поехал. Несмотря на все и свое же «нет». Я обернулся. Девочка обнимала бабушку, рыдавшую на ковре, и смотрела нам вслед со злостью, да с такой, что у нее нервным тиком дергалась косо верхняя губа. — Финн, — выдохнул я, задрав голову. — Скажи, пожалуйста, скажи, что мне показалось. Финн, не оборачиваясь и не став уточнять, что мне показалось, открыл дверь и толкнул меня из этого дома прочь.