***
Я всегда был фальшивым мизантропом. Знаете, кто такие фальшивые мизантропы? Это тот, кого неимоверно раздражает компания тех немногих, кто готов тратить на него время, тот, кто не скрывает этого и всячески отталкивает, а потом грустно вздыхает и умирает от того, что вот он совсем один, никому не нужный и беспомощный. И лежит себе такой на кровати, очерчивает пальцем узоры на пледе, тоскует и ждет, когда снова о нем вспомнят, чтоб снова всех оттолкнуть. Знакомо? О, тогда дай пять, братишка. Всегда я с большим трудом впускал в свой мир кого-то. Так уж случилось, что те, кто смотрели на меня немигающим взглядом на платформе девять и три четвери, были половинкой моего мира. Мне их часто не хватало. Но я не всегда был рад им. Скорпиус был слишком импульсивным, его было всегда много и громко. Доминик была сукой — она бесила, и я этого не скрывал. Луи, пожалуй, был тактичен, но сказанное ему через пять минут будут знать молодожены Малфой — это аксимома, это даже не обсуждается. — Ал? Вместо ответа я уставился в отправляющийся «Хогвартс-экспресс», чувствуя спиной взгляды. Рошель уехала. А я боялся оборачиваться на друзей, жаждал, чтоб вдруг случилось чудо и они трансгрессировали, исчезли, забыли. Чтоб не пришлось говорить то, о чем не хочу, не пришлось объяснять то, что не могу объяснить. Как коротко объяснить, кто такая эта девочка с розовыми волосами, которую я посадил на поезд? Давайте, диванные умники, скажите, как в двух словах это объяснить, чтоб не задавали вопросов гнилых? В гуле прощания первого сентября: хлопках трансгрессии, шагах, голосах, гудке поезда вдали, я слышал, как сзади кто-то подходил. Я слушал эти шаги, гадая, кто из троих, кусал сухие губы и думал о том, что, наверное, я больше не смогу общаться с бывшими соседями по квартире на Шафтсбери-авеню. У них была своя атмосфера и свои заботы, льющее через край любопытство и подколы. Спорю на что хотите, сейчас меня спросят, что я здесь делаю, а потом, когда я отмахнусь, обязательно прозвучит прозрачный подкол о том, как мой тупой американец чуть не упер однажды философский камень. Вы считаете, я смогу это вывезти? Я обернулся резко, и Скорпиус, подкравшийся близко, замер, как зашуганная шумом кошка. Даже глаза его на солнце казались кошачьими: распахнутыми, янтарными с крохотной крапинкой зрачка. Неловкость встречи скрасил спаситель, которого я увидеть никак не ожидал. — Мистер Малфой! — К нам, стуча каблуками по тротуарной плитке, спешила волшебница. Смешно она бежала. Одновременно и быстро, и при этом стараясь не застрять каблуками в щелях между плиткой, размахивала розовой сумочкой-мешочком на длинной ручке, придерживала плетенную шляпку на голове. — Мистер Малфой, ну куда же вы запропастились, я ждала вас совсем у другого вагона… Наши взгляды пересеклись, минуя препятствие в лице Скорпиуса. Я смотрел в острое лицо Эмилии Тервиллигер, на аккуратную россыпь белокурых волос по плечам, на приоткрытые пунцовые губы, вспоминая, думая. Она же смотрела недоуменно, но тоже вспоминая и тоже думая. Я слышал, как выл и ругался позади Скорпиус, когда через барьер, разделяющий по ту сторону Кингс-Кросс на платформы девять и десять, мы прошли друг за другом.***
Уперев лоб в рельефную плитку, я вдыхал горячий пар и слушал, как капли воды барабанят по каменному душевому поддону. «Что ты делаешь, Ал?» Наверное, я был так же психически нездоров, как и хозяин виллы, ныне кишащей инферналами. Я в который раз не мог дать обоснования своим импульсивным действиям. Некогда, подумать только, я был рационален до педантичности. Сейчас же многое из того, что я совершал, было основано на «потому что». Леди Эмилия Тервиллигер была скучающей порочной аристократкой, неверной женой, беспечной матерью и моей поздней первой любовью. Я снова провел с ней ночь. Снова, почти одиннадцать лет спустя. И я не знаю, зачем. Искал ли я забвения, успокоения или давно позабытых эмоций? Адреналина, с которым молодой любовник хранит тайну супружеской неверности, гордости, что испытывает зеленый юнец, когда соблазняет взрослую замужнюю женщину, нежного чувства самой-самой первой любви? Я не знаю. Что бы не мелькнуло внутри меня на платформе, когда я увидел женщину, которую забыл за столько лет, оно мелькнуло прежде, чем успелось подумать головой. Импульсивные поступки всегда ужасны. То, что случилось, тоже было ужасно. Я вырос, а она постарела — но даже не в этом таились омерзение и пропасть. Я боялся, что случилась некогда точка невозврата, и вот леди Эмилия уже не столь притягательна, как и Палома, которая тоже была уже не столь притягательна, как и дочка бармена из деревни отбросов — она тоже была уже не такой какой-то. Это было настолько страшно и мерзко осознавать, что что-то пошло не так в предпочтениях, не передать словами, лишь упираться головой в рельефную плитку, отдавливать бугристым сколом на лбу след, чтоб это сошло за минимальные действия за выбивания всего этого бреда из головы. Всегда я умудрялся давать дельные советы, в то время, как моя собственная жизнь катилась в бездну. Добавить к тлену тягучих будней еще и унизительное самокопание — отличный рецепт счастья, рекомендую, Альбус Северус Поттер, детский психолог, два года университета Сан-Хосе, на минуточку. Когда по ощущениям кожа уже размякла, словно замоченный в кипятке изюм, я выключил воду. Рубашка липла к мокрой спине, но вытереться махровым нежно-розовым полотенцем я брезговал. В широкой кровати с кованным изголовьем под невесомым одеялом лежала леди Эмилия, внимательно изучавшая номер «Вечернего Пророка». За дверью слышалась детская беготня — младшей дочери Тервиллигеров было что-то около пяти. Глядя на леди Тервиллигер, я начал понимать, почему еще мне было настолько некомфортно. Я смотрел на ее точеную шею и глубокие впадины острых ключиц — увы, но только одна женщина у меня ассоциировалась с подобной хрупкой худобой. Эта же женщина напоминала о себе, когда я снова вдохнул запах парфюма в спальне. Парфюм у волшебницы в постели был свежий, цветочный и сладкий, ни разу не похожий на крепкий, даже агрессивный запах цитруса и сандала, но так уж случилось, что в моей голове запах духов, любых духов, вязался только с одной женщиной. И я не был рад вспоминать эту женщину. — Что ты? — Леди Эмилия оторвалась от газеты. — Ничего, — отмахнулся я, впившись взглядом в ключицы и длинную шею. Промелькнула безумная мысль, которую я отогнал не так давно. Что будет, если я просто укушу Эмилию Тервиллигер за эту ее длинную шею? Что будет? Мотнув головой, я отогнал от себя эту авантюрную идею. Для полного счастья не хватало лишь превратиться в Скорпиуса, у которого по жизни девиз «интересно, а что будет если…». Неверная супруга лорда смотрела на меня как на потерянное время, что было лишь на руку — я ушел без долгих прощаний и пояснений. В Паучий Тупик я трансгрессировал потерянным, снова одиноким и омерзительно трезвым, но уже с бутылкой, дабы исправить этот гнетущий факт. В окнах горел свет. Прекрасно ожидая, что меня уже ждут, я опустил ладонь на дверную ручку, даже не став заморачиваться с игрой в ключи и закрытые замки. Меня ждали, друзья изнывали от жажды получить ответы: «а что ты здесь делаешь?», «а кто та девочка?», «ты один?», «ты опять был с женой Тервиллигера?», «слышал последние новости про чемодан Эландера?»… Как же я надеялся, что снова себя накрутил, а свет в окне — это со вчера забыл выключить. Но, нет, дверь была открыта, я вошел, ожидая морщиться от вопросов, но с порога на меня не кинулись. Заглянув в гостиную, я с облегчением заметил, что Шафтсбери-авеню не преследовало меня здесь. Но преследовал другой адрес. И я не удивился этому гостью, подсознательно ожидая, видя ее в острых ключицах Эмилии Тервиллигер, в ее тонкой шее и запахе парфюма, будто время подкидывало знаки и сигналы об опасности. — Блядь, — поздоровался я, отвернувшись, глядя на Сильвию, терпеливо дожидавшуюся меня на краю кресла.***
Она была плохим предзнаменованием. Я как раз смотрел на ее длинную шею, украшенную крайне минималистичной жемчужной подвеской, такую же узкую, кукольную, как у леди Эмилии. Такую разок сожми ладонью и все, финиш. Как же хотелось сжать. С трудом отогнав эти мысли, лишь потому, что казалось, выразительные глаза атташе меня видят насквозь, я отвел взгляд. — Месяц прошел, — протянула Сильвия. — Я знаю. — Знаешь? — Да. Сильвия вскинула тонкие брови. — Обратно собираешься? — Не сейчас. — А когда? Я промолчал и молча устремился на второй этаж. Может быть, если атташе игнорировать, она исчезнет? Ха. Атташе, впившись алыми ногтями в обивку кресла, повернулась. — Я понимаю, но Матиас… — Ты ни хрена не понимаешь. — прорычал я, сжав перила. Сон как рукой сняло. После всего что случилось, она просто пришла в мой дом, открыла дверь, уселась в кресло, как Клеопатра на трон, и говорила со мной так, будто я ей должен. Давно усыпленная внутри ярость расправила когти. — Ты в качестве кого приехала? Вы с Диего помирились, да? Он снова у руля, ты снова его правая рука, которая хватается за всякое, да? Все как прежде. Да? Сильвия коротко кивнула. — Ожидаемо. — Я сел напротив нее и наклонился. — Но я-то знаю — все, что случилось на вилле, это не череда удивительных совпадений, а твоя неудавшаяся игра. И лучший исход в случае проигрыша — поджать хвостик и снова присесть деду на уши, или на хер, или на чем ты там сидишь, кроме кокаина. — Моя игра? Я тоже коротко кивнул, подражая ее мягкому услужливому жесту. Сильвия смотрела на меня долго, с минуту. На ее лице не было ни единой эмоции, словно непроницаемая маска, натянутая на череп, поэтому я вздрогнул и почувствовал пробежавший по спине холодок, когда она вдруг рассмеялась. Нехорошо так рассмеялась: быстро, высоко, чуток истерично, и тут же сомкнула губы. — Ты думаешь, я договорилась с Паломой убить вас на вилле одним махом? Ты не шутишь? Удивительно, как эта честнейшая женщина раскусила мои подозрения, притом, что я ни намека на свои мысли не высказал. — Поттер, это бред. — Ты бросаешь все и убегаешь на почти на год, появляешься именно после того, как старик увидел способности Паломы в Мексике, — проскрипел я, торжествуя. — Даешь понять, что можешь договориться с Паломой, которая, оказывается, не чужой тебе человек, или что она такое, ты покорно идешь на поводу, ведешься на сомнительный ритуал, но сама не присутствуешь на нем. — Проспись, пожалуйста. Завтра поговорим. — И лучшее, что ты можешь сделать, когда на вилле сожрали не всех, это снова стать для Диего верным другом. И убрать того, кто тебя понял. Ты за этим приехала? Сильвия мотнула головой. — Остановись, а то договоришься. Зачем мне убивать вас в том доме? — Чтоб получить картель. — Черт, да я бы и так его получила, если бы… — Да не получила бы, — отчеканил я. — Пока жив старик, ты бы долго не прожила в кресле главы. Ты не раз пожалела, что вернула его из мертвых, правда? Не будь он снова жив, не пришлось бы напрягать бабушку, поднимать мертвецов, заморачиваться так. Атташе несдержанно фыркнула. — Как убить того, кто уже умер? Никак. Но можно разорвать его на части и посмотреть, что будет. Вот зачем подняли инферналов, — кивнул я. — Но не сработало. Инферналы разорвали просто того, кто мог мешать. Сильвия застегнула блестящую пуговицу на пиджаке и поднялась на ноги. — Не страшно тебе? Умному такому. Я покачал головой. — Вообще нет. — Хорошо. Завтра поговорим. Она зашагала к двери, покачиваясь на шпильках. Прошла мимо меня, обдав шлейфом любимых духов. Странное чувство, мимо меня, менее чем в метре, прошла женщина, которой я искренне и совершенно взаимно желал смерти. А она просто прошла, понимая, насколько опасного свидетеля своей неудавшейся игры оставляет за спиной. — О чем поговорим? — огляделся я. — О том, что я, должно быть, не просто гнусная сука, а еще и плохой стратег, — холодно сказала Сильвия, открыв перед собой дверь. — Дурак ты, Поттер. Она вдруг подошла ко мне и провела мягкой ладонью по щеке, ласково, нежно. И улыбнулась. — Если бы я хотела убрать всех, кто мешает мне получить картель, я бы в первую очередь закрыла в доме тех, кто в случае смерти Диего унаследует все. Альдо и Матиас были бы в списке первыми. Но вот на вилле их в ту ночь не было. Ноготь большого пальца легонько царапнул мне щеку. Я приоткрыл рот, чтоб возразить, но с губ сорвался лишь немой выдох. Сильвия вышла из дома, оставив меня одного, в обломках теории, которую я баюкал месяц.***
— Я тебя с собой не звал. — Меня уже лет тридцать с собой никуда не зовут, дорогой. Внутри хранилища номер триста девять было темно, но в отличие от многих (а может и немногих) хранилищ банка «Гринготтс», здесь были горящий факел и керосиновая лампа. Я стоял у самого входа, покручивая в руках связку отмычек, и смотрел на то, как стройная фигура Сильвии в белоснежном пиджаке цокает высокими шпильками по каменному полу. Звяканье золотых галлеонов на полу, когда на них наступал каблук, эхом разносилось по подземелью. Гоблин с лампой, поймав мой отрешенный взгляд, молча поковылял к тележке, оставив нас вдвоем. — Ну ничего себе, — проговорила Сильвия, глядя на горы монет и золотые сервизы. Тонкими пальцами проведя по груде рубинов в самом обыкновенном пластмассовом ведре, она хмыкнула. — Это все принадлежало ему? Я не ответил. — Я была уверена, что он нищий. — Он и был нищим. Сильвия обернулась, взглянув на меня так, словно не рассчитывала меня здесь застать. Я и сам взглянул на нее, как впервые. И только в свете огня факела, в котором ее кожа отливала бронзой, вдруг заметил, что она изменилась с тех пор как, как когда-то давно, целую вечность назад, Альбус Северус Поттер обернулся на стук каблуков и увидел на лестнице виллы женщину с улыбкой нимфы и взглядом цербера. Помню, как она действительно тогда улыбнулась: — Добро пожаловать в Сан-Хосе. А во взгляде читалось: «Вам пиздец». — Нам пиздец, — еще прошептал Наземникус Флэтчер мне в ухо, лучше меня тогда понимая, кто такая Сильвия, и надеясь до последнего перед встречей, что она до этого момента не дожила. Это было почти одиннадцать лет назад. Сильвия изменилась с тех пор. Стала еще тоньше — эти ключицы так и выпирали, руки были жилистыми, а скулы и подбородок казались острыми, волосы стали короче, над бровью красовался аккуратно припудренный шрам, да и взгляд уж не цербера. Если у усталости есть покровители, то ее богиня сейчас стояла напротив и вертела в руках золотой галлеон. Я тоже с тех пор изменился. — Сколько у этого сейфа сменилось хозяев? — Я — третий. — Что ж… ты богат. Вот значит, что тебя сюда так тянуло. Сейф триста девять. Молодец, подсуетился быстро. Как гоблинов уломал? Не зная, что ответить, я продолжал смотреть на нее. А женщина, вдруг перевела взгляд на куда-то позади меня. — Это она? — зашагав к самому выходу, поинтересовалась она. — О которой ты говорил? Ха, думала, брехал. Я повернулся и вздрогнул — статуя уродливой русалки из чистого золота была буквально в метре от меня. Жутковатая, чего уж там. Изумруд выпал из левой глазницы, и русалка выглядела еще более нелепо. — Да, это русалка с дурмстрангского корабля, — подтвердил я. — Ужас какой, — потыкав пальцем в пустую глазницу, скривилась Сильвия. — Как Флэтчер только умудрился ее украсть? Я пожал плечами, хоть и знал ответ, хоть и слышал этот рассказ раз миллиард, не меньше. Не хотел и не мог много говорить — я смотрел на женщину в белом пиджаке, чувствуя к ней одновременно и безудержное тепло и жгучую ненависть. Тепло было лишним, но… Всегда насмехался с презрением над теми, кто не мог разобраться в своих чувствах, но вот, кажется, момент настал. Я привык к ней, к ее фокусам, играм. Какая же она была… стойкая, бесконечно надежная, бесконечно лживая, надменная и одинокая — скала в море, кошка, что гуляет сама по себе, гранатовое дерево посреди виноградника. Я обязан ей многим — я за это благодарен. Я обязан ей тем, что пережил обоих владельцев хранилища триста девять — за это я ее ненавидел. Как ярость и благодарность, ненависть и тепло, боль и забота могут сосуществовать в таком хрупком сосуде, как человеческое сознание? Опять «тепло». Что ж, я действительно, ненавидя ее, давал такую слабину. Она снова прошла вглубь хранилища. Монеты звенели под ее ногами. — Что скажешь, Поттер? — произнесла она, аккуратно поставив керосиновую лампу на полочку. Как коротко передать суть этого вопроса, я не знал. В короткую реплику вместилось многое, только нам понятное после всего, что было и будет потом. Я сжал связку отмычек — единственный верный пропуск в хранилище номер триста девять. Интересно, а как в свое время первый хозяин этого сейфа доказывал гоблинам, что отмычки — куда как лучшая защита, нежели любой ключ самого надежного места в магическом мире? Самое надежное место. — Я скажу. — Голос прозвучал как через толщу воды. — Скажу тебе спасибо. За все уроки, которые ты мне преподала. Резко обернувшись, Сильвия поймала мой короткий взгляд до того, как захлопнулись двери хранилища и потух от сквозняка факел около золотой русалки. В груди не хватало сил на вздох. Я прижался лбом к холодной двери и, хватая спертый воздух банковского подземелья, зажмурился до искр в глазах. Если я поступил как надо, как правильно, то почему же так дрожали ноги? Наконец, сделав вдох, который отозвался щекоткой в горле, я повернулся и поймал взгляд гоблина. — Если… пришёл за чужим ты сюда, — пропел я чуть дрогнувшим голосом. — … отсюда тебе не уйти никогда, — подтвердил гоблин и, отвернувшись, уселся в тележку. Я, слушая стук собственного сердца, последовал к тележке и, не глядя, бросил связку отмычек вниз, куда-то в самую глубь подземелий. Отмычки, звякнув о рельсы, полетели вниз, и более звяканья я не слышал — видать, дно глубоко. Найду для Шелли новую связку. К следующему лету, как она вернется, у меня должно быть объяснение тому, что в хранилище старого афериста, делает обветшалый труп замурованной средь грязных денег богини, которая проиграла свою игру. Губы задрожали, а пальцы вцепились в волосы, впиваясь в кожу головы. От моей рубашки еще пахло духами. «Что ты делаешь, Ал?» Запах духов этих терпких, дорогих, въелся в кожу, напитывая паническую атаку. Мне в подземелье не мхом и сыростью пахло. Духами атташе. «Ты все правильно сделал». Я сумасшедший. Гоблин смотрел на меня насторожено, отодвинувшись на тележке подальше. Я, перестав давиться смехом, утер дрожащей рукой выступившие слезы. — Поехали, поехали. Вы мне подскажите, да, к кому подойти, чтоб оформить сейф на несовершеннолетнюю волшебницу? Да? Спасибо. И выпрямился, когда тележка взмыла вверх. Надо помнить, зачем я сюда пришел.***
Из банка я вышел спустя полчаса. Гоблины знатно потягали меня по кабинетам. Стоило сойти с крыльца и спуститься с мраморных ступеней на мощенную булыжником дорогу Косого Переулка, как в глаза ударило солнце. Щурясь, я зашагал вперед. Никогда не был на этих улицах после первого сентября. Представлял себе, что Косой Переулок выглядит как выжженная пустошь с перекати-полями после того, как школьники отправляются в Хогвартс, но нет, было людно. Не так людно, чтоб продвигаться боком, но волшебники плыли мимо меня безмолвными тенями. Шли куда-то по своим делам, сбагрив детей в школу, несли какие-то сумки, тюки. «Интересно, хоть кто-то вообще подозревает что я, идущий по дороге среди них, только что закрыл в банковском хранилище человека?» Видимо, не подозревали, все было тихо. И, кстати, не только в этом ключе — телефон, которые я периодически проверял, ни разу не пиликнул входящим звонком или сообщением. Да, я снова себя накрутил, с чего-то решив, что этим троим, которых я периодически называл друзьями, больше нечего делать, кроме как сидеть в кругу и строить теории касательно причин моего триумфального возвращения. Телефон оставался тихим, совы не скреблись об оконную раму, и я, наконец, начал понимать, что у троих тридцатилетних людей, есть куда более важные дела, нежели детские расследования и подозрения меня в чем-либо. Друзья выросли. Скорпиус превращался в точную копию своего отца — министерский кардинал, который карабкался вверх по карьерной лестнице. У него одна задача была: привязать к себе Генри Тервиллигера, крутить его, как марионетку, дожидаться, пока ему освободят кресло начальника и там уже делать что хочется. Луи — оторванный кусок. Дочь-школьница, сборы в Хогвартс, каникулярные задания, новый дом, пять любовниц, которые не должны знать о существовании друг друга, работа, коммунальные платежи, полная луна раз в месяц. Доминик — мы никогда не были близки. И даже у нее одна задача сейчас — забеременеть и родить наследника, дабы благороднейшее и древнейшее семейство в ней не разочаровалось еще больше. Странное дело, я так испугался, увидев их, так боялся шквала вопросов, на которых не будет ответов, а в итоге тишина. Я действительно остался один.***
Первое, что я увидел, когда толкнул дверь дома номер восемь, что в Паучьем тупике — белый пиджак, аккуратно висевший на плечиках в коридоре. «Я погиб». Страха, впрочем, не было. Я вообще стал каким-то непуганным, расходуя ресурсы страха лишь ночью, когда вскакивал ото сна в кровати. Опустив ключи на тумбу, я свернул на кухню, где раздавался звук. Кухня здесь всегда была грязной, при всех хозяевах этого дома. В пол въелись намертво какие-то малоприятные пятна, побелка с потолка крошилась прямо на плиту, сухих тараканов было больше в закутках, нежели съестного на полках. При Наземникусе было хуже гораздо. Так помнилось. Но что-то я тоже скатился игнорирование элементарного порядка. Именно поэтому верный цербер картеля Сантана решила не марать белоснежный пиджак. В сером фартуке на голую верхнюю часть тела, в бахилах на дорогие туфли-лодочки и в резиновых перчатках — картина смешная, ситуация страшная. «Как? Из хранилища?» — надо бы спросить. Но я не спросил, потому что в жизни не было на что-то так плевать, как на это. Я замер в проеме, глядя на Сильвию. Ожидая. Она такая интересная была. Фартук, гладкий, чистый, явно купленный в хозмаге только что, вообще ни разу не прикрывал ее голую грудь, особенно, когда она склонилась над столом. Она наклонялась, и я отчетливо видел все ее небольшие прелести: маленькие, упругие, с темными вишенками сосков — а ее не смущало вообще ничего. — Знаешь, когда говорят, что талантливые люди талантливы во всем, это ложь, — поставив на стол стеклянное глубокое блюдо с хлебными палочками, произнесла совершенно будничным тоном Сильвия. — Я не умею готовить. Этому факту я не удивился ни разу. На стол опустились две вилки и ножи. — Я даже чайный пакетик водой заливаю плохо. Но есть блюдо, которое просто невозможно испортить. — Лапша быстрого приготовления? — глухо спросил я. — Лапша быстрого приготовления. Действительно, в кипятке под стеклянной крышкой томилось не менее пяти брикетов лапши. Пахло на кухне удушливо — химозными приправами. — Садись, — указала на стул Сильвия. Я опустился на стул и покосился на протянутый мне штопор. — Открывай. Не глядя на этикетку, я послушно придвинул к себе бутылку. Когда на стол опустились две тарелки с лапшой, притрушеной чеддером и базиликом, стоило отметить, что выглядело лучше, чем все то, чем вообще можно было питаться в этих стенах за всю историю Паучьего тупика. Сильвия, сев напротив, закинула ногу на ногу. — Ешь. Глядя перед собой, на ее едва-едва прикрытую фартуком грудь, я взял вилку. Вкуса лапши не чувствовал, зато взгляд женщины чувствовал точно и ясно. — Скажи мне, тебе полегчало? — мирно поинтересовалась она. — Когда ты сделал то, что сделал? — Нет, — прожевав, буркнул я. Не соврал. Сильвия со вздохом, намотала лапшу на вилку. — Жаль. И, выждав минуту, добавила: — Если тебе от этого легче — вини меня. Но виновата я лишь в одном. В том, что когда-то давно позволила тебе и Флэтчеру зайти за ворота. Еда со вкусом ничего спасла меня от ответа и комментариев. А какой бы поток сарказма в свои лучшие времена я мог бы вылить! Сильвия никогда не была болтлива, но почему-то сегодня говорила она, а слушал я. Раньше было не так. — Все уходят, — горько, но как-то легко, сказала она. — Все. И клятвы дружбы, любви и верности не работают против времени. Мы нужны другим тогда, когда удобны. Когда у нас все хорошо. И не сдались ни разу с нашими проблемами и тяготами. Я замер с вилкой у рта. Иногда казалось, что атташе умела читать мысли — проникала в голову, копошилась своими красными ногтями в мозгах, вытягивала воспоминания, читала, как газету, ухмылялась. — Это подлость. — Это взрослость. Однажды понимаешь, что ты один, — пожала плечами Сильвия. — Семья остается в фотоальбомах, друзья — на школьной скамье, а все эти самые «привет, как дела?» становятся все более редкими. Я чуть дрогнул и уставился в тарелку. Мне уже стало ясно, что было ресурсом для ее многочисленных удачных многоходовок — она определенно умела читать людей, как ее бабка-провидица. Она знала, где находится эпицентр тревоги, умело на него давила, и тут же баюкала этим своим голосом: мягким, добрым, негромким. — Вокруг женятся пары, рождаются дети, люди постоянно находят что-то и кого-то. А ты смотришь со стороны и думаешь, что живешь, наверное, как-то не так и там. Но все не так плохо — иногда ты побеждаешь эту жизнь. Но чаще делаешь вид, что ты бог, чтоб вокруг не подозревали даже, что твои наволочки от слёз отжимать можно. Бывает такое, да? Я поймал теплый взгляд. — Зачем ты говоришь со мной? — А потом ты теряешь, — продолжила Сильвия, пропустив вопрос мимо ушей. — Обязательно теряешь, это закон жизни. Все мы теряем кого-то. Я сжал вилку крепче. — И ты один. Все. У близких все слишком хорошо, чтоб следить за твоим «слишком плохо». — Невеселая история. — Зато жизненная. Правда? — Я не один. — Соврал ей, соврал себе, соврал всем. Сильвия наколола на вилку листок базилика. — Если бы твой план в хранилище удался — остался бы один. И если я однажды ночью выйду из окна своей квартиры, ты тоже останешься один. Но я не выйду, и не мечтай. — Потому что есть ради чего жить? — Потому что мне в девять на работу. Идиот. Я выдавил из себя улыбку. Мы помолчали пару минут, не притрагиваясь к незамысловатой трапезе. — Финн… — Не надо, — оборвал я. Сильвия чуть вскинула брови. — Это была достойная смерть, — все же сказала она. — Похоронен рядом с женой старика — кто еще бы удостоился такой чести… Похоронен рядом с женой старика… это как вообще воспринимать? Был растаскан на волокна в том же месте, где Соня Сантана лишилась головы? Вот это честь, вот это ушел красиво. — Хватит. — Тот, кто погиб достойнее, чем жил, заслуживает памяти, поэтому помни и вспоминай, Поттер. У тебя только и осталось, что память. — О чем ты говоришь? — прошептал я, глядя на нее, спокойно жевавшую дешевую лапшу. — Он погиб по своей тупости. Мы могли сбежать, нет же, не комильфо. Деда бросать нельзя! Дед же, блядь, не чужой! Я опустил вилку, усмехнувшись горько. — По всему дому я нахожу резинки. Даже здесь нахожу резинки. На запястье у него всегда была резинка. — Голос дрожал от ярости. — Он, сука, ночь просидел, не догадавшись просто завязать свои блядские дреды. Ходил по коридору, тряс своей волосней, конечно, его за нее и схватили. Тупое животное. Ненавижу. Я отшвырнул со стола бутылку, которая, ударившись о край плиты, разлетелась вдребезги. Сильвия не шелохнулась. — Полегчало? — снова спросила она. Видимо, нет, раз я чуть не взвыл в голосину, чтоб крыши соседних домов дрожали. — Я не буду судить тебя ни за что, что сделано сегодня. Хочешь — плачь. Хочешь — ори, — словно нагнетала Сильвия. — В себе не держи, даже если понимаешь, что ты один. И еще… Мне было уж впору составлять рейтинг самых болезненных фраз, услышанных за сегодня и проклинать себя за то, что позволяю женщине, которую винил и ненавидел, гипнотизировать себя колкими речами и неторопливыми жестами. Но вдруг запястье кольнуло что-то острое, и нелепая, слишком чопорная для клетчатой рубашки, моя золотая запонка, подарок друга на Рождество трехлетней давности, оторвалась от манжета. И тут же золотая канарейка, весело щебеча, взмыла вверх. Глядя, как завороженный, на крохотную птицу, которая, облетев лампочку, умостилась на шкаф и принялась вертеть головой, я вдруг почувствовал себя обведенным вокруг пальца. В глазах уже не щипало — губы тянулись в улыбке. Наверное, всему виной волшебная песнь канарейки. Я никогда не был один, на самом деле. — Найди в себе силы поверить, что я действительно не виновата, — посоветовала Сильвия, промокнув губы салфеткой. — На сегодняшний перфоманс я глаза закрою, но еще раз ты в мою сторону вот так вот спсихуешь — уничтожу. Я смотрел не на нее. На канарейку. — Пора бы уже понимать, Альбус. — Впервые за все время, атташе назвала меня по имени. Я аж повернулся. — Я тебе не враг. Не друг, но и не враг. Мои враги долго не живут. Приводи себя в порядок. Билет на самолет оставлю на тумбе. Она повесила фартук на крючок и зашагала, полуголой, к своему белому пиджаку. Канарейка опустилась на стол передо мной, сверкала глазками-бусинками. Когда за Сильвией закрылась дверь, где-то в другой комнате пискляво зазвонил телефон.***
Ночь снова была бессонной и полно раздумий. Я лежал на кровати, смотрел в потрескашийся потолок, слушал урчание боггарта и вертел в руках золотую запонку. Все это время я был под колпаком Скорпиуса Гипериона Малфоя. Золотая канарейка могла видеть все: инферналов, президента МАКУСА, Шелли Вейн и закрывшуюся дверь хранилища триста девять. Это первое. А второе было куда как более интересным. Золотых запонок, подаренных давным-давно Скорпиусом, было две. Одна из них три года оберегом висела на шее Альдо Сантана. Вторая же была надежно заперта в ящике тумбочки на вилле, с того самого дня, как я впервые просек, что запонки-канарейки иногда суют свои клювики в мои дела. Назревал вопрос: как на лацкане рубашки снова оказалась одна запонка? Чем больше я крутился и вертелся на скрипучем матрасе, тем больше идей лезло в голову. Либо одна запонка, снятая жрицей вуду с шеи Альдо Сантана, обратилась канарейкой и вернулась ко мне, невзлюбив новую хозяйку, либо же каким-то образом вторая запонка вернулась, вырвавшись из долгого заточения в ящике. «По дому кто-то шарился», — заключил я в итоге. Кто-то открыл ящик, выпустив вмиг обратившуюся запонкой канарейку. — «Кто?». Усложнялось все тем, что о запонке в тумбе не знал кроме меня никто. Но кто-то же выпустил канарейку. Кто может быть настолько бесстрашным, насколько глупым, чтоб рискнуть вернуться на виллу, при этом зная что и где искать? «Дед», — после недолгих размышлений заключил я. То-то старик рвался обратно. Теория была бы стройной, если бы не одно существенное «но» — о том, что кусочек философского камня все это время хранился в гостевой спальне, в ящике, рядом со стопкой хлопковых салфеток, он не знал. Ящик могли открыть мракоборцы МАКУСА. По-любому же шастали по комнатам, обыскивали их на предмет… чего-то. Ящик могла открыть Палома, вернувшаяся на виллу за второй запонкой. Ящик могла открыть горничная, еще до того, как мертвецы встали. Ящик мог открыть Матиас за сутки, недели, месяцы, пока бесился в доме. Ящик мог открыть я сам, когда еще ничего не предвещало беды. Кто бы ни открыл ящик, он не получил философский камень — канарейка вернулась ко мне. Запонка, кстати говоря, снова обернулась канарейкой. Крохотная золотая птичка спорхнула с подоконника на одеяло и, пропрыгав ближе, начала смотреть на меня, покручивая головой. Я вытянул палец, и птица прыгнула на него с уверенностью. — Если ты меня слышишь, — произнес я. — Иди-ка сюда. Мы с канарейкой смотрели друг на друга несколько секунд. Пересадив ее на подушку рядом, я наклонился и заглянуть под кровать, уточнить, чем это там чавкал боггарт, наклонился, и подпрыгнул, когда услышал рядом: — Ал, два часа ночи. Я обернулся. Скорпиус, сел у изголовья. Сонный, но не в пижаме. И какой-то не такой. То ли давно я его так близко не видел, то ли служба в министерстве превращала даже самые креативные умы в безликих атлантов, подпирающих магический мир. Нестареющий юный Скорпиус казался гораздо старше. — Ты следишь за мной? Мы не виделись почти два года. Незамысловатые переписки в последний год заканчивались простым ответом «ок». Это была пропасть, а мы оба почему-то не спешили строить через нее мост. Закончилась ли наша последняя встреча ссорой? Нет. Обидел ли кто кого в мессенджере? Тоже нет. Просто мы, такое ощущение, друг от друга заочно устали: я со своим картелем, он со своим чемоданом сынка президента МАКУСА. Вот и поздоровались так, толком не здороваясь. Скорпиус перевел взгляд на канарейку, которая тут же обратилась запонкой и упала на одеяло. — Нет. — Серьезно? — Конечно нет, мне ведь больше делать нечего, чем следить через канареек за тем, что происходит в твоей спальне за закрытой дверью, — едко произнес Скорпиус. Мы обменялись довольно прохладными взглядами. — Я приглядываю. Иногда, — уточнил Скорпиус. — Когда ты делаешь глупости. Я обомлел. — Ты не охренел с выводами? Самый адекватный нашелся? — Скорее самый осторожный. Да, Ал, прими как факт, ты делаешь глупости, и все чаще. Не просечь, что наркокартель — не самое лучшее место для работы и досуга, да, это глупость. Рассказывать сквибу про философский камень — это глупость. Рассказывать маглу про философский камень — это глупость. Спать с женой Тервиллигера после всего — тоже глупость. — А твои эландеровские чемоданы — не глупости? Скорпиус улыбнулся. — Так не лезь в мои эландеровские чемоданы. Мои чемоданы — я с ними разберусь. А твои глупости помасштабнее будут. Я бы поспорил. Но Скорпиус задал следующий вопрос: — А американец где? Поманив Скорпиуса пальцем поближе, я шепнул: — Ворует из Отдела Тайн философский камень, пока Тервиллигер не в стране, а я тебя отвлекаю. Мы хотим сорвать турнир, только тс-с-с-с, никому. Скорпиус, клянусь, изменился в лице. Его огромные глаза расширились еще больше. — Ты… — Вот такие вот у меня глупости. — Ты шутишь? — Возможно. — Поттер, это серьезно! — Скорпиус вскочил на ноги. — Где этот дебил? Паника неподдельная. Значит, не знает, что случилось, значит, действительно не следил. — Я приехал один. — А дебил? — Остался на вилле. Правда. — Шутник, твою мать, — проскрипел Скорпиус. Повисла тихая пауза. — У меня такое ощущение, — снова заговорил Скорпиус. — Что ты ищешь причину со мной как-то поконфликтовать. Мне кажется? — Да. — Ну слава Богу. А то я уж подумал, что у тебя что-то случилось. Наши взгляды пересеклись на секунду. — Ал, это же я. — Голос Малфоя вдруг стал мягче. — Я никогда против тебя не пойду. Мне плевать на то, как ты ошибаешься, с кем живешь и что делаешь — если тебе хорошо, то шли всех остальных с их советами. Я фыркнул иронично. — Да, иногда я немного приглядываю. Когда ты не выходишь на связь больше месяца, например. Но не потому что не доверяю тебе. — А почему? — Потому что я люблю тебя, кусок говна, и забочусь о тебе. И, знаешь, хоть от тебя и поддержки как от кирпича, мне иногда очень хочется, чтоб ты был немного рядом. А ты по три месяца на сообщения не отвечаешь. Урод. А с Доминик, знаешь ли, не все можно обсуждать. С братцем ее тоже, если не хочешь, чтоб через час она все знала. — Так ты нихрена не пишешь. — А толку тебе писать, если ты морозишься. Мы снова красноречиво помолчали. Я все ждал и боялся вопросов. А их не было. — Что ж, если боишься, что я подгляну за чем-то, за чем не должен, — снова тоном человека, которому весь мир обязан услугой, произнес Скорпиус. — Оставь запонку мне. Не велика потеря, вторая запонка, на которую кто-то наложил Конфундус, останется при тебе. Кусочек камня тоже. Янтарные глаза, блеснувшие в приглушенном свете керосиновой лампы, изучили меня секунду. — Вторая запонка ведь при тебе? Я кивнул, соврав. — Ну вот и славно, — прекрасно понимая, что я соврал, сказал Скорпиус. — А то было бы закономерной глупостью, если бы философский камень снова попал не в те руки. Опустив запонку на его ладонь, я улыбнулся коротко. Запонка, обратившись канарейкой, вспорхнула Скорпиусу на макушку. — Если… захочешь поговорить. Все-таки. О чем угодно, — замялся Малфой, подытожив. — Обещаю не проклинать, если ты снова меня разбудишь. Я кивнул, хлопнув его по плечу. Скорпиус трансгрессировал, оставив после себя хлопок и какие-то крохотные ошметки пепла. А я упал лицом в подушку, зажмурился и застонал: — Ну твою же мать. А вот теперь, отдав канарейку хозяину, я действительно остался один.