Игры в богов

— Убийца! Мракоборцы сдерживали негодующую толпу, оттискивая людей плотным магическим щитом. Однако запущенная кем-то бутылка, перелетев баррикаду, упала на пол и лопнула, расплескивая мутное кислое содержимое. — Палач! Вцепившись в кресло-каталку, дворецкий спешил вывезти Натаниэля Эландера прочь. Поймав позади толпы безучастный взгляд госпожи президента, дворецкий коротко кивнул. — Дайте мне слово! Я объясню! — кричал Натаниэль Эландер, пытаясь встать и миновать дворецкого, но толпа гудела все громче. Дворецкий, схватив его за руку, трансгресировал. Эландер все еще вертел головой — голоса толпы все еще звучали в голове. Ноги дрожали — дворецкий поспешил усадить его на диван, но был оттолкнут. — Оставь, Сесил! — Эландер сжал бархатную спинку дивана крепко. — Ты должен был дать мне возможность защитить себя! Кто просил уводить меня?! Ты… За спиной тактично кашлянули. — Уходи, — бросил Эландер дворецкому. Тот, беззлобно кивнув, трансгрессировал. Нетвердо передвигаясь вдоль длинного дивана, Эландер держался за спинку. Добравшись до плотно зашторенного окна, он двинул занавеску тонким пальцем. — Надо выйти к людям. Объяснить. — Выйди и объясни. — Зеленые глаза сидевшего за столом молодого мужчины на мгновение скользнули по Эландеру. Перелистнув страницу старого фолианта, Луи провел кончиком пера по косым записям под иллюстрацией. Иллюстрация была живой и не самой живописной — женщина, кожа лица которой горела. Под иллюстрацией сыскалась нужное контрзаклятие, которое, как предупреждал автор «Канонов исцелений от проклятий», Мунго Бонам, защищено от переписываний тем, что оставляло на руке переписавшего ожоги. Луи Уизли, сфотографировав контразклятие на телефон, поставил автору фоллианта, Мунго Бонаму, шах и мат. Осторожные поглядывания Эландера в спину напрягали и мешали сосредоточиться. Сунув перо в чернильницу, Луи повернулся. — Что, Нейт? Эландер мялся. — Оно не сработало. — Неудивительно. Я говорил. А толпа внизу — меньшая из твоих проблем. Невесело фыркнув, Эландер сел на диван. — А какая большая? Рыжие волосы Луи в приглушенном свете подвесных свечей сияли как начищенная до блеска бронза. — Роквелл, когда вернется, оторвет тебе ноги, если узнает, что те вампиры не сбежали, а стали твоими подопытными. — Но мама… — Мама не будет больше тебя прикрывать. Тебе тридцать три, забудь о том, что мама что-то тебе должна. — Но… — Забудь, я сказал. — Это должно было сработать, мы все просчитали. — Мы? Ты меня не впутывай. — Что-то мешает вампирам стареть. — Когда Эландер начинал думать вслух, мир вокруг для него останавливался. — Наряду с выносливостью и более высокими показателями… — Я знаю одного вампира. У него аллергия на все, и он сдохнет за минуту на беговой дорожке, — бросил Луи насмешливо, но его не слышали и не слушали. Бледное лицо Эландера было изуродовано шрамами. Пять полос от когтей бороздками проходили вдоль всего лица, оставив изувеченный глаз наполовину прикрытым, а уголок рта слева разодранным. Эти шрамы оставил Луи в их первую встречу, из-за этих шрамов чувствовал жгучую вину, но та улетучивалась с каждым прожитым в Нью-Йорке днем, с каждой новой встречей и совместной работой. Эландер не держал зла, более того, он был в восхищении. Не будь Натаниэль Эландер настолько сам себе на уме, они бы смогли стать друзьями. Но более навязчивой дружбы, чем та, которую лелеял Эландер, холодный в отношении к чужим людям Луи в жизни не встречал. — Остановись, — оборвал он жестко. Эландер вновь послушно замер. — Что? Я думал ты разделяешь мое видение. — Нейт, я просто учусь на целителя. Очнись наконец, — вспыхнул Луи. — Я согласился приехать, чтоб научить тебя жить с ликантропией. Да, я остался, но ради себя, не ради твоих мыслей о великом. Не рассчитывай на меня и не привыкай ко мне — как только я получу лицензию, вернусь в Англию. — Ты оставишь меня здесь одного? — Эландер захлопал глазами в неподдельном ужасе. Луи терпеливо вздохнул. О том, что он не собирался на веки вечные оставаться в Нью-Йорке и слепо верить в лекарства от всех болезней, которыми бредил Эландер, Луи напоминал при каждой удобной возможности, и всякий раз Натаниэль Эландер слышал только то, что хотел слышать. — Да, оставлю. Полагая еще пять лет назад, что остатки спеси и ледяного пренебрежения, которые делали его просто до невозможности ядовитым в общении с другими людьми, из него выбил Скорпиус Малфой, Луи ошибся. Скорпиус был по-своему очарователен: этот парень из тех, кто мог рассуждать о бытие и иерархии в стаде единорогов, но в то же время был способен закрыть в горящем доме любого, чей ответ расценивал как слишком грубый или ехидный. Но Эландер, с его этой идиотской детской наивностью, не вызывал никакого трепета и желания быть чуточку терпимее. Тонкие, казавшиеся полупрозрачными, пальцы Эландера провели по шрамам на лице. — Это ты со мной сделал. Излюбленная позиция Натаниэля Эландера — как только Луи не вел себя как друг, пускать в ход шрамы. Поначалу получалось — Луи был совестлив. Со временем получаться перестало — Луи, кроме того, что был совестлив, был еще и немного бессердечен. — Я помню. Косо глянув на напольные часы в углу, Луи захлопнул книгу. — Дипломную работы ты дописать, как я понимаю, не дашь. Через десять минут меня ждут в приемном покое. — Ты теряешь там время, — огрызнулся Эландер. — Мог бы тратить свой опыт и знания, в том числе о философском камне, на что-то более… — Согласен, шить раны и снимать бытовые проклятия — банально. Не то что людей вампирской кровью травить, да? — Это был просто неудачный опыт! — Восемь людей погибло! — прорычал Луи жестко, задвинув стул. — Сядь и не отсвечивай, Нейт. Стянув со спинки стула свой бледно-зеленый халат целителя, Луи надел его и застегнул под горло на серебристые пуговки. Махнув палочкой, чтоб потушить свечи, он направился к двери, попутно думая, как протиснуться в приемный покой через толпу негодующих. — Они и так умирали, — услышал он за спиной голос Эландера. — Те люди. Цокнув языком, Луи закрыл дверь за собой. Холодный коридор больницы, отделанный расположенной в шахматном порядке белой и зеленой плиткой, напоминал калейдоскоп. Целители же, облаченные в бледно-зеленые халаты и белоснежные брюки, сливались с коридорами — так в двухтысячном году решил основатель больницы, Джейкоб Эландер, полагая, что неброские на фоне стен одежды не будут пугать самых маленьких пациентов больницы. Впрочем, самых маленьких, да и взрослых пациентов куда больше целителей пугали стенды с ужасающими иллюстрациями и ознакомительные материалы вроде «как выглядит позвоночник в разрезе». Коридор же кружил голову, резал взгляд чередованием зеленых и белых плиток, а уж запах… Должно быть, в зельедельческой снова закипали порции отваров, и Луи, не выдержав, натянул халат по самый нос. Портрет основателя больницы на стене глянул на него с презрением. «Я окружен этими Эландерами», — в очередной раз подумал Луи, шагая дальше и стараясь не замечать того, как основатель больницы переходит из одной картины в другую, следуя за ним вдоль стены. «Я окружен этими Уизли», — подумал Натаниэль Эландер, глядя на заглянувшую в кабинет ведьму, разминувшуюся с Луи буквально на три минуты. — Роза Грейнджер-Уизли, спецкорреспондент, — повторила ведьма, чьи пышные непослушные волосы топорщились рыжими завитками в разные стороны. — Уделите мне минутку-две, максимум час? Эландер недоверчиво смотрел на нее. — Как вы прошли мимо толпы? Мракоборцы охраняют вход. — Но не пожарную лестницу. — Что? Шутите? Роза с самым будничным выражением лица продемонстрировала ему перепачканные грязью ладони, на которых, ко всему прочему, отпечаталась свежая серая краска от недавно окрашенной лестницы. Губы Эландера дрогнули в восторженной усмешке. — А у вас там трэшовенько, люди в холле что-то кричат про самосуд, — протянула Роза, отряхивая руки. — Обычно, ничего не имею против. Но мне бы хотелось услышать вашу историю. И с готовностью уселась на диван, не дожидаясь приглашения. На коленях ее раскрылся блокнот. — Я читал ваши истории, Роза, — сухо сказал Эландер. — И ту, последнюю. Где вы обосрали меня, мою мать и обвинили нас в воровстве философского камня. Вы думаете, я стану с вами говорить? — Думаю, да. Натаниэль, я не враг МАКУСА, что бы там не говорила ваша матушка. Я просто слушаю истории, — отрезала Роза мягко. — Послушайте, дела плохи. Народ внизу требует вашу голову. Что-то пошло не так, и ваш эксперимент унес жизни восьми человек. Но у вас своя правда, расскажите ее, пусть люди услышат. — Услышат через вас? — А иначе не станут. Ее маленькое веснушчатое лицо было обманчиво понимающим, а в блокноте уже проступали исписанные чернилами абзацы. Выбора не было — выгонять кого-то, кто добровольно пришел к нему поговорить, Натаниэль Эландер был не в силах. И Роза могла быть полезна, жаль только, что после интервью ее в камеру утащат мракоборцы — уж слишком ей в МАКУСА были не рады.

***

Утро было настолько хорошим, что, не отрывая голову от подушки, я моментально накрутил себя мрачными мыслями касательно таившегося за завесой этой благодати подвоха. Было тепло, но не душно — занавеска подрагивала от ветра, сквозившего из открытого окна. Голова не болела, ничего не болело, лежалось удобно, подушка даже казалась мягче, и моргалось так медленно, сонно. С улицы доносился ранний щебет птиц, громкий, но ненавязчивый. Слишком громкий, по правде говоря. Я нашарил рукой очки, нацепил их на нос и повернул голову к прикроватной тумбе. Ну тумбе, весело прыгая на тонюсеньких ножках, ранним пташкам подпевала золотая канарейка. Собственно, что я там гнусавил про подвох? Взяв канарейку в руку, я швырнул ее прочь. Песнь ее вмиг стихла, а у двери прокатился звонкий стук — ониксовый перстень покатился за шкаф. Стук упавшего на пол перстня заставил лежавшего рядом пошевелиться. — Который час? — Рано еще, — отмахнулся я. Из-под одеяла рядом со мной высунулась рука, стянула с подоконника рядом наручные часы за кожаный ремешок. — Ничего себе рано. Уже половина седьмого. Я тактично промолчал, что в выходные дни в половине седьмого утра только ложился спать. Попытка снова оторвать голову от подушки увенчалась поражением — я сонно рухнул обратно. — У меня деловое предложение, — уткнувшись подбородком в плечо засобиравшегося вставать Джона, протянул я. — Давай ты никуда не пойдешь. — Гениально. Приехать на совет безопасности, чтоб на него не пойти. — Я напишу записку. Прошу освободить мистера Роквелла от участия в совете безопасности по причине… — Я задумался. — По причине плохого самочувствия. На тонких губах Роквелла мелькнула полуулыбка. — Я хорошо себя чувствую. — Погоди, это я еще завтрак не готовил. Пять лет назад я, мокрый до нитки, в тесной допросной без окон в каменных стенах, на протяжении ночи рассказывал директору штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА каким образом в далекой неприметной Коста-Рике случился всплеск проклятия, поднявшего из земли мертвецов. Не знаю, что я там такое и с каким лицом рассказывал, но с тех пор мое общение с Роквеллом не прекратилось. Общением дружеским это вряд ли можно было назвать — слишком уж много было пропастей между нами. В редких переписках мы общались обоюдно сдержано и холодно. Приезжал Роквелл еще реже, выискивая в своей работе лазейки для командировок в Англию. И я его ждал. Однако, как известно, ожидание волнительнее конечной цели. Я все время ждал, чтоб Джон Роквелл приехал, а когда дожидался, начинал ждать, когда он оставит меня в покое. Потому что была у него иногда такая особенность — пытаться меня воспитывать. — Кстати говоря, — за завтраком, к приготовлению которого меня предусмотрительно не пустил, как бы невзначай произнес Роквелл. — Ты обращался за помощью? Я глянул на него поверх кружки, из которой сделал нарочито большой и медленный глоток. — Обращался. Приходил мастер, посмотрел на баллоны и нашел утечку из шланга. Отсюда и запах газа. Вроде все залатал, по крайней мере, ни разу за все время, что я курю на кухню, не было взрыва… — Я не об этом. Прекрасно я понимал, о чем он — уж точно не о запахе газа и баллонах. — Мне это ненужно. Я уже говорил. — Ты пережил травмирующее событие. Проблема никуда не денется сама по себе. — В МАКУСА все чуть что так сразу бегут на кушетку к психотерапевту? — фыркнул я. Серые глаза Роквелла смотрели на меня изнуряюще терпеливо. — В этом ничего постыдного нет. Сам увидишь, насколько легче тебе станет. Я цокнул языком. То ли разница менталитетов, то ли в возрасте, но серьезность Роквелла по поводу… всего, понять было просто невозможно. Казалось, он каждый грустный вздох принимал за тяжелейшую форму клинической депрессии, каждый короткий кашель — за туберкулез, а каждое опровержение собственного мнения — не иначе как ребячество. — У меня все хорошо. А если ты считаешь, что я не порядке — найди в Бостоне кого-нибудь адекватнее, спокойнее и некурящего обязательно. Или спи со мной в кольчуге, а то вдруг у меня под подушкой нож. И вообще слишком много внимания и заботы от того, у кого я в телефоне подписан как «Эмили-бухгалтерия». Привычка обижать людей мчалась впереди планеты всей. Мой поганый характер за пять лет не смягчился ни на капельку: я заводился по щелчку, злился и ненавидел так ярко, что не стеснялся желать собеседнику смерти в кипящем масле. Но и отходил быстро, прикусывая язык, и жалел людей, которые, всякий раз утираясь от моего яда, не махали на меня рукой. — Ты лазил в моем телефоне? — нахмурился Роквелл. Я сконфуженно отвернулся. — А я предупреждал, что в твоей жизни стану самой страшной и губительной ошибкой, Джон. — Сделай что-нибудь с этим. Я начинаю уставать. Рассориться с Роквеллом было бы фиаско года. Он не заслуживал моих взбрыкиваний по поводу и без. Хотя, учитывая, что я сливал ему контрабандистов… И снова в поисках оправданий! Поднявшись в комнату, где Роквелл, уже облаченный в форменную одежду мракоборца МАКУСА, стоял у шкафа с зеркалом и собирал волосы в тугой пучок над бритым затылком. — Я не в обиде. — Роквелл стянул с запястья тонкую резинку. — Но давай делать выводы. Оба. Прослушал его, как обычно. И сказал самое гнусное в мире извинение: — Я люблю тебя. Роквелл, косо глянув на меня в отражение зеркала, фыркнул: — Я сказал, что не в обиде. — Тогда ладно. Он отошел от зеркала и, присев к чемодану, достал из него какие-то свои жутко секретные и страх какие важные документы в сине-красных папках. Затем снова застегнул чемодан. Подумал секунду и шепнул защищающее от взлома заклинание — я не мог Роквелла за это осуждать. — Ты придешь потом? — Я вцепился в его рукав, когда он протиснулся рядом в дверной проем. Роквелл взглянул на меня сверху вниз. — Да. — Хорошо. Мы вежливо друг другу улыбнулись, и я отошел, пропуская его. Медленно вышел следом, с лестницы наблюдая за тем, как он трансгрессировал. И лишь после этого вернулся в комнату, где еще ждало одно дельце, отнюдь не ковыряние шпилькой в замке чемодана директора штаб-квартиры мракоборцев. — Хотя тебе бы этого хотелось, да? — протянул я, достав из-за шкафа ониксовый перстень, покрытый слоем давней пыли.

***

Скорпиус Малфой стоял напротив зеркала и придирчиво изучал свое отражение. Провел ладонью по зачесанным назад волосам, поправил лацканы пиджака, сунул руку в карман брюк, разравнивая складку, и гадал, что не так. Несмотря на то, что костюмы Скорпиусу шли всегда, в силу того, что его гордая мать называла «породой», отражение в зеркале выглядело не очень. Костюм был с иголочки, светло-серым — Скорпиус упорно считал черный цвет костюма моветоном в любых, отличных от свадеб, похорон и казино, случаях. Одет Скорпиус был к случаю, но достаточно неформально, чтоб не создавать у публики ощущения, будто он настроен серьезно и исключительно строго: тонкий галстук отправился обратно в шкаф, пиджак, после нескольких минут размышлений — туда же. На Скорпиусе даже близко не было мантий и жаккардовых жилетов, маски ледяного спокойствия, трости и перчаток, а отражение в зеркале упорно напоминало ему об отце. Дело в волосах. Скорпиус заключил это, покрутившись у зеркала еще минуту. Худшее, что может сделать со своими волосами платиновый блондин — гладко зачесать назад, образуя эффект лысины. Запустив пальцы в волосы, Скорпиус пару раз мотнул головой. Растрепанная прядь, прорвав баррикады аккуратного пробора, небрежно очертила овал лица и тем самым удостоилась довольной улыбки. Задержав взгляд на небольшом шраме у излома брови, Скорпиус нахмурился. В дверь постучали. Когда Доминик была тактична настолько, что стучалась в дверь собственной спальни, значить это могло одно — она вне себя от злости. — Я потом со всем этим разберусь, — отозвался Скорпиус, выуживая из небольшого мешочка на ее туалетном столике свою старую серебряную серьгу. О, это крохотное серебряное колечко, с которым они прошли все тяготы жизни! Его блеск ненавидели на памяти Скорпиуса все: родители, клявшиеся, что выжгут имя сына из родового древа, гувернеры, отхлеставшие его указкой по рукам за то, что он посмел стащить иголку и проделать в брови прокол, профессор МакГонагалл, запретившая появляться на ее уроках в «непотребном виде», и даже Альбус, который падал в обморок всякий раз, как Скорпиус прокручивал сережку в брови, натягивая кожу. Колечко тайком примерялось редко, а потому вделось тяжело — Скорпиус почти был уверен, что сейчас порвет себе лицо и никуда сегодня не пойдет. Но с упорством все того же подростка, уперто ковыряющего швейной иглой в брови, чтоб быть модным, Скорпиус натужно дышал сквозь стиснутые зубы, толкая острие застежки в многострадальные почти заросшие проколы. Когда все же распахнулась дверь, случилось сразу три вещи: Скорпиус ойкнул, протолкнув-таки сережку, Доминик возмущенно открыла рот, а в их супружеский будуар, отодвинув кузину к стеночке, вошел без приглашения я. — Ал, — покрутив колечко в брови, окликнул Скорпиус. — Внезапно. Я хотел было опустить колкий комментарий по поводу его ностальгии к пирсингу, но лишь молча вернул ониксовый перстень. — Поди всю ночь не спали, лорд Малфой, мое домашние видео просматривая, да? Скорпиус сжал губы и, медленно надев перстень на указательный палец, снова повернулся к зеркалу. — Прости, мне очень стыдно за то, что видела моя канарейка. А тебе не стыдно, Альбус Северус, который мой лучший на всем свете друг? Я настолько охренел от заявления, что даже не нашел что ответить сходу. Мне стыдно? То есть, для тех, кто еще не понял, что такое Скорпиус Гиперион Малфой: он пристроил ко мне своего далеко не первого и не последнего канареечного шпиона, наблюдал за исключительно личными моментами моей жизни, а наутро сделал меня во всем виноватым. Скорпиус, предчувствуя, что его благородный профиль сейчас впечатают в раму зеркала, сделал одолжение и пояснил: — Я медленно и верно иду к цели, маленькими, но уверенными шажочками. У меня все схвачено и все по полочкам — казалось бы, президент Эландер и ее выпердыш получат по заслугам за мой философский камень. Но… Скорпиус сделал аккуратный глоток остывшего чая. — Но Джон Роквелл. Ближайшее доверенное лицо президента. Человек настолько со всех сторон положительный, что ангелы с небес спустились, чтоб вручить ему грамоту и торт с кремом за то, какой он молодец. Я пять лет пытаюсь искать на него хоть что-то, чтоб Роквелл не мешался, чтоб сидел тихо и периодически оказывал на Эландеров то влияние, которое необходимо. И ничего нет. Вообще ничего нет. Его Роза провоцировала — он ее даже нахуй не послал, а ты знаешь, что Розу нахуй пошлет даже тибетский монах с обетом молчания. Я почти смирился, что Роквелл — это несокрушимое препятствие на пути к справедливости. И вдруг я узнаю, что мой лучший друг периодически вступает с ним в дела греховные. Тебе не стыдно, Альбус Северус, что я об этом не знаю? — Не смей. — Ты понимаешь, какой у тебя все это время был рычаг влияния? У нас был, — вразумил Скорпиус. — Да ты можешь весь МАКУСА на изнанку вывернуть. С твоим-то талантом, Ал. Им можно вертеть как хочешь, Роквелл боится огласки, ты понимаешь это, Эмили-бухгалтерия. — И ты собираешься это использовать? — Мы собираемся это использовать. У нас одна цель. Роквелл — сильная фигура, ее надо двигать. И ты… — … ничего тебе не должен, Малфой, — отрезал я. — Только попробуй. Скорпиус вздохнул. — Не буду пробовать. Моя работа — поддерживать мир между странами. За меня все сделает Роза. Знаешь, она все-таки крутая, тяжелая, но крутая. Вообще ничего не боится. У меня внутри все похолодело. Я понимал, к чему клонит Скорпиус. — Ты сольешь Роквелла Розе? — Да, если ты не будешь делать то, что правильно и логично. Я хочу убрать Эландеров, и если для того, чтоб подобраться ближе, мне нужно будет слить кого-то Розе… — Роза в жизни не будет поливать грязью его. Из солидарности. — Не надо поливать грязью. Наоборот, это будет что-то возвышенно-драматическое, вроде «Горбатой Горы» по-бостонски. Народ такие ЛГБТ-сопли любит, правда, где будет Джон после такой статьи — вопрос. А можно просто немного помочь другу, который всегда о тебе заботился, Ал. — Какая же ты мразь, Скорпиус Малфой. — Секунда потребовалась, чтоб понять, что эти слова выпалил не я. Мы оба забыли о Доминик. Я уж точно — был уверен, что она не стала слушать наши разговоры и куда-нибудь ретировалась. Доминик смотрела таким ледяным взглядом, что захотелось уйти еще больше. — Еще раз ты принесешь с работы свои политические бредни и выльешь их на семью — клянусь, пожалеешь, что вообще создал этот сраный философский камень. Я хотел было съехидничать, мол, не создай Скорпиус философский камень, милая кузина бы сейчас тлела в могиле, а не умничала в дверном проеме. Но вдруг понял, что она, впервые в жизни совершает то, о чем будет жалеть — защищает меня. От Скорпиуса. Меня. От мужа. Скорпиус осекся, явно не радуясь, что она все слышала. — Ты меня услышал? — вскинула брови Доминик. Сухо кивнув, Скорпиус нарочито бережно обошел меня и направился к двери. — Прости, — негромко сказал он. Доминик показательно отклонила голову, увернувшись от поцелуя. Минуту мы постояли молча, слушая торопливые шаги, с которыми Скорпиус спускался вниз. Неловкая тишина. — Э-эм. — Я почесал затылок. — Спасибо. — Да, — кивнула Доминик. Настолько неловкая тишина. Доминик слышала слишком много из того, что вообще-то должно было остаться моим личным. — Я пойду. — Может позавтракаешь? Кузина была так добра, что я ожидал как минимум копья в спину. — Да уже завтракал. — А-а, ясно. Нужно было быть еще более черствым, чем я, чтоб не понять — Доминик скучала в стенах Шафтсбери-авеню. Она с недавних пор не работала, проводила дни в ожидании мужа с работы. Луи был далеко, а друзьями строптивая красавица так и не обзавелась. И вот суббота, утро, брат все так же в США, а Скорпиуса рядом снова нет. — Разве что если покажешь, как готовить завтрак, которым я не отравлю Роквелла, раз уж ты в теме. Судя по тому, как ее лицо просияло на мгновение, я был прав. — Ну ладно, только недолго. — Но Доминик не была бы собой, если бы ответила мне тоном, отличным от «плебей снова отрывает миледи от важнейших дел».

***

Все разы, как я появлялся на Шафтсбери-авеню за последние пять лет, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Квартира стала территорией Скорпиуса и Доминик, в чью семейную жизнь я вклиниваться не собирался. Нет, квартира не изменилась. Но обросла новыми деталями. Во-первых, рядом с портретом Николаса Фламеля красовался портрет очень пышной мадам в розовых шелках и чепце, под которым виднелись белокурые кудряшки. Мадам на холсте сидела в широком кресле, окруженная лавандовыми букетами, а легендарный алхимик с соседнего портрета смотрел на нее с такой неподдельной на морщинистом лице нежностью, словно мог научить весь остальной мир истиной любви. Завидев меня, дама на портрете захихикала и принялась обмахиваться чопорным веером. Во-вторых, у окна грудились ненужным хламом холсты. Не волшебные портреты, самые обыкновенные, акварельные незамысловатые сюжеты — видимо Доминик сражалась со скукой по вечерам как могла. Рядом с ними на столике тяжелела старая швейная машинка и огромный пакет старых тканей. О, я помнил это страннейшее и навязчивейшее хобби. Бабушка Молли когда-то насильно всучила эти пестрые расписанные узорами ткани тете Флер, с уверением, что такого качества, как то, которое продавали в шестьдесят девятом году, уже не сыскать. Тетя Флер подарок приняла, не желая ссориться со свекровью, и ворох тканей хранился на чердаке шестнадцать лет, пока их не нашла семнадцать лет спустя Доминик, которая до того восхитилась аутентичными узорами, что решила вопреки всем скептикам что-то из этих тканей обязательно сшить. Так ткани год спустя мигрировали на Шафтсбери-авеню, однако чуда швейного ремесла не случилось — Доминик нарезала лишь квадраты для лоскутного одеяла и благополучно забила на процесс, однако запрещала выбросить и ткани, и машинку, ибо однажды она все же дошьет. Судя по тому, что давным-давно нарезанные пестрые квадраты были сшиты в длинное полотно, шлейфом наброшенное на машинку, Доминик скучала настолько, что вспомнила про забытое занятие. И, в-третьих, главное отличие квартиры от той, какую я помнил: из ванной вылетело крохотное существо с огромными ушами, похожими на крылья летучей мыши. Лысая гладкая голова была маленькой, но глазищи — огромные, выпученные, пронзительно синие, казались размером больше, чем кулак существа. — Хозяйка не должна ходить по лестницам! — взвизжало существо пронзительно и принялось сокрушенно кромсать на тщедушном тельце обвязанное на манер сарафана полотенце. — Хозяйка не должна! — Блядь, что это? — скривился я. — Домовик? Доминик готова была метать молнии. — Уйди, Ирма. Эльфиха понеслась вслед за ней, подпрыгивая и изредка оглядываясь на меня. Вдруг, резко обернувшись, она втянула воздух длинным острыми носом, мигнула глазищами, и в панике вцепилась Доминик в ноги. — Хозяйка не должна впускать вампиров в дом! Вампир вырвет ребенка из чрева хозяйки! — А, да, я такой, — серьезно согласился я. — Ирма, — строго проскрипела Доминик. — Оставь меня. — Ирма служит Благороднейшему и Древнейшему Семейству, Ирма должна заботиться о хозяйке Доминик и маленьком хозяине. Эльфиха Ирма так смешно прыгала вокруг раздраженной Доминик, что я почти улыбался, в душе сочувствуя. — Отстань от меня. Это приказ, — безапелляционно сказала Доминик. Эльфиха мотнула головой. — Я твоя хозяйка! — Не настолько хозяйка, насколько хозяин Скорпиус. Хозяйка Доминик должна слушаться Ирму. — Да я тебе уже свои лосины подарила. Ирма, ты свободна! — Ирма не носит лосины, Ирма не прошмандовка. Я уже орал в голосину. Доминик багровела — эльфиха не давала ей пройти к плите. — Хозяйке нельзя стоять у огня. — Отойди, пока я не сожгла тебя. — Хозяйка Доминик очень нервничает. Маленький хозяин плачет, когда хозяйка нервничает, — испугалась Ирма и, высоко подпрыгнув, стянула с плиты котелок, обмотанный плотными прихватками. — Ирма приготовила для хозяйки отвар против истерик из пчелиных сот и барсучьего жира. Эльфика, запрыгнув на стол, подняла крышечку котелка у самого лица Доминик, которую тут же скрутило от едкого запаха паленого меда и чего-то прогорклого. Я понял, что нужно вмешаться. — Дормио, — негромко сказал я, сделав в сторону Ирмы быстрый взмах палочкой. Моргнув, эльфиха зачмокала губами. Я поспешил забрать у нее зловонный котелок, прежде чем Ирма растянулась на кухонной тумбе, сладко сложив ладошки лодочкой под головой. — Бля, — ругнулся я, разрываясь между склонившейся над раковиной Доминик и окном, в которое намеревался выбросить котел. — Ты нормально? Плохо? Сильно плохо? Не придумав ничего лучше, чем все же выбросить котел в окно (отвар против истерик вылился на голову прохожим, но те, одурманенные спокойствием, даже не высказали недовольства по поводу вони и свалившегося сверху оловянного котла), я бросился к кузине, хоть и не очень понимал, что делать. — Воды? Еды? Таблетку? — на всякий случай собрав ее рыжие волосы в охапку, запаниковал я. — Убить Ирму? Скажи где нож, я все сделаю. Только не подыхай, только не в мою смену. Одной рукой держа волосы, а другою неуклюже налив воды в стакан, я сам чуть не родил, если честно. Доминик сделала еще пару глубоких вдохов и выпрямилась. Взяв из моих дрожащих рук стакан, она сделала осторожный глоток. — Это что за пиздец? — опешил я, указав на спящую мертвецким сном эльфиху. — Можешь ее закрыть в ванной? — Да не вопрос. После того, как я бережно опустил Ирму в ванну, сложил ей на груди ручки и сунул в пальцы зачем-то тюбик зубной пасты, Доминик с облегчением выдохнула. — Ирма. Эльф-повитуха. Я фыркнул. — Дай угадаю. Астория? Доминик невесело цокнула языком. — Нарцисса. Прислала ее позавчера. Мол, Ирма помогла двум поколениям женщин семьи Блэк выносить и родить здоровых наследников. — Она отпила еще воды. — Неудивительно, что род прервался. Я начал понимать еще лучше, почему Доминик была мне так рада. — Сейчас будет глупый вопрос. Так… ты беременна? Доминик глянула на меня, как на идиота и раскинула руки. Не знаю, что я должен был увидеть. А, хотя, увидел — бугорок обтянутого майкой живота. — Я думал ты просто нормально так покушала. Доминик треснула меня по затылку, но заметно приободрилась. Я аж успокоился — она совсем недавно была такой серо-бледной, что вечером Скорпиус мог бы обвинить меня в том, что она сляжет. — Слушай, — протянул я, когда кузина достала из холодильника упаковку яиц и два крупных помидора. — Я пошутил насчет научить меня готовить завтрак. Не надо ничего жарить. — Почему? — повернулась Доминик, опустив продукты на тумбу. — Оно будет сильно пахнуть и тебе может быть нехорошо. — Мне нехорошо от запаха барсучьего жира. Как и всем нормальным людям, — вразумила Доминик. — А так, я б еще пожрала. — Ладно, я б тоже. Мы с Доминик никогда прежде не общались вот так. Без издевок и неприязни. Нет, не той неприязни, с которой смотрят на тараканов, просто я тяжелый и ехидный, она — сложная и просто кладезь для шуток. Мы не были, наверное, друзьями, да и родственной связи не было. Она была девушкой друга. И вот мы готовили завтрак. — С эльфихой надо что-то делать, — сказал я, намывая в миске зелень. — Нарцисса и так меня не любит, а если я еще и потребую убрать Ирму… — Будь умнее. Напряги того, кого Нарцисса не любит куда сильнее, чем тебя. Напиши Астории. Доминик усмехнулась. — О, вот уж любимая свекровь будет за меня впрягаться. — Больше, чем Асторию раздражаешь ты, она ненавидит Нарциссу Малфой. Дружите против Нарциссы, и ты убьешь двух зайцев: избавишься от эльфихи и станешь любимой невесткой для свекрови. — Они все меня ненавидят, — пожала плечами Доминик. — Не гони. — Нет, правда. Виктор всегда хорошо ко мне относился. И Люциус. — Вот и самое главное. А бабы не обязаны тебя любить. Как у Люциуса дела? Доминик разбила в пиалу два яйца. — Он молодцом. В ясном уме, вовсю строит целителей и фанатеет от «Хроник Нарнии», которые я ему принесла почитать. — Сколько ему? — Восемьдесят пять. Всех нас переживет. Она разбила в пиалу еще два яйца. А я все еще полоскал в миске петрушку и не мог отделаться от непривычного ощущения. Я на кухне. Я с Доминик. Мы говорим. — Не злись на Скорпиуса, — вдруг сказала она. Мы переглянулись. Я не знал, что ей ответить. — Он изменился. — Ответ вышел такой себе. — Да, — коротко согласилась Доминик. — Но это все еще Скорпиус. Она не улыбалась. — Сейчас ты скажешь драматичное: «Но это не тот Скорпиус, которого я полюбила», — угадал я с насмешкой. — Не скажу. Я полюбила Скорпиуса «целиком», а не его лучшие стороны и ясные глаза. Да, он иногда мразь. Но я его люблю, и всегда буду на его стороне. — Сегодня ты заткнула ему рот. — Иногда это нужно. Иначе мы потеряем его. На сковороду опустились кусочки бекона и, зашкварчав, наполнили кухню аппетитным запахом. Я опасливо глянул на Доминик. — Все хорошо, — усмехнулась она. — Мою жену тошнило постоянно. Ее младший брат страдал от булимии, и все девять месяцев они оба блевали целыми днями, — усмехнулся я в ответ. — Никогда прежде они не были так близки. — Ее тошнило от запахов? — Ее тошнило от меня. До самой смерти она считала, что я в ее жизни — несмешной розыгрыш. Я зря окунулся в воспоминания. Прежде, чем Доминик спросила, как там Матиас, я решил предусмотрительно перевести тему. — Скорпиус готовится к рождению наследника? — Скорпиус готовится к государственному перевороту, — буднично вылив яичную смесь на сковороду, сообщила Доминик. И смешно, и не очень. — Когда ты вернулся и вы сидели за этим столом, втроем, еще Луи не уехал. — Доминик поправила кусочек бекона деревянной лопаткой. — И обсуждали так горячо, как бы сделать так, чтоб там Эландеры аж обосрались в своем МАКУСА от сожалений, что когда-то гоблин спер философский камень, я смотрела на вас и думала: «Вы дурные или что вы делаете?» Она горько улыбнулась. — По тридцать лет было мальчикам, а они в войнушку сыграть решили. — А чего ж ты молчала? — А вы меня слышали? Я-то не молчала, но что я понимаю в этой жизни. Я вынул из выдвижного ящика нож и принялся рубить зелень на неровные крохотные кусочки. Доминик за мной наблюдала: то ли чтоб я себе пальцы не отрезал, то ли оценивала выражение моего лица. — И вот ты прозрел. Луи пожил в МАКУСА, тоже сливается потихоньку. А Скорпиус подогретый тем и живет, чтоб Эландерам спалось неспокойно. А я жду, когда он придет в себя и поймет, что есть вещи важнее, чем когда-то задетая гордость. И он придет в себя, он же не дурак. И я буду рядом. И все у нас втроем будет хорошо. Не зная, чем еще помочь, когда справился с зеленью, я залил кипятком чайные листья в стеклянном заварнике. Повторюсь, настолько было странно говорить с кузиной, не обмениваясь колкостями и обидами, что я даже выдавил из себя искренний комплимент: — Знаешь, ты лучшее, что случалось со Скорпиусом в жизни. — Знаю. Я так и не понял, что мы такое готовили, но на выходе это оказался пышный пористый омлет. Вспоминая, где на кухне тарелки, я машинально открыл шкафчик над раковиной — угадал, думаю, тарелки все в мире хранят в шкафчике над раковиной. Доминик свернула омлет на две части, как большой яичный тако, и разрезав ножом, опустила на тарелку половину. Неловкое молчание. Свой лимит любезностей был исчерпан, видимо. — Значит, — покручивая в руке вилку, протянула Доминик. — Мракоборец из МАКУСА? Я едва не подавился. — Да ладно тебе, — отмахнулась кузина. — Еще бы в нашем возрасте стесняться чьего-то мнения. — Ну, в общем, ты права. Мы снова переглянулись. — Он нормальный? — невзначай спросила Доминик тем самым «кузиньим» тоном: мол, даже если ты скажешь, что он убийца-некрофил, и ты в опасности, мне будет совершенно плевать. — Он очень хороший, — признался я. Странно это было, говорить с кем-то о личном таком. И с кем! С кузиной! С кузиной, которая вынесет из горящего дома сначала упаковку от сливочного масла, потом мусор, потом моль из шкафа, а затем вернется за мной, если, конечно, мимо не будет проезжать фургон с мороженым. — И совсем не заслуживает застрять между нашими интригами и Эландерами. А я слишком омерзительный, чтоб терпеть меня постоянно. Раз в год даже тяжело — он раза три за утро пожалел, что приехал. — Так сделай с этим что-то. — Завтрак вот сделаю. Что я еще могу? — Ты и это не можешь. — Ну, так-то да. Я отломил вилкой кусок омлета. — Хорошо, что тебе с ним хорошо, — проговорила Доминик беспечно. — Плохо, если он просто играет чью-то роль. — Но это не так. И это тоже хорошо. — Ну да, — кивнула Доминик, косо глянув на мою руку, которую я поспешно опустил под стол. — Такая ты умная, аж эльфиху хочется разбудить. — Да ну тебя. Просто так иногда бывает, что когда ты с кем-то счастлив, резко возвращается бывший и сливает все твое счастье в унитаз. Смотри не слейся. — Не все бывшие возвращаются, чтоб сломать нам жизнь, — пожал плечами я. — Только гордые и мертвые. — Ну да, — кивнул я. — Финн гордый? — Нет, Финн мертвый. Доминик так и замерла с вилкой у тарелки. — Ой, да ладно, — махнул рукой я. — Ты его два раза в жизни видела. И ты ему не нравилась, кстати. Он ненавидел вас всех. Я выковырял из омлета румяный бекон и отправил его в рот. — Ты чего? — Почему ты молчал? — возмутилась Доминик. — Это же… — Было пять лет назад. — И ты так спокоен? — Я это принял и понял. Поэтому и не говорил, чтоб мои сердобольные друзья, которые любви к нему не питали, не смотрели на меня так, как ты сейчас. Я хлопнул ее по руке. — Все в порядке. Это его выбор, и он его заслужил. — Знаешь, — произнесла Доминик. — Мне жаль Роквелла. Ты чудовище. — Я реалист. Доминик, никому. Ладно? — Ладно. — Брат-близнец, который одна плоть и кровь, также попадает в категорию «никому». И, ради Бога, не смотри на меня так. Доминик рассеяно кивнула. И на этом наша неловкая утопическая идиллия закончилась.

***

— Знаешь, — холодно провожая меня за дверь, сказала Доминик. — Ты иногда можешь приходить. Но не очень часто. — Я, хоть и брезгую, что ты родишь мне на колени, обещаю подумать. — Ты ужасный человек. Кузина захлопнула дверь, а я, спустившись на улицу, сощурился от летнего солнца и направился неспешно по тротуару вперед. Что ж, утро показалось длинным, и я выяснил две вещи. Во-первых, что иногда, не очень часто, можно затусить с кузиной. А, во-вторых, мне было легко, а значит, все действительно в порядке. По крайней мере, пока я знал, что вечером Роквелл снова придет в Паучий Тупик.