Игры в богов

Лысеющий мужчина в старомодном и уж слишком теплом для техасского лета костюме разглядывал свои прижатые к коленям руки. Мужчина переживал. — Иногда мне кажется, — негромко и надрывисто произнес он. — Кажется, что люди меня игнорируют и специально не слушают. Он потеребил край пиджака и начал нервно скручивать плотную ткань в трубочку. — Моя жена не слышит и половины того, что я говорю ей, она даже не задумывается над тем, как я чувствую себя, когда мои слова пропускают мимо ушей. И на работе я пустое место — коллеги по офису не слышат меня и не дают вклиниться в общие разговоры. Я думаю, какой знак посылает мне Господь, не дав мне быть услышанным. Что вы думаете, преподобный? Преподобный? Преподобный Рамос оторвался от японского кроссворда, который прикрывал на столе согнутой в локте рукой. — Че сказал? Мужчина покрылся красными пятнами. Взгляд преподобного Рамоса был насмешливый. — Мне кажется, что люди меня не слушают. — Тебе кажется, — уверил преподобный. — Иди с Богом. — Но мой голос остается неуслышанным, моя жена… — Это не голос, это мышка-евнух с фарингитом пищит. Что с тобой не так, ты мужчина, где командный голос? — Что? — Командный голос, — прорычал преподобный таким отрывистым басом, что сидящий перед ним вздрогнул. И, кашлянув в сторону, преподобный повторил уже мягче: — Иди с Богом. И сделай что-то с голосом. Когда тонкоголосый прошмыгнул за дверь, трижды пробормотав прощание, преподобный Рамос откинулся на спинку стула и цокнул языком. Дверь снова скрипнула и открылась в тот самый момент, когда преподобный оттянул пальцем белый воротник от напряженной шеи. — К вам еще люди, — проскрипела мрачного вида старая леди с туго накрученными буклями седых волос. — Перестаньте здесь курить, преподобный! Преподобный вытряхнул пепельницу в окно. — К вам еще люди. — Никого не пускай, Мод. Почему они все сюда ходят? — Это ваша паства, — сухо ответила Мод. Преподобный Рамос поднялся на ноги и задвинул стул. Мод каждое его движение провожала настороженным взглядом. — Что ты стоишь, там моя паства за дверью ждет. Зови следующего. Скользнув по преподобному взглядом голодного чахоточного стервятника, Мод сомкнула губы и вернулась в коридор. Впрочем, церковный секретарь, она же аккомпаниатор хора, Мод была, пожалуй, единственной в городе, кому не нравился преподобный Рамос. Харизматичный и приземленный священнослужитель появился в Галвестоне четыре года назад, сразу же после таинственного ареста своего предшественника. Явился на рассвете, алеющем за его спиной — соседи, еще не отошедшие от недавнего ареста самого святого человека района, узрели спозаранку высокую фигуру с белым воротничком, и посчитали алое небо раннего утра Божьим проведением. Сухая старая Мод, вышедшая в длинном халате тогда на крыльцо за газетой, была напротив уверена, что алое небо с раскатами грома предвещают явление дьявола. Каков же был праведный ужас сухой старой Мод, когда кудрявый мальчик, шагавший по тротуару рядом с пастором, перевел взгляд именно на нее и, растянув губы в усмешке, на мгновение высунул изо рта длинный раздвоенный язык. Конечно Мод была предвзята изначально: она была из того поколения консерваторов прошлого века, которые верили в то, что все латиноамериканцы делятся либо на прислугу, либо на наркоторговцев. Свою лепту вносили образ жизни и возраст — Мод была стара, старше даже церкви, в которой проходила большая часть ее жизни. Она все выдумала, подозревая новые лица в городе во всякой чертовщине, иначе с ума сойти можно со скуки. Разумеется, красивый кудрявый ребенок не мог высунуть язык на семь дюймов, и уж точно язык не был раздвоенным — так показалось спросонья ранним утром. Конечно человек, такой как преподобный Рамос, может быть харизматичным и манящим, ведь не только дьяволу быть искусителем. И уж точно не было у преподобного на груди и руках никаких синюшных татуировок — то, что сухая старая Мод приняла за наколки, когда однажды случайно зашла в кабинет, когда преподобный застегивал рубашку, было, должно быть, бугристыми синюшными венами. Пастор ведь немолод, а у нее, у Мод, с венами тоже были проблемы. Одного лишь сухая старая Мод не могла себе объяснить с точки зрения рациональности, а потому частенько листала «Книгу Бытия» в поисках иллюзорного ответа: почему дети из церковного хора имели бледный вид и одинаковые порезы на сгибе локтей всякий раз, как внук пастора возвращался из школы-пансиона на каникулы? Сухая старая Мод специально сегодня не включала кондиционер в комнате, где проходили занятия воскресной школы. Дети, изнывая от жары, закатывали рукава, оттягивали вороты одежды, убеждая заглянувшую через стекло в двери Мод в том, что порезы ей не чудились. «Одно радует, нынче лето, и под одеждой раны не спрятать», — думала Мод. — «Надеюсь, хоть в этом году родители заметят. Хотя, как же, заметят они… Заняты, все заняты». Рассматривая в стекле трещину и думая, она вдруг почувствовала пробегающий по спине холодок. Она уже знала, почему. Кудрявый мальчик за последней партой, скучающе опустив голову на руки, смотрел прямо на нее. Нет, он не высовывал свой длинный раздвоенный язык, лишь смотрел немигающим взглядом. Глаза черные, налитые кровью, недобрые, глубоко посаженные, уголки приподнятые, как у дикой кошки. Мод поджала губы и, чувствуя, как по шее градом стекает ледяной пот, и направилась прочь, думая про себя к следующему воскресенью не забыть добавить в холодный чай святую воду, чтоб поганцу-антихристу обожгло его поганый клыкастый рот. Разумеется, уже только из-за непереносимости запаха церковных благовоний и налитых кровью глаза Мод поставила поганцу диагноз «антихрист», даже не став думать о том, что мальчику куда больше подходит «аллергик». — Не будет этого! — заявил преподобный Рамос, наставительно грозя пальцем. — Я этого делать не буду, помяни мое слово. Еще одна причина, по которой сухой старой Мод не нравился пастор — он с ней спорил. А иногда по совершенно неоспоримым очевидным темам. — Я не буду рассказывать подросткам о воздержании. Не в мою смену и не в моей церкви я буду учить молодежь давить в себе естественные человеческие желания. Мод опустила на стол свой ежедневник и сузила глаза в презрении. «Балагур, распутник и дед антихриста», — явственно читалось у нее на лице. — Преподобный Маккенон ежегодно проводил проповедь о воздержании и чистоте. — И сел за щупанье малолеток потом. — Ну знаете! — Знаю, — кивнул преподобный Рамос. — Нельзя запрещать секс. — Не говорите этого слова. — Секс. — Преподобный! Преподобный подтянул полы черных одежд и сел на подоконник. — Им не запрещать надо, а учить. А если запретить и пугать адским котлом и раскаленным кнутом дьявола, то девчонки повыходят замуж за первого, кто покажет им хер в отверстие перегородки общественного туалета, и будут по жизни такими же задроченными стервами, как ты, Мод. — Преподобный Рамос открыл окно и чиркнул зажигалкой. — И на следующей проповеди я так и скажу. — Вы не посмеете, — ужаснулась Мод, все еще принимающая успокоительное после того случая, как преподобный Рамос принес на церковный пикник кальян. — Записываю цитату в заметки. — Вы безбожник. — Следи за движениями, уже записываю. Неприязнь пастора и церковного секретаря была взаимной. Мод эта неприязнь подпитывала, давая силы просыпаться по утрам и, невзирая на старый артрит спешить в церковь, чтоб пристально следить за насквозь позитивным пастором и его дьявольским внуком. Пастор же собственных расследований не проводил — престарелая кляузница была ему попросту неинтересна. Впрочем, интереса к самой церкви пастор также не проявлял, будучи всегда расслабленным и усталым. В усталости же пастора подозревали редко — немало было очевидцев тому, как преподобный Рамос совершает пробежки вдоль берега залива. Вот и сегодня вечером, сидя на коряге близ бушующих вод океана, темных в преддверии ночной грозы, преподобный Рамос вертел в руках бутылку воды, переводил дух и внимательно наблюдал за внуком. Тот, уперев ладони в мокрый песок, сгибал руки в медленных отжиманиях. Преподобный внимательно наблюдал, считая про себя, но считая количество не отжиманий, а вдохов, которые делал мальчик. «Ему будет тринадцать. Уже тринадцать», — думал преподобный. — «Норма отжиманий в этом возрасте — двадцать-двадцать пять, если не врет интернет. Хотя большинство тринадцатилеток сдохнут только встав в планку. А он делает уже тридцатое». Глядя на то, как прямая спина мальчика снова опускается вниз, а руки, не дрожащие, прижаты к песку, как наглухо вросшие сваи, преподобный хмурился. Мальчик не обладал очевидными физическими данными: под смуглой бронзовой кожей не бугрились каменные мышцы, да и сам он выглядел скорее худощаво-нескладным, как типичный подросток. Но вот, пробежав несколько миль, он мог спокойно и без испарины отжаться три десятка раз, сделав за все время упражнений лишь три вдоха. Преподобный Рамос знал, что воспитывал уникального ребенка, но всякий раз поражался, насколько уникального. — Хорош, — произнес он. Мальчик замер на согнутых руках у песка, поднял на деда взгляд и быстро сел на корточки. Зная, что от него требуется, он протянул руку. Дед, взяв его за запястье, нашел большим пальцем едва заметную вену и включил на телефоне секундомер. Минута быстро подбегала к концу, а пульс под смуглой кожей сделал один-единственный толчок, словно сжалившись. И еще один, на последних секундах. — Два удара в минуту. Чемпион, — протянул преподобный Рамос. «Вчера было семь», — билось у него в голове. — «Позавчера — десять». Пульс под кожей вдруг ритмично забился быстрее. Преподобный поднял на внука взгляд. — Ты что, маленькая гадость, специально замедляешь сердцебиение? Черные глаза мальчика невинно устремились вверх. — Не буду спрашивать, как, но зачем? — Ты просто так серьезно проверяешь, нормальный ли я. К тому же подпитать твои опасения — бесплатно, — улыбнулся мальчик. Преподобный медленно наклонился к шутнику, щуря темные глаза. Когда носы едва не соприкоснулись, мальчик обеспокоенно сглотнул, некомфортно сжавшись от строгого взгляда. Если сам обладал способностью замедлять сердцебиение, и считал это своим анатомическим чудом, то точно знал в кого — дедушка мог не моргать минутами, не теряя при этом сурового вида, настолько сурового, что неморгающие эти глаза даже не слезились. — Что смотришь, — прохрипел дедушка. — Беги за таблетками. Мальчик моргнул. — Что? — Что-что, стар дедушка для таких шуточек, — сжимая на груди ладонь, шептал преподобный. — Сейчас призовет его небесное начальство. Встрепенувшись, мальчик нашарил в кармане ключи и ринулся вверх по ступеням, ведущих от береговой линии к улице. Краем глаза наблюдая за тем, как юморист преодолел берег и двадцать ступеней вверх за считанные секунды, преподобный усмехнулся. И тут же едва не подавился смехом: — Дед, нитроглицерин или магний? — Вот только что мальчик был на самом верху, у мощеных ровным асфальтом дорог, и снова его голос над ухом звучит. — Или что у нас вообще дома есть от сердца? — Нож. — Дед повернул голову и, наконец впервые увидел, как мальчик дышит запыханно. Переводя дух, мальчик упер руку в бок и ссутулился. — Ты симулировал, да? Губы преподобного дрогнули в улыбке. — Ты первый начал. Как ощущение? Встревоженное лицо мальчика сменилось непроницаемой маской. — Просто охуенно, — отчеканил он и, бросив ключи от дома на песок, зашагал к ступеням снова. Преподобный поднял ключи и, тяжело вздохнув, направился следом. Мальчик не ускорял шаг, нарочито позволяя себя догнать, но не настолько, чтоб обернуться и заговорить первому. — Если с тобой что-то случится, я окажусь в приюте, а Леона — на улице, — прошипел мальчик, когда дед приобнял его за плечи. — И когда мой адвокат будет уверять присяжных, что я стал неуравновешенным серийным убийцей из-за того, что меня в детстве дедушка пугал своей смертью, он будет прав. Надеюсь, ты понимаешь, свою ответственность перед присяжными и Соединенными Штатами Америки, Диего. Секунду разглядывая непроницаемое лицо внука, преподобный не удержался и рассмеялся. — Предельно. Смех мальчика взбесил. — Я не шучу. — Ты хороший добрый ребенок. И бессовестный манипулятор. — Немножко. — Давай договоримся друг над другом не подшучивать. Для этого есть соседи. Кстати о соседях. — Преподобный вытянул шею, завидев по другую сторону однополосной дороги прихожанку. — Идем быстрее, иначе придется с ней говорить. Соседка, словно нутром почуяв, что про нее шепчут, тут же замахала руками. — Преподобный! — Не оборачивайся. Ты в наушниках, я глухой, мы ее не слышим, — бормотал преподобный подталкивая внука в спину. Но, слыша, как за спиной резво шаркают по тротуару подошвы резиновых сланцев дружелюбной соседки, священнослужитель грязно выругался. — Ангелы плачут кровавыми слезами, когда слышат грязь с уст твоих, дедушка, — наставительно прогнусавил мальчик. — Так, иди уже, умник, — сунув внуку ключи, буркнул преподобный Рамос. Затем застегнул спортивную куртку под горло, пряча синие татуировки, и, натянув на суровое лицо добродушную улыбку благочестивого пастора, обернулся к соседке. — Миссис Клонник! Рад видеть. Вас не было сегодня на службе, снова поясница беспокоит? — Все рассказала, все изложила, — бурчал себе под нос хмурый преподобный, наконец, попав домой. — И про бакалею, и про налоги, и про грыжу свою, и где деньги дома спрятаны. А тебе чего? На кухонной тумбе злого пастора встречала, высоко задрав тонкий хвост, сиамская кошка. Ее тонкие жилистые лапы притоптывали на месте, а большие, раскосые, как у гуманоида, глаза любопытно щурились. — Глупая бесполезная креветка, — проскрипел преподобный Рамос, брезгливо почесав кошку меж ушей. Кошка начала издавать малоприятное урчание, похожее на скрип всех ее костей под тонкой шкуркой. Беспощадно согнав кошку с тумбы, преподобный все сжалился и достал из ящика банку консервов. Изучив этикетку, которая обещала в банке не что-нибудь банальное, а перепелку с морковью в сливках, и пробурчав: «Сам бы жрал», преподобный Рамос поставил корм перед кошкой с таким видом, чтоб та сразу поняла кредит какого размера ей нужно будет взять в банке, чтоб расплатиться с хозяином за его исключительную доброту. — О, — повернув голову на звук шагов, протянул преподобный. — Куда собрался? — Пойду молча стоять у дома твоей секретарши Мод и закидывать ей в окно послания о том, что близиться Судный День, — произнес мальчик, натянув на голову капюшон толстовки. — Доведешь бабку до инфаркта однажды. — Преподобный задумался. — Ладно, иди. В девять — домой. — Ну дед… — После девяти будешь отпрашиваться в семнадцать лет, а сейчас сомкни уста. В девять. И там где-то на нашей улице живет какой-то мальчик-антихрист, мне сказала соседка только что, не дружи с ним, он конченый. — Хорошо, дедушка. — Боже мой, какой милый ребенок. Сказали жрать — жрет, сказали спать — спит, сказали не дружить с антихристом — не будет, — глядя вслед внуку проговорил преподобный. Секретарша Мод, которой была уготовлено кудрявое явление под окнами, наверняка думала, что странный во всех отношениях преподобный Рамос проводит вечера не иначе как сидя в выложенной из оружия на полу пентаграмме, наслаждаясь криминальными сводками, покуривая травку, и попутно призывая молодежь к разврату. На деле же Мод ошибалась: оружия в доме преподобного Рамоса было не так много, чтоб выложить пентаграмму, за криминальными сводками он не следил уже лет пять, травку не курил со времен двухтысячных, а разврат считал делом добровольным. Вечер преподобный провел банально — за телевизором, подпирая голову рукой и бесцветно наблюдая за ситкомом для идиотов. Уже практически засыпая от накала глупости на экране, он пару раз ловил себя на том, что утомляется еще больше, чем когда слушает нытье прихожан. Из очередного минутного проигрыша дремоте его вырвал громко и резко завибрировавший на стеклянной поверхности журнального столика телефон. Проснувшись и вздрогнув, преподобный Рамос схватил телефон, не сомневаясь, что это снова звонит сумасшедшая старая Мод, которой снова привиделся антихрист. Но, увидев на экране давно позабытое имя, по крайней мере имя, которое старался позабыть, проснулся окончательно. Секунду глядя на то, как подпрыгивает зеленая кнопка принятия вызова на экране, преподобный задержал дыхание, чтоб подавить растущее в груди напряжение. Отшвырнув телефон подальше на диван, он сделал громкость телевизора громче, хотя даже не слушал диалоги актеров. Сдавшись и не выдержав, преподобный все же бросился к телефону. — Неожиданно, — произнес он, стараясь, чтоб голос звучал беспечно и ровно. — Ну здравствуй, сынок.

***

Ночь я спал плохо, под утро так и не заснул. Утром же, все еще переваривая последствия недолгого телефонного разговора, я горел от ярости. — Блядь, ну как так можно? Ка-а-к? — расхаживая напротив зеркала, жаловался я боггарту под кроватью. — У него этих детей что, в каждом городе по двадцать пять штук — одним больше, двумя меньше, не принципиально? Это же насколько надо быть пофигистичной запойной мразью… Я сделал из фляги глоток, чтоб успокоить свое негодование. — … нет, даже социопатичной, бесчувственной мразью. Сука. — Треснув ногой по кровати, я испугал боггарта, который тут же завыл в ужасе. Аж лихорадило от злости. Давненько меня так не выносило. — Все твои дети погибли из-за тебя, не дожив до тридцати даже. Все, что осталось от твоего сына — виолончель, которую сегодня-завтра продадут на черном рынке барыге для перепила в подставки пивных бутылок. И тебе надо еще о чем-то подумать? Твою мать, дед, ты выворачивал людям лица наизнанку за пожелание доброго утра, когда ты проснулся без ощущения праздника! Да ты должен бежать туда за виолончелью, а ты мнешься? Лишний раз убедившись в том, что Диего Сантана никогда никого не любил, кроме себя самого и алкоголя, я был зол и на себя в том числе. На бессонную нервную ночь, на ожидания, разбившиеся о суровые скалы реальности. Я поступил так, как считал нужным — вот как стоило себя успокаивать. Да, надеялся, что старик Сантана за пять лет тишины не растерял остатки только прогрессирующего со временем кровожадного безумия. Просто я помнил ситуацию, когда старик Сантана созвал срочное совещание верхушки картеля, чтоб выяснить что такое «нуб» и почему его так назвали в чате видеогры, прежде чем найти этого несчастного на другом конце континента и научить уважению к геймерам поколения Х. Видимо, это тогда было куда более важным делом чести, нежели отбить единственную память о сыне у мародеров. Конечно, не мне осуждать кого-то за халатное отношение к детям, но я был в ярости. — Так и скажи, что ты хочешь сделать опасную работу для своего успокоения чужими руками, — собирая немногочисленные вещи в чемодан, проговорил Джон Роквелл, о существовании которого в этой Вселенной я забыл. Обернувшись на него, я немало удивился. — Ты подслушиваешь? — Это ты орешь. — Роквелл щелкнул застежкой. Внезапно я понял, что Роквелла можно вывести на сочувственный диалог куда успешнее, чем боггарта. — Вот скажи, у тебя есть дети? — Нет, думаю, я бесплоден, — серьезно произнес Роквелл. — Из моих мужчин никто не беременел никогда. — То есть я у тебя еще и не первый! — Как ты думаешь, сколько мне лет, юноша? Приятно, когда тебя называют юношей в тридцать пять, поэтому я не стал злиться. — Тебе обязательно уезжать прямо сейчас? — вместо этого, да и чтоб заглушить гнев, спросил я. Это, вообще-то, должно было растрогать и дать человеку ясное понимание в его необходимости здесь и сейчас, но самый главный мракоборец МАКУСА от моего токсичного общества явно страдал больше, чем если бы в комнате с чаном токсичной ртути. — И дело даже не в тебе, ты знаешь, как я к тебе отношусь, — заверил Роквелл. — Служба. «Служба». Сколько раз в жизни я слышал это от отца, правда в его интерпретации это звучало более простым словом «работа». Тогда я не подозревал, что Джон убегал не от меня, а действительно на службу. И это не было отговоркой. Я знал, что в последние годы в МАКУСА своя атмосфера, но и не подозревал, что настолько.

***

Президент Эландер внимательно смотрела перед собой. Дворецкий, разливая чай по чашечкам, уж подумывал, что наблюдает президент за ним, недовольная качеством его чайной церемонии, но, капнув на салфетку и не встретив упреков, лишь убедился в том, что хозяйка не сводила взгляда не с него, а с гостя. — Я думал, вы мне в вашем доме не рады. — Луи медленно облокотился на спинку дивана и скосил в сторону президента Эландер ленивый взгляд. Президент Эландер, покрываясь красными пятнами в тон бархатной обивки мебельного гарнитура, растянула тонкие губы в улыбке. — Нет, что же вы… — После того, что случилось с Натаниэлем в Мексике. — Он приспособился с вашей помощью, — рассеянно ответила президент. Дворецкий, наконец накрыв чайник крышкой, настороженно смотрел на нее, подозревая в том, что хозяйка бредит под гипнозом. — Спасибо и за то, что помогаете Нейту в исследованиях. — Это практика. Вам спасибо за грант, решил поблагодарить вас лично, — произнес Луи. — Ну что вы… молодой специалист, по обмену, учеба, да, — несвязно бормотала президент Эландер, только укрепляя веру дворецкого в то, что она под чарами. — Сесил, иди, пожалуйста. Дворецкий не шелохнулся. — Мэм. — Сесил, иди, — бросил Луи, повернув голову. — Обещаю, что не накинусь на госпожу Эландер. Госпожа Эландер звонко расхохоталась с явным сожалением во взгляде. — Так вот, о гранте, — продолжил Луи, когда за дворецким закрылись двери гостиной. — Я ценю это. Такая возможность продолжить обучение у лучших целителей. Это большой подарок от вас, мэм. Признаться, не ожидал, что после случившегося с вашим сыном, вы просто согласитесь со мной познакомиться спустя столько лет. — Я просто не ожидала… — Что я так выгляжу? — Уголок брови Луи ехидно дрогнул. И, прежде чем суровая президент окончательно расплавилась в кресле, как маргарин на подоконнике жарким летним днем, добавил: — Я сломал ваши стереотипы об оборотнях, правда? — О да, — на выдохе прошептала президент, но тут же взяла себя в руки и посерьезнела. — Я была несправедлива к вам все эти годы, надеюсь, вы простите это. — Я оцарапал вашего сына. Вы имеете полное право накинуть мне на шею ошейник и посадить на цепь. Президент Эландер поперхнулась чаем. — Не волнуйтесь за сына, — добавил Луи. — Ликантропия это всего лишь одна ночь в месяц. И, конечно, шрам. — А где же тогда ваш? И, вжавшись в спинку кресла, возвел глаза вверх, когда гость приблизился, и, пригвоздив взглядом к месту, медленно поднял футболку. — Мэм, я понимаю, момент интимный. — Дворецкий Сесил трансгрессировал и тактично отвернулся именно в тот момент, как госпожа президент проверяла шрам на подлинность посредством робких потрогиваний. — Но он настойчив и… И разъяренный директор штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА, рывком отворив двери гостиной, да так, что витражи в них задребезжали, прервал интимный момент отнюдь не так тактично. — Джон! — воскликнула госпожа президент разочарованно. — Ты уже вернулся! — Выгони эскортника и закрой дверь, надо обсудить несколько моментов. Опустив взгляд и убрав руку от рельефа пресса, госпожа президент выпрямилась. — Он не эскортник, он целитель. — Потом он тебя исцелит, Айрис. Луи, натянув футболку, обернулся, одарил Роквелла ледяным взглядом и нарочито медленно зашагал на выход, не забыв чуток толкнуть его в плечо. — Мы не подружимся, Джон. — Мистер Роквелл, это во-первых, — перехватив его за предплечье, и подтянув к себе, прошипел мракоборец. — Выметайся, пока не присел за шпионаж, это во-вторых. Сесил, проводи и оставь нас, пожалуйста. Дворецкий кивнул и указал Луи на дверь. Смущенная и раскрасневшаяся президент вновь облокотилась на спинку кресла и закинула ногу на ногу. — Как прошел съезд? Как настрой стражей порядка? — Где репортерша? — холодно выплюнул Роквелл. Айрис Эландер вздохнула и сцепила руки в замок. — Джон, — произнесла она мягко. — Это была вынужденная мера. — Ты в своем уме? — прогрохотал мракоборец так, что подслушивающий под дверью дворецкий вздрогнул. — Блядь, я уехал на два дня. За два дня ты умудрилась заключить эту Грейнджер-Уизли под стражу, без оснований. Ты понимаешь, что будет, когда за нее впряжется посольство и министерство британцев? Ты понимаешь, какую статью она напишет? — Без оснований? Ты читал протокол? Роквелл выхватил из внутреннего кармана пиджака свиток и, тряхнув рукой, развернул его. — «… Розу Грейнджер-Уизли за незаконное проникновение в здание государственной больницы «Уотерфорд-лейк» в неприемные часы». — Пергамент снова свернулся в трубочку, которую Роквелл сжал в руке, как шпагу. — Ты, блядь, серьезно? — Осторожнее, Роквелл. Не я арестовывала репортершу. Твои люди. — По твоему приказу. — Да, — согласилась госпожа президент. — Твои же люди и пустили ее в страну. После той статьи про философский камень. Да черт тебя, Роквелл, не задержи мы ее, вовремя, она бы уничтожила моего сына своей очередной писаниной. Она знает про вампиров и инферналов, она все это обнародует. И это перед турниром. Надо было действовать незамедлительно. — Хорошо, — кивнул Роквелл нетерпеливо. — Что с вампирами? — Что с вампирами? Президент вздрогнула и вжалась в кресло, когда ладонь Роквелла резко опустилась на стол. — Кто разрешил твоему сыну проводить на пациентах «Уотерфорд-лейк» эксперименты? Я хочу видеть документ. И твою там подпись. — Джон. — Айрис Эландер мягко опустила руку ему на грудь. — Он мой сын. Да что с тобой, ты должен защищать! — Я должен защищать интересы всех волшебников, а не отдельно взятой семьи. Восемь человек погибло. Родственники требуют справедливости. — Роквелл кипел. — Выловленных вампиров, как я понимаю, растащили на опыты ученые и всякие рыжие эскортники из штата исследователей Натаниэля. Ты понимаешь, что происходит? Президент отвела взгляд и смотрела в окно. — Ты помнишь их повелительницу шизофрении, которая за год создала пятьдесят особей только в Новом Орлеане? Помнишь, что сейчас на Юге вампиров по самым скромным подсчетам — семь тысяч? Как ты думаешь, пойдет ли это гнездо на переговоры с МАКУСА после того, как их собратьев использовали в качестве лабораторных мышей? Да они в знак протеста пожрут еще больше людей, а обратят столько, что еще через год мы будем иметь голодную плотоядную армию, которая по-тихому выкосит половину страны! — Поэтому мы и задержали репортершу, пойми ты наконец! — воскликнула президент. — Мы подправим ей память и спасаем ситуацию: информация о вампирах не поползет дальше стен больницы, об инферналах тоже знает только она. А претензии на государственном уровне как-нибудь уж решим. Роквелл хмыкнул недоверчиво. — С камнем же решили, — напомнила президент. — С британцами из-за камня нас мирили я и Тервиллигер. Тервиллигер не у дел, на его месте Малфой. Ему повод не нужен, а тут его любимую репортершу задержали за какой-то бред мракоборцы МАКУСА, после чего она потеряла и блокнот свой, и память. — Роквелл сцепил руки за спиной. — А знаешь, что самое смешное во всем этом? Президент нахмурилась. — Что же? — Репортерша сбежала из камеры. Вулворт-билдинг перерыли вверх дном. Она может прямо сейчас связываться с консулом. Мы в дерьме, Айрис. И без того бледное лицо Айрис Эландер посерело. Она секунду сидела, моргая, не веря в сказанное. Ловила в стальном взгляде мракоборца лазейку — может, он пошутил, он ведь шутник, такой шутник. Сейчас улыбнется, покажет ямочки на колючих щеках, а она его отругает за то, что вмиг чуть не заработала сердечный приступ. — Меня не было два дня. За эти два дня ты вылила на МАКУСА еще одну телегу дерьма, которое мне предстоит хлебать ложкой. — Роквелл, очевидно, не шутил. — Следи за выводами! — рявкнула ему в лицо госпожа президент. — Я спасала сына! Эта Роза бы его уничтожила! — А теперь она уничтожит всех нас. — Мне отказаться от Нейта? Что мне сделать, скажи? Ты не родитель, тебе не понять! Роквелл не шелохнулся. — Зачем ты пришел? — бросила президент. — Носом меня тыкать? От тебя пока не поступило ни единого предложения, что делать! Репортерша сбежала из-под носа твоих людей, это ответственность твоя и твоего отдела. — Предупредить, что я буду выносить на конгресс вопрос об ограничении влияния президента на отдел мракоборцев. Президент Эландер вытянула шею, так и очерчивая взглядом вопросительный знак. — Хочешь отделиться, Джон? — У меня есть достаточно оснований, которые конгресс примет во внимание. — Мне казалось, мы всегда были с тобой хорошей командой. — Пока ты не лезла в мой отдел и не отдавала приказы моим людям. — Ради спасения всех нас. — Ради спасения своего сына. — И что в этом дурного? Видя, что его не слышат и не понимают, Роквелл коротко кивнул. — Я подам прошение в конгресс. Если прошение об отделении отдела мракоборцев отклонят, ищи другого альтруиста на место директора. Повторюсь: дерьмо ложкой расхлебывать я больше не буду. — Услышала. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Ты бываешь очень утомителен. Роквелл трансгрессировал тотчас. Президент Эландер, обхватив себя руками, смотрела в окно и делала мелкие жадные вдохи. Услышав негромкий стук трости, она обернулась. — Я слышал мистера Роквелла. — Натаниэль, сжимая набалдашник трости, судя по отдышке, с трудом преодолел лестницу. — Что-то случилось? Глядя на сына и всерьез полагая, что он издевается, госпожа президент дрожащей рукой подняла со столика чашку. «Что-то случилось?». Он задавал этот вопрос таким детским наивным голосом, прямо как в тот раз, когда интересовался за ужином, что там решилось в итоге с философским камнем. — Пошел вон! — не вытерпев, звонко рявкнула госпожа президент и швырнула чашку, которая, расплескав остатки остывшего чая, врезалась в молниеносно закрывшиеся дворецким двери. — Пошел вон!!! ВОН!

***

Цокот каблуков и голос атташе становились все громче. Сильвия нарочито громко и отчетливо что-то говорила о надвигающемся циклоне — ее голос раскатывался по коридору звучным перезвоном тревоги и раздражения. Мужчина в полутемной спальне, то и дело оборачиваясь на дверь, поспешно сливал остатки вина из бутылок в большую кружку. — Сеньор Сантана. — Дрыщеватого вида парень в очках мотылял штору у балконной двери туда-сюда, чтоб выветрить запах табака. — А куда блядей? Сеньор Сантана сунул пустые бутылки в шкаф и, сделав огромный глоток остатков вина, протянул кружку парню. — Через балкон. — Да там три метра высоты. — Значит, сбрось им следом мои костыли. Не тупи, парень. — Никакой динамики, никаких изменений. — Сильвия все повышала и повышала голос. Парень, сбросив вниз туфли на очень высоких каблуках, пока их обладательница осторожно спускалась по пожарной лестнице босиком, вбежал в комнату снова. Сеньор Сантана уже вернулся в инвалидную коляску и приклеивал пластырем иглу капельницы к изгибу локтя. Взгляд парня устремился к двери — ручка уж опускалась вниз. — Только не ржите, — бросил он сеньору, который настолько усиленно корчил отрешенно-коматозное выражение лица, что рефлекторно начал улыбаться. — Стаканы! Сеньор Сантана стянул стаканы со стола и спрятал под накинутые на ноги плед в тот самый миг, как дверь отворили с той стороны. Первой в комнату вошла атташе и беглым взглядом ревизора оглядела каждую поверхность. — Драсьте, — почтенно поздоровался парень, склонив голову и не сдержав икоту. — А это кто? — брезгливо поинтересовалась зашедшая за атташе девушка. Быстро стерев пальцем с щеки сеньора-коматозника след губной помады, атташе одарила очкарика взглядом стервятника. — Вон отсюда. Парень быстро направился к двери и прижался к стене, чтоб ненароком не задеть огромную грудь девушки, которая стояла на пороге. — Он здесь временно, — пояснила атташе, но девушка, стянув солнцезащитные очки, не слушала, принюхиваясь. — Здесь перегаром несет. Атташе Сильвия и сидящий в коляске обменялись коротким взглядом, но девушка тут же добавила: — Родной запах дома. Она, цокая высокими каблуками по паркету, приблизилась. Сеньор Сантана, глядя перед собой и не мигая, боковым зрением не мог не увидеть, что дочь выросла с тех пор, как он видел ее в последний раз один или четыре года назад. — Я вас оставлю, — произнесла Сильвия мягко. — Ага, — протянула девушка, перекинув за спину длинные угольно-черные волосы. И, плавно покачивая широкими бедрами, вышла на балкон. На солнце ее темная кожа, явно сбрызнутая каким-то спреем, блестела алмазной крошкой. Уперев руки в ограждение балкона, девушка постояла минуту, оглядывая вид на пляж, затем поправила лямки туго обтягивающей грудь майки, явно чтоб сделать вдох, затем достала из сумочки электронную сигарету. Несколько секунд глядя на отца, девушка выдохнула густой пахнущий манго пар. — Вот так, значит, да, папа? На секунду ей показалось, что отец пошевелился. Вынув изо рта сигарету и снова выдохнув пар, она перешагнула порожек в комнату и отодвинула в сторону полупрозрачные шторы. Дверь без стука открыли. — О. Оркестр вошел в чат. Здравствуй, Альдо. — Камила, — процедил белокурый подросток, осторожно прислонив виолончель к креслу. — Зачем ты вернулась и что случилось с твоими губами? Камила Сантана насмешливо закусила пухлую губу. — Как папа? — Плохо. — Хорошо. Альдо вскинул брови. — Так вот зачем ты приперлась. Хоронить его? Камила выдохнула пар ему в лицо. — Хоронить его будете вы с Сильвией — вы здесь терпилы. Я приехала за своим. — Твоего здесь ничего нет. — Половина дома и активов так-то, братец. Дом, так и быть, оставляй себе, брезгую завтракать там, где Соне отрезали голову. Но на остальное не рассчитывай, я в очереди наследования первая, по старшинству. — Ты приемная, — выплюнул Альдо. — А ты можешь не дожить до совершеннолетия, зародыш. Словно чуя, что сейчас один из синих глаз Альдо будет выбит, а с лица Камилы оторвут шедевр пластического хирурга — губы, в спальню вернулась атташе Сильвия. — Твои дети готовы поубивать друг друга, — сказала она потом, устало растянувшись в кресле у кровати. — Альдо сходит с ума, а Камила не уедет без наследства. Не могу утверждать, но не ешь и не пей ничего из того, что она тебе принесет. Единственный стакан воды, который тебе в старости подаст дочь, будет содержать мышьяк. — Перестань. — Разве ты дал ей хоть один повод не думать о таком? — Сильвия стянула узконосые туфли и закинула ноги на заправленную кровать. — Альдо последний, кто не знает, какое ты чудовище, Диего. Диего отвернулся от нее. — А ты? — О, я знаю это лучше всех. Твой сын нездоров, дочь ждет твоих похорон. Флэтчер и его ручной еблан доят картель. Может, пора, наконец, встать с коляски и привести все в порядок? Напомнить детям о себе, выгнать Флэтчера и очкастого, разобрать дела, которые накопились в твоем кабинете. — Ты меня будто обвиняешь. — Да, я тебя обвиняю. — Это нужно было, ради Сони. Презрительный взгляд карих глаз атташе вызвали у сеньора ярость. — Уйди отсюда. Ты ни черта не понимала и не понимаешь, что судить меня. — Я тебе не сужу. Мне плевать на благополучие твоих детей и твой внутренний мир, абсолютно. Хотя, знаешь, когда ты оставил десятилетнего больного Альдо на сестру-подростка в доме, где убили его мать, и отправился в Токио, сбрасывать жену и детей виновника с небоскреба, я заподозрила, что ты немного не в себе. — Моя жена была убита, ты смеешь еще как-то ехидничать? — Сеньор Сантана навис над ней. — Нет, — бросила атташе. — Просто напоминаю, снова, что кроме тебя и твоей боли существуют те, кому ты нужен. И, не увидев во взгляде озарения, цокнула языком. — Я про твоих детей. — Я для них ценнее в гробу. Подхватив туфли, атташе покачала головой. — Чурбан и идиот. — Иди отсюда. — О чем ты думаешь? — преподобный Рамос вздрогнул, когда на диван упал внук, согнув ноги на подлокотнике. — Ни о чем, так. Кудрявая голова внука опустилась пастору на колени. Волосы у мальчика густые, чуть влажные, пахнущие океаном. — Это он тебе звонил тогда? Да? — Лукаво спросил мальчик, задрав голову вверх. — Кто? — Ал. Преподобный кивнул. — Заблокируй его номер и все, а то не отвяжется. — Матиас, — сухо сказал преподобный, глянув на него сверху вниз строго. — Это папа твой. Не можешь чтить вслух, молчи. Матиас фыркнул беззлобно. — Ладно. А чего он хоть хотел? Денег на портвейн? И, снова поймав строгий взгляд, поднялся с дивана. — Хорошо, хорошо, не могу чтить, так молчу. Но, немножко же можно, мы ведь с ним даже не похожи. И, улыбаясь с насмешкой, зашагал прочь. Преподобный смотрел ему в спину, сверля гавайскую рубашку внимательным взглядом. — Собираешься куда-то? Сумка собрана, — услышал преподобный голос из комнаты. — Только не говори, что с ним. — Нет, — отозвался преподобный. Матиас выглянул из-за двери. — А куда? — Тут рядом. — Если к мэм из «Тиндера», то не надо никуда ехать, я погуляю где-то день-два… — Так, паразит, ты какого не в воскресной школе? — Преподобный Рамос вскочил на ноги. — Сейчас вторник, девять вечера потому что. Ладно, все, молчу, — улыбался паразит. Его звонкий раскатистый смех разнесся по комнатам, словно влетевший через окно сквозняк. Преподобный Рамос снова смотрел телевизор, иногда поглядывая на электронный билет в телефоне так, словно он мог куда-то деться. Сердце в напряжении сжималось. Ожидание — хуже пытки. Просидев еще несколько часов, за которые успел по три круга перещелкать все каналы и досконально изучить билет на самолет до Сан-Хосе, преподобный Рамос с вызовом решил, что время пришло. Бесшумно, умудряясь не скрипеть старыми досками пола, он добрался до комнаты, где ожидала небольшая дорожная сумка. Проверив и убедившись, что надежно спрятанный паспорт не должен вызвать вопросов у таможенной службы, хотя бы по потрепанному внешнему виду и отсутствию запаха свежего клея, преподобный Рамос захлопнул ящик комода. Внизу послышалось скрипучее мурлыкание. Опустив взгляд на кошку, которая, задрав тонкий хвост трубой, терлась о его ноги, преподобный Рамос застыл, словно вкопанный. Кошка и ее юный хозяин были всем его миром, о котором он напрочь забыл после одного лишь телефонного звонка.

***

— В смысле? — прошептал я в тысяче километрах за океаном, прижимая телефон к уху так, словно это помогло услышать ответ, который бы меня устроил. — Я думал, что вы… — Я остаюсь. В злости я смахнул со стола бутылку. — Все, что осталось от Альдо — виолончель. Ваш дом грабят, виолончель продадут с молотка первому, кто даст за нее больше сотки. И вы остаетесь? Вы остаетесь?! — Да, — услышал глухой ответ. Я вцепился в собственные волосы, рискуя получить залысину. Это бы мне привлекательности, разумеется, не прибавило. — Я две ночи не сплю, мне снится эта виолончель. Мне стоило усилий договориться, чтоб ее не продали мародеры. Блядь, да это же память об Альдо, который погиб из-за вашей очередной многоходовочки! Вы хоть кого-то кроме себя любите, сеньор Сантана?

***

— Да, — повторил негромко преподобный Рамос, влажными глазами глядя из коридора на то, как в свете ночника сопит острым носом в подушку кудрявый мальчик. Сиамская кошка, со своим неизменным скрипучим мурлыканьем, запрыгнула на кровать и умостилась на мальчике, вытаптывая ему на спине себе местечко поудобнее. Мальчик, сонно приподняв голову, махнул рукой, но, не сумев согнать кошку, рухнул обратно лицом в подушку. — Я остаюсь, — произнес прямо в динамик телефона преподобный Рамос еще тише, чтоб не разбудить. — Не звони больше.