Игры в богов

С быстро бьющимся сердцем, которое тяжелело в груди гирей, и крадучись по коридору полночным вором, я постучал в дверь комнаты номер двести три. — Не спишь? — робко заглянув, поинтересовался я. Заранее глупо — если бы отец спал, уж точно бы закрылся на все замки. Дедукция, озарившая на пороге после стука, не подвела. Отец, сдвинув тонкую шторку, вернулся в комнату с балкона. В руках держал газету, пальцем сдвинул очки с кончика носа на переносицу и смотрел на меня так, словно все ждал, когда же я соберусь и спущусь к нему в комнату. — Заходи. Я и зашел, плотно закрыв за собою дверь. Взгляд упал на газету — интересно, «Нью-Йоркский Призрак» там не разорвало от средоточия сенсаций за последнее время? Отец, словно предчувствуя мои мысли, свернул газету в трубочку и опустил на тумбу. Уровень доверия — от меня прячут самую читаемую газету МАКУСА. — Пап. — Я присел на край заправленной кровати. — Давай поговорим нормально и спокойно. — Ал, я ждал этих слов пятнадцать лет. Я неловко улыбнулся. Отец сел в кресло и, ссутулившись, опустил ладони на колени. — Ты хочешь поговорить о том, что случилось в Коста-Рике? — подсказал он. — Э-э… нет. Мы договорились не говорить об этом. — Ладно, услышал. О чем тогда? О контрабанде? — Нет. — Я чувствовал, как горят уши. Отец нахмурился. — Я еще о чем-то не знаю? Судя по тому, что он уже говорил так, будто я уже сидел на железном стуле обвиняемого в зале заседаний Визенгамота, его неосведомленность во многих аспектах моей жизни была неудивительной. Я резко передумал говорить и начал коситься на дверь. Стоило усилия заговорить по делу. — Я согласен вернуться в Годрикову Впадину. Ну, относительно согласен. Относительно возвращения в кишащую инферналами виллу Сантана — да, согласен. Относительно Азкабана — тоже согласен. Не соврал, получается. Отец вскинул брови. Нахмурился, заранее выискивая скрытый смысл в такой покорности, но в итоге выдохнул: — Ну слава Богу. — Но… — Черт, вот так и знал. Я не отвел взгляд. — Но, — с нажимом повторил. — Давай обсудим, насколько это решение будет справедливо для Матиаса. — Что здесь можно обсуждать? — Видимо, что-то можно, раз я пришел, а не уже собираю наши вещи. Не клеилось обсуждение. Отец не собирался спорить, а я уже начинал беспомощно огрызаться. Прижав ледяные ладони к горячему лицу, я сгорбился. — Пап, ну не надо его тащить в Годрику Впадину. — Почему? Он не хочет? — Я тебе голову на отсечение даю, не захочет. — Ага, то есть, ты ему еще не сказал? Я вздохнул. Отец хлопнул себя по ноге. — Ал, эта безответственность во всем. Когда ты думаешь сказать? В день отъезда? — Стекла круглых очков блеснули. — Я так понимаю, и за Хогвартс договариваться ты тоже не спешишь? — Да я вообще не собираюсь ему говорить. И договариваться тоже не буду. Ну подумай, какой переезд? Это же не на соседней улице, это за океаном — другой климат, часовой пояс, менталитет. — Я запустил руку в волосы. — Это Хогвартс — другое место. Нельзя решать такие вопросы по щелчку пальцев. — Опасно оставаться в США и продолжать учиться в Ильверморни, после того, как эта самая школа выдала ребенка-вампира Натаниэлю Эландеру. И что бы там не решилось на суде, — отрезал отец. — Это опасно. Хогвартс — лучшая школа магии в мире, что я тебе рассказываю. Там было безопасно учиться оборотням, и никто не давал комиссии по учету магических тварей как-либо на этих детей воздействовать. Да, будет нелегко поначалу, но это возможно, и, главное, безопасно. — Я бы посмотрел, как тебя, папа, в твои тринадцать распорядились из Хогвартса перевести куда-нибудь… в Дурмстранг, в цитадель на леднике, чтоб подальше от сбежавшего из Азкабана Сириуса Блэка, — ввернул я. — Прочь от друзей, от школы, к которой привык, в Дурмстранг. Да, далеко, все чужое, холодно, но зато в безопасности. И полярная ночь красивая. — Ты не сравнивай. Времена тогда другие были. — Для совершения ошибок время всегда одинаковое и всегда подходящее. Мы друг от друга отвернулись. Отец ненавидел, когда умничали. — Конечно, Матиас никуда не захочет переезжать. Он же видит твой настрой, твое зеленое лицо, ясно что будет против всего, — сказал отец. — Это не ссылка, не наказание. И не арест. Ну да, ну да. А вот ощущалось совсем наоборот. — Это твой дом. Место, где вырос ты, выросли твой брат и твоя сестра. Где твой дом и твоя семья. Я говорил тебе не раз и не два — если что-то пойдет не так в жизни, тебе есть куда и к кому вернуться. Так вот, Ал, время возвращаться пришло. — Да, но Матиасу тоже есть куда и к кому вернуться. И этот кто-то — не я. — И почему? — Да потому что я хреновый папа. И хреновый сын. И хреновый друг. Я оплошался опять. Потому что плох во всем, кроме как бухать по утрам и оказываться повязанным мордой в пол, — воскликнул я в сердцах. — Не перебивай меня! Отец сомкнул губы. — Я тысячу раз ошибался. Скорей всего, ошибся и в том, что пришел к тебе сегодня спорить. Но в одном, клянусь тебе, не ошибаюсь — Матиасу лучше оставаться в Техасе, со своим дедушкой, который любит его так, как я никогда не сумею полюбить. И которого он любит так, как не сумеет полюбить никого из всех, кто будет встречать его в Годриковой Впадине. — А почему так, ты не задавался вопросом? — Потому что я оплошался. — Это очень хорошее оправдание, что ты оплошался. Но раз ты оплошался, это не дает никакого права оставить все как есть. — Отец сжал подлокотник кресла. — Не должны твои дети расти не с тобой. Чтоб потом не было таких вот сомнений и разговоров. Да, ты оплошался. Так возьми себя в руки и начинай шевелиться, уже сил нет наблюдать за тобой и думать, когда же ты начнешь что-то делать! Нельзя смотреть на своего сына сквозь пальцы и ждать, что все закончится хорошо. Я раскрыл было рот, чтоб парировать, чтоб оспорить этот неправильный вывод. Но замер. Уголок рта дрогнул, скривив губы в ухмылке. — Что смешного? — Да ничего. — Я снова усмехнулся. — Просто… это хороший совет, папа. Вздохнув и отсмеявшись в сторону, я поднялся на ноги. — Стой, Ал. — Переругаемся и я снова пропаду лет на пять. Не надо больше. — Стой, говорю. Обернувшись у двери, я вскинул бровь. Отец смотрел на меня, но прочитать по его сосредоточенному лицу мысли было невозможно. — Тебе всегда было куда и было к кому вернуться. И ты возвращаешься, это не наказание, просто помни. Я кивнул и, пожелав спокойной ночи, вышел в коридор. Прижавшись спиной к двери и чувствуя сквозь футболку каждый острый угол резного узора, склонил голову и уставился в пол. Как-то же раньше было хорошо. Я помнил, как это было. Как звонил домой, тщательно высчитывая время сквозь разницу часовых поясов, как мы хорошо общались о всяких добрых глупостях: переезд в новый дом, пенсия папина, недостроенная годами беседка, скорая свадьба Джеймса, к которой ни черта не готово, моя очередная аллергия на пыльцу и где в мире самый ужасный июль. Почему же сейчас так плохо? Я шагал по пустому коридору, слушая свои гулкие шаги и думая. У отца своя правда, правильная, спорить нечего. Но в жалких попытках защищать себя и свои проколы, я понял это уже на полпути прочь. Матиас не спал. Я услышал его голос еще за дверью, которую открыл ключом тихо, без скрипа. Быстрый и мелодичный испанский, похожий на тягучую сплошную скороговорку. Странно, но я вошел в комнату, послушал секунду и сделал неожиданный вывод — какой же все-таки красивый это был язык. Я так давно его не слышал, что ли, но как-то аж прислушался к интонациям, мягким связкам слов, похожим на песню. И так же присмотрелся к самому Матиасу. Он, прикрыв телефон ладонью, отошел к окну, явно думая, что я подслушиваю. Я видел, как он улыбался — широко, по-доброму, так, что даже его острые зубы не казались хищными. Большие глаза щурились, а с губ слетали смешки. Слышал ли я когда-нибудь, как он смеется? И это было так просто, но так странно. Я смотрел на него, застыв немного, будто искал про себя отличия между угрюмым подростком, который не расставался с наушниками и мальчишкой, говорившим по телефону. Оказывается, у него были ямочки на щеках — детские, милые, наверное, поэтому он и не улыбался часто. Глаза щурились, как у довольной сытой кошки. Стоял я, угрюмый такой, грустный всегда, желчный и смотрел на такого другого Матиаса. И губы тоже начали подрагивать в улыбке — это заразительно, оказывается. Матиас повернулся и, явно напрягшись, под моим взглядом, отодвинулся. — Voy a la cama, Diego, — сказал он. — Buenas noches. Я не понял, о чем говорил, но понял с кем. И понял, почему испанский в этот раз показался таким красивым. Любой язык будет звучать мелодией, когда мы говорим с теми, кого любим. Матиас забрался в кровать и потянулся за наушниками. Я рассеянно присел на край кровати. — Что дед говорит? — Выясняют с кошкой, кто в доме хозяин, — зевнул Матиас. — Леона пока выигрывает. Она всегда выигрывает. — Леона? — Угу, это кошка. И внимательно посмотрел на меня. — А ты почему спросил? — Да просто, — пожал плечами я. — Интересно же. — Ну да, — буркнул Матиас. Я искренне пожелал провалиться сквозь землю за собственные слова. «Ага, интересно. Пять лет не было интересно, а сейчас прям интересно». — Слушай, по поводу дедушки… — Я пытался подобрать слова, и даже, кажется, что-то начал говорить про большую семью. Но вовремя, а точнее, когда уже начал выдавать аргументы, понял, что Матиас заткнул уши своими огромными наушниками. И это взбесило, сломав с треском мои попытки договориться. — Ты хоть минут пять можешь посидеть без наушников? Матиас, не расслышав, вскинул голову. — Сними наушники! — раздраженно сказал я, едва себя сдерживая от того, чтоб самому не стащить их с головы сына. Ну чисто дитя семьи Сантана! Что Альдо был приклеен к телефону и не подавал признаков жизни, пока не отобрать гаджет, что Камила вечно листала многотысячные списки своих подписчиков в социальных сетях, что этот малолетний меломан не расставался с наушниками! — Ну что? — Поговорим давай, вот что. Дай хоть заценить, что ты там все время слушаешь. Я притянул наушники к себе и, нацепив, прижал к ушам. Услышав вместо какого-нибудь ожидаемого хита, внезапно, стук колес поезда, я немало удивился таким музыкальным предпочтениям. — Ты слушаешь поезд? — вернув наушники, спросил я. — Не только, — пожал плечами Матиас. — Еще есть восьмичасовые звуки дождя в джунглях, ночи в лесу у костра, шума волн, а если и это надоедает, я включаю бесконечную трансляцию, где девочка делает уроки под лоу-фай музыку. — Зачем? — Чтоб не слышать шум вокруг. Я серьезно на него глянул. — Лоу-фай музыку и шум дождя всяко слушать приятнее, чем хор скрипа зубов четырех этажей гостиницы. — А-а, — протянул я не очень уверенно. — Да уж, непросто тебе. — Да нормально. — Матиас повесил наушники на шею. — А как ты справляешься в Ильверморни? — разговор сам подвел меня к сути, и я осторожно поинтересовался. — Вряд ли там есть где подзарядить телефон и наушники. — Там ничего не работает. — Тем более. Матиас опять пожал плечами и съехал вниз по подушке, явно безо всякого желания продолжать разговор. А я смотрел на него, спокойно натянувшего наушники, и поражался. Вспомнил периодические обострения слуха, случавшиеся всякий раз, как я не мог найти в мясных павильонах кровь и довольствовался омерзительной на вкус сырой печенью. Это же терзало и никуда не уходило, как только моя история после укуса началась. Я вспоминал всю палитру повседневных звуков, сводивших с ума и заставляющих отчаянно скрестись в попытках лезть на стену. Громко шкварчало масло на раскаленной сковороде, капала вода из крана в раковину, монотонно жужжала лампа накаливания, сигналы машин снаружи были резким оглушающим гулом — я помнил, как каждый звук откликался болью, и задавался вопросом, как это все выносит Матиас. — И это так всегда? — ужаснулся я, сдвинув его наушник. Матиас недовольно повернул ко мне голову. — Практически. — Как ты с ума не сходишь? — Отвлекаюсь и все нормально. Это как если у тебя болит зуб, и ты думаешь только об этом, он и будет болеть. Я был из тех, кто, испытывая боль любую, не мог думать ни о чем кроме того, в какого цвета гробу меня похоронят, в случае, если это мои последние секунды до смерти от болевого шока. — Так вот, насчет Ильверморни, — продолжил я, немного неуверенно. — Как ты справляешься там? Наушники не работают, сотня студентов, шум везде. — Да нормально. — Матиас явно подозревал меня в недалекости. — Говорю же, отвлекаюсь. — На что? — На баб, естественно. — Я серьезно. — Да на что угодно! Это здесь четыре стены и скука, вот и приходится слушать. Такой был простой ответ, но какой же сложный по итогу вопрос: «Как ты справляешься?». Он охватывал куда как больше моментов, если задуматься. Мы с Матиасом и раньше не говорили о вампирах. Я просто инстинктивно догадался, что он в детстве орал и рыдал потому что не наедался смесями, а потом как-то дал ему лизнуть перепачканную кровью ложку, к которой тот припал так жадно, будто не ел с момента рождения. Он кусал детей в садике, на что жаловался воспитатель, но ведь все дети кусаются. Я не видел никогда проблем, и вот оказывается, что Матиас был не просто необычным ребенком. Он был даже не таким, как я. — А как ты питаешься в Ильверморни? Кровью, я имею в виду. — Нормально. И снова «нормально». — В Ильверморни же знают, что ты необычный? — тактично спросил я. — Только директор и главный целитель. Мне нельзя говорить другим, чтоб не поднимать панику. — Ну еще бы. Узнай бы родители учеников, что рядом с их детьми комнату делит мальчик-вампир, подняли бы бунт против Ильверморни. Можно понять. — А ты понимаешь, малой, что Эландер узнал из Ильверморни, что некий мальчик там вампир? Матиас почесал затылок. — Угу, наверное. — То есть, ты понимаешь, что директор школы сдал тебя на опыты, грубо говоря? И экскурсия в больницу не была случайностью. — Да. Директор Шеппард придурок. Он сдаст кого угодно кому угодно ради финансирования. — Ты понимаешь, что Ильверморни выдала твою тайну и тебе не страшно возвращаться обратно? Матиас фыркнул и сел по-турецки. — Нет, почему я должен чего-то бояться? Меня защищают Бог и Диего. — Ну да. Я отвел взгляд и тяжело вздохнул. С лица Матиаса начала сходить ухмылка. — В чем дело, Ал? — серьезно и без тени иронии спросил он. «Началось», — сокрушался я. Внутри скреблись кошки, но я приложил все возможные усилия, чтоб не дать беспокойству отразиться на лице. — Хотел узнать твой настрой. — Зачем? Парень вообще не оставлял шансов на хождение вокруг да около. — Просто я подумал, что после попытки похищения и участия в этом, пусть и косвенно, Ильверморни, тебе небезопасно возвращаться туда осенью. Ага, я подумал! Прям не спалось мне ночью, дай, думаю, заберу сына из школы, а то уж слишком у нас отношения, после пары дней знакомства, приторные, нежные. Пусть уж лучше винит меня этом, незачем ему ненавидеть еще и деда Гарри. Матиас ощетинился, выпрямив спину. Черные глаза беспокойно метались пару мгновений, но вдруг впились в меня таким тяжелым взглядом, что захотелось попятиться куда угодно, хоть за дверь, хоть в пропасть. — Что? — громко и с высокими нотками гаркнул он. — Повтори. — Я подумал, что пока вся эта ситуация не уляжется, тебе бы безопаснее было поучиться в Хогвартсе… Я видел, как увеличивались в изумлении глаза Матиаса. Сухие губы облизнул раздвоенный язык. — Временно. Семестр, до Рождества. — Ты хочешь забрать меня в Англию? Осекшись на полуслове, я замер, боясь рефлекторно кивнуть. Матиас отшвырнул наушники, не сводя взгляда с меня. — Послушай, малой, я не говорю, что навсегда… — Только попробуй. — Никто еще ничего не пробует, успокойся. — Я не буду с тобой жить. — Понимаю, верю, но речь о Хогвартсе… — Я не буду с тобой жить! Я поежился от громкого голоса. Еще не хватало, чтоб на вопли прибежали соседи. А кто мои соседи? Скорпиус Малфой слева и гость из Восточной Европы справа. — Чтоб через неделю ты слился? Да? — Я больше тебя не оставлю, обещаю. Матиас громко и протяжно расхохотался, задрав голову. — Слушай, хорош, — уже строже сказал я. — Да, я налажал. Но мы же жили нормально, в Коста-Рике. — С дедом, да. Мы жили нормально. — А в доме на сваях, за городом? Помнишь? — Не помню, — сухо сказал Матиас. — Ну как не помнишь. Мы там жили с Финном. — Ал, я не помню его! Чего ты от меня хочешь? Я хочу жить с Диего. Мы круто жили после того, как ты слился. Сначала в Сан-Сальвадоре, потом в Галвестоне, да мы везде круто жили без тебя, какого хера я должен куда-то ехать… — Как не помнишь его? — Я не услышал ничего после этого возгласа. Внутри как что-то раскололось. Матиас возвел глаза вверх и, сжимая пальцы в кулак до хруста, снова уставился на меня. — Я никуда не поеду. — Давай обсудим еще раз… — Пока я не начал терять терпение! — No me cabrees, — отрезал Матиас вдруг по-испански, который уже не казался мелодичным и красивым. Напротив, грубым и отрывистым, словно каждое слово выплевывали, как скопившуюся слюну. Я, поджав губы, закивал. — Не хочешь, значит, обсуждать… — Cállate. No hablo ingles. Матиас дернул на себя одеяло и, в очередной раз нацепив наушники, повернулся на бок. Ничего другого и не ожидая, я, впрочем, был расстроен. Встав с его кровати, я одернул смятую футболку и, нашарив в кармане мятую пачку сигарет, повернулся к балкону. — Ну ладно, спи. — Vete a la mierda, — буркнули из-под одеяла. Качая головой, я вышел на балкон. Выдохнув так, словно в легких тяжелел смог, оперся на балконное ограждение и сунул в рот сигарету. Да, малой у меня — ни разу не подарок. Ожидаемо, но к такому не привыкнуть. И, что добивало контрольным в голову, ситуация аналогична той же, что и с отцом: у того своя правда, у малого своя правда, я понимал обоих и был невольным посредником, на которого по итогу спускали псов. «И что теперь?» — думал я, глядя на то, как мигают огоньки ночного города вокруг. — Вернуться в двести третий, сказать папе, что Матиас вот теперь уж точно не хочет никуда ехать и хрена лысого мы его уговорим?». Ага, и в двесте третьем выслушать еще одну тираду. А затем вернуться на четвертый этаж, попробовать поговорить с сыном, получить от него тоже тираду, но на испанском, и остаться пустым, грустным и виноватым? Чем дольше я варился в этом, тем больше думал о том, что на вилле с инферналами было не так уж плохо. Внезапная вспышка крохотного огонька заставила вздрогнуть. Опустив взгляд и увидев стальную зажигалку, которую сжимала вытянутая рука, я послушно наклонил голову и поднес кончик сигареты к дрожащему на легком ветру пламени. Скорпиус, не отводя вытянутой через ограду двух балконов руки, щелкнул зажигалкой. Огонек потух, а я, выдохнув первые кольца дыма, ссутулился. Мы переглянулись коротко. — Ну вот как-то так получается, — протянул я многозначительно. Убрав зажигалку в карман, Скорпиус тоже уставился перед собой и выдохнул дым. — Так и живем.

***

Ночью я, уже по обыкновению, не спал. Боялся возвращаться в комнату, чтоб не тревожить Матиаса, делающего вид, что спящего — хватит с нас было разговоров по душам. Сидел на балконе, ерзая по полу неудобным пластиковым стулом, наполнял стеклянную пепельницу окурками и наблюдал за тем, как розовело небо рассветом очередного дня. Ночь выдалась неожиданно прохладной — такую прохладу не почувствовать, сидя в комнате. Липкая вечерняя жара резко сменилась сильным ветром, и я просидел, то накидывая на плечи куртку, то скидывая, смотрел на Бруклинский мост и думал. Думал о Шелли Вейн — так и не узнал, как она долетела, долетела ли вообще? Не узнал, сколько С.О.В. она набрала и что собирается учить на шестом курсе. Не узнал, как прошло ее лето и как там ее бабушка-повелительница голосов в голове. Не знал и не спрашивал, чего она хочет после Хогвартса. Не знал даже кем она видит меня — по сути, следующим летом на вокзале ее встретит ровесник. Если, конечно, снова не налажает. А он налажает, уж поверьте, налажает. Думал о Матиасе — милое южное дитя с глазами и нравом дикой кошки. Думал о том, каково ему было среди людей, которые не слышат, как грохочет ритм бьющихся сердец, и которые не высовывают язык на три десятка дюймов. Как устроен его организм и как малой научился его слушать и понимать? Где берет кровь, откуда знает, сколько нужно, как не чувствует себя фриком среди сокурсников? Что дальше и как этот организм будет взрослеть? Как он будет взрослеть, крепчать, стареть? Будет ли выглядеть старше меня, станет ли однажды стариком? Кто должен знать все эти ответы? Под утро я, должно быть, задремал, накрывшись курткой. Потому что, когда на круглом столике завибрировал телефон, отчего задрожал и сам столик, и пепельница на нем, проснулся, пару секунд пытался понять где я и что происходит, прежде чем ответить на звонок. — Да. — Я потянулся, отчего заныла после неудобного и долгого сидения поясница. — Нужна твоя помощь. — Я узнал не так голос Роквелла, как его манеру лаконичности. — Не звоните сюда, мужчина, я вас не знаю. — Через десять минут в холле. Я провел ладонью по лицу так сильно, словно желая разгладить нос. Такое себе пробуждение: тяжелая куртка висела на одном плече, заставляя сидеть криво, спина затекла, а ноги хотелось вытянуть до хруста в коленных суставах, глаза щурились от раннего солнца, а в голове пока не сложилась картинка где находится холл и чего от меня хотят. В комнате на смятой постели Матиаса не оказалось. Посетила безумная мысль о том, что малой, обидевшись на вчерашнее, мог дождаться, пока я засну, и слинять к деду в Техас. В принципе, мысль была не лишена логики, а особенно учитывая, что в ровном темпе и быстрым шагом этот необычный подросток вполне мог добраться уже до мексиканской границы. Но опасения разбились вдребезги еще до того, как я успел испугаться — на подушке лежали наушники. Нескольких дней с Матиасом мне хватило для того, чтоб понять — из горящего дома он сначала будет спасать свои наушники, а потом, если останется вдохновение, позвонит пожарным. Но где-то же эта маленькая пакость ходила, несмотря на мои постоянные просьбы не отходить далеко. Спуститься вниз и поинтересоваться у отца, не видел ли он, случайно Матиаса — равно что подписать себе еще один приговор. Да и Матиас, насколько я выяснил, отнюдь не горел желанием знакомиться с родственниками. Спустившись холл, чтоб начать поиски оттуда и расспросить хозяйку, я облегченно выдохнул еще на лестнице. Кудрявая голова Матиаса, виднелась четко по курсу, выделяясь из немногочисленных проснувшихся рано гостей. — Ну и что за побеги еще не амнистированных, юноша? — сев рядом на диванчик, спросил я. Матиас взглянул на меня, нахмурившись. — Я хотел есть. Я опустил взгляд на тарелку, которая стояла перед ним. — А меня разбудить нельзя было? — Зачем? Вздохнув уже заранее устало, я откинулся на мягкую диванную спинку. Глянув в висевшее на противоположной стене зеркало в бронзовой раме, в котором виднелись столики, гостевые диваны, постояльцы-ранние пташки, я поспешно отодвинул Матиаса подальше по дивану, к самому краю, чтоб в отражение не попадал парящий сам по себе стакан. Матиас, грызя длинную морковь с чудовищным хрустом, вдруг замер, быстро к чему-то принюхиваясь. Повернув голову к двери, он уставился немигающим взглядом, продолжая сосредоточено жевать морковь. — Только не говори, что ты еще и видишь сквозь стены, — глухо протянул я, когда в гостиницу вошел Роквелл. Матиас глянул на меня, как на идиота. — У тебя нос забит? — В смысле? Роквелл, минуя тут же подскочившую к нему хозяйку гостиницы, сел за стол. — Приятного аппетита. — Угу, — буркнул Матиас. Скользнув по мне прохладным взглядом, ведь явно не ожидал, что в холле я буду не один, Роквелл, тем не менее, произнес: — Что ж, последние новости. Молодой человек имеет право представлять свои интересы и находится в зале заседаний в течение всего процесса. Мы нашли похожие дела, и с правовой точки зрения нет запрета на то, чтоб несовершеннолетний не мог выступать обвинителем. — В смысле? — спросил Матиас. Я смотрел в зеркало, на профиль мистера Роквелла в отражении, и слушал только вполуха. — В том смысле, что вы будете выступать не свидетелем, которого выслушают и отправят в коридор, а обвинителем, который будет сидеть рядом со мной все заседание и сможет высказаться. — А-а, — протянул Матиас, задумчиво покручивая в руках надгрызенную морковь. — Не, это вряд ли. — Почему? — Нападения не было. Я все выдумал. — Что? — в один голос опешили мы с Роквеллом. Я так резко повернул голову, оторвавшись от зеркала, что в шее защемило что-то. — Мне очень жаль, — пожал плечами Матиас. — Да как так… Роквелл заставил меня умолкнуть взглядом. — Ты понимаешь, что это не шутки? — наклонившись к Матиасу, мягко проговорил он. — Ты не можешь просто забрать свои слова назад. — Но я могу отказаться от своих показаний. Да? — Да, но, еще раз, ты понимаешь, что это не шутки? Человек, который пытался тебя похитить, должен понести наказание. — Бог накажет, — отмахнулся Матиас. И добавил, глядя только на меня, пристально и серьезно: — Если ты собираешься забрать меня в Англию, я скажу, что все выдумал. Роквелл не удержался и с хлопком опустил ладонь на стол. Теперь и его взгляд сверлил меня. — Или я возвращаюсь к Диего, или отказываюсь от своих показаний. — Давай это обсудим не здесь и не сейчас, — терпеливо произнес я. — Нет, здесь и сейчас. И мы не обсуждаем. Я сказал, а ты услышал. Наши с Матиасом взгляды встретились. Во взгляде насмешка, но и опаска. — Ключик дай, в номер хочется. Наелся, — проскрипел он. Я протянул ему ключ за прямоугольный брелок. Матиас поднялся из-за стола, оставив недоеденный завтрак, и двинув на лестницу, быстро поднялся по устланным ковром ступеням. — Джон, ни слова, — предупредил я. — Молчу. Очень тяжело вздохнув, я закрыл лицо руками. — Одному угоди, другому угоди — все равно будешь виноват, просто выбери, Ал, от кого огребать. Нехотя перестав сминать ладонью собственное лицо, я глянул на Роквелла. — Так, чего хотел? Конечно, единственное, чего он реально хотел в тот момент, так это чтоб мой сын перестал ломать систему правосудия. Но, тактично смолчав, хотя и с немалым трудом, Роквелл глянул на циферблат часов. — Помоги мне разговорить одну особу. Немало удивился. Роквелл, насколько я ощутить успел на собственной шкуре, переговоры вести умел хорошо. Чего стоило получить показания от меня, обо всем том, что превратило виллу Сантана в полигон инферналов. А разговорить Матиаса? До сих пор не понимаю, сколько нервных клеток было сложено на жертвенный алтарь во имя показаний одного крайне противного подростка. — А то я больше не могу, — признался Роквелл. — Как об стену горох. — А я, значит, смогу? — Надеюсь. Пойдем. Я встал из-за стола и поплелся за ним. — Далеко? — Сравнительно далеко. — Погоди. — Я обернулся на лестницу, но, разумеется, Матиаса уже не увидел. — А малой? — Не грудной, часик без надзора в комнате просидит. Так-то да, но… — Часик? — уточнил я. — Может и быстрее, — пообещал Роквелл, и, прежде чем толкнуть дверь, взмахнул волшебной палочкой. Из кончика палочки вырвалась струйка серебристого дыма, быстро обретавшего очертания крупной пумы. Пума повернула голову. Замерев на мгновение, она сорвалась с места в размашистом прыжке и снова растворилась серебристой дымкой Патронуса. — Моя помощница получит послание и приглядит за вашей комнатой, — успокоил Роквелл и, толкнув дверь, пропустил меня в перед. — Без паники. Только я успел выйти на крыльцо и краем глаза заметить бронзовую табличку на фасаде — «Трансгрессия в здании строго запрещена!», Роквелл крепко сжал руку на моем плече и трансгрессировал, не пояснив куда. Рывок трансгрессии выдался внезапным, а потому еще более головокружительным. Когда под ногами снова появилась твердая опора, а пальцы на плече разжались, я секунду стоял, зажмурившись, ожидая, что сейчас потеряю равновесие и покачусь, как мячик. Кожу тут же как жаром обдало — липкая жара, совершенно лишённая свежего воздуха, пахла бензином и раскаленным асфальтом. Открыв глаза, я осмотрел узкую улицу тесно по обе стороны застроенную двухэтажными домами. Дома были разномастными и карикатурно контрастировали: новые, без единого изъяна в холеных фасадах и зеленом ковре мягкого газона, и старые, в следах дождевых потеков, ржавчины и трещин. Но уже не на дома я смотрел в следующую секунду. Обернувшись на лязг, я увидел картину, которая напрочь смыла все краски вокруг: высокая худая женщина толкала стоявший на подъездной дороге фургон в сторону распахнутых ворот гаража. Фургон, лязгая по асфальту едва державшимся бампером, послушно катился вперед. — По лицу вижу, что ты понял, где мы, — проговорил Роквелл, наблюдая за тем, как катится фургон. Я смотрел на то, как заталкивали фургон. Фургон не проходил в гараж, цепляя зеркалами заднего вида ворота. Женщина, перестав толкать, отошла назад, критически оценила ситуацию, обошла фургон и, не придумав ничего лучше, одной рукой отломала зеркало заднего ровно с теми же усилиями, с которыми бы отломала и ветку на соседней яблоне. Затем снова вернулась на исходную позицию, уперла ладони в помятый кузов и продолжила толкать фургон. — Попытка номер тридцать восемь, — пробормотал Рокелл и зашагал к дому с нежно-бордовыми старыми стенами. — Мисс Вейн, и снова здравствуйте! Женщина, дернувшись, быстро и легко толкнула фургон в гараж, сбила им, судя по грохоту, всю коллекцию хранившегося металлолома, молниеносно захлопнула ворота и резко обернулась к нам. — Сделай вид, что ты не заметил, как она ворует фургон, — шепнул Роквелл. Я рассеянно закивал. — И снова здравствуйте, — с нажимом произнес Роквелл. — Я был у вас пятнадцать минут назад, помните меня? О-о-о, кажется, я начал понимать, почему незыблемые навыки переговорщика самого главного мракоборца зашли в тупик. Эта повелительница шизофрении имела память аквариумной рыбки. Судя по тому, как Вэлма Вейн отряхивала руки и смотрела на нас обоих вообще без проблесков понимания во взгляде, я оказался прав. Роквелл, тяжело вздохнув, толкнул меня локтем. Шансов, что женщина меня вспомнит, было минимум, но я, не сводя взгляда с ее изорванной шрамом щеки, сказал: — Привет, Вэлма. Услышав свое имя, она встрепенулась. Вскинула высоко брови, распахнула глаза, отчего ее щедро покрытые фиолетовыми блестками веки натянулись и направила на меня указательный палец, украшенный таким же блестящим длинным ногтем. — Помнишь меня? — с сомнением протянул я. Палец начал медленно очерчивать круг, и вдруг резко замер. — Вудсток девяносто девятого? — обрадовалась Вэлма, «вспомнив». — Нет. Вэлма перестала улыбаться. — Ты уверен? — Ага, — я закивал. — Я родился в две тысячи шестом. Длинный палец снова начал очерчивать круг и остановился на Роквелле. — Ты — Вудсток девяносто девятого? — Нет, — отрезал Роквелл, все еще терпеливо. Вэлма опустила палец и явно расстроилась. — А с кем же я тогда сожгла автобус и два ангара авиабазы… Мы с Джоном Роквеллом выглядели меньше всего как два тусовщика, решивших в рамках всеобщего веселья сжечь автобус и авиабазу, но Вэлма надеялась до последнего. Память у нее, как я и думал, была крайне избирательной — она не помнила ни меня, ни Роквелла, который был у нее за пятнадцать минут до этого, но помнила свой фестиваль конца девяностых. Рассеянно запустив руки в свои очень длинные спутанные волосы, она скрутила их в тяжелый узел. — Шелли вчера улетела? — спросил я. Вэлма опустила руки. Волосы рассыпались тяжелыми волнами по ее плечам. Глаза навыкате внимательно смотрели на меня. — Да, — выдохнула она. — Вчера. — Тебе было грустно, правда? Но ты снова ее отпустила, — напомнил я. — Ты молодец, ей нравится учиться. — Она будет изучать ночное небо. — Да, у нее мощный телескоп. Его снова не пропустили в ручную кладь, как в прошлом году? — Продолжай, — едва слышно прошептал Роквелл. Тоже видел, как менялось выражение лица Вэлмы Вейн. Вэлма медленно кивала, словно сомневаясь в своей памяти. Смотрела на меня с интересом. Кончик ее длинного носа подрагивал, быстро вдыхая запах раскаленной на утреннем солнце улицы. — Ты. — Лицо изменилось, складка на задумчивом лбу разгладилась. Не сводя взгляда с ее разодранной щеки, я кивал. Роквелл завел руку во внутренний карман пиджака и приготовился выхватить волшебную палочку. Вдруг изуродованное лицо оказалось совсем близко. Щеку защекотали свалянные в лохматый локон волосы. В один миг тело сжало, как в тиски — я успел лишь пискнуть, когда тонкие руки так резко и так сильно сжали в объятиях. Каменные паучьи пальцы прижали голову к костлявому плечу. Я, упираясь лбом в плечо Вэлмы, чувствовал, как опасно натянулись на шее связки, и вдыхал сладкий запах парфюма, которым пахли спутанные волосы. Когда руки, обнимая, сжались на мне сильнее, я не на шутку испугался — нет, не того, что Вэлме что-то стукнет в голову и она в отместку отгрызет мне лицо. Я чувствовал, как ее длинные пальцы сжимают мою спину так, что сейчас выбьют мне позвонки, если нажмут на них, как на выступающие под кожей кнопки. — Мисс Вейн, — окликнул Роквелл. Руки разжались, и я с тихим стоном повернул шею в правильное положение. — Давайте еще раз поговорим. Вэлма, шагнув назад, запахнула свою длинную накидку. — Ну пойдем. И поднялась на крыльцо дома, отперла дверь и, сдвинув нитяную штору в сторону, скрылась из виду. — С тебя рентген, — проскрипел я, так и чувствуя, что что-то все же в спине хрустнуло. Роквелл поднялся первым, а я опасливо потянулся следом. Пригнув голову, чтоб не задеть подвешенные за балки под потолком птичьи клетки, из которых свисали росточки плюща, я шагнул в дом, где пахло удушливыми восточными духами. Скрип паркетных досок заглушали многочисленные старые ковры со свалявшейся бахромой, а потому бесшумные быстрые движения мелькающей в проеме гостиной Вэлмы заставляли нервно дергаться. — Мисс Вейн. — Роквелл сел на стул и придвинулся к улегшейся на диван женщине. — Мне нужно знать, сколько вампиров из колонии пропало. Он сказал так прямо, что я, робко присевший на подлокотник кресла, опешил. Видимо, утомленный многократным повторением одного и того же вопроса, Роквелл, решил в этот раз спросить в лоб и добиться от Вэлмы Вейн хоть какого-нибудь ответа. Но та, уставившись на нас, лишь нашарила вышитую подушку и подложила себе под голову. — Откуда она может знать? — прошептал я. — Мисс Вейн, — Роквелл наклонился слишком низко, так и просился, чтоб на него бросились. — Я знаю, что вы объединили большую часть вампиров Юга. Вы в курсе исчезновения некоторых. Избирательная память Вэлмы снова пошла в ход. Не добившись ответа снова, Роквелл достал из кармана телефон. — Вы создали несколько общих чатов, где устраиваете переклички каждую пятницу с начала прошлого года. Я в одном из чатов, не спорьте, я могу показать вам всю переписку. — Ничего себе, — протянул я, не удержавшись. Шиза шизой, а Вэлма оказалась не так глупа, как выглядела изначально. Хотя нет, глупа — переписка, которую быстро пролистал Роквелл, состояла из пестрящих стикеров, картинок и открыток. Взгляд Вэлмы скользнул по экрану телефона. — Скажите, мисс Вейн, сколько человек… вампиров из тех, кто в ваших чатах, ни разу не отметились на перекличках? Взгляд бессмысленный, стеклянный — она будто смотрела сквозь нас. Роквелл продолжал листать переписку у нее перед лицом, но ни единой отдачи того, что его понимают, не получал. Я смотрел в напольное зеркало, отражался тяжело дышавший Роквелл, растерянный я и пустой, накрытый пледом диван с расшитой бисером подушкой у изголовья. Я поднялся и начал расхаживать по душной комнате. — Мисс Вейн, это действительно важно, — не сдавался Роквелл. — Я ни в чем вас не обвиняю, никто не обвиняет, просто вспомните, скольких из чатов вы не досчитались на перекличках? Глядя на старые фотографии, развешенные в хаотичном порядке к стене, я осторожно снял одну из них за рамку. Протерев ладонью толстый слой пыли, я увидел на снимке, стройный ряд красоток из прошлого, одна из которых выделялась очень коротким нежно-лиловом платьем, обнажающим стройные длинные ноги. Вэлма Вейн угадывалась с большим трудом. Сияющая даже на старом снимке под пыльным стеклом рамы. Сияющая молодостью, блеском гладких каштановых волос, широкой улыбкой счастья, оберточной фольгой большого букета, тяжелеющего в руках, и массивной короной на голове. Ей было не больше двадцати — видимо, тогда еще жизнь не макнула ее с головой в пучину бедности, нежеланного материнства, зависимостей и безумия. — Блядь, — ругнулся Роквелл, не выдержав на себе пустого бестолкового взгляда. Я узнал Вэлму Вейн скорее машинально, нежели действительно присмотревшись к фото. — Сколько вампиров в колонии Юга? — вдруг спросил я, обернувшись. Роквелл устало повернул голову. — Вообще-то это не та информация, которую я могу разглашать. — Вообще-то, ты сам меня сюда привел. Согласившись то ли с тем, что я прав, то ли с тем, что зря меня подключил, Роквелл бросил: — Семь с половиной тысяч, по самым скромным подсчетам. Я приоткрыл рот. Кто бы сказал мне десять лет назад, что, укусив за щеку одну только Вэлму Вейн, я стану невольным виновником того, что в США наплодится вампиров, по сути, как в шести Годриковых Впадинах населения, клянусь, триста раз бы подумал! — Семь с половиной тысяч, — протянул я, повесив фотографию в рамке обратно на вбитый в стену гвоздь. — Если большая часть из них объединена чатами, то этих чатов… сотня? Больше? Хрена себе. И ты контролируешь почти всех, устраиваешь переклички по пятницам, наверняка и помогаешь советами? Да? Со звяканьем тяжелых сережек в ушах Вэлма повернула голову ко мне и взглянула так, словно увидела впервые. «Сейчас спросит про Вудсток», — подсказало шестое чувство. — Ты объединила несколько тысяч людей. — Я вернулся к дивану и сел на стул. — Нашла их всех и попыталась объединить. И они слушают тебя, доверяют. Что это, если не долгожданная популярность? Отличная работа, Вэлма. Она медленно привстала, царапая ногтями плед. — Продолжай. — Роквелл сжал мои плечи. — Ты тратишь кучу времени и сил, чтоб вести учет всех этих людей. Я понимаю почему, они тебе дороги. Они не считают тебя сумасшедшей. Ты уже не одна, ты нужна им, поэтому и устраиваешь переклички по пятницам — боишься за них и надеешься, что больше никто не пропадет. Правда ведь? — Я жадно смотрел в ее большие глаза. — Ты сделала чертовски большую работу, Вэлма. Больше, чем кто-либо, ведь никому больше нет дела до пропавших. Она кивала мне быстро, как заведенная, не веря, что я понимаю ее. — Ты не сумасшедшая, — сказал я, чуть дернувшись, когда ее паучьи пальцы начали до хруста фаланг сжимать мои. — Шелли научила тебя любить и заботиться, и точно так же, как о ней все эти годы, ты любишь и заботишься о людях из этих чатов. Да? Она кивала, глотая каждое мое слово. — Мы должны защищать тех, кого любим. Как Финн защищал меня, до самого последнего своего вздоха он защищал меня. Как Шелли защищала тебя от своей тети Тары и социальных служб, помнишь, эти тридцать килограмм ярости берсерка? Когда я впервые забрал ее в Лондон, ха, думал, она меня прирежет ночью и сбежит к тебе. В кого-то же Вейны рождаются сильными и смелыми, кто-то же положил начало этой породе. Помоги защитить людей, которых ты любишь, иначе это неправильная любовь. Тот, кто их похищал, ответит перед законом и будет наказан, ты больше никого не потеряешь и не будешь бояться, что кто-то в пятницу не отметится смайликом на перекличке. Ты сделала огромную работу, нужно еще чуть-чуть дожать. Без тебя мы не справимся, ты нужна нам. Боясь отвести взгляд, я склонил голову к Роквеллу и постучал пальцами по его руке. — Телефон дай. Тот с готовностью протянул мне телефон. Повернув его экраном к Вэлме, я проговорил: — Это один из твоих чатов. Ты сможешь показать из списка участников тех, кто не отмечался дольше двух недель? Здесь и в других беседах.

***

— Двадцать пропавших, — шагая вслед за Роквеллом по тротуару, проговорил я, все еще не веря. — Двадцать человек! И это только из тех, кто был на связи с Вэлмой. А скольких вампиров вообще не было в этих чатах? И сколько из них могли пропасть? Ваш Натаниэль что, вообще непуганый законом и мамкой своею? А скольких, погоди, нашли в камерах? — Я не могу разглашать… — Хорошо, спрошу у Скорпиуса, он там был. Роквелл косо глянул на меня. — Девятерых нашли. Я споткнулся о сколотую бетонную плиту. — А остальные… Когда мимо проехала машина, Роквелл схватил меня за локоть и быстро трансгрессировал, не ответив. И снова головокружительный рывок, к которому я не был готов. В следующую секунду меня резко оттащили от дороги — рядом тут же пронеслась на большой скорости машина. Уперев руки в колени, я отдышался, как после долгого бега, создав тем самым небольшую пробку на людном тротуаре. — Да что у вас там творится? — нагнав Роквелла у поворота, спросил я. — Нет, я знал, что жопа, но чтоб настолько! Роквелл прижался вправо, пропуская монументально широкую женщину вперед, обернулся на меня, подозрительно громко вопящего средь маглов, дернул меня за руку. К такому количеству пешеходов я, наверное, никогда не привыкну. Даже в предрождественские дни под окнами квартиры на Шафтсбери-авеню, в самом сердце туристического Сохо, не было такой толкотни. Меня чуть не сбили с ног, толкнув в плечо, и я едва ли не с боем прорвался к светофору, у которого средь толпы ждал Роквелл. — А ты можешь достать жетон федерала, и мы без очереди пройдем куда надо, как тогда, в аэропорту? — Чего ты орешь на всю улицу? Зеленого света мы дожидались молча. На другой стороне дороги, примыкающей к парку, людей было в разы меньше, а потому я снова заговорил: — И что будет теперь? Девять из двадцати, а остальные? — Я разберусь. Я фыркнул. — Интересно как. Роквелл косо на меня глянул. — А мне знаешь, что интересно? — Что? — Какого черта ты преступник? Я снова немного отстал, замерев в процессе обдумывания такого философского вопроса. — Ты знаешь, — нагнав Роквелла, протянул я. — Просто я так люблю деньги, сил нет. А что? Роквелл покачал головой. — Да у тебя же талант других убалтывать. Как под кожу словами лезешь. — Ну так, — гордо фыркнул я. — Я могу три брикета каннабиса мимо полицейского участка пронести, и даже ты бы думал, что это высокогорный цейлонский чай. — Дурак ты. Такой иметь талант и так его использовать глупо. Тебя подучить, и я бы рискнул взять переговорщиком. — Переговорщик это вот эти «какие ваши требования, выпустите заложников»? — Ну, можно и так сказать. — А-а, — протянул я. — Ну это да, это я бы справился. Торги — это мое. — Но с твоим послужным списком преступлений — забудь. Поэтому и дурак ты. — Ну и ладно. Я вообще ни разу не тот, кто готов работать за идею. Так, вопрос насущный — почему ты не трансгрессировал к гостинице, и мы идем пешком? Мимо на большой скорости пронеслась очередная машина с лихачом за рулем. На миг едва не оглохнув от скрипа тормозов, я снова нагнал Роквелла. — Кажется, я понял, — не дождавшись ответа, усмехнулся я. — Попытка побыть со мной хоть немного до того, как под отцовским конвоем меня экстрадируют в Годрикову Впадину? Роквелл повернул голову и взглянул на меня с каплей презрения. — Нет. — Да ладно тебе. Признайся, Джон, что будешь скучать. Можешь уже начинать, кстати говоря. — Когда тебя увезут домой, я сделаю ровно то же, что и все в МАКУСА — вздохну спокойно. Я цокнул языком и покачал головой. — Конечно, сложно будет первые десять минут, когда придется привыкнуть к тому, что никто не пытается сломать замок моей входной двери, — проговорил Роквелл с очень плохо скрываемым сарказмом. — И не сидит в камере с разбитым лицом. Не пытается в наших банках менять фальшивые фунты на галлеоны… — Ой, вспомнил, один раз было. — И не пробирается в мой кабинет, несмотря на то, что это запрещено. И не ворует оттуда канцтовары. Да, будет сложно привыкнуть. Но я справлюсь. Я закивал, поравнявшись с ним, наконец. — Конечно привыкнешь, куда денешься, — заверил безо всякого сомнения. — Будешь, как прежде, упорно работать от рассвета до заката, некогда будет вспоминать всякое. Разве что, когда будешь приходить домой к полуночи и ложиться рядом с женой тихонько, вспомнишь, что на этой кровати когда-то лежал не с ней. И будешь делать вид, что уснул, а она будет делать вид, что счастлива. А утром на работу. И так всю жизнь. Я гаденько улыбнулся. — Хотя, не всю жизнь. До пенсии, через пару лет. На пенсии времени много будет, уже не зароешься в работу, уже не задушишь память. Будешь писать книги в кресле, вспоминать прошлые ошибки и всегда помнить обо мне — ошибке, которую не стыдно вспомнить на Страшном суде, но стыдно упомянуть в мемуарах. Будешь вспоминать и жалеть, что отпустил мою руку, а я буду жить, за тысячу километров, и с честью знать, что был самым ярким грехом твоей жизни. Обернувшись, когда боковым зрением не увидел рядом с собой никого, я сцепил руки в замок за спиной. — Ты чего замер, Джон? Роквелл, мотнув головой, зашагал вперед. — Вот так вот и живем, — подытожил я не без удовольствия. — Да? — Разумеется. — Если ты иногда будешь улыбаться, литосферные плиты не столкнутся и не сотрут МАКУСА с лица земли. Он почему-то не улыбался, и я оставил попытки балагурствовать. Остаток пути, крайне недолгого, прошли молча. Я изучал многочисленные вывески и бегущие строки рекламных баннеров, все думал, как живется людям в домах, окна которых выходят на муравейник мегаполиса, под гул машин, рев музыки из колонок и громкие голоса. Тут бы снова вспомнить Шафтсбери-авеню, где основной причиной шума всего района были жильцы одной из квартир дома номер восемнадцать. Но я давно не был жильцом этой квартиры, а потому по полному праву мог удивляться стойкости тех, кто терпел шум центральных улиц. Карикатурное здание гостиницы, узкое и яркое, виднелось через три перекрестка, которые мы миновали довольно быстро. — Не уходишь? — поинтересовался я, толкнув перед собой дверь. — Надо переговорить с твоим отцом. — Пожалуешься, что я плохо себя вел последние минут сорок? — Иди уже. — Чтоб меня в Годрикову Впадину везли не только против воли, но и в маске Ганнибала Лектера? — Иди, я сказал! Ну я и пошел, гордо не оглядываясь, но очень собою почему-то довольный. Гордость выдалась бы более показательной, не споткнись я об ковер на лестнице, но в целом выдалось неплохо. Повернув голову в сторону больших настенных часов, я приметил, что отсутствовал всего чуть более часа. За это время вряд ли кто-то кинулся проверять Матиаса в комнате, однако, этого же времени самому Матиасу вполне бы хватило, чтоб сбежать. Не без опаски открыв дверь, я заглянул в комнату и облегченно выдохнул. Матиас лежал на кровати в наушниках, смотрел в потолок и ненавидел все живое. — Я не ждал тебя так скоро, — буркнул он, встретив меня недобрым взглядом. — Минимум года через три. Я плюхнулся в кресло и прикрыл глаза. Матиас, продолжая смотреть в упор, сел на кровати. — Так что, в суд идем или смысла нет? — Идем, конечно. Малой занервничал. — А после? Я зевнул. Только сейчас понял, как же хотелось спать. — А после, малой, посадят тебя на восемь лет, за то, что стену в больнице снес. Роквелл мне все высказал. Так и сказал: «Я этого бессовестного дебошира-стеноломальщика защищать не буду». Люди строили, строили, сто лет эта больница простояла, нет, приехал мигрант, стену сломал, целителей напугал. Ты же дискредитируешь всю латиноамериканскую диаспору. — Я серьезно. Я послушно посерьезнел. — Ты уже надумал меня увезти, но не пытаешься даже… — Да кто тебя увезет, — отмахнулся я, сдавшись. — Вернешься к Диего, как миленький. Глаза Матиаса расширились. Он начал нетерпеливо покачиваться, усевшись по-турецки, а я смотрел только на отсутствующее отражение в зеркале. — А то, кто тебя, дебошира-стеноломальщика, знает. Сломаешь нам в знак протеста больницу Святого Мунго, нет, нам такой гражданин не нужен. Пусть Диего разбирается с тобой, а то ж ты в любом случае к нему подкоп из Годриковой Впадины выроешь и сбежишь… Матиас, устав от шутеек, смерил меня тяжелым взглядом. Я снова вздохнул: — Вернешься к деду. Будто я не понимаю, что так лучше будет. Стараясь держать максимально серьезный вид, Матиас начал непроизвольно улыбаться. Я рассмеялся. — Как мало для счастья надо. А меня, по ходу, казнят на месте, прям в родовом гнезде Поттеров. — Но, — произнес я, чтоб малой перестал так победоносно улыбаться. — У тебя есть и другая семья, огромная. Моя вина, что не получись вас сблизить. Но они хорошие люди… Вспомнил наглую брюзгу Доминик. Бесячую скандалистку Розу. Тяжелую перфекционистку тетю Гермиону и несмешного «юмориста» дядю Рона. Нудного дядю Перси. — В большинстве своем, — пришлось уточнить. — И ты — часть большой семьи и будет правильно, если ты дашь этим людям шанс. — Какой шанс? — судя по тону, Матиас не дал бы этим людям корку хлеба в голодный год. — Шанс узнать их. Это моя ошибка, что ты не знаешь и не помнишь свою семью. Надо как-то исправлять. — Некоторых я помню. Внезапно. В последний раз Матиас был в Англии в свои четыре и тогда орава родственников его напугала настолько, что он отказывался спать без ночника в Паучьем Тупике, боясь, что ночью откроет глаза и снова увидит рядом чье-то сюсюкающееся веснушчатое лицо. — Кого ты помнишь? По логике, помнить он мог или того же дурного дядю Джеймса, зачем-то его высоко подкидывающего и ловившего, или бабушку Джинни, решившую скормить ему весь кондитерский запас Годриковой Впадины, или дядю Луи, который, по заверениям самого Матиаса, бегал за ним по больнице «Уотерфорд-лейк» с ножом, страшно хохотал, а затем сбросил с пандуса головой вниз. — Тетю Доминик. Еще более внезапно. — А почему ее? — опешил я. — Ты видел ее пару раз всего. — И тогда, пока ты с друзьями, обсуждал что-то важное, она единственная догадалась сварить мне суп и накормить. — А. — Я смутился. — Ну да. А чего ты не сказал тогда? Я бы сварил тебе суп. — Ты не готовишь, Ал. — Это не важно. Матиас фыркнул беззлобно. — Ну и Лили еще. — Лили? А она-то почему? Пюре тебе сготовила? Как же было душно. Я смотрел вверх на дивную конструкцию старого вентилятора с растянутой между лопастями паутиной. Работала ли эта штука или для антуража висела? — Вообще-то Лили иногда приезжает. — Я аж позабыл о жаре и вентиляторе, услышав это. Да еще и сказанное таким тоном, будто это была неоспоримая и всем известная истина. — В смысле? — В прямом, иногда летом она приезжает на… — Матиас глянул на меня с подозрением. — А ты с ней вообще не общаешься? Ну, как сказать… Это Лили, это младшая сестра! Мы никогда не были близки и общались скорее вынужденно. Вынужденность закончилась, когда все выросли и разъехались, поэтому все, что я знал о Лили — это то, что она жила где-то за границей и разводила почтовых сов. В последний раз мы виделись давно и не горели желанием заставлять друг друга терпеть родственные связи. В то же время я забыл о том, что Лили была единственным звеном, которое связывало две жизни Альбуса Северуса Поттера. Лили совершенно не воспринималась как кто-то, кому можно было доверить секреты того, чем мне жилось в Коста-Рике. — И она вас проведывает с дедом? — я не верил ушам своим. — Иногда, — пожал плечами Матиас. И натянул наушники, ясно дав понять, что лимит диалогов на сегодня исчерпан. Остаток дня и почти всю ночь я думал. Не над тем, как добиться от отца понимания, как уговорить его не навязывать Матиасу Годрикову Впадину и Хогвартс. Я слишком устал за прошлую ночь, гадая, как угодить всем, чтоб снова нырнуть с головой в эти метания. Думал же о другом — о том, что Матиас для меня был сплошной загадкой. Нет, я не ударюсь в его хрупкую душевную организацию и не буду включать режим «детский психолог, два курса университета Сан-Хосе, на минуточку». Мысли были о том, что я, положивший начало эпидемии вампиров, понятия не имел, кем эти самые вампиры были на самом деле. Наблюдал за Матиасом, за его быстрыми, часто даже слишком быстрыми движениями и думал о шуме окружающего мира, который он заглушал наушниками, о длинном раздвоенном языке, который он нарочито высовывал за ужином, наслаждаясь, как перекашивается мое лицо. О том, как он знает, где искать кровь, как ее хранить и где, а еще, как сделать это в Ильверморни? Как он, ребенок, разобрался в этом всем в одиночку, в то время, как я ответов не находил? Ночью я думал о Вэлме Вейн. А она как разобралась? Как нашла вампиров, как догадалась их объединить с помощью обычного мессенджера? Она была очевидно не самой умной женщиной, но, тут я задумался о том, что, укусив ее за щеку, просто ушел и оставил одну. И она разобралась, выжила, не тронулась рассудком (почти). Разобрался бы я один? И гадать нечего, если за меня разобрался Наземникус Флэтчер в свое время. Пытался еще разгадать фокус с зеркалом. Я отражаюсь, Матиас — нет. Вэлма тоже нет. Заснул я на моменте, когда начал искать общее между повелительницей шизофрении и юным антихристом. И заснуть было лучшим решением — воспаленная фантазия по ночам может завести выводы в такие дебри, что наутро страшно будет из кровати вылезать.

***

Время, несмотря на безделье, пронеслось быстрее, чем в голове звучит слово «неделя». — Вставай, я тебе говорю! — рявкнул я, стянув с Матиаса одеяло так резко, что чуть не сбил вентилятор на стене. — Восемь утра, только не хватало опоздать в суд! Матиас накрыл голову подушкой. — Я пострадавший, без меня не начнут, — пробубнил он. — Если ты, пострадавший, сейчас не встанешь, ты реально у меня пострадаешь! Выдернув еще и подушку, я навис над Матиасом, как грозный часовой. Однако тот, сонно разлепив глаза, широко зевнул, обнажив острые зубы, и снова приготовился спать. — Ну хорошо, — согласился я, и что есть силы лупанул ладонью по стене рядом с кроватью. Матиас подпрыгнул от громкого звука и съёжился, заткнув уши. — Ты нормальный, Ал? — Я предупреждал. Давай, встань и иди. Бурча себе под нос ругательства на испанском, Матиас поплелся умываться. Я тем временем начинал нервничать заранее. И хоть, в этот раз, судили не меня, суд сам по себе не был тем местом, куда идут со спокойной душой. Мистер Роквелл тоже был напряжен, хоть и старался это скрывать. — Сейчас еще раз… Мы с Матиасом, цокая, переглянулись. — Еще раз, — с нажимом произнес Роквелл. — Повторим правила поведения в суде. Мистер Поттер, это я сейчас вам специально. Я опешил. — А я что? Матиас гаденько захихикал. — Ваша задача, мистер Поттер, молчать. Сидеть тихо и молчать, говорить исключительно в случае, если вам будет задан вопрос. Или если у вас возникнет относящийся к делу вопрос, вы можете задать его мне на ухо и шепотом, — произнес Роквелл. — Вопрос «где здесь курилка?» не является тем вопросом, который нужно задавать в процессе слушания. Это понятно? — Предельно, — буркнул я сконфужено. — Да ну ладно, уже и спросить нельзя было, то есть, если бы я тогда закурил прямо перед судьей, это было бы… Роквелл треснул по столу папкой, заставив меня умолкнуть. — Теперь вы, молодой человек. — Излагайте, — разрешил Матиас, откинувшись на спинку кресла. — Вам будут заданы вопросы. Судья задаст, я задам, адвокат обвинения тоже, обязательно. Вы на них отвечаете честно и кратко. Не используя фантазию, не спекулируя расовыми предрассудками, и уж тем более не отвечая на мои вопросы, тем, что вам религия не позволяет иметь дела с легавыми. Я звонко хохотнул в голосину, но тут же робко съёжился под ледяным взглядом Роквелла. Приблизившись к окну и подняв жалюзи, мистер Роквелл глянул вниз. — Репортеров собралось больше, чем я рассчитывал, — сообщил он безрадостно. — Ни с кем не разговаривайте, никаких комментариев. Остаток времени до долгожданного заседания тянулся бесконечно долго. Мы безвылазно, будто тайком, сидели в кабинете самого главного мракоборца МАКУСА, слушали, как в общем помещении штаб-квартиры кипит вовсю работа — не знаю, что было в обязанностях подчиненных Роквелла, но голоса звучали громко. Матиас быстро нашел себе развлечение — открыл окно и лил на головы столпившихся у Вулворт-билдинг чернила, больше заляпывая фасад небоскреба, нежели попадая. Я же подсел на подлокотник кресла, в котором о чем-то думал Роквелл. — Ну ты-то чего нервный? — шепнул я ему в ухо. — Нормально же все, обвинение мощное. Вэлма дала контакты исчезнувших. Да даже если каким-то хреном мамка прикроет Эландера за попытку похищения малого, то двадцать подопытных не прикрыть. Роквелл хмыкнул, перелистывая страницу подшитого в папку документа. — Тем более, что есть живые улики — девять вампиров. И мракоборцы совета безопасности видели все своими глазами в больнице. Отец сказал, что они с французом будут выступать свидетелями обвинения. Опыты были, это факт, тут даже мощный Конфундус не перекроет этого. — Я не нервный, — отрезал Роквелл. — Просто нехорошее предчувствие. И все. Нехорошее предчувствие? Да таким мнительным, как я, вообще нельзя такое говорить. Потому что, когда время пришло, и мы зашагали к лифту, я уже накрутил десять сценариев с неблагоприятным исходом. Матиас, что интересно, был тихим — тоже неспокойным. Когда Роквелл нажал на кнопку в самом низу панели, добродушный голос лифтовой феи традиционно пожелал нам хорошего дня, а в кабину, едва не оказавшись прижатой дверями, влетела молодая волшебница в темно-синем форменном пиджаке. — Чуть не убило, — поспешно отодвинув ее от дверей, сказал Роквелл. — Что там такое, Делия? Делия, потирая плечо, облегченно выдохнула. — Короче, Джон, что я услышала в женском туалете… — А у вас, мистер Роквелл, агентура везде раскидана, погляжу. Роквелл жестом заставил меня умолкнуть. — Короче, — отдышавшись, повторила мракоборец Делия. — Парслоу, которая из магических патентов и разработок, сказала мне, что слышала, как Бернадетт — секретарь суда, говорила Энн-Мари из административного департамента, что Натаниэль Эландер отказался от адвоката. Я пытался проследить цепочку женского сарафанного радио, Роквелл, суд по задумчивому выражению лица тоже. — Нейт отказался от адвоката, — протянул он, пропустив сложную часть информации. — Спасибо, Делия. И, кстати, ты что здесь еще делаешь? Ты же временно отстранена... Мы с Матиасом переглянулись. — Так это же хорошо, — сказал я. — Значит, мы затащим, если Эландера не будут защищать. Или нет? — Не знаю, — коротко ответил Роквелл, и более в лифте не произнес ни слова. И вообще, видимо, старался беречь голос до заседания, но не сдержался у самого зала суда, где, средь собравшейся неожиданно толпы, виднелась знакомая белобрысая фигура. — Твою же мать, — проскрипел Роквелл и, не объясняя ничего, ускорил шаг. — Мистер Малфой! Скорпиус, о чем-то говорящий с магом в длинной серой мантии, извинился и повернул к нам голову. — О, вот и вы. — Он оглядел нас приветливо, словно не замечая, как раздражен Роквелл. — А я уж думал, проспали. — Мистер Малфой. — Роквелл отвел его чуть в сторону. — Это закрытое заседание, вы что здесь делаете? Скорпиус улыбнулся, явно не понимая претензий в свой адрес. — Участвую, разумеется. — В качестве кого? Вытянув шею, чтоб одарить нас торжествующим взглядом, Скорпиус вмиг посерьезнел. — Мистер Роквелл, вы здесь босс правосудия, никто не спорит. Но, позвольте напомнить, что милый юноша, пострадавший от произвола некоторых родственников главы государства, является счастливым обладателем двойного гражданства. Одно из которых — гражданство Великобритании, по праву крови. В мои обязанности, как главы Департамента международной магической безопасности, входит также и беспокойство о наших, британских, гражданах-волшебников, за рубежом. И вот я здесь. Роквелл стойко принял поражение. — Малфой, я вас умоляю, — шепнул он менее официально. — Давайте без того, что потом опять будем пять лет расхлебывать. Скорпиус честно закивал, одним лишь выражением лица дав понять, что если сегодня кто и выйдет из зала суда победителем, то это будет он. — Роквелл нервничает, — негромко шепнул я, когда мы рассаживались на скамьи. Это был просторный и прохладный зал без окон. Стены из серого гранита была ледяными, и, казалось, грелись лишь тусклыми факелами. От высокого и длинного стола судейской колегии поднимался амфитеатр довольно жестких скамеек. Мы уселись со Скорпиусом на второй ряд, сразу за Матиасом. Прочие участники садились в совершенно произвольном порядке: кто-то — прямо у судейского стола, а группа людей, видимо, присяжные, поднялись на самый верхний ряд. — Конечно он нервничает, — шепнул в ответ Скорпиус, не сводя взгляда с пустующего места судьи. — Боится, что всплывет факт того, что он и сам оказался в рядах подопытных. А его видели там, в больнице, с повязкой у рта. Я повернул к нему голову. — Отец его не выдаст. Француз-мракоборец… не знаю, но вряд ли, они все в нормальных отношениях. Двери зала снова отворились. Скорпиус, глядя таким ледяным взглядом, под которым даже трость вошедшего покрылась изморозью, задал мне риторический вопрос: — А Эландер, защищая себя без адвоката, тоже не выдаст, как думаешь?

***

И начался такой цирк с конями, что все происходило в лучших традициях анекдота «собрались в одном помещении Альбус Северус Поттер, Скорпиус Гиперион Малфой и Луи Уильям Уизли». — Мистер Уизли, вы утверждаете, что рано утром, за сутки и несколько часов до предполагаемого нападения, вас в больнице не было, а потому вы не могли знать о том, что планируется мистером Эландером? — спросил судья, похожий на обрюзгшего мопса. — Да, сэр, — коротко кивнул Луи. — И чем вы были заняты? — Это было мое свободное нерабочее время, а потому я занимался личными делами. — Кто может подтвердить, что в больнице вас тогда не было? — Ну-у-у. — Луи замялся. — Молчи, — не удержалась и прикрикнула президент Эландер, сидевшая в первом ряду около судейского стола. По залу прокатился шум голосов и смешков. Я с громким хлопком закрыл лицо рукой. — Мама! — возмущенно воскликнул Натаниэль Эландер, обернувшись. — Я под присягой, не смотрите на меня, ну что мне сделать, а надо было раньше думать, — жестикулируя, говорил Луи, багровея. — Можно в протокол это не записывать? Какой «отчим»? Я никому не отчим, что вы там пишите? — Я протестую! — Роквелл вскочил на ноги и крикнул так громко, что сидевший рядом с ним Матиас перепугался, повалился на бок и начал икать. — Да не протестуйте, Роквелл, пока наш сантехник прочищает ей трубы, вы свободны, бегите, — посоветовал Скорпиус. — Ой, ребята, а вы все думали, что его из бюджета финансируют грантами, потому что он целитель от Бога? Я вас умоляю. — А я вступил в дискуссию с присяжными, обернувшись на верхние ряды. — Никто не осуждает. Нефть подешевеет, доллар рухнет, бомбанет кризис, волна сокращений накроет всех, а эта проститутка будет последней, кого в вашей стране уволят. Так что, не проститутка, не надо там шептать, а инвестор в свое социально-защищенное будущее. — Заткнулись оба, — перекрикивая стук судейского молотка, гремел отец, с силой развернув меня. С трудом добившись тишины, судья глянул на Луи поверх пенсне. — У стороны обвинения есть еще вопросы? — Сейчас Роквелл спросит: «И как оно?», — шепнул мне Скорпиус. — Хватит ржать, — цыкнул мой отец и, устав призывать нас к порядку, пересел на место между нами с Малфоем. — Вопросов нет. Луи зашагал на место. Слушание было таким бесконечно долгим, что я дожидался не так приговора, как объявление перерыва. Разумеется, я знал, что такие громкие дела быстро не рассматриваются, а особенно когда обвиняемый не понимает, в чем провинился перед законом, но уже спустя минут сорок от начала атмосфера в зале начала погружать в сон. Один за другим выходили свидетели защиты — такое ощущение, что за Эландера пришли свидетельствовать всей больницей. Все как один говорили похожими фразами, и звучало это словно заезженная пластинка. Пару раз я ловил себя на том, что засыпаю, и, всякий раз оглядываясь, понимал, что не я один: слышал то и дело вздохи присяжных, видел, как сам судья потирал виски, а Скорпиус и вовсе использовал изученную в школе секретную технику зевков с закрытым ртом. В воздухе витало едкое напряжение, свидетелей, казалось, мало кто слушал, кроме Роквелла, задающего одни и те же вопросы ради одних и тех же ответов. Натаниэль Эландер меньше всего на свете походил на обвиняемого и вообще выглядел так, как человек, который искал в Вулворт-билдинг книжный клуб, но забрел не туда и постеснялся уходить, чтоб никого не тревожить. Он сидел за столом, был свеж и бодр, кивал, улыбался и выглядел куда как менее похожим на преступника, чем его заикающаяся от нервотрепки целительница, чем Луи, которого просто трясло и крутило от ярости (наверное, скоро полнолуние), да даже чем президент Эландер — та сидела бледнее гипсовой статуи и порой забывала, что нужно делать вдохи. Но одно от моего взгляда не укрылось. Когда Роквелл вставал с места, чтоб задать вопросы, Натаниэль Эландер поворачивал голову и долго не сводил взгляда с Матиаса. — Малой, — опустив руку на его плечо, шепнул я, наклонившись с верхнего ряда. — Не бойся. Мы его после суда встретим, он хромой, далеко не убежит. Вечность продолжалась. Целительница, которая проводила ту самую злополучную экскурсию, говорила очень долго, икая от напряжения, а в конце и вовсе разрыдалась, не выдержав очередного вопроса Роквелла — его, очевидно, она побаивалась.

***

— Мистер Эландер, вам слово. На этой короткой фразе судьи проснулись все. Присяжные взволнованно перешептывались. Скорпиус вытянул шею, чтоб лучше видеть. Роквелл ощутимо напрягся, а Матиас, сидевший рядом, отодвинулся на скамье подальше. Натаниэль Эландер, поблагодарив судью, поднялся на ноги, тяжело опираясь на трость. Повисла в один миг звенящая тишина — мы все слышали, как цокает по полу трость, пока Эландер неторопливо вышел центр. — Что ж, — смущенно, как благодаривший гостей за тост именинник, проговорил Эландер. — Спасибо за возможность высказаться. Голос у него был негромким, хриплым, но уверенным. — Многое было сказано. Что-то правдивое, что-то — нет, а что-то так и останется тайной. — Взгляд Эландера на мгновение скользнул по Роквеллу. — Но, истинная правда в том, что я — не живодер, не садист и убийца, как пишут в газетах и как меня пытаются выставить перед вами. Я не хотел ничего плохого и уж тем более не хотел причинить вред этому ребенку. В зале снова зашептались. — Ал, — Матиас отчаянно обернулся. — Он пиздит! — А то я не вижу, — прорычал я в кулак. И спохватился. — Так, не ругайся, охуел что ли, мы в суде, имей уважение. Судья громко стучал молоточком, призывая всех к тишине. — Я не убивал никого, — продолжил Эландер. — И не мучил. Я проводил эксперименты. Айрис Эландер закрыла лицо рукой. — Но, — Эландер повысил голос. — Прежде чем в меня полетят гнилые помидоры, хочу сказать вот что. Двадцать лет назад Международной Конфедерацией Магов было принято чудовищное решение истребить разумный подвид магических существ — вампиров. Чудовищное решение, принятое с той целью, чтоб искоренить любое проявление темной магии, чтоб искоренить саму темную магию, а вампиры — лишь одна из множества ступеней. Не мне судить о правильности или глупости, конечно, но я утверждаю, что мы совершили ошибку. Мы глупо уничтожили разумный подвид, даже не попытавшись изучить и понять. Понять, что стоит за их возможностями: за выносливостью, неспособностью стареть, да мы даже не знаем продолжительность их жизни, да мы ничего не знаем, совершенно ничего! — Кроме того, что эта зараза чертовски опасна и распространяется с дикой скоростью! — крикнул кто-то из присяжных. — И эта зараза возродилась! — И мы не попытались эту заразу изучить, — кивнул Эландер. — А я попытался, спустя двадцать лет. Я пытаюсь найти ответ — что не дает вампирам стареть. Что замедляет процессы старения организма, что восстанавливает их тела, что такое этот их яд, который, попадая в кровь, меняет человеческую сущность. Они не стареют — и речь не только лишь о морщинах и седине. Представьте себе, что у вас навсегда останется молодое здоровое сердце, сильный иммунитет. Никаких болей в ногах, никаких больных поясниц — вам всегда двадцать. Осталось лишь понять, что именно дает вампирам это, и я почти разгадал этот секрет вечной молодости. Скажите мне, хоть кто-то понимает, что я на пороге открытия лекарства от всех болезней? Эландер внимательно глядел в каждое лицо. — Да, были жертвы, я не буду отрицать этого. Но это были необходимые жертвы, необходимые ради общего блага. Сколько жертв, скажите мне, было, прежде чем человечество поняло, как лечить оспу? Бубонную чуму? Заражение крови? Любые открытия сопровождаются жертвами — это факт! — Мы не в Средневековье, чтоб рассуждать об оспе и чуме! — Да какая разница, если медицина волшебников так и осталась на уровне Средневековья! Мы лечимся травами и кореньями, заклинаниями и примочками, как лечились еще наши прадеды, и этого мало. Я — результат того, что этого мало. — Эландер раскинул руки, демонстрируя то ли трость, то ли свои чуть подогнутые ноги. — Мы не можем говорить о прогрессе медицины волшебников, если только десять лет назад с боем вытребовали право использовать одноразовые повязки. Мы слишком горды, чтоб у не-магов поучиться технологии и подходу! Судья застучал в молоток, ожидая заглушить неодобрительные завывания. Однако стояла тишина. — А я не слишком горд, чтоб учиться новому и найти путь к панацее. — Эландер снова оперся на трость и повернулся к Роквеллу. — Я не собирался навредить этому мальчику. Этот мальчик уникальный, он — результат того, что мы ничего не знаем о вампирах. Все старые записи и трактаты, новые исследования показали, что вампиры бесплодны, и вот этот ребенок сидит перед нами, и я понимаю, что мои исследования — это верхушка айсберга. Я хотел было сказать, что когда тесть-наркобарон обещает скормить твои половые органы диким псам, если его дочь не забеременеет в течение месяца, а ты лежишь скрюченный в багажнике и уже слышишь лай этих псов и лязг заточки садового секатора, то бесплодие вампиров лечится, еще как лечится. Но смолчал, посчитав, что это будет неуместно. — Мне жаль, — проговорил Эландер тем временем. — Что все так вышло. Что уже хоть и не Средневековье, а меня обвиняют в ереси. Что силой прессы я для вас всех и для людей за этой дверью не тот, кто хочет спасти мир, а убийца, живодер и садист. Я не хотел ничего плохого. И замолчал, плотно сомкнув губы. — Вопросы к мистеру Эландеру? — спросил судья севшим голосом и потянулся к высокому стакану с водой. — Да, один. — Я услышал голос у уха. Скорпиус, придерживая мантию, поднялся с места, несмотря на шипение моего отца. Натаниэль Эландер восторженно кивнул. — Мистер Эландер, меня зовут Скорпиус Малфой. — Остановите его, — слышался шепот госпожи президента на ухо судье. — Мы с вами коллеги, отчасти. Я тоже любил разгадывать ребусы вечной жизни. — Скорпиус вышел в центр, протиснувшись меж ряда скамей. — Но своим размахом вы вырвались вперед. Наверняка, ваши исследования очень важны, раз вы столько всего положили на алтарь. Похищения вампиров, использование пациентов, персонала больницы, самой больницы, попытка… заставить юного мистера Сантана с вами сотрудничать. Ну и то досадное, забытое всеми происшествие с философским камнем. Скорпиус усмехнулся. — Цель — ради общего блага, видимо, настолько велика, что оправдывает средства. Вы так считаете? — А вы со мной не согласны, мистер Малфой? — Эландер шагнул вперед. — Нет. — Скорпиус тоже приблизился, едва носом не касаясь носа Эландера. — Но знаю, кто бы точно согласился. — Остановите его, что вы сидите, — шептала госпожа президент. — И кто же? — спросил Эландер. — Геллерт Грин-де-Вальд. Судья встрепенулся и застучал молоточком. Присяжные загудели. Широкая улыбка быстро скосила губы Скорпиуса. Я с восторгом наблюдал за тем, какой шум поднялся и какие беспокойства начались просто ни с чего. Судейский молоток бил с такой силой, что дрожали стены. — У стороны обвинения будут вопросы? — усилив голос заклинанием, пророкотал судья. Роквелл поднялся на ноги, вышел в центр, но повернулся не к Эландеру. — Мистер Сантана, в момент вашего столкновения в коридоре больницы, вы чувствовали исходящую от мистера Эландера угрозу? Матиас закивал быстро. Роквелл вскинул брови. — Да, — произнес Матиас. — Сэр. — У обвинения больше нет вопросов. А потом присяжные ушли. Натаниэля Эландера, рвавшегося кому-то что-то доказывать, увела мать. И мы все, слыша за стеной топот прорвавшихся журналистов, остались ждать. — Знаешь, — тишину ожидания прервал Матиас, повернувшись ко мне. — Я начинаю понимать, почему дедушка просил ему сказать на каком этаже зал суда и куда выходят окна. Жаль, что окон здесь нет, а то не пришлось бы слушать этого чувака. — Молчи, малой, — посоветовал я негромко.

***

Я был уверен — все, кто сидели со стороны обвинения, аж привстали со своих мест, чтоб расслышать еще раз. — Да в смысле? Первой из зала суда, не дожидаясь разрешения судьи и не оглядываясь ни на кого, вышла президент Эландер. Хлопок двери, закрывшейся за ней, привел в чувство всех тех, кто замер с приоткрытым ртом. — Да в смысле «оправдан»? — взревел я, вскочив на ноги. Матиас от моего вопля дернулся и зажал уши, а отец силился усадить на место. — Улики два часа демонстрировали! Свидетели — три члена совета безопасности. И «оправдан»? Если и слышали мои вопли, то не слушали. — Что «усядься»? — вскинулся я. — Как это называется? — Это называется «мамка впряглась», — просто ответил Скорпиус, тоже поднявшись со скамьи. — Идем, больше здесь делать нечего. Но на мгновение замер. — Юноша, — склонившись к Матиасу, шепнул он. — Там, прямо по курсу, куча репортёров, можешь рассказать им все, что считаешь нужным. Матиас завертелся и с сомнением глянул на Роквелла. — А можно? Мистер Роквелл запретил, — с сомнением спросил он у Скорпиуса. — А дядя Скорпиус разрешил. Давай бегом. Матиас, хитренько прищурившись, поспешил протиснуться к выходу. — Наконец-то, хоть один нормальный родственник. Я не стал его останавливать. Такое фееричное ожидание закончилось таким подлым провалом. Натаниэль Эландер, скромно улыбаясь, пожимал руки каким-то людям. Не смотрел ни на кого из обвинения, даже на Роквелла, не оборачивался на судью. Его не удивил исход слушания — не выглядел он как подсудимый, благодаривший Бога за помилование. С трудом миновав толпу и протиснувшись в лифт, я получил ту же травму, что и Делия Вонг — меня прищемило дверью. Роквелл, косо наблюдая за тем, как я потираю плечо, снова нажал на кнопку в самом верху панели. — Джон, это не твоя вина, — сказал я после пары мгновений тишины. — Ты справился. Он устало хмурил лоб. — Как воспринял этот провал наш юный герой? — Выразил полное разочарование системой правосудия и изъявил желание стать киллером после окончания школы. Роквелл прикрыл глаза и усмехнулся. — Ты справился, — повторил я, сжав его руку быстро и украдкой. — Не думай даже. Все в порядке. — Ну да. Чемоданы собрал? Тридцатое число. Я ударил ладонью по широкой зеленой кнопке на панели. Лифт, дернувшись, остановился. — Арестуй меня, — негромко сказал я, боясь, что лифтовая фея, желающая хорошего дня, подслушивает. — За что угодно арестуй, мало ли было поводов. Надо — я что-нибудь еще натворю, просто арестуй. Обвинения не дадут мне возможности покинуть страну. — Ну что ты опять придумал, — вздохнул Роквелл. — Я не хочу возвращаться в Годрикову Впадину и сесть на цепь. Обвини меня в чем угодно, отец не оспорит. Ну же, я не прошу тянуть меня до суда и в суде, просто обвини, а дальше справлюсь сам. Я почти умолял. — Мне нужно вернуть Матиаса деду. Он сгинет без него, а вместе с собой сожжет и всю Годрикову Впадину. Я вернусь в Лондон позже, один, когда отец остынет. И буду жить как раньше, нормально. Ты будешь приезжать ко мне, я буду сливать тебе, кого скажешь, все будет как раньше. Ну же, Джон, нас обоих все устраивало, помоги мне в последний раз. Что скажешь? Он смотрел на меня спокойно и очень устало. Привычно. — Я скажу тебе, — произнес Роквелл. — Хватит врать. — А кому я вру? Это не ложь, это… — Это именно ложь. Хватит уже. Ты сам не устал так жить? — Устал. Но ты приезжал. Черт, твое дело просто приезжать раз в год, а не пытаться меня понять и учить. — Я начал отчаянно злиться. — Тебе что, некого понимать? Не надо мне, чтоб понимали и учили, я потому и не хочу домой, просто не трогайте. — И не мешайте мне гореть. — Да, не мешайте мне гореть! Как же они…и отец, и Роквелл не понимали. Я взрослый человек, зачем мне столько учителей и советчиков? — Ты арестуешь меня? — спросил я прямо. — Нет. Трансгрессировав из лифта, я не стал молить еще больше. Сам справлюсь, не впервые.

***

Натаниэль Эландер высоко поднял хрупкий бокал. — Это была победа, — провозгласил он громко, оглядывая целителей в форменных халатах. — Не победа отдельно взятого человека, а победа разума над невежеством и трусостью. Это был первый шаг к признанию. МАКУСА отныне на нашей стороне, и это немало. Да, мы все очень понервничали в последние недели. Штат исследователей закивал. Эландер улыбнулся. — И нам воздалось. За это и выпьем, друзья! Бокалы взмыли высоко вверх и звякнули, соприкасаясь. Глубоким вечером обычно было тихо и целители, не став рушить эту традицию и беспокоить шумом пациентов, наложили на дверь кабинета несколько мощных заклинаний. Пациенты, те, которые прогуливались перед сном по пустым коридорам, и не слышали, как выстрелила в потолок пробка от шампанского, как звонкий смех и гул голосов разрывали тишину, как звенели бокалы и шипел в них игристый напиток. — Ну что вы? — глотнув шампанского, воскликнул Эландер. — Надо радоваться, праздновать! Что вы замерли, как хор истуканов? Скованные неловкостью целители бегло переглядывались, сжимая бокалы. Висело гнетущее молчание. Эландер, сделав еще глоток, не расстроился такому скромному выражению всеобщей радости. Заметив на тумбе у самой двери оставленный кем-то бокал с непочатым даже напитком, он выпрямил плечи и закусил губу. — Прошу прощения, — отставив собственный бокал, сказал он. И, подтянув к себе прислоненную к столу трость, медленно направился из кабинета. Позади него остались десятки недоуменных взглядов и тишина. Шагая по тускло освещенным коридорам и цокая тростью, Натаниэль Эландер повернул голову. Добравшись до развилки коридоров, он безошибочно узнал того, кто решил покинуть праздник первым. — Не останешься праздновать? — окликнул он. Луи, как раз сделав первый шаг вниз по спирали пандуса, обернулся. — Праздновать? — Он вернулся на этаж. — Ты лица людей видел? Празднуют они? Эландер приблизился и опустил ладонь на натертое ограждение. Тон ему не понравился, он был не праздничным. — Что мы празднуем, Нейт? — спросил Луи. — Мою победу. — Это не твоя победа. Это победа твоей матери, которая снова поставила на кон все, чтоб спасти тебя. Перекатывая набалдашник трости между пальцами, Нейт улыбнулся и пригладил свои и без того аккуратно зачесанные назад соломенные волосы. — Я не виню тебя, Луи. За то, что ты свидетельствовал против меня. Луи не поверил ушам своим и шагнул еще ближе, чтоб удостовериться, что расслышал верно. — Ты всегда не понимал моих идей, — признал Нейт с большим сожалением. — Оставайся работать. — Думаешь, я задержусь здесь хоть на сутки? Нет, Нейт. Хватит с меня. — В смысле, хватит? — Натаниэль опешил. — Я не отпускаю тебя. Это моя больница. Ты мне нужен, в дальнейших экспериментах точно понадобятся еще люди. Луи переменился в лице — усталая усмешка сошла и сменилась ужасом. — Дальнейших экспериментах? Ты будешь продолжать? — Ты смеешься? Конечно буду. МАКУСА признал свою ошибку и обвинения сняты. — Очнись. Ты сгубил десяток вампиров… — … да кому они сдались, это были не несущие никакой ценности, кроме научной, маргиналы. — Столько же пациентов… — Они все равно умирали. — Ты подставил под удар столько людей, они все тебя защищали в суде, — прорычал Луи. — Твоя мать потеряла все и опозорена на весь мир, чтоб спасти тебя от тюрьмы. И ты, вместо того, чтоб извиниться и постараться все исправить, начнешь сначала?! — Извиниться? — ахнул Нейт. — За то, что я был прав? Да плевать мне. — А на мать? Тоже? Нейт рассмеялся. — Я разве просил ее о помощи? Она обязана меня защищать, я ее сын. Взгляд его водянистых глаз посерьезнел. — И ты тоже обязан был защищать меня, Луи. Ты оставил мне эти шрамы, — негромко напомнил он. — Ты сделал меня чудовищем. Тонкие пальцы сжали подбородок глядевшего сверху вниз Луи. — Ты, животное, обратил меня, твое место после этого — у палача на плахе, но я за тебя поручился, — давясь собственными словами, кричал Натаниэль. — Но я устроил тебя сюда, я дал тебе все возможности! Я не виню за то, что ты меня предал в суде, даже за то, что ты предал меня с философским камнем! Я твой лучший друг и я ничего от тебя не требую, только будь рядом и делай, что должен! Да? Луи отвел худую руку от своего лица и смиренно кивнул. — Да? — в голосе Натаниэля звучала истерика. — Да, — закивал Луи. — Я сделаю, что должен. — Хорошо. И что же? Но, несмотря на тишину в коридоре, горящие в надежде глаза, ответа не услышал. Сильная рука толкнула его вперед. Трость упала, звякнув стуком серебряного набалдашника, а вслед за нею, пролетев в самом центре спирали пандуса и пытаясь хвататься руками за воздух, упал и Натаниэль Эландер.