Игры в богов

Иногда бывало интересно, как я выгляжу со стороны. Интерес этот возникал редко, по причине того, что мое критическое мышление работало всегда хорошо. Основываясь на собственной правде и мнении окружающих, которое, впрочем, стоило дешевле гнилой луковицы на рынке, я понимал, что выгляжу плохо. Конкретно в тот вечер в гостинице волшебников, я прекрасно понимал, что мои стремительно сходящие синяки и ссадины не прибавляют лицу красоты, мятая футболка и драные на коленах джинсы тоже не подчеркивают очевидных достоинств. Я часто смеялся над людьми, и часто мои шутки были ниже пояса, но сам адекватно понимал: шутить и осуждать внешний вид кого-либо — дело из числа последних. Но тогда, узнав некогда атташе Сильвию, я не мог отделаться от знаков вопроса в голове. Что вообще могло произойти с человеком, с женщиной, с нею, что она выглядела настолько плохо? Моя память отпечатала ее не сказать, чтоб красоткой, но женщиной, на которую хотелось обернуться. Она была невысокой, если снимала каблуки, хрупкой, когда не носила широкие мужские пиджаки, но что-то было такое притягательное в неброских тонах одежды, отсутствии яркого макияжа и неоднозначном взгляде из-под опущенных ресниц, когда черт его знает, что там на уме: помилование или казнь. И вот я увидел ее снова, и узнал исключительно по голосу. Она была очень худой. Настолько худой, что через кожу просвечивали кости, которые так и хотелось покатать меж пальцами. Утратившие блеск и гладкость волосы были неровно острижены, явно для удобства, нежели чтоб подчеркнуть длиной и без того узкий овал лица. Кожа напоминала сухой пергамент, но самая жуть, которая окончательно убедила, что скорей всего Сильвия была чем-то больна — это глаза. Воспаленные тяжелые веки, глаза в полупрозрачной белесой пелене, за которой краснели лопнувшие капилляры. Мой внутренний ипохондрик хотел отодвинуться — мало ли, вдруг это заразно, но голос разума хотел смотреть жадно, чтоб убедиться, ее глаза жгло, словно она провела по слизистой ломтиком перца чили, или это моя фантазия? Наверное, жгло. Мы, не сговариваясь, не переглядываясь, вышли на улицу, где Сильвия с явным наслаждением подставила лицо навстречу холодному ветру. Мы не говорили — я не знал о чем говорить. Не хотел. Лишь молча перешли дорогу, потом еще одну, и еще одну, пока не добрались до набережной. Людей там было много, несмотря на поздний час, и мы, в полутьме и среди них, взглядов не привлекали — уселись на кованную скамейку, поодаль друг от друга, и уставились перед собой на виднеющиеся огоньки ночного города. Я ссутулился и, закинув ногу на ногу, фыркнул. Сильвия повернула голову. — Не удивила, значит? — В моей жизни за последние пару часов не случалось херни. Мне показалось это странным. Но, нет, работает алгоритм. — Я тоже повернул голову. — Я ждал чего-то такого от тебя. — Правда? — Конечно. Какая-то же сука убила Эландера. И про виноград я что-то слышал краем уха. Кто-то же меня так подставил. — Если честно, подставлять тебя я не планировала. Прости. Искренности не более, чем у меня, клянущегося, что завязал с криминалом. Все как тогда. Только я вырос. — Почему ты жива? Нет, не подумай, что я тебе не рад, просто жаль, что ты не сдохла. Сильвия склонила голову и усмехнулась. — А ты все так же меня ненавидишь. Мне просто интересно, а за что? Так и не простил, что я утянула у тебя картель? Да ты издеваешься. Я даже не попытался пошутить. Сильвия внимательно оглядела меня, чуть щуря воспаленные глаза. — А-а, я кажется поняла. Все еще винишь меня в том, что случилось на вилле. — Да. — Я предлагала тебе уходить. За две недели. И ты остался. В чем ты винишь меня, Поттер? — То есть ты знала, что устроит Палома. — Я не знала. — Пизди больше. Не знала ты. Но я не жалею, что остался — зато увидел, как тебя расстреляли. Мертвой ты выглядела лучше, чем живой. Кстати, — я задумался. — Не знаю, как и почему ты выжила, но тебе повезло. Тебя никто не стал бы хоронить. Не потому что картель накрыли, а потому что ты нахер никому не нужна. Вот теперь я улыбнулся, глядя себе под ноги. — За Альдо я вернулся в морг. Меня вытолкали в Англию, но я вернулся, потому что Альдо снова остался один. И знаешь, у меня тогда не возникло даже мысли о том, чтоб забрать тебя. Потому что ты заслужила. Я глянул в ее изможденное лицо. — Ты заслужила смерти. Заслужила лежать в холодильнике морга неделю, две, месяц, вечность, прежде чем оказаться в безымянной могиле. Заслужила услышать это в лицо — я тебя больше не боюсь. Я так хорошо начал, на таком подъеме и с такой силой, которая крепла внутри. Это был долгожданный катарсис, о котором я и не мечтал, не думал, но он случился — боги все же бывают милосердны. И вот так хорошо начал, но вдруг в груди не хватило воздуха. И губы задрожали предательски. Я споткнулся о собственную боль. — Ты уничтожила мой мир. Мою семью. Мои мечты и цели. А можно было просто сказать бредящему своей женой Диего: «Нет», — прошептал я. — Сказать «нет», и не везти Палому в дом. И ничего бы не было. Но ты слишком слабая, чтоб говорить своему идолу: «Нет». И слишком жадная, чтоб не попросить за свои услуги картель. Ну что, Сильвия Амаранта де Соледад Кармара, сыграла в богов? Улыбайся, Сильвия, ты выиграла. Сильвия отклонилась назад, закусив сухие губы. Она рассеянно моргала — что, королева-мать, не ждала, что придворный шут заговорит? А он заговорил, и так заговорил, что не заткнуть этот поток слов, хоть язык ему режьте, хоть рот шейте, он будет говорить. Он никогда и никому этого не говорил, он для себя самого не мог положить боль на слова и сформулировать это, но вот оно, озарение. Вот что болело все эти годы. Господи, какой же я болван был! Мне и смешно было, и грустно от того, что я после инферналов на вилле, после того, как мой мир сломали на «до» и «после», пытался придушить это чувство и общаться с Сильвией как раньше, нормально, шутливо. Почему я это делал? Неужели продолжал ее бояться? Это так глупо, так подло — я пытался вести себя, как ни в чем не бывало, словно это не Сильвия привезла на виллу демона. И старик хорош — тоже закрыл на это глаза. Два конченых зависимых друг от друга урода, делящих миллиарды долларов. Я ненавижу их обоих Двое из тех единственных, кого я любил в этой чертовой жизни, мертвы. Из-за нее. Из-за него. — Все, кто погибли на вилле: Финн, телохранители, горничные, мракоборцы, контрабандисты — это твоя вина. И те, кто погибли под виноградом, большая часть из них — тоже твоя вина, — произнес я, уняв дрожь. Силы покинули. — Ты такая же ебанутая культистка, как и твоя бабка. Только боги у вас разные. Бог Паломы ее благодарит, твой же бог, если узнает, что ты сумела выжить, а его сын — нет, оторвет тебе голову. Поэтому я спрошу, что тебе нужно? Она не ожидала от меня таких резких слов. А чего ожидала? Чего ты ожидала от меня, Сильвия? Дружбы? Тебе самой не омерзительно? — Я ищу Диего, — проговорила она так, словно прослушала все, что я сказал ранее. — И все время теряю след. Скажи, где он, и я тебя оставлю. Тут бы захохотать в голос, но я лишь нервно дернул губой. «Диего, где Диего, верните мне Диего» — вот уж навязчивая мысль. Больная женщина. Я не видел в ней сожаления и боли — это чувствовать довелось мне, видимо, вместо виновницы, на правах выжившего. В ней не было ничего. Все, что было, все эти пять лет и предпосылки к ним — это было лишь тем, что отделяло ее от Диего Сантана. Вот, что болело у Сильвии, а не десятки угробленных в доме жизней. — Ищи, — сказал я. — То есть это все, что тебе нужно от мира? — Где он? Его дом в Гальвестоне пуст. — А ты слабо продвинулась за столько лет. Сильвия глянула на меня с неприязнью. — Ты реально не могла найти Диего, или шутишь? — Я не верил своим ушам. — Поттер, я прочесала четыре тюрьмы, две страны, если ты думаешь, что мне до твоих шуток… — А можно было просто написать Матиасу письмо. Сильвия замерла, приоткрыв рот. Я пожал плечами. — Или выйти на меня, если не боишься. А ты ведь не боишься? Чего тебе бояться? — поинтересовался я и добавил. — Четыре тюрьмы. Мощно. Ты выбрала самый сложный путь и не добилась ничего. Теряешь хватку. — Где Диего? — Я на что-то правильное надавил. Кажется, еще пара реплик, и в голосе зазвучат слезы. — Скажи, каково это, вдруг понять, что пять лет своей жизни убила на ничто? А можно было просто отправить сову. Или ты боялась подобраться слишком близко? И хочется, и колется? — Просто ответь, и больше не увидишь меня. Я провел взглядом проходящую мимо пару. — Помочь тебе? Ты уничтожила мой мир, меня, и теперь просишь помощи? Давай-ка подумаем. Сильвия отвела свой тяжелый воспаленный взгляд. — Диего где-то здесь, — неопределенно сказал я, обвев кружок указательным пальцем. — Где-то в рамках города. Завтра в полдень у них с Матиасом рейс до Хьюстона. Я наблюдал за тем, как вытягивалось лицо Сильвии с удовольствием и одновременно с тревогой. — Хочешь, организую встречу? — просто спросил я. Мне нравилась ее больная одержимость. — В знак признательности, что ты убила Натаниэля Эландера, и Матиасу теперь не угрожают его опыты. Хочешь? Она в несвойственной прежней себе манере закивала. Никакого величия, никакой гордости — кивала, как заведеная, хлопая длиными влажными ресницами. Беспомощная, скованная — о, время, что же ты сделало с самой безжалостной из моих учителей? — Тогда будет тебе встреча. Но прежде, я расскажу Диего свою правду. Вспыхнул фонарь неподалеку. Свет на мгновение погас, но тут же, треща старой лампой, загорелся вновь. Ярче, как мне показалось — землистое лицо Сильвии я вообще перестал узнавать, так оно отличалось от того, что навеки запомнилось. — Я заметил одну интересную закономерность, — тем не менее, отбросив жалость, протянул я. — Больше всего на свете Диего любил свою жену. Когда она погибла, ты была рядом, но выжила. — Не смей, — прошептала Сильвия, сжав жилистую руку в кулак. — Когда погибла Камила, ты была рядом, но выжила… — Поттер… — Когда погиб Альдо, ты, блядь, сидела рядом, но выжила, — я почти крикнул. — Ты крадешься к старику по трупам тех, кого он любит? Матиас будет твоей следующей ступенькой? — Не смей так говорить. Ты ничего не знаешь. — А теперь подумай, что сделает с тобой Диего, когда я вложу ему эту мысль. Был ли я жесток? Не, думаю. Я был справедлив. Хотя, на тот момент мне казалось, что если фонарь подкосится и упадет на Сильвию, размозжит ей голову — это тоже будет справедливо. Мне хотелось сделать ей больно, чтоб ее надменное лицо оставалось таким, как сейчас, всегда. — Я скажу, а он меня выслушает и согласится. Мы оба знаем, как легко манипулировать стариком. Особенно если речь о его семье. — Зачем? — Чтоб тебе не казалось, что он ждал тебя все эти годы. Никто не ждал тебя. Лучшее, что ты можешь сделать сейчас — отправиться обратно в ад и отстать от семьи, частью который ты никогда не была. — Я сунул руки в карманы и поднялся на ноги. — Оставь нас в покое. Я не хотел смотреть на нее — хватит. Не оглядываясь, хотя голову так и тянуло назад, зашагал прочь, даже не в сторону гостиницы, что через несколько перекрестков, а просто прочь, подальше от нее, от собственного яда, который прожигал уже и меня изнутри. Я не спросил, как, почему, что было за пять лет — неважно, нет сил. Пускай это будет мираж, галлюцинация, пускай Наземникус на меня обиделся и вместо себя отправил Сильвию, клевать мне мозг — вот уж наказание за грубость, вот уж настоящий враг. Мне сигналили машины. Я уж подумал, что это флирт от водителей, но спохватился и понял, что, задумавшись, перехожу трехполосную дорогу на красный свет. Добравшись быстрым шагом до тротуара, я достал из кармана телефон. После почти недели, проведенной в картонной коробке в недрах шкафа одной из комнат Вулворт-Билдинг, он был вполне рабочим, лишь обзавелся косой царапиной на экране. Что ж, на лучшее я и не надеялся. — Разбудил? — спросил я после недолгих гудков, прижимая телефон к уху. — Очень смешно. Даже если бы разбудил, меня вряд ли мучала за это совесть. Говорить долго не хотелось, да и не умелось, поэтому я спросил сразу: — Когда я смогу покинуть страну? Услышал вздох. — Так… Ясно. Сейчас Джон Роквелл, при всей своей лаконичности, начнет мне зачитывать лучшие моменты из кодекса, затем начнет что-то говорить о моих правах и прошлых делах, потом перейдет на тему того, что до моего появления в его жизни проблем не было никогда. — После официального заявления Айрис о твоей невиновности. Завтра нет, но на послезавтра можешь брать билет. Внезапно. Я удивился, но приятно. — Если хочешь, можешь ко мне, — прозвучало следом ненавязчивое. Конечно хочу, ведь, судя по усталому ленивому голосу и честным ответам, Роквелл открыл виски, а я всегда чувствую, когда где-то пьют без меня. — А жена? В ванной закроешь? — фыркнул я. — Или она, обнаружив в супружеском ложе трех молоденьких мальчиков, начала что-то подозревать? — Ну, не хочешь — как хочешь. — Да все, ладно, скоро буду. Гони жену, зажигай свечи. И как-то даже жить захотелось. Настроение наладилось. Но, уже отыскивая взглядом укромный угол, чтоб трансгрессировать, я внезапно вспомнил о чувстве доселе незнакомом — ответственности. Аж сам удивившись, снова достал телефон и набрал номер Матиаса, надеясь, что тот меня все же разблокировал из черного списка. Гудки слушал долго, с минуту, даже начало казаться, что Матиаса аист обратно в гнездо унес, иначе нет причин так долго добираться до телефона, а особенно, когда из рук его не выпускаешь. Тут бы начать накручивать себя ужасами, но на звонок ответили. — О, наконец-то, — буркнул я, но глянув на электронные часы на рекламном щите перед собой, спросил. — А ты почему не спишь? — Потому что ты меня разбудил. Чего? — зевнул Матиас в ответ. — Так, малой, слушай внимательно… Так, старшой, а как ты думаешь отпроситься у сына на ночь? Как это вообще происходит у нормальных людей? — Мне надо отлучиться по работе. — Ал, ты безработный алкаш. — Так, блядь, не умничай, у меня есть работа в Лондоне, я за нее даже отсидел срок. Короче, мне надо отлучиться по работе, буду утром. Никому не открывай, на балкон не выходи. Будут стучать в дверь и говорить, что это дедушка — не открывай все равно. — Дедушка не стучит в двери, он их с ноги выносит. — Тем более не открывай. И… по-братски, если спросит кто, где я, соври что-нибудь. Матиас хмыкнул. — Ты к женщине что ли намылился? Я побагровел. — Да ла-а-а-адно, — протянул Матиас. — Надо деду позвонить, сказать, а то он, почему-то за тебя в этом плане очень переживает. — Никому не звони! Ничего не говори! Иди спать! — Да он молится за тебя каждый день. — Иди спать, малой, больно умный. Все. Ты меня понял. Дверь не открывать, деду не звонить, никому не говорить. А я тебе за это что-нибудь принесу. — Герпес не принеси в семью, большего не надо. — Иди спать, я сказал! — гаркнул я в телефон, но Матиас, гогоча, отключил вызов. Уже не рад, что позвонил, что это за ребенок такой. Я спрятал телефон и юркнул в одну из подворотен — как назло тоже неплохо освещенных, потоптался неловко на месте, дожидаясь, когда нескончаемый поток бодрствующих маглов пройдет мимо по главной улице, и трансгрессировал. Когда я оказался в Бостоне, секунд через пять головокружительной трансгрессии, то отшатнулся и шагнул на тротуар. Джон сидел ступеньке, напротив двери в квартиру, держал в руках чашку и наблюдал за моими попытками законопослушно перейти дорогу на зеленый свет. — Мне казалось, ты используешь каждую возможность дома, чтоб выспаться, — произнес я, поднявшись к нему на крыльцо. — Да уж выспишься с вами, — буркнул Роквелл. — Заходи. И, поднявшись, толкнул дверь. Я вошел в освещённую теплым светом квартиру и, неловко потоптавшись, уселся на высокий кухонный табурет. — Как ты? — Нормально. — Чай? — Джон обошел стол. Я среди ночи, вместо сна и отдыха срываюсь в Бостон. Ради чая. Старик Сантана сглазил, не иначе. — Спасибо, — кивнул я тем не менее. Долгих приготовлений не потребовалось — спустя минуту мне в чашку налили пряный травяной чай. Я сжал горячую чашку руками, не отделываясь от ощущения, что что-то не так. Обычно наши встречи не так проходили. Джон сел напротив, тоже сжимая чашку. Большая неловкость была между нами лишь лет пять назад, когда я, ощущая нехватку моральных сил и долгий взгляд, подумал, что это знак и решил украдкой прикоснулся к его бедру, за что тут же получил по морде, потерял сознание, а, оклемавшись, начал изображать ступор и психологическую травму, чтоб самый главный мракоборец МАКУСА не подумал, что я на что-то намекал. — Я хотел поговорить, — сказал Джон в итоге. Вот запомните, ни одна хорошая история не начинается с этой фразы. Я как чувствовал беду. — О чем? — напрягся я. И впился в Джона таким тяжелым взглядом, что даже не понимающий намеков человек понял бы точно — я не хочу говорить, я хочу выпить и в постель, и плевать в какой последовательности. Потому что я знаю, что сейчас будет. Вечная тирада о том, что как же я достал влипать в дерьмо, лажать и врать, что сейчас пронесло, но однажды я точно сяду в тюрьму, и он не сможет меня защитить, и никто не сможет, потому что я сам рою себе яму… Короче, все то, что я слушал на протяжении последних лет довольно часто. — Только без негатива. Спокойно. — Джон, я спокоен, — уже чуя, как просыпаются древние демоны ярости, заверил я. — Хорошо. Я хочу спросить, что это было в допросной. — Не понял. — Я все понял, но пришлось соврать. Внутри все стянуло зыбким холодом. — Тебе что-то показалось, но я не понимаю… — Мне не показалось. Кто мешал тебе со мной говорить? На кого ты кричал? — Тебе показалось. — Я сидел напротив тебя. — Короче, хорош. — Я мотнул головой и спрыгнул с табуретки. — Подожди! — Джон вытянул руку и поймал меня за ладонь. — Сядь, просто поговорим. — Ты для этого меня позвал? Сказать, что я сумасшедший? — Я не хочу сказать, что ты сумасшедший. Сядь. Нехотя пришлось подчиниться. Встретив его взгляд, я отрезал довольно категорично: — Не хочу об этом говорить. — Хорошо, не хочешь — не будем, — мирно кивнул Джон. — Давай просто сходим к доктору. — Что? — опешил я. Хотелось рассмеяться. — Сходим к доктору? Я и усмехнулся. — Мы че семья что ли, вместе по врачам ходить? — Хорошо, — снова согласился Джон. — Сходи один. Но ты же один не пойдешь, если за руку не привести. — Да, не пойду. — Вот, пожалуйста. — Потому что мне не нужно это. Я в порядке. Я прищурился. И еще раз прищурился. — Не могу трансгрессировать. — Правильно, не можешь. — А какое ты имеешь право ограничивать мою свободу? Что, опять МАКУСА имеет какие-то основания меня задерживать? Джон отставил чашку и встал с табуретки, когда я бросился в коридор, дергать входную дверь. — Послушай, я не буду как-то иначе к тебе относиться, — сказал он, наблюдая за моими попытками вырваться. — Никто не узнает, обещаю. Просто один раз, чтоб я отстал, сходи к врачу. — К психиатру, да? — прорычал я, обернувшись. — До конца жизни таблетки глотать? Услышь меня, я в порядке. — Ты себя со стороны не видел в допросной. — Да я не спал несколько дней. Может головой приложился, может от этого. Сейчас я в порядке. — Если это из-за травмы головы, тем более нельзя надеется, что оно само пройдет. Я устал биться в глухую стену и оставил попытки выломать дверную ручку. Опять, вот опять на меня нависла ужасная усталость, от того, как кипела голова. Я не понимал, что все эти люди от меня хотят, почему именно от меня, почему нельзя оставить в покое? — Не надо бояться обращаться за помощью. — Джон отвел меня от двери с явной опаской, что я с локтя вынесу окно, чтоб уйти. — Бояться надо, когда уже поздно. Пока еще не поздно, хватит уже свои звоночки запивать. Я сел на диван. Джон опустился на корточки передо мной. — Тебе еще так мало лет. Можно забивать и запивать дальше, но у тебя галлюцинации — это не звоночек уже, это колокол. Это не насморк — само не пройдет, если ничего не делать, будет только хуже. — Да куда хуже? — Поэтому еще раз говорю, я иначе к тебе относиться не буду. Сходи просто и все, вопрос закрыт, больше не вспоминаем. Я не буду тут же писать твоему отцу, телеграфировать в газеты, доносить президенту — никто не узнает, скажешь — я сам забуду, ты только сходи на прием. Да, прям конечно, не будет иначе относиться. Он уже говорил со мной, как с безнадежно больным человеком. Вот эта мягкость трепетная в голосе, который никогда так не звучал, натужное понимание — да иди ты к черту со своей жалостью. Я поерзал на диване и, вдохнув побольше воздуха, приоткрыл рот. Джон сосредоточил взгляд. — Можно я пойду? Судя по выражению лица, от меня явно ожидали не этого. Джон цокнул языком и выпрямился. — Иди. — Он щелкнул пальцами, а дверь тут же застучала множеством замков. В гостиницу я вернулся вскоре. Пришлось колотить в закрытые двери, прежде чем сонная хояйка, попутно сравнивая мое лицо с колдографией в газете, впустила внутрь. Решив не будить весь этаж и, главное, Матиаса, я крался тихонько по тускло освещенному свечами коридору. Но в тот вечер скрытность явно на меня обиделась, потому что я споткнулся через завернутый край ковра, прежде чем открыл дверь заклинанием. Дверь издала протяжный скрип, и только я переступил порог, как в комнате зажегся свет. Матиас, зажимая голову подушкой, привстал. — Como un elefante en una tienda de porcelana, — проскрипел он. — И тебе спокойной ночи. — Ты очень быстро управился. — Матиас с трудом разлепил глаза. — На холодном сидел или возрастное? — Так, — гаркнул я. — Спать. Завтра разбужу на рассвете. — Зачем? — Я жестокий отец. Спи. Матиас цокнул языком и уткнулся носом в подушку. Я упал на соседнюю кровать, закрыл лицо рукой. — Да ладно, Ал. — Матиас повернулся на бок. — Женщины приходят и уходят. К некоторым, правда, приходят реже…pero esa no es razón para cerrar el corazón con llave y atar el pene en el nudo. — Блядь, да ты заснешь сегодня? — прикрикнул я. — Если перестанешь так громко дышать — да. Матиас нацепил наушники и, снова накрыв голову подушкой, отвернулся. Я закрыл глаза и, стараясь вычеркнуть из памяти этот сентябрь, провалился в сон. Утро началось не с моих угроз разбудить Матиаса на рассвете, а с мук совести. — Сразу видно, что ты не из нашей семьи, — пробурчал сонный Матиас в подушку. — У сальвадорцев по жилам течет лава, у вас же какая-то грустная жижа, вот вы и по жизни как грустная жижа… — Спать, — прикрикнул я, бросив в умника свою подушку. И вышел на балкон. Потом, теребя телефон в руках, наложил на дверь и окна заклятие от любопытных ушей. Упер руки в ограждение и набрал номер, трижды с собой при этом торгуясь. Ответили сразу. — Я был не прав, — вместо приветствия пришлось признаться. Повисла пауза. — Можно еще раз? — Нет. Говорю это в первый и последний раз. Джон усмехнулся. И я усмехнулся. — Не бери на себя мои проблемы, я к этому. — Сказал бы раньше, что так можно было, — протянули мне в ответ. — Что ж, хоть признаешь, что проблема есть. — Не начинай. Если и есть, то это мое дело. И оно никак не влияет на мою половую функцию. — А ты мыслишь только этой категорией в отношении нашей связи? Я удивился. — А ты нет? — Ладно. Если не хочешь, чтоб я лез — не лезу. Но не пускай на самотек. И не закатывай глаза. Я сфокусировал взгляд перед собой. — Да, сэр. — И спохватился. — Ты не на работе? Проще было дозвониться до Папы Римского, нежели до Джона Роквелла в будний день. — Сегодня нет, — подтвердил Роквелл. — Ничего себе. А такое бывает? — Редко, но да. — Выбрались с женой и детьми на пикник? — ехидно спросил я. — Передавай привет из бухгалтерии. Пусть вздохнет спокойно, скоро я уеду из Штатов навсегда. Не прощаясь, он закончил разговор первым. Опустив телефон, я вздохнул и посмотрел вдаль, в сторону гудящего утренним пробуждением мегаполиса. Красивый город, но скорей бы уехать куда подальше. Куда? Да куда угодно. — Поттер, я, конечно, ни на что не намекаю. — Наземникус Флэтчер растянулся на явно тесном для своего живота пластиковом стуле. — Но ты, когда уезжал с контрабандистами, выключил дома плиту? Блядь.

***

Мистер Роквелл был действительно в отгуле. Случалось такое крайне редко, и практически всегда заслуженный день отдыха прерывал срочный призыв в Вулворт-Билдинг. Нутром чувствуя, что и этот день прервет долг, мистер Роквелл с самого утра выслал президенту сову с письмом, в котором напомнил президенту о завершении своей карьеры, а также вложил копию заявления об уходе в конверт. Но сова либо заблудилась в пути, либо не долетела еще, либо МАКУСА посчитала заявление об уходе несмешной шуткой. И вот, развеяв подосланного к нему Патронуса, пока не-маги в коридоре не заметили сгустков серебристого свечения, мистер Роквелл спрятал телефон в карман и вернулся в кабинет. — Прошу прощения. Холеного вида доктор в ослепительно белом халате, понимающе кивнул. — Никогда бы не подумал, что у аудитора может быть настолько плотный график. Мистер Роквелл неопределенно пожал плечами. — Пока ждем результаты, можно спросить, почему вы не приходили? — Работа. Да и я приходил же. — Это было четыре года назад. — Зато меньше стресса и плохих новостей, я даже на два года пережил ваш прогноз. Вы же сами сказали, что без шансов. — Я не так говорил, мистер Роквелл. — Доктор стянул очки в тонкой блестящей оправе. Дверь приоткрылась, и сотрудница в бледно-голубой форме передала доктору большой конверт. Поблагодарив ее и закрыв дверь, доктор распечатал конверт и осторожно, сжимая двумя пальцами за края, вытащил малопонятный черно-белый снимок. Ничего не понимая на снимке, который казался ему черно-белой абстракцией, мистер Роквелл принялся терпеливо ждать и лишний раз старался на перед собой не смотреть. Вместо этого провел взглядом по светлым стенам, увешанных грамотами и дипломами, стендам с рекламными программками, глянул в окно и чуть не вскочил на ноги — в окно уже стучала клювом сова. Взглядом показывая сове, что не время и не место, Роквелл сверлил ледяным взглядом окно. Сова начала упорно царапать раму. Думая, как бы сесть так, чтоб закрыть сову своим телом, мистер Роквелл придвинулся чуть влево. Сова, как назло, громко застучала клювом по металлическому подоконник. Но доктор даже не поднял голову. Он внимательно рассматривал снимок на свет, периодически поглядывал на мистера Роквелла и хмурился. — Все плохо? — спросил мистер Роквелл, после полуминуты напряженного молчания. Доктор, порывшись в папке на столе, достал из нее еще один снимок и, разглядывая оба по очереди, явно был в смятении. — Мистер Роквелл, вы проходили лечение в другой клинике? — Нет. — Мистер Роквелл завел руку за спину, чтоб махнуть сове в надежде согнать с подоконника. — Что там? — Должно быть, ошибка. Что-то напутали. Давайте я запишу вас на понедельник… — Что там? Доктор неуверенно глянул на снимок. — Если принимать результаты за верные — на снимке ничего нет. Но это не может быть верным результатом, вот, у меня перед глазами результат четырехлетней давности и, говорю вам точно, это никуда бы не делось само по себе. Мистер Роквелл застыл, на секунду позабыв о сове за окном. — Еще раз. — Нужно переделывать. Нет, нет, это ошибка. Сделаем необходимый пакет анализов. — То есть. — Мистер Роквелл указал на снимок. — Я здоров? Доктор замялся. — Давайте в понедельник повторим все, получим новый результат. Поймите, если вы не проходили терапию, за четыре года лучше стать не могло. — Я понимаю. Но снимок хороший? — Снимок — хороший. Но… — Спасибо. — Мистер Роквелл поднялся на ноги. — Да подождите! Куда вы? Это невозможно! Чуть поклонившись на прощание, мистер Роквелл выскочил за дверь, оставив доктора в недоумении сжимать оба снимка. Бегло улыбнувшись сотрудницам, проходившим мима и обернувшимся, мистер Роквелл поспешил скорее покинуть клинику, пока доктор не унюхал соблазнительный запах научного прорыва и не погнался следом, чтоб изучить научный феномен тщательнее. «Неужели Нейт был прав?» — думал мистер Роквелл, спускаясь по лестнице быстрым шагом. — «Неужели его теория о вампирах работает?». Не понимая, что его огорошило больше: новости от доктора или собственные мысли о Натаниэле Эландере, он толкнул дверь, вышел на улицу и задрал голову, уставившись на сову, которая все так же уперто клевала подоконник. Решив в кой-то веки не следовать правилам, мистер Роквелл махнул на сову рукой и, смешавшись с потоком людей у дороги, трансгрессировал с едва слышимым хлопком. — Твою мать, — прошептал мистер Роквелл, самозабвенно глядя перед собой, когда трансгрессировал на пустующую подземную парковку и оттуда вышел к дому. Только в ужасе догадываясь, что могло менее чем за сутки произойти в МАКУСА, что сова и три попытки связаться с ним через Патронус не стали единственными, что потревожило его в первый же день отставки, мистер Роквелл смотрел на бессчётное количество сов, осаждающих квартирный дом, по адресу Массачусетс-авеню шестьсот шестьдесят четыре. Крохотные сычи, огромные сипухи, величественные филины: рыжие, серые, бурые, белые, они сидели на перилах, карнизах, ветках дерева близ дома, а люди, столпившиеся вокруг, наперебой фотографировали бесстрашных сов. Еще бы, совы в черте города! Да еще и столько. Дюжины три, не меньше. С видом человека, у которого в жизни все идет по плану и который не жалел о том, что квартира защищена антитрансгрессионными чарами, мистер Роквелл протиснулся сквозь толпу и поднялся на крыльцо. Быстро отперев дверь ключом, он зашел внутрь и уже сходу наступил на гору писем, нападавших на пол через щель для почты. Сама же щель оказалась забита — в ней застряли три сложенных письма. Мистер Роквелл сгреб письма в охапку и, изучив один и тот же адрес на нескольких десятках конвертов, мученически вздохнул.

***

Трансгрессия — навык бесспорно полезный, но гораздо более опасный, чем тому учат в Хогвартсе на шестом курсе. И речь вовсе не о пресловутом расщепе, когда, ошибившись или зазевавшись, волшебник рискует потерять одну из конечностей в пространстве, а потом перепуганно голосить и звать на помощь бригаду из министерства и святого Мунго. Сложность трансгрессии, о которой почему-то не говорят — это фактор случайности. Ты можешь найти идеальное место, чтоб незаметно трансгрессировать, но у тебя нет никакой гарантии, что в точке прибытия не будет свидетелей. Мне вот не повезло. Я трансгрессировал и появился на лужайке прямо перед пухлым розовощеким карапузом, который сидел в горе песка и копал там что-то пластиковой лопаткой. Увидев меня, невесть откуда взявшегося, карапуз застыл, моргнул и вдруг разразился таким громогласным плачем, что я поспешил убраться, прежде чем из окна не выглянула бдительная мамаша. Перебежав дорогу и скрывшись, я двинул по подъездной дорожке, мощеной старой побитой плиткой к дому, облицованному бордовым сайдингом. Поднявшись на крыльцо, я постучал в дверь и отошел на шаг назад. Открыли вскоре. С порога на меня, недоумевая, смотрела Вэлма Вейн, точно перебирая в голове варианты того, кто же этот загадочный гость и где она могла его видеть. Решив не подсказывать, я улыбнулся. Вэлма вдруг просияла и отошла в сторону. — Заходи, зайка. Пригнув голову, чтоб не задеть клетку с цветком, я зашел. Вэлма, как не видя меня, прошла мимо, в гостиную, плавно покачиваясь. Я только заметил, что она была одета еще более странно, чем прежде — в свое недошитое платье из кроваво-алой шторы. Платье, оно же бывшая штора, пахло пылью и духами, было недошитым и местами держалось на булавках, зато уже было щедро расшито невпопад обрезками кружевной ленты, кусочками блестящей ткани, большими красивыми пуговицами, бусинами и какими-то висюльками. А на спущенных плечах колыхались пришитые к ткани искусственные цветы, словно причудливый разномастный венок. — Вэлма, — усмехнулся я. — Ты прекрасна. Она обернулась и перекинула нечёсаные космы через плечо. Широкая пышная юбка с длинным подолом, тоже украшенным бесчисленным количеством искусственных цветов, подметала пол. И откуда столько блесток и цветов? Наверное Вэлма, словно сорока, тащила в дом красивости. Я присел на подлокотник кресла рядом со швейной машинкой. Вэлма, сияющая блестками и от комплимента, куда-то пошла, но забыла куда и, покружив вокруг дивана, вернулась ко мне. — Ты вернулся. Я смотрел на нее в ответ. Без страха, что она невменяемая и сейчас воткнет мне в глаз длинный ноготь или отгрызет лицо. Даже стыдно было за те прежние опасения. — Я пришел попрощаться. Улыбка с лица Вэлмы сошла. Губы поджались. — Ты не останешься? — Не могу. Хоть мне и было хорошо с тобой. Какие же простые бывают люди. Вэлма снова улыбнулась. — И мне с тобой, котеночек. Со мной давно никто не был так добр, как ты. — Та же фигня, Вэлма. — Я фыркнул. — Если бы не ты, я бы наверное не пережил этот сентябрь. Вэлма повернулась к окну. Длинная шея вытянулась. — Сейчас сентябрь? — Да. Хмыкнув, Вэлма обхватила себя руками. — Вот и лето прошло. Так быстро. Не зная, что ответить, я пожал плечами. И тоже уставился в окно. В Луизиане, наверное, осень была другой. Не такой, как в Англии, когда дороги усыпаны мокрой листвой, а голые деревья походили на автопортрет тоски. Не такой, как в Коста-Рике, когда было дышать нечем от духоты. Я смотрел на ветку с влажными зелеными листьями, которая то и дело покачивалась от ветра у окна. — Ты… приезжай ко мне иногда, если хочешь или если некуда больше, — рассеянно проговорила Вэлма, опустив взгляд в ковер на полу. Ее тонкие паучьи пальцы комкали пышную юбку. Я повернулся к ней. — Я не настаиваю. — Вэлма дергано заправила за ухо длинную лохматую прядь. — Просто если захочешь однажды… — Мы с Шелли приедем на Рождество, — выпалил я, даже не дав себе шанса подумать, лишь бы Вэлма улыбнулась снова. — Вместе. И она просияла. А значит, я все правильно сделал. Сдохну, но это обещание сдержу. — А теперь слушай внимательно. — Я дотронулся до ее впалой располосованной укусом щеки и повернул лицо к себе. — К Рождеству ты должна дошить это платье и сшить из хлама на чердаке такое же для Шелли. Справишься? Вэлма закивала. — И не бухать, — сказал я серьезно. — А то если в крови есть алкоголь, не пустят на американские горки. А я планирую с тобой прокатиться в каком-нибудь парке. Утерев пальцем слезу у самого ее глаза, я тоже улыбнулся. — Пожалуйста, не забывай меня, Вэлма. — Я встал на цыпочки, чтоб поравняться с нею, и крепко обнял. — А хотя, если забудешь, познакомимся снова. Ничего. Сжимая пальцы на старой ткани новоявленного платья, вдыхая сладкий запах надушенных волос, чувствуя, как тонкие, но такие сильные руки сжимают мою спину, как в тиски, я вдруг подумал, что не все в МАКУСА и в этом чертовом сентябре было против меня. Что ж, какая ситуация, такие и союзники, но ценный урок, подобно любому правильному протагонисту, все же вынес: если жизнь однажды подкинет мне кого-то, кто будет ко мне добр так же, как, неожиданно, Вэлма Вейн, я не оплошаю снова. — Стой, — окликнула меня Вэлма у двери. Я обернулся и вскинул бровь. Вэлма постояла секунду, вспоминая, чего хотела, а затем, спохватившись, подобрала тяжелую юбку и молниеносно ринулась вверх по лестнице. Меня по лицу хлестнули ее взметнувшиеся волосы, а взгляд проводил шлейф платья из искусственных цветов. Она вернулась так же быстро, как и умчалась — как поток ветра, который и тут, и там, и везде. Слетела с лестницы мерцающей волной и резко застыла напротив, протягивая мне плохо гнущийся черный сверток. Я протянул руку и, коснувшись тяжелого свертка, одернул пальцы. Пальцы нащупали теплую шершавую кожу. Сверток с трудом удерживал форму — плотный материал не желал приминаться, а потому тут же, стоило дотронуться, из свертка высунулся длинный потрепанный рукав, аккуратно пришитый там, где отпоролся у плеча накануне. — Оставь себе, — сказал я. Вэлма коротко мотнула головой и, развернув непослушную куртку, протянула мне. Что ж, видимо, от нее мне не избавиться никогда. Взвалив тяжелую куртку на руку, я смиренно усмехнулся и поднял взгляд. Вэлма, снова поймав свою волну, шурша юбкой, направилась рассеянным шагом в гостиную, мурлыкая под нос песню. Поняв, что все в порядке, я трансгрессировал обратно, про себя подумав, что костьми лягу, но рождественское обещание исполню. P.S. И я его исполнил.

***

Прощание не заканчивалось. Не знаю, существует ли какая-то константа чувства, которое должен испытывать человек, прощаясь. Единогласная грусть, надежда, облегчение? Что-то другое? Не знаю, мой диапазон эмоций был крайне скуден, когда нужно было чувствовать что-то человечное открыто. Чаще это походило на кататонический ступор. Прощаться с Матиасом было… странно. Впрочем, наши отношения и были странными. Я воспринимал его как друга, обузу, юного Скорпиуса, очередного наследника старика Диего, младшего надоедливого брата, соседского мальчишку, как кого угодно, но не как сына. Наверное, я не любил его так, как родители должны любить своих детей. Я видел в нем не себя — вот уж кто был не похож на своего отца, не Камилу — этот ребенок был рожден для старика Диего, вот и виделся в нем его дед: острый язык, пренебрежение к тем, кто не носил фамилию Сантана, нательный крест и устои, которых мне не понять. Я не любил сына так, как надо было. До нехватки воздуха, сильно-сильно, но было другое, то, что позволяло оправдать свое холодное сердце. Я знал, что ему лучше будет без меня: я оплошаю снова, это точно и лишь вопрос времени, снова убегу и снова вернусь, снова пожалею, но точно повторю ошибку. Я не любил сына так, как нужно было, поэтому смешно, от того, что было больно, потому что ему было лучше без меня. Но моя обида стоила дешево, а потому я отпустил Матиаса с дедом в свободный полет. Может быть, в их семье однажды найдется место и мне. Я наблюдал за ними со второго этажа аэропорта, из зала ожидания. Склонившись и опустив руки на металлическое ограждение, я провожал взглядом этих двоих, спешивших на посадку. Позади гудел эскалатор, перегруженный людьми. Смотрел и улыбался, гадая, о чем дед и внук там говорят, на испанском. Пошутит ли снова Матиас перед сотрудниками таможни насчет того, что не знает человека, который его сопровождает, и шепчет ли старик Сантана молитву о том, чтоб его фальшивый паспорт не привлек внимания. У них двоих свой мир, и мне в нем не место. Глупо чувствовать грусть. Это все равно, что бежать в глухую стену, удариться лицом и негодовать, что было больно. Поэтому я улыбнулся. — Вот так и живем, — протянул я фразу ни о чем. Сильвия стояла рядом, сжимая пальцами ограду. Невзрачной тенью, непрошенной гостьей, бесцветным фоном, она стояла рядом, смотрела жадно перед собой, забывая моргать, и тоже улыбалась. Исхудавшее лицо сияло, сухие губы тянулись в улыбке, а глаза: большие, выразительные и влажные, смотрели вслед, боясь упустить каждый шаг, каждое мгновение. Казалось, она даже прогнала белесую пелену и жжение, чтоб смотреть и не отрываться — глаза казались живыми. Казалось бы, сейчас она походила, пусть и отдаленно, на женщину, которая встретила меня в Коста-Рике и одним взглядом дала понять, где мне место. Она так же стояла на втором этаже, сжимая перила, так же смотрела, не моргая, но нет, я не поймал то чувство. Сильвия просто зависла, не отрываясь, выискала в толпе двух самых сложных пассажиров, и не хотела более видеть в своей жизни ничего. Она улыбалась, а воспаленные глаза слезились — кто бы мог подумать, что ледяной цербер способен на глупые сантименты? — Он в порядке. — Сильвия улыбнулась так… нежно. Не верил, она была самым стойким и самым непробиваемым солдатом. Даже старик был мягче временами. — Господи, он в порядке… Она вдруг рассмеялась и закрыла рот руками. — Он молодец, — подтвердил я, тоже глядя перед собой. — Я ждал, что он сломается, но ошибался. Наверное, он самый сильный из всех, кого я знаю. Но об этом я ему, конечно, не скажу. Иначе корону нацепит и хрен потом снимет. — Это уж точно. — А хочешь вообще выпасть в осадок? — Давай. — Он бросил пить. Сильвия снова рассмеялась. — Не верю. — Сам в шоке. Но нет, трезв, как свинья. Правда стал еще более несносным. Ты ему слово, а он тебе — залпом сто двадцать пять да еще и с ноги по почкам. Сам же отобьет, а потом начнет нагнетать и заливать про своего дядю Эстебана, который от этого и умер. — А-а, дядя Эстебан. Классика. Это который скоропостижно умер в сто три года от того, что месячные вовремя не пошли? — Чего блядь? Сильвия отмахнулась. Широкая улыбка не сходила с ее губ. — Они счастливы? — Я не понял, был ли это вопрос или утверждение. Но ответил честно: — Да. А хочешь еще прикол? Матиас спас твою кошку. Губы Сильвии задрожали. — Нет… — Да, — уверил я. — Вытащил в переноске из квартиры. И она до сих пор с ним. Любит мелкого черта больше, чем своего кошачьего бога. Но с Диего у них все сложно. Хотя, это для виду. Я смотрел, как эти двое замерли в длинной очереди на посадку. О чем-то они наверняка говорили — скорей всего на испанском, будь я рядом, все равно бы не понял. — Они счастливы, — повторила Сильвия, рассеянно утерев мокрую щеку. — Вдвоем. Тебе там не место. — Видимо тебе тоже, Поттер. Я не мог не кивнуть. — Да. Но они счастливы. — И повернулся к Сильвии. — Делай что хочешь, но, если подойдешь близко — пожалеешь. Она разжала пальцы на металлическом ограждении. — Не бойся. Не подойду. Я увидела то, ради чего искала его столько лет. — И ради чего? Посмотреть со стороны? Увидеть, что он счастлив без тебя? Сильвия не ответила, боясь заговорить и потерять концентрацию на двух исчезающих из виду фигурах. Она заморгала часто-часто, словно прогоняя из глаз непрошеную соринку. Пальцы судорожно сжимали поручень. Я отвернулся первым и, опершись спиной на ограждение, зажмурился. Пора уходить. — Поттер, — услышал я шелестящий голос за спиной. Незнакомый, без высокомерной гордыни, без интонаций законной императрицы. Сильвия судорожно вздохнула. — Можешь думать что хочешь. Можешь ненавидеть и проклинать меня. Поклялась бы всем, что у меня осталось, но у меня ничего не осталось — я не знала, что так выйдет. Я мотнул головой. — Я не хотела тебя подставить — лишь чтоб тот, кто угрожает семье Сантана получил по заслугам. Я не думала, просто сделала, то, что должна. И я не знала, что случится с виллой, с семьей. Можешь думать, что я хотела заполучить картель и уничтожить всех вас на вилле. Вини меня в смерти Сони, в смерти Камилы, Финна, других. Вини в том, что все пропало. Я бы, может быть, и сделала это, не моргнув даже, но никогда бы не сделала ничего, чтоб навредить Альдо. Нужно было уходить. Я и зашагал прочь. — Я любила его, — услышал я прерывистое рыдание за спиной. — Плевать даже на Диего — он уничтожил все лучшее во мне, плевать на Финна — шестерка, ничего не решающая, на тебя — придурок с самомнением. Плевать на всех вас, единственный, кто был мне дорог — это Альдо. Я любила его больше, чем кого-либо в этом мире. Больше, чем Диего, куда больше, чем себя. — Молчи. Хорошо, что ее заглушал сторонний шум аэропорта: топот, голоса, ненавязчивая музыка. — Я любила его. Ребенок, который не был ни в чем виноват. Ребенок, который никогда не родился у меня. Ты думаешь, то, что я жива — это мой ход, моя награда? Это мое проклятье, Поттер. Если бы выжил Альдо, всем было бы лучше. Она вздохнула полной грудью, закрыв глаза. — Ненавидь меня. Презирай, вини, что хочешь делай. Но я не думала, что все вот так закончится. Я сглотнул распирающий горло ком. И повернул голову. — Я не ненавижу тебя, — пришлось признаться. Сильвия опустила плечи. — Ненависть — слишком сильное чувство. Не хочу ничего чувствовать. — Я взглянул на нее без жалости. — Я не верю твоим словам, твоим слезам и клятвам. Я не хочу думать о тебе. Останься в памяти препятствием, и никогда больше не появляйся. Тем более, что ты уже не та. Ты слабая. Разодранная, зависимая и больная на голову. Ничего от тебя больше не осталось. И я тебя уже не боюсь. Я глянул на часы. — Идем. Время вышло. Сильвия отпрянула от ограждения и, снова утерев впалые щеки, повиновалась. Я проводил ее взглядом надзирателя. Странно, но раньше казалось, что надеть ей на шею ярмо куда приятнее. А внизу, там, где очередь на посадку рассасывалась потихоньку, Матиас дернул деда за рукав. — Qué es, Diego? Преподобный Рамос, задрав голову, смотрел в сторону эскалатора распахнутыми черными глазами. Отвернувшись через силу и уставившись на внука, он бросил отмашистое: — Nada. Me pareció. Самолет взлетел. Я проводил его взглядом в огромное панорамное окно. Не знаю, тот ли это самолет, но, кто знает, может быть. Он долго разгонялся по взлетной полосе, слишком долго, как показалось, прежде чем взмыть в небо и вскоре исчезнуть крохотной точкой среди серых облаков. Вот и все. — Так… — протянул я. — Как ты в целом за эти пять лет? Мы сидели на жестких пластиковых сидениях спиной к спине. Я смотрел в панорамное окно, она — на ряд сидений напротив. — Неплохо, — ответила Сильвия. — Вышла замуж. — Да ты что? — Да. — Что ж, поздравляю. Мечта сбылась. Спиной я чувствовал, как ее лопатки дрогнули. — А ты как, Поттер? Я хмыкнул. — Отлично. Свой бизнес, кручусь, верчусь. — Какой молодец. Все как хотел. — Да. Я закивал, ссутулившись. — Рада, что ты счастлив. — А я за тебя. И вот мы здесь. Счастливы. — Да, — прозвучало в третий раз. Я сидел, сгорбившись. Рассматривал рисунки на вытянутых пальцах. Тяжелая куртка натянулась на спине. Плотная кожа скрипнула, когда об нее потерлась спина Сильвии, которая бесшумно поднялась на ноги. Я обернулся лишь когда в спину перестали упираться ее выступающие даже сквозь футболку позвонки. — Куда ты пойдешь? — спросил я. — Только честно. Она честно пожала плечами. — Не знаю. Мне некуда идти. А ты? Ответить бы что-то ироничное, но я признался: — И мне некуда. Мы переглянулись. — Прощай, Сильвия. Она заправила короткие волосы за уши и проговорила: — Рената. Я нахмурился. — Что? — Мое настоящее имя — Рената. Не удивился. Я знал, что имя этой женщины — такая же ложь, как и мое, то, с которым я прилетел в Коста-Рику целую вечность назад. Но… ей это имя не шло. Богиню войны и ярости в мужском пиджаке на голое тело звали Сильвией. Хотя… богиней и не пахло более. — Очень приятно, Рената, — кивнул я. — Прощай. И я снова уставился в окно, на пустую взлетную полосу. Краем уха слыша сквозь шум людного аэропорта едва-едва различимые шаги, вскоре совсем уже неразличимые, я сделал усилие над собой, чтоб не обернуться. И не обернулся. Сильвия ушла, и мне было плевать, куда.

***

В прохладном зале, облицованном старыми каменными плитами и блестящим серым мрамором над амфитеатром пустующих скамей горела тремя сотнями свечей огромная люстра. Люстра была тяжелой — пять ярусов, оловянный каркас и вековые следы от накапвшего слой за слоем воска. Это великолепие висело относительно низко для таких габаритов — в два человеческих роста, а крепилось к потолку лишь на короткой и хлипкой с виду цепи. Неудивительно, что большую часть процесса мистер Роквелл глядел именнона люстру, опасаясь, что сейчас она рухнет прямиком на почетных сенаторов МАКУСА. А потому, сверля взглядом крепление и шепча мысленно страховочное заклятие, не производил впечатления человека, который действительно принимал участие в процессе. — Мистер Роквелл, вам слово. Это произнесла сенатор Хелли, сидевшая прямо напротив экс-мракоборца. Ее широкая фигура, обтянутая строгой бутылочно-зеленой мантией, едва умещалась в кресле. Сенатор разминала пальцы — выглядело это так, словно любого, кто заговорит, она готова была вызвать на рукопашный поединок. Мистер Роквелл кивнул и поднялся на ноги. Он прошел за кафедру, слушая гул собственных шагов. — Прошу прощения, — проговорил мистер Роквелл, опустив руки перед собой. — Однако я до сих пор не понял своей роли. — Вы получили письмо? — Письма — да. Но все дело в том, что со вчерашнего дня я оставил службу. — Вот как. — Сенатор Хелли переглянулась с коллегами, сидящими за полукруглым постаментом. — Можно спросить, почему? Чувствуя спиной взгляд Айрис Эландер, мистер Роквелл ответил честно: — Возраст. — Что не так с вашим возрастом? Мистер Роквелл вскинул брови. — Он не молодеет, мадам. — Никому не говорите о своем возрасте, вы прекрасно выглядите, — произнесла сенатор Хелли. По залу пробежал такой себе неформальный смешок. Мистер Роквелл и сам улыбнулся, про себя помня, что когда в Конгрессе смеются, следует надевать доспехи. — Ваша отставка — это из-за «возраста» или же имеются некоторые внутренние разногласия с действующим президентом? Что и требовалось доказать. — Возраст, мадам, — ответил мистер Роквелл. — Я занимаю должность директора штаб-квартиры мракоборцев почти двадцать лет. — И вы были одним из лучших управленцев в истории МАКУСА со времен Вебстера Бута. — Благодарю. Именно поэтому хотелось бы вовремя уйти и запомниться одним из лучших, чем остаться и запомниться худшим. За спиной судорожно вздохнула сидевшая на скамейке Айрис Эландер. Сенатор Пайкс, старый, как мир, седовласый и похожий на сказочного волшебника длинной густой бородой и кустистыми серыми бровями, поправил монокль дрожащими узловатыми пальцами. — Мистер Роквелл, вы долгие годы были правой рукой действующего президента. Скажите, пожалуйста, как вы оцениваете правление Айрис Эландер? Мистер Роквелл готовился к этому вопросу. Президент Эландер готовилась к этому ответу. — Моя задача на должности — выполнять приказы и защищать людей. Не оценивать эффективность президента. Сенаторы зашептались. — Хороший ответ, Роквелл. Роквелл кивнул. — Но от вас требуется правда, а не лесть. — Это чистая правда. Признаю, что у нас с президентом Эландер периодически возникали разногласия касательно управленческих решений, однако мое мнение остается тем же. Я считаю Айрис Эландер не худшим президентом МАКУСА, даже в сложившейся ситуации. Достаточно вспомнить, в какое время и после кого госпожа Эландер заступила на пост, — проговорил мистер Роквелл. — Джон, ты не… — Президент Эландер, забывшись, вскочила на ноги, но мистер Роквелл жестом ладони призвал ее сесть на место и помолчать. — Однако ситуация вышла из-под контроля, — заметила, словно не видя этого, сенатор Хелли. — Сорванный Турнир Четырех Волшебников. Уничтоженные дипломатические отношения с Британией и все вытекающие последствия. Второй срок президентства для госпожи Эландер выдался трагедией для МАКУСА. Вы это признаете? — Признаю, — кивнул мистер Роквелл. — Но в таком случае прошу винить в этой трагедии всех присутствующих в данном зале. Послышался хлопок — это президент Эландер звучно закрыла лицо рукой. Она как никто знала, что порой правдоруба Роквелла заносит настолько, что с подсудимыми в камерах и уборщиками он говорил уважительнее, чем с теми, от кого зависит судьба государства. — Поясните. — Сенатор Хелли произнесла это ледяным тоном, опередив коллег. «Молчи и соглашайся, дурак. Сохрани хоть ты свое место, иначе МАКУСА загнется», — молила президент Эландер. Но не тут-то было. Мистер Роквелл вышел из-за кафедры и сцепил руки за спиной. — Сорванный Турнир, конфликт с Британией и все, что случилось после: история с британским корреспондентом Розой Грейнджер-Уизли, постоянные опасения шантажа и огласки имеют одни корни — инферналы в Коста-Рике, о которых мы все почему-то не говорим. Каждый месяц на протяжении почти шести лет, я отправляю запросы в Конгресс, выступаю на этом самом месте и прошу ресурсов, чтоб решить эту проблему раз и навсегда. Нужно ли озвучивать ответ на мои просьбы? Сенаторы негодующе зашептались. — Все прекрасно знали про инферналов. Мои люди, сорок восемь человек, погибли на месте, пытаясь ликвидировать угрозу. Все силы сейчас сосредоточены не на решении проблемы, а на ее сокрытии. Нам нужны мракоборцы, нам нужны ликвидаторы проклятий, нужна помощь Международной конфедерации, однако все, что получил МАКУСА — это приказ держать рот на замке. И пока проблема инферналов скрывается, нам есть чего бояться. — Мистер Роквелл поднес волшебную палочку к горлу, чтоб голос звучал громче. — Сейчас инферналов удерживают примитивные защитные чары. Кто может дать гарантию, что проклятие уже не вырвалось за периметр и не гибнут не-маги? Я — не могу. Пока мы замалчиваем это, пока надеемся, что силы МАКУСА решат проблему сами и не подорвут международный авторитет, у Британии и не только, есть рычаги давления на нас. Британцы, зная про инферналов, надавят раз, надавят другой, и будут давить в интересах своей страны столько раз, сколько потребуется, пока мы будем бояться огласки и не делать ничего. Нужно в конце-то концов обрубить это. Решить проблему раз и навсегда, а не скрывать ее за забором. Роквелл обвел сенаторов внимательным взглядом. — Этим летом я стоял здесь и просил помощи. Просил ограничить влияние президента на штаб-квартиру мракоборцев, просил отдать отдел ликвидаторов проклятий под управление директора-штаб квартиры. Просил разрешения вернуть на службу отставных мракоборцев. Даже в этом было отказано. Людей нет: четыре ликвидатора на Вулворт-Билдинг и вчерашние школьники вместо мракоборцев. Это позор. Я вынужден признавать, впервые, что этим составом не защитить даже Вулворт-Билдинг, уже не говоря о стране и территориях за границей. Об этом знали все, но виновата — Айрис Эландер. Выходит так. — А с себя вину вы снимаете? — Нет. Я повел людей на смерть. Я не повлиял и не смог отбить интересы своего отдела. И я добился того, чтоб Турнир Четырёх Волшебников в Ильверморни отменили. Потому что наши ресурсы и готовность существуют лишь на бумаге. Президент Эландер была хуже, чем мертва. — Вы категоричны и неосторожны в своих заявлениях, — проговорил вслух ее опасения сенатор Стормбрук, похожий на бульдога в судейской мантии. — Лишь честен, — отрезал мистер Роквелл. Сенаторы снова переговорили негромко. — Мистер Роквелл, вы сказали много и сказали это… грубо. Быть может, у вас кроме претензий есть и план действий? — Мне он кажется очевидным, — сухо сказал мистер Роквелл. — Пока МАКУСА не укрепит действующий аппарат отдела магического правопорядка, проблемы будут нарастать. Я не предложу ничего нового из того, что предлагал ранее. Прежде всего — вспомнить, что сфера влияния МАКУСА — это не только Нью-Йорк и Вашингтон. Пора бы наконец решить проблему с инферналами и обезопасить людей в Сан-Хосе. Нужно набирать больше мракоборцев, изменить в корне систему их обучения так, чтоб практика стояла выше теории. Набирать больше ликвидаторов проклятий. Ежегодно Ильверморни выпускает по две сотни волшебников, и где эти люди, почему они уходят в мир не-магов? Почему нельзя в конце-то концов организовать льготы, стипендии, что угодно, не мне решать что, чтоб выпускники учились на ликвидаторов проклятий, которых имеем критичный дефицит? Президент Эландер вдруг расправила плечи и слабо улыбнулась. — Набрать квалифицированных людей, доложить мировому сообществу об инферналах, уничтожить их сообща. Предложить колонии вампиров условия, чтоб обезопасить людей. Вот когда это все будет сделано, тогда можно будет устраивать хоть турниры, хоть фестивали, что угодно. А на данном этапе, пока имеются такие проблемы, я считаю, что прежде чем лезть за океан со своим сотрудничеством, нужно решить проблемы на домашнем фронте. — Мистер Роквелл, чувствуя щекотку в горле, закончил гневную тираду. И даже почувствовал, что перегнул палку. — Спасибо. И последовал на место. «Какого ты рот раскрыл… не хватает еще политических репрессий на старости лет», — сокрушался он. — «Одно хорошо, уже уволился». Сев на скамью, мистер Роквелл едва заметно перевел дыхание и взглянул перед собой. И чуть не раскрыл рот — на мраморном карнизе прямо над головами сенаторов сидела, умостившись и нахохлившись пухлая золотая птичка. — Мистер Роквелл. — Голос заставил оторвать взгляд от птички. Сенатор Хелли сжала руки в замок. — Скажите, мистер Роквелл, вы никогда не задумывались, какой у вас рейтинг среди волшебников МАКУСА? Мистер Роквелл всерьез подумал, что его тираду прослушали. — Я не медийная персона, мэм, а государственный служащий. Бывший, — сказал он. — Моя задача следить за безопасностью волшебников МАКУСА, а не за статистикой и рейтингами. Поэтому, понятия не имею. Президент Эландер довольно кивнула. Мистер Роквелл украдкой наблюдал за ней. Кажется, впервые за последнее время, она улыбалась, пусть и старательно это скрывая. — Вы можете быть свободны, мистер Роквелл. Мистер Роквелл склонил голову и, не задерживая взгляд, направился к высоким дверям. Золотая птичка, дождавшись, пока двери захлопнутся, вспыхнула и, обратившись галлеоном, так и осталась лежать на мраморном карнизе. Благо метаморфозов президент Эландер, сидевшая лицом к сенаторам, не заметила — ей уже было не до того.

***

И снова, когда на город спустились сумерки, а в воздухе пахло теплой осенью, я оказался в аэропорту. Вещей с собой не было — лишь нелепый тряпичный рюкзак, да и тот я купил в супермаркете на кассе, больше для виду, чтоб не распихивать по карманам куртки сигареты, телефон и провод зарядного устройства. Смотрелось на контрасте — вокруг все были нагружены одинаковыми с виду чемоданами на колесиках, один я лишь такой, налегке. Хотя не один. Роза была с одной лишь поясной сумкой. — В каком смысле у тебя нет паспорта? — Ах да, пока я всех разглядывал, на меня орал отец. Я лениво перевел взгляд. — В прямом. — А где он?! Снова забыл сказать. О том, что у меня нет документов я догадался озвучить в очереди на магической таможне Нью-Йорка. — В залоге. Отец выругался и закрыл лицо рукой. — Почему всегда так, Альбус? — Я без адвоката слова не скажу. Скорпиус вклинился между нами. — Да ладно вам. Я уверен, Алу не надо подтверждать свою личность… — Меня же здесь каждая псина знает, как убийцу-наркоторговца. Все правильно. Скорпиус одарил меня тяжелым взглядом. И, шагнув вперед, когда отец вышел из очереди, читать некие морали Розе, за что-то уже словесно сцепившейся с таможенником, зашептал мне в ухо: — Хотя бы попытайся. Вам еще вместе как-то жить. — Вот уж нет, — отрезал я. Скорпиус сжал мой локоть. — Давай хотя бы постараемся оставить эту ситуацию позади. Для всех нас. Все ведь обошлось, не нагнетай. — Как скажешь, Малфой, — отмахнулся я. Даже пытаться не буду. Мне с ним тоже вместе не жить. Очередь двигалась медленно. Мы продвигались, покачиваясь, по шажочку в минуту, когда Скорпиус обернулся. Глаза его расширились. — Поттер, у тебя три минуты, пока я сдерживаю твоего отца, — шепнул он, толкнув меня из очереди. Я чуть не потерял равновесие, и не поняв, что и почему, проводил Скорпиуса взглядом. — Мистер Поттер, не надо! Роза имеет право фотографировать таможню, это общественное место! Она же не фотографирует бумаги, служащих и грузы! — Скорпиус ринулся в сторону, оттесняя отца и Розу к окну. — А, фотографирует? Роза, блядь, ты достала! Я завертел головой, пока не увидел позади, поодаль очереди на регистрацию, Джона Роквелла. Одетого не в привычную мне форму мракоборца, он выглядел даже как-то иначе: спокойнее, проще, моложе, таким не похожим на мракоборца, не знающего усталости, сна и препятствий. Я не сразу узнал его, а потому подошел медленно, щурясь и думая, что показалось. — Где ты был? — спросил я. — Долгая история, — он отмахнулся. — Успел вот. — У МАКУСА ко мне снова претензии и приказ не выпускать? — Я даже не улыбнулся, потому как не удивился бы такому исходу. — Или по всей стране приказано запустить фейерверки, ведь эти чертовы британцы наконец улетают? Джон косо усмехнулся, внимательно на меня глядя. Даже его ледяного цвета глаза казались совсем не холодными, когда их не оттеняла форменая одежда. — Оставайся со мной. В Бостоне. Если бы челюсть могла звучно опускать на пол, как в мультиках, у изумленных героев, я бы этой челюстью в тот момент пробил пол насквозь, МАКУСА выставил бы мне за это счет и подозрение в надругательстве над таможней, и уж точно никуда бы я не улетел. — Что? — Я рассеянно моргнул. Джон вздохнул. Я еще раз моргнул, глядя ему в лицо, убедился, что не послышалось и прошептал: — И что же мы будем делать? — Жить. Как все. Нормально жить. — Выпил что ли? К слову о том, каким чутким я умею быть. Нет, но что же должно было за два дня случиться, чтоб непоколебимый Джон Роквелл так радикально решил изменить свою жизнь? Но, не это ли было для меня спасением? Не вечно же ждать его целый год, чтоб один день и одну ночь побыть не одному? И так все в голове завертелось предвкушением сладким, благодарностью и теплом. Нет, не все этой осенью в этой стране было против меня: добрая дурная Вэлма, жесткий непоколебимый Диего, смешной апатичный Матиас, надежный стойкий Джон. Я не знал, почему он так резко решился, но, быть может, судьба решила, что хватит уже кнута этому доходяге из Паучьего Тупика? Но, знаете, доходяги привыкают к кнуту. Я поднял взгляд. Чтобы не чувствовать ничего, притворился улыбчивым клоуном. — Не будем мы жить нормально, Джон. Я бедовый. И не изменюсь, даже клясться не буду, чтоб хоть раз тебе не соврать. Оставалось лишь горько усмехнуться. — Я снова во что-то влезу. Обязательно влезу, вопрос времени, когда. Не потому что хочу, это просто само происходит со мной, проклят я, наверное. А ты снова будешь вытягивать, рисковать, ненавидеть меня, воспитывать. Так будет, а не как у всех. Серые глаза внимательно смотрели на меня сверху вниз. — Беги от меня, — прошептал я. — Беги, спасай то, что еще осталось от тебя. А меня оставь мертвым. Джон, не знаю искренне ли, но спокойно кивнул, чуть прикрыв глаза. Его рука проскользнула по рукаву куртки, цепляясь пальцами за старые нашивки. — Я понимаю. — Нет, не то понимаешь. — Я замотал головой. — Я не об этом вообще, просто… — На самом деле об этом. Я понимаю, первая любовь и… — Что? — Я скривился. Как можно вообще было слить все в приторщину такой банальности, как первая любовь? Я что, сопливый подросток в махровой пижаме? — Вообще-то он не был моей первой любовью, — возразил я. Но отвел взгляд. Наверное, это был тот самый момент, когда нужно было перестать врать Джону Роквеллу хотя бы раз, хотя бы на прощание. — Но, по ходу, стал последней. — И снова поднял взгляд, как нашкодивший тот самый подросток в махровой пижаме. — Прости меня. Где-то позади, хотя звучало так, словно со всех сторон, звучал гневный клекот Розы Грейнджер-Уизли: — А я все равно буду фотографировать то, что несет общественно-полезную… — Да иди уже в очередь! А где… Я, обернувшись назад, увидел, что три минуты, данные мне Скорпиусом, как раз истекли. Роза, прижимая к груди камеру, оскорбленно насупилась, и повернула голову следом за дядей, который уже смотрел в нашу сторону. — А давайте не глазеть по сторонам, а следить за очередью чуть внимательнее, — шипел недовольный Скорпиус. Я снова повернулся к Джону. — Наверное, пора. — Да. — Он кивнул. — Можно тебя попросить? — Конечно. — Не мог бы ты сменить номер телефона по приезду? Я смущенно закивал. — Конечно. — Так будет лучше. — Да, согласен. Скомканный момент натужного прощания при свидетелях — что может быть более неловким. Я инстинктивно дернулся вперед, но Джон шагнул назад и вытянул руку. Смутившись снова, еще больше, я ее пожал. «Поздравляю, Ал, ты все проебал на ровном месте», — подсказал мне разум. — «Опять». Ладони сжались. Я украдкой запустил пальцы к его запястью, под рукав рубашки. Джон отвел взгляд и глянул поверх моей головы на глазеющих. Рукопожатие неприлично затянулось. — А, к черту. И я улыбнулся, когда титан пал. Рука притянула меня близко-близко, а щеку тут же приятно оцарапал колючий подбородок. Укусив легонько горячую нижнюю губу, я отпрянул и, обняв Джона, прошептал ему в ухо: — Тебе конец. — Знаю, — шепнул он мне в ответ. — Но это того стоило. Когда я вернулся в очередь, с усилием отведя взгляда от Джона, трансгрессировавшего все так же поодаль, напряжение зависло над головой каменным молотом. Я не глазел по сторонам — уставился в спину стоявшего впереди колдуна. Чувствовал, как распирает стоявшего слишком близко отца от злости, а стоявшую позади Розу от острого желания ему возразить. Скорпиус несчастный, был серым — ощущал напряжение больше всех. — Ну зато его не посадили, — сказал он робко. — Да, Ал? Я даже не глянул. Знал бы он, что мне уже не важно.

***

Октябрь я встретил, пропустив его начало. Мой отсчет в Лондоне начался не с приземления самолета, и даже не с поисков ключей на крыльце дома номер восемь в Паучьем Тупике. Отсчет начался, когда в мутном стекле входной двери я увидел очертания высокой, подпирающей козырек фигуры. — Открыто, — оттянув горлышко бутылки от губ, проговорил я. Дверь толкнули. Старые петли жалобно заскрипели. — Ну здравствуй, самоубийца. — В дом, пригнув голову, чтоб не задеть низкий потолок, зашел Михаил, одетый в старую драную внизу мантию и старый спортивный костюм. Я повернул голову. — Здравствуй. Как твои девочки? Он неприязненно глянул на меня. Но не подходил близко. Обошел стол и сел в кресло напротив. Боялся, гад. Не признается, но я чувствовал страх — человек пахнет острой горечью, как специей, когда боится. Я широко улыбнулся, лязгнув острыми зубами. — Как ты выбрался? — Отправили за твоей головой. — А-а. Ну и каково это, кинуть президента? — Чего звал? — Со мной говорить явно не хотели. Я, опустив бутылку на стол, утер губы и, замешкав, завертел головой. — Ага, вот оно. — Чуть не потерял, надо же. Преклонившись через подлокотник, я с большим трудом поднял за ручки старый саквояж из коллекции Наземникуса Флэтчера. Перетащив саквояж на стол, я толкнул его ногой ближе к гостю и упал обратно на диван. Михаил нахмурился и, не без опаски дернув за молнию, приоткрыл саквояж, расширяя его края волшебной палочкой. Ничего на него оттуда не выпрыгнуло вопреки опасению, но удивился он знатно — саквояж был забит золотыми галлеонами до самой застежки. — В расчете, — сказал я, не дожидаясь вопроса. Михаил внимательно на меня глянул. Понимал, хитрец. — В расчете. — Он кивнул, одной рукой поднял саквояж и покинул мой дом. Я, притянув к себе бутылку, задрал голову и посмотрел в потолок. Что ж, еще одна осень. Еще один день. Все идет по плану.