***
Роза Грейнджер-Уизли, распластавшись на ярком узорчатом ковре, сверлила взглядом пишущую машинку. Машинка была старой, купленной на первую зарплату на барахолке, однако, как и весь волшебный раритет, была в том состоянии, в котором на ней еще работать и работать. Жесткие клавиши, сами по себе печатающие, могли наштамповать еще не одну тысячу бестселлеров. Были бы идеи. Но идей, вот уже скоро год как не было. Машинка не печатала, клавиши не стучали, записывая мысли хозяйки на бумагу. Роза все чаще и чаще писала натужно, не полагаясь на магию машинки, сама клацала пальцами по клавишам и даже не вчитывалась в то, что выходило в итоге. Выходило, как ей казалось, плохо. Рабочий кабинет, под который была приспособлена веранда, был завален низкопробными газетками, черновиками, набросками из несвязных фраз, скомканными листами и уставлен целой горой грязных чашек. На веревке, протянутой в примыкающей кладовой, сушились вдали от солнечного света свежие колдографии. На них стыдливо отворачивались застуканные врасплох возлюбленные. Очередной паж Эмилии Тервиллигер, этим уже никого не удивить, хотя «Ведьмин пирог» покупал подобные грязные секретики всегда охотно. Но даже если тексты про грешную интрижку были дном пробитым, то текст на пергаменте в пишущей машинке был про причудливую форму облака, вызванную коалицией сговорившихся против министерства привидений — и это ниже дна. Писать для «Придиры» само по себе ниже дна. Розе не хотелось жить, настолько все было плохо. Упав с высоты самого громкого скандалиста, которого боялся МАКУСА, как огня, до уровня, с которого даже не начинала свою карьеру, она была раздавлена презрением к собственной персоне. «Так низко я еще не падала», — думала Роза, глядя на текст для «Придиры». — «Хоть лети на Шафтсбери-авеню, лезь на фонарный столб и фоткай, как Малфои по утрам сношаются». Два с половиной года назад она, вернувшись в Англию, пожинала плоды скандалов МАКУСА, а после, спустя полгода, когда спрос на беспредел Эландеров поутих, а из пальца высасывать уже не выходило, начался застой. Два года мучительного ничего. В стране было все спокойно. Везде было спокойно. И Роза медленно сходила с ума. В веранду-кабинет заглянула, скрестив руки на груди, ее дражайшая половина. Сдвинув на носу большие очки, она вздохнула. — Хватит уже. — Оставь меня спокойно умереть под гнетом разбитых надежд, — пробурчала Роза. — Тебе не понять, Ева. Ева закатила глаза. Ох уж эти творческие люди, которые находят себе по тысяче и одной причине, чтоб впасть в депрессию на ровном месте. Шаркая высокой платформой домашней обуви, Ева стащила исписанный лист с пишущей машинки и опустилась в широкое кресло, похожее на огромную подушку, запиханную в глубокий бамбуковый каркас. Вновь поправив очки, она углубилась в чтение. Роза, подняв голову, издала мученический хрип. — Не читай это. — Да ладно тебе. Минута быстрого чтения продлилась для Розы вечностью. — Не так плохо, — честно сказала Ева. — Ошибок нет… — О, это победа. Венец карьеры. — Правда… вряд ли Лавгуд пропустит статью с матом. Может, заменить? И, увидев, что Роза приготовилась умирать еще и от критики, Ева решила сгладить углы. — Совсем немножко. Например… ну вот: «… по словам миссис Бомонт из Коукворта, в небе появилась какая-то хуеобразная бесоебина, заставившая ее бросить таз с бельем и спешить в сторону дома, чтоб спасать от вторжения призраков мужа и детей». — Ева тактично кашлянула в кулак. — Хуеобразная бесоебина? — Это творческая метафора. — Это мат. — Это метафора. — А если дети будут читать? — Если какие-то дети читают газету Лавгуда, то у них и без того тяжелое детство. Роза цокнула языком и уселась на полу. — Слушай, мы не голодаем, — серьезно сказала Ева, отложив лист. — Есть сбережения. Я хорошо зарабатываю. — К чему это? Камень в нахлебника? — Дура. К тому, что хватит страдать и писать через силу. Возьми паузу. Отвлекись, смени картинку. Давай вместе, пять лет собирались в Лаос и никак не соберемся. Ты после МАКУСА на взводе все время. — И ты согласишься на отпуск ради Лаоса? — Да ради чего угодно, сил нет смотреть на твое кислое лицо изо дня в день. Хватит лежать лапшой, вставай и иди… не знаю, да хоть в теплице повозись, что угодно, только не сиди возле машинки и не дави статью. Роза послушно поднялась на ноги, размяла затекшую спину и погасила свечи. Теплица так теплица, хотя ее фанатичная любовь к выращиванию овощей со временем испарилась. Не сомневаясь, что сорняков отросло по пояс, Роза вернулась в спальню и, открыв шкаф, критически оглядела одежду на предмет чего-нибудь грязного, драного и такого, чтоб не жалко было потом выкинуть. Выбор пал на старые джинсовые бриджи — такие страшные, что им не страшно было даже сжигание. — А после Лаоса прям из меня польется шедевр за шедевром? Роза была в целом с женой согласна и благодарна за понимание и бесконечное терпение, но, обладая характером сложным и жгучим желанием спорить всегда и спорить везде, просто не могла не съехидничать. — Кто знает, — послышалось из кухни. Ева вернулась, разминая специи в каменной ступке. — Может быть, тебе нужны и этот застой, и эта пауза, чтоб твоя книга, наконец, увидела свет. Роза совсем скисла. — Ладно, — буркнула она, лишь бы поскорее закончить разговор. Нацепив на голову платок и убрав под него растрепанные кудри, она направилась в теплицу, выбивать из головы дурь физическим трудом. Книга, которая обещала стать самым громким расследованием двадцать первого века, затмить и дело философского камня, и скандал с Эландерами, была заброшена на пятой главе и вот уже несколько лет Роза не напечатала ни буквы. «Большая афера Альбуса Северуса Поттера» осталась лишь мечтой: недосягаемой, недописанной, трудоемкой и закинутой в самый дальний ящик комода. — Сука, — шипела Роза, с остервенением дергая сорняки. — Не идет и все. И речь не о сорняках в сухой земле, а о все той же «большой афере». Роза, пока вспоминала старое увлечение садоводством, попутно пыталась думать над тем, как и с чего начать шестую главу и как подобраться поскорее к происшествию в МАКУСА по свежим следам, но ни единой связной мысли в голове не было. Роза пыталась давить из себя мысли и тексты снова и снова, не щадя фантазии. Думала об этом в теплице, думала после, в душе, думала в постели, думала, просыпаясь среди ночи. И что-то даже думалось, особенно ночью, но, снова сев за машинку и уставившись в пустой лист, Роза ощущала эффект перекати-поля в голове и понимала, что и сегодня день прошел зря. А в субботу Роза и вовсе подумала, что ее кто-то сглазил, потому что или судьба издевалась, или за что-то мстила. Третьего не дано. — Блядь, вот вовремя, — прошептала она, сдвинув вверх деревянные жалюзи. Их коттедж из бруса находился далеко за чертой города, в месте у заповедника, на холме у бездорожья, вокруг бескрайних вересковых пустошей и холодных мелких речушек, и находился он в такой местности по двум причинам: во-первых, природа, не загаженная выхлопами и пластиком, во-вторых — отдаленность от мест обитания Уизли настолько сильная, насколько позволяли вообще государственные границы Англии. «Не ходите, не смотрите, в окна не заглядывайте, в холодильник мой не лезьте. Хочу в трусах ходить по дому и пить токайское с горла — и я буду это делать, это мой дом, моя жизнь, моя семья. Надо что-то — говорите, я приду сама, в моем доме вам делать нечего», — именно эти недобрые мысли прозвучали у Розы в голове скороговоркой, когда она увидела родителей у двери. По паркету, скользя, пронеслась Ева, открывать дверь. — Что они здесь делают? — прошипела Роза. — Я пригласила на обед. — Что? Нахрена? Услышать критику в адрес своего рагу? Ева цокнула языком. — Оденься. — Бля-я-ядь, — взвыла Роза, захлопнув дверь. — Почему ты меня не предупредила? — Потому что ты бы запретила. Все, выше нос. Одевайся. Они еще не вошли в дом, а у нее уже как минимум три ограничения свободы: не материться, не острить и не делать вид, будто гостей она не ждала. Роза уже предвкушала град претензий: начиная от праведного гнева о том, что ей уже скоро сорок, а она до сих пор никого не родила (И ПОНЯТНО ПОЧЕМУ!) и заканчивая тем, что ей уже скоро сорок, а у нее в шкафу срач, белье не отутюжено, газон не стрижен, а в холодильнике жрать нечего, ведь на полках нет сарделек и мяса. Она уже заранее знала, как пройдет этот чертов обед. Мать будет ходить и искать пыль по комнатам, гневно зыркать на Еву, виня ее в несчастной судьбе беспутной дочери, потом начнет высказывать недовольство журналистикой как таковой. Отец в это время будет пытаться сгладить конфликт, в итоге потеряет терпение первым, разорется и сбежит обратно домой. Мать начнет буянить фразами: «Посмотри, до чего ты довела отца!», Роза начнет орать, что если кто и доводит отца, то уж точно не она. Родня рассорится, а на следующий день все Уизли узнают о том, что эта чертова лесбиянка не дает родителям жизни. — Да быть не может, чтоб последняя линейка «Молний» проигрывала в скорости «Яджируши-39»! — Мистер Уизли в праведном негодовании застыл, сжимая вилку с наколотым кусочком тушеного баклажана, как копье. — Японские «Яджируши» — лидеры на рынке. — Ева развела руками. — «Молнии» хороши, но сравнивать их и японцев — все равно что «Серебрянные стрелы» с «Нимбусами». Уши мистера Уизли алели, как два мака. Миссис Грейнджер-Уизли всеми силами делала вид, что не бьет под столом мужа ногой по голени. «Пиздец, что происходит вообще», — Роза вертела в руках бокал и была близка к истеричному хохоту. — «Молнии» были лучшими метлами всех времен! Сборная Англии до сих пор их использует. — Потому что у них контракт с производителем. А будь их воля, то пересели бы на «Яджируши». — Как дела на работе? — спросила миссис Грейнджер-Уизли, разрезая печеный картофель. Не в силах отделать от ощущения, что сейчас начнется скандал, и что ситуация за столом настолько наигранно-семейная, Роза потупила взгляд. Она не понимала, что происходит и в какой момент ожидать подвоха, поэтому была готова в любую секунду давать отпор. — Нормально, мама. «Будто я не знаю, что ты думаешь только о том, как мы с Евой спим, и о том, какой бред в газетах от моего имени печатается в последнее время». — Ну и замечательно. Светский этикет и повисшее в воздухе напряжение требовали ответного вопроса, чтоб не ковырять в тарелках молча. Роза, уставившись в стол, начала подбирать нейтральные темы для обсуждения. Тем не было — женщины Грейнджер-Уизли, даже обсуждая погоду, могли устроить войну. Слушая разговоры за столом, Роза не могла отделаться от чувства, что над нею издеваются. «Мы не общались двадцать лет, а сейчас сидим, едим и обсуждаем метлы?» — не унималась Роза. — «Вы что, втроем, репетировали этот обед в тайне от меня?» — Ты куда? — Ева мигом среагировала и повернулась, когда стул рядом с ней отодвинулся назад. — Пойду, — ответила Роза. — Подышу. — Все хорошо? — Все отлично, пиздец крепчает. Ева, смущенно извинившись, тоже встала из-за стола. Сдвинув невесомую штору и открыв дверь на задний дворик, она вышла следом. — Роза… — Что «Роза»? — та обернулась. — Что происходит вообще? Зачем они здесь? — Это твои родители. — А ты будто не знаешь, какие у нас отношения. Они против моей работы, моей жизни, против тебя, против каждого гвоздя в нашем доме. Ты думаешь, я просто так попрощалась навсегда, когда закончила этот сраный Хогвартс? Блядь, да я вздохнуть нормально не могу, все жду, что сейчас начнется. — Роза плюхнулась на садовый диванчик. — Я думала, ты понимаешь. Зачем все это, Ева? Ева запахнула вязанную кофту. — Ты хоть понимаешь, что мы втроем чуть с ума не сошли, когда ты была в МАКУСА заложницей? И когда, после этого громкого дела, снова развернулась и сбежала в Штаты, никому ничего не объясняя? — Когда это было. — Такие моменты очень сближают, знаешь ли. И дают пинок переосмыслить некоторые вещи. Жаль, что ты не переосмыслила. — Так и не надо было устраивать этот пиздец со зваными обедами и светскими беседами. — Пиздец сейчас устраиваешь только ты. Уперлась, как баран. Ладно. — Ева чуть сжала ее плечо. — Возвращайся за стол, когда будешь готова. Хотя бы ради меня. Я готовила обед. — Ладно. — Обещаешь? — Дай мне еще пять минут. Дверь тихонечко закрылась. Роза сгорбилась и уставилась перед собой. «Соберись, тряпка. Хотя бы ради нее», — думала она. — «Ты победила Риту Скиттер, побывала в двух горячих точках и выжила в племени каннибалов со своим блокнотом. Ты нагнула МАКУСА, Роза, неужели у тебя не хватит выдержки на один день в семейном кругу?». Глубоко вздохнув, Роза собралась. Размяла шею, словно возвращалась не за стол, а на ринг, встала с диванчика и потопала обратно. — … внутри древка каждой метлы есть особый элемент — киль. Это сердцевина особой древесины, из которой делают волшебные палочки. И эта сердцевина отвечает за полет, и чем киль тоньше, тем метла маневреннее и быстрее в разгоне. Например, в тех же «Серебряных стрелах» он занимает всю полость в древке — собственно «стрелы» поэтому и считаются семейными метлами: супербезопасные, но медленные и тугие на поворотах. Так вот, для сравнения, в «Молниях» киль толщиною с палец, а в «Ядржируши» — с волосину. Мистер Уизли в последние полчаса забыл о том, что ел. Рот его был широко раскрыт от жадного впитывания информации от инженера-технолога маневрированности спортивных метел, которая только что, кажется пошатнула его понимание о квиддиче. — То есть, игрок не причем? Не от мастерства зависит скорость? — Во многом от игрока и его риска разогнать метлу до предела. Но даже Виктор Крам не смог бы на «Чистомете» обогнать «Яджируши». Мистер Уизли крепко задумался. Ева отправила в рот наколотый на вилку помидор. — То есть, в майском матче «Сенненских Соколов» против «Пушек Пэддл», лучше ставить на «Соколов»? — «Пушки» до сих пор летают на линейке «Нимбусов»? — Да, на последних моделях. — Тогда на «Соколов», — ответила Ева, прожевав. — Ты что, собрался ставить деньги на квиддич?! — прогрохотала миссис Грейнджер-Уизли, заглянув в комнату через окно из улицы. — Рональд Уизли! Мистер Уизли побагровел. — Я просто спросил! Если, допустим… — Рональд! — Да все, все. — Мистер Уизли замахал руками. — Просто спросил! И, дождавшись, пока жена, щурясь, перестанет его сверлить взглядом, поинтересовался уже тише: — А «Холихэдские гарпии» против «Соколов», если «Соколы» выиграют у «Пушек» и выйдут в полуфинал? Роза, прикрыв дверь, усмехнулась и покачала головой. — Кажется, папа встретил зятя, о котором мечтал всю свою жизнь. Фраза провокационная и неосторожная, но миссис Грейнджер-Уизли оставила это без комментария. Кутаясь в мягкий плед, она смотрела на виднеющиеся вересковые поля. — И правда воздух другой совсем. — Это еще вереск не зацвел. Потеплеет и на улице вообще хоть стели каремат и спи. — Роза забралась на садовые качели с ногами и закуталась в плед по самую кружку в руке. — А так да, чем дальше от людей, тем чище природа. — Но до магазинов далеко. — Да вообще не проблема. Разговор выходил мирный, но натужной. — Как там братец? — протянула Роза. — На работу устроился? Миссис Грейнджер-Уизли вздохнула. — Ясно. Хочешь, скажу, как решить эту проблему за сутки? — Роза отпила чаю. — Просто выгоняете его в большой мир. И пусть содержит себя в кой-то веки сам. И не проси никого искать ему работу. Пусть тащит сам. — Легко сказать. — А сделать еще легче. Хватит жалеть лентяя, не грудной, взрослый мужик уже. Я в его возрасте уже посадила дерево, построила дом и получила по морде от президента МАКУСА. Шутка была настолько правдивой и неуместной, что Роза фыркнула в кружку. Миссис Грейнджер-Уизли даже не улыбнулась. — Да ладно, ма. — Роза ткнула ее локтем. — Когда это было. Тем более, что хорошо закончилось. — Поклянись, что больше никогда так не встрянешь. Я неделю тогда боялась твой некролог в газетах увидеть. — Да лучше в МАКУСА было, чем сейчас. Я тогда отжигала так, что вся верхушка их правительства собиралась едва ли не все редакции закрывать, лишь бы мои статьи не печатались и не расходились, как горячие пирожки. Роза тепло улыбнулась. И посерьезнела. — Ну да ладно. Забей. Ты всегда считала мою работу посредственным бумагомарательством. — Никогда, — покачала головой миссис Грейнджер-Уизли. — Да ладно тебе. — Ты талантливый писатель. Но то, что ты иногда пишешь… только честно, Роза, тебе за свой талант и за свой труд не обидно? Понимаешь, о чем я? Роза понимала. И согласилась. То, что у нее было в недописанных статьях сейчас, годилось лишь на то, чтоб подтереться в туалете. Начать с неверных супругов и грязных слухов, подняться до теорий заговоров и расследований политических интриг, стать голосом правды и лидером мнений, а потом упасть еще ниже, чем на дно — в домашнюю редакцию старого маразматика Ксено Лавгуда. — А знаешь, я особо не распространялась, но моя статья и то, как я надавила на Айрис Эландер, спасло в МАКУСА жизнь очень хорошему человеку. Джону Роквеллу. — Роза пожала плечами. — Видимо, я не такая уж и стервятница. — Роквеллу? Тому самому? — Ага. Я в жизни ни с кем так не напивалась, как с ним. — Женат? — Неисправимый классический гомосексуалист. Все как у Оскара Уайлда. Не выйдет, ма. Миссис Грейнджер-Уизли закрыла лицо рукой и рассмеялась. — Ладно, молчу. Роза тоже рассмеялась, но улыбка быстро сошла с ее лица. — Ма, что происходит? — спросила она прямо. — Не говори, что ничего. Ева не колется, не хочет меня расстраивать. У тебя с этим проблем никогда не было, хоть ты скажи прямо. Ма спорить не стала. Сжала глиняную кружку двумя руками покрепче. — Ева очень за тебя переживает. — Я вроде не хвораю. — Ты на взводе. Это из-за статей? Роза отмахнулась. И тут же фыркнула. — Да, из-за статей. Я нихрена не могу написать нормального, надо мной снова смеются все редакции. Я пишу дерьмо, ты была права. Это ты хотела услышать все эти годы? Я пишу дерьмо из пальца высосанное. Ева продолжает читать и делать вид, что это шедевр. Мне не нужна ложь, будто я не понимаю, что все плохо. Мне смеются в лицо, а она все еще считает меня гением. — Потому что ты гений. Тебе нужно просто чуть-чуть отвлечься. — Но Ева всегда на моей стороне. Но вы с папой вот теперь. Я сижу и жду подвоха. — Почему? — Ты правда хочешь, чтоб я ответила? — Роза повернула голову. — Или просто вспомним нашу последнюю встречу? Она утерла веснушчатую щеку. — Ты меня проклинала. За Еву, за работу, за этот дом, за жизненную позицию, за все, что я вижу в зеркале. Блядь, безработный жирнеющий Хьюго, который из комнаты выходит только на кухню, меньший позор семьи, чем я. И вы его терпите, слова не скажете, мне же достаточно пройти мимо и будет скандал в трех актах. Ма, вот только скажи, что не так. И вот внезапно мы все вместе, едим мою веганскую еду в моем чертовом доме. Ева — лучший друг, я, оказывается, гений, а прошлого будто и не было. Я не понимаю, что происходит. Миссис Грейнджер-Уизли вздохнула. — Мы хотим общаться с тобой. По-людски. Вот что происходит. — Вот это и странно. — Что уж виноватых искать. Обе с тобой хороши. Я — ослица гордая, ты — такая же, да еще и упрямая, как отец. Многое было между нами, не все хорошее, но, поверь, мне шаг к тебе навстречу после всего было сделать тяжело. Ты тоже сделай, а то я в стену бьюсь. Роза опустила взгляд. — Не тот уж возраст, чтоб нотации читать. — Даже насчет моей Евы? — Знаешь, то, что она, при твоем-то характере, до сих пор твоя, это уже о многом говорит. Роза снова усмехнулась и отпила остывшего чаю. — Ма, большего мне и не надо. Не дави гордыню, тебе еще Хьюго из дома выгонять. — Дурочка, — усмехнулась миссис Грейнджер-Уизли. — Вся в отца своего. Невозможно говорить серьезно: или прослушаешь, или отшутишься, или что-то ешь в процессе. Роза опустила надкусанное яблоко. — Ма, ну что ты в самом деле… — в ужасе отодвинувшись подальше, когда губы матери задрожали, проговорила Роза. — Все, давай без слёз, выводы сделала. Закрыли тему. — Просто ты не понимаешь, — миссис Грейнджер-Уизли прикрыла рот рукой. — Мы с папой всегда хотели для тебя только самого лучшего, а ты всегда поперек. Это хорошо даже, ты отстояла свои границы, свой путь, я очень тобой горжусь, ведь наши все эти глупые совершенно ссоры и склоки тебя не сломали. Ты действительно талантливый писатель, и у тебя хоть и далекая от моего понимания, но хорошая семья. — Так, хорош уже, а то я тоже струи из глаз пущу. И так не красавица, так еще с мордой красной и опухшей сидеть буду. — Роза, я не хочу, чтоб у нас было, как у Гарри и Альбуса. Я очень боюсь этого. Я на них смотрю, и вижу нас. Мы тоже потеряли столько времени, пропустили столько всего важного. Нас с папой тоже не было на твоей свадьбе. Мы тоже узнаем о тебе из газет. — Миссис Грейнджер-Уизли закрыла лицо руками. — Роза, я очень боюсь, что ты тоже однажды уедешь в один конец, а мы не будем пытаться даже связаться с тобой. Ты уже сбежала от меня в такую глушь. — Ма, я не такая, как Альбус. Я столько не бухаю. — Ты опять шутишь и даже не пытаешься понять. — Да все я понимаю. Все, хорош уже. — Роза крепко сжала руку матери. — Хоть кто-то из ваших детей не должен быть хлипкой соплей, хватит из меня давить слезы. И сама не плачь, никто не умер, все хорошо. «М-да-а, чем крепче женщина, тем горячее ее слезы», — думала Роза, уткнув подбородок в макушку миссис Грейнджер-Уизли. — Все, не плачь, я сказала. Мы никогда не будем такими, как Гарри и Ал. Слышишь меня, ма? Никогда. И не потому что я столько не пью, а ты столько не работаешь, нет. А потому что, если тебе что-то не нравится, ты об этом кричишь так, что волосы дыбом. И я кричу тебе в ответ, — процедила Роза. — И пусть папа орет третьим на нас обеих и считает нас тупыми курами, мы обе знаем, что нас бесит и что нам неприемлемо. Мы не замалчиваем и не делаем вид, что все в порядке, именно поэтому я и вспылила в обед. Да, мы с тобой две ослицы, но зато можем друг на друга поорать, а потом, пусть и не сразу, нормально поговорить. А они так не могут. Потому что один молчит, а другой не спрашивает. Миссис Грейнджер-Уизли утерла щеки и улыбнулась сквозь силу. — Ладно, ты права, хватит нагнетать. — Она снова накинула на плечи плед. — Расскажи лучше о планах. — Да каких планах, — буркнула Роза. — У меня не получается ничего. Я бы дала тебе почитать черновик для Лавгуда, но там есть матерный момент. — Ты пишешь для Лавгуда? — Ма, просто не начинай, самой противно. Миссис Грейнджер-Уизли вздохнула. — А твоя книга? У тебя были грандиозные планы сорвать куш. Роза помнила этот момент и эту ссору. А конкретно грандиозный скандал на тему того, что если она посмеет выставить в своей низкопробной писанине их семью в неприглядном свете, то пусть лучше забудет адресс родного дома. Но проглотила ехидный комментарий и ответила: — Это дохлый номер. Я забросила книгу. — Почему? — Да как-то не идет. Я заставляла себя за нее садиться, но, знаешь, то полдня музыку на фон выбираю, то пока весь кофе дома не выпью, не уймусь, то отвлеклась, то надо срочно шкаф разобрать… Как забросила, так и не садилась больше за рукопись. У меня был в голове материал и структура, но после МАКУСА как будто пробел. — Неудивительно. МАКУСА забрал у тебя слишком много ресурсов. — Ева тоже так говорит. — И вместо отдыха ты пишешь бред для Лавгуда, из-за которого чувствуешь себя никем. — Ма, мне казалось, ты была против выхода этой книги. — Роза все же не выдержала. — Кто знает. Может твоя книга — единственный способ разорвать эту многолетнюю ложь… — пожала плечами миссис Грейнджер-Уизли. — Да и вообще, ты горела этой книгой. Роза невесело фыркнула. — Это в прошлом. Я даже не помню, на чем там остановилась. И вдруг задумалась. «А на чем я остановилась?». Мысли в голове лихорадочно заметались. Роза точно помнила, что писала эту книгу, что горела ею и проводила у машинки ни одну бессонную ночь. Помнила, что долго и тщательно собирала материал, крепила заметки и колдографии на стену, связывая их нитью и создавая только ей понятную схему. Она помнила свои предвкушения, тогда в МАКУСА — ждала и дождаться не могла, когда вернется домой и засядет за рукопись снова. Что-то она там такое нашла, сенсацию из области больших афер Альбуса Северуса Поттера. Но что? «Наркотики, мафия? Роман с мракоборцем? Ребенок не пойми откуда? Инферналы?» — Роза лихорадочно думала уже и после того, как они с матерью вернулись в дом, помогать Еве убрать посуду со стола. — «Что я упустила?» Навязчивая мысль, крутившаяся и пытавшаяся склеить воедино картинку в голове, не оставляла ее в покое даже когда сели пить чай. «Я что-то упускаю. Что-то важное ускользнуло». — … и вот когда начинается лихорадка по этому квиддичу каждые четыре года, надо ходить по дому в берушах, — помешивая чай ложечкой, проговорила миссис Грейнджер-Уизли. — Двадцать четыре часа в сутки разговоров только о квиддиче… Роза вроде и слышала, но не слушала. Она рассеянно смотрела в чай. «Что я упустила?» — не унималась она. — «Как вообще можно забыть, на каком моменте забросила писать книгу?» Глубокой ночью, когда гости уже ушли, Роза уселась на пол перед комодом и, выдвинув один из ящиков, запустила руку далеко вглубь. Нашарив рукопись, перевязанную плетеным шнурком, Роза вытянула ее и придвинула свечу ближе. — Что за… — Роза в недоумении листала чистые листы. — Где текст? Она листала тщательно каждый лист, осматривала со всех сторон, но бумага была свежей, неизмятой и даже без чернильных клякс или проступивших оттиском букв. «Я не помню, на чем закончила писать. Но я точно писала эту книгу. Что вообще это за дела?» Рукопись, которую она сложила в дальний ящик, была… отсутствующей. — Так, уже не смешно. Роза вскочила на ноги и, оглядевшись с тревожным сердцем, даже не знала, что подозревать. Кто пробрался в дом? Зачем? Но мысль тут же разбилась о скалы здравого смысла. «Пробрался с дом, выкрал рукопись и заменил ее пачкой отличной свежей бумаги. Класс». Нацелив на бумагу волшебную палочку и шепнув заклинание проявления невидимых чернил, Роза не добилась ничего. Тем интереснее стала загадка и праведнее гнев. Достав из того же ящика свой неизменный блокнот, исписанный вдоль и поперек, Роза начала лихорадочно листать страницы и читать краем глаза бегущие заметки. Старое, старое, бред, но вот, там, где меж страниц оказалась нитяная закладочка, красовалась быстро оставленная карандашом заметка. Не магическая, не из тех, что сами появлялись на страницах, а обычная, написанная рукой Розы: «Джон. Снимки. Балерина» — Балерина? — прошептала Роза. И вдруг аж вспыхнула и дернулась. — Ну конечно… вот, что я упустила, как же я могла забыть… За спиной послышались негромкие шаги. — Ложишься? — Ева, одетая в халат поверх тонкой пижамы, зачесывала влажные черные волосы назад. Роза вздрогнула и обернулась, захлопнув блокнот. — Я… да, скоро. Не жди меня. Ева, близоруко щурясь, оглядел россыпь бумаг на полу. — Скоро? Роза повержено вздохнула. — Может через пару часов. Может утром… Прости, но, если я не начну это сейчас, я сдохну за ночь. Объяснение получилось крайне путаным. И тревожным, когда такие заявления делает человек, сидящий со свечей в кругу пустых бумаг, да еще и выглядит так, словно на него из шкафа выпрыгнуло невиданное чудовище. — Что ж, — Ева зевнула. — Тогда я сварю кофе. Ох уж эти творческие люди. Странные, несносные, но Роза, перебирая пустые бумаги, кажется, ожила.***
Скорпиус Малфой сидел перед столом главы Департамента международной магической безопасности. Увы, уже два года как кадровые перестановки создали все условия для того, чтобы неблагонадежный Малфой более никогда не смотрел на мир из удобного кресла главы департамента. За столом, внимательно изучая письменный запрос, сидел сэр Генри Тервиллигер. За последние годы он постарел, казалось, гораздо быстрее, чем летело время: лицо его стало совсем морщинистым, однако не утратило величественного спокойствия. Скорпиус Малфой же не постарел, однако лицо его утратило мальчишеские черты, что было удивительным — с возрастом и временем у этого юноши всегда отношения были интересными. Именно об этом, можно сказать, и был письменный запрос, так внимательно изучаемый Тервиллигером. — А теперь на словах, мистер Малфой. Хочу убедиться, что понял вас верно. Вы просите внести правки в закон? — Я прошу укрепить закон о неразглашении магии маглам, учитывая определенные вводные. Талант у Малфоя в политике был — говорил красиво, мыслил на три хода вперед. Но перспектив не было — слишком непокорный и сам себе на уме. Вот и снова. — Ясно. Но права, которые вы просите, они касаются, так сказать, определённой касты. Меньшинства. Очень незначительного меньшинства. — Несмотря на то, что я уже ничего здесь не решаю, не считаю себя, незначительным меньшинством. — Я не хотел оскорблять вас. Но речь о вашей семье. Только о вашей семье. — Да. — И вы продвигаете интересы одной семьи, считанных людей, и считаете, что министерство магии должно пойти уступки? — Мне казалось, здесь это так работает. — Скорпиус чуть улыбнулся. Тервиллигера перекосило. — Сделаю вид, что не слышал этого. Скорпиус, понимая, что проигрывает, решил перейти к более открытому обсуждению. — Генри, на сколько лет я выгляжу? Тервиллигер сдвинул пенсне на крупном орлином носу. — Вы хорошо выглядите. — На сколько лет? Вы бы дали мне больше двадцати семи? Тервиллигер снова уставился в пергамент. — Вот, — кивнул Скорпиус. — А мне скоро сорок. И таких людей минимум четверо в этой стране. Не берусь рассматривать обычные для волшебников ситуации, когда в сто двадцать выглядят на пятьдесят. Когда до самой смерти старики пьют галлонами молодильные зелья. Вы понимаете, что маглы, которые живут с нами рука об руку: в одних домах, на одной земле, по соседству, задаются вопросами? Скорпиус вдохнул поглубже. — Они не могут не видеть, что некоторые, да их меньшинство, но что эти некоторые не стареют. И задают вопросы. И это угроза нашему миру — маглы могут на свои вопросы накопать и ответы. — Я понимаю, о чем вы. Но конкретно у вас есть проблема по этому поводу? Скорпиус от негодования аж запнулся. — Да, сэр. Конкретно у меня есть проблема. Во всех документах я две тысячи шестого года рождения. Моя жена тоже. Но мы выглядим так, словно вчера закончили школу. Да чего далеко ходить, мой паспорт изучали на американской таможне дольше, чем документы Поттера, который там едва ли не кровавый убийца. Я не знаю, что в голове у моих соседей по дому, которые видят нас с женой вот уже лет десять как. Мы не можем никуда выехать, любая проверка документов подвергает опасности весь мир волшебников. — Вы не думали об этой проблеме, когда создавали философский камень? — А вы не думали о том, что я попрошу свои дивиденды за то, что мой философский камень лежит в вашем Отделе Тайн, а не у меня на полочке, рядом с дипломом Йеля? Тервиллигер вытаращил глаза. — Так это шантаж! — Да, это шантаж, — проговорил Скорпиус честно. — Существует закон о патентах и авторском праве. Право на философский камень принадлежит не Тервиллигерам, не Отделу Тайн и не министерству магии. Оно принадлежит Николасу Фламелю и мне. — Это смешно. — Так смейтесь. Сэр Генри Тервиллигер сжал кулаки. — Вы хранили камень в Гринготтсе. Откуда он был украден. Вы считаете себя достойным хранителем камня после этого? — А вы себя, когда не сделали ничего, чтоб найти и наказать вора? — Малфой, хватит! — То, что мой камень здесь — это не должное, это услуга. Считайте, что я требую ответную. Мне нужны гарантии безопасности, помощь с документами и отвод от магловского внимания. Я не знаю, как реализуется на практике этот законопроект, но мне нужно, чтоб вы его продвинули. — Вы считаете это простой процедурой, но нельзя просто взять и принять такой закон. Никто его не поддержит. — Договоритесь. Нужны голоса Селвина и Валентайна. Вы умеете влиять на этих двоих. Тервиллигер резко стянул пенсне. — Вы думаете, что сумеете философским камнем вечно шантажировать министерство? Вас сняли с должности за шантаж президента Эландер. И вы не делаете выводов. Политика — это диалог, а не грязный шантаж. У вас нет права менять закон ради четверых человек. Один из которых — международный преступник. Повторяю: у вас нет этого права. — Зато у меня есть философский камень. — Он принадлежит государству. — Нет. — Да черт вас дери, Малфой… — М-м, обожаю, когда меня дерут черти, — хмыкнул Скорпиус. — Да-да? Тервиллигер был вне себя. — Вы не собственник уникального артефакта. Рецепт известен всем. Так что умерьте пыл. Скорпиус усмехнулся и пожал плечами. — Так возьмите этот рецепт. Он простой - Хогвартс, третий курс. Родниковая вода, слезы феникса, говно и палки. Возьмите рецепт и повторите его. И придвинулся ближе. — Но, спойлер: у вас ничего не выйдет. Рецепт — это три процента. Тервиллигер замер и отклонился на спинку кресла. — Что вы имеете в виду? — Повторите рецепт. Но смешать все в кастрюле — это не magnum opus. — Magnum opus? — Великое делание, — прошептал Скорпиус. — Просветление. То, на что Фламель потратил двадцать лет, а я — год. Вы ведь слышали о magnum opus? Вижу, что понимаете, о чем я говорю. Тервиллигер понимал. Но не верил. — Фламель потратил столько лет… Как вы достигли просветления за один лишь год? — О, я тогда баловался кокаином, а Луи еще и аммиак в кухне разлил… так, я вообще не о том. — Скорпиус вдруг посерьезнел. — Подумайте над моей просьбой. Пожалуйста. А я постараюсь не доставлять министерству проблем. И, поднявшись на ноги, склонил голову. — Спасибо, что выслушали, сэр. Закрыв за собой дверь, Скорпиус вздохнул. Так и чувствуя, что Тервиллигер уже скомкал его бумагу и отправил в мусорную корзину, он начал перебирать в голове и другие варианты. «Ладно, крайний случай — можно через Ала и черный рынок сделать новые паспорта. Ал же где-то себе восемь штук наштамповал, значит, можно же. Доминик он не откажет, если она попросит». Идея была в принципе не самой плохой, но в силу шантажа и законопроекта Скорпиус верил охотнее. Ал — парень сомнительный, далекий, да и паспорта не решат проблему того, что мир помнит супругов Малфоев девятнадцатилетними вот уже скоро двадцать лет как. Да и найти Ала — то еще приключение. Этот дурак снова пропал с радаров.***
Я стоял на парковке, барабанил пальцами по теплому от ленивого мартовского солнца капоту и втягивал носом запах. Пахло моей грядущей аллергией на жизнь. Весна в этом году была ранней, даже для теплого Техаса, а потому шиповник уже вовсю цвел розовыми бутонами, у которых я и стоял, гадая, какому демону в языческих религиях продают душу за капли для носа. — Интересно, здесь можно купить назальные капли? — спросил я, когда уже, чувствовал, что нос не дышит. Сеньор Сантана стянул солнцезащитные очки и глянул на меня, как на умственно-отсталого. — Конечно можно, это здание суда, заходи и выбирай любые. Придурок. Я не стал спорить, потому что старика накрывало так, что стоять рядом было страшно. Стоя на приличном расстоянии (нас разделяла машина), я чувствовал этот знаменитый сантановский гнев. Старик гневился так, что где-то кипели реки, трескалась земля, а из канцелярии ада звонили с требованием принять Диего Сантана срочно на должность пятого всадника апокалипсиса. Наконец, почуяв сквозь ароматы аллергии еще и знакомый сладкий запах, шлейфом тянувшийся в здание суда, я встрепенулся. — Так, готовность номер один. Сеньор Сантана размял шею и хрустнул кулаками. — Говорить буду я. — Надо было срочно брать ситуацию в свои руки. — Здесь не вариант орать и махать руками. Нужны доводы, аргументы и понимание. — Аргументы будут, не сомневайся. Он у меня, блядь, в подвале состарится на хлебе и воде… — Так, отставить, — строго сказал я. — Вот об этом я говорил. Никаких ваших спартанских методов. Только моя педагогика и психология. Агрессия вызовет только ответную агрессию. Вы агрессивный. — Я? — Вы. — Я тебе сейчас по хребтине тресну за такие слова. — И вообще. — Я повернулся. — Я его отец. Я имею право поговорить с ним. Не мешайте, пожалуйста. Старик Сантана нахмурился. — Хорошо. Я не верил своим ушам. — Я буду говорить. — Говори. — И методы будут моими. Не вашими. — Хорошо. — И не перебивайте нас, не надо плохого полицейского включать. — Да я, блядь, вообще рта не раскрою. Слова от меня не услышите, — прорычал старик Сантана. — Вот вы у меня где оба уже. И по шее почему-то меня, а не себя. — Разбирайся сам с ним, твоя кровь, твоя плоть, твоя проблема. Я умываю руки. Сил нет моих больше, все, перегорел Диего, не может он уже больше вас обоих тянуть по этой жизни. Все, — Старик, разбушевавшись, выдохнул. — Все. Молчу. Слова не скажу, чтоб мне провалиться. И, скрестив руки на груди, отвернулся. «Ну слава Богу», — подумал я. — «Хоть одно хорошо» Сладкий запах стал сильнее. Я, щурясь на солнце, разглядел, наконец, Матиаса — его, одетого в костюм отличника из церковного хора, вывела из зала суда какая-то женщина в строгом одеянии и с бейджиком на груди. Матиас, немножко сонный, но всецело беспечный, шагал по мощенной кирпичом дорожке и что-то насвистывал. Я облегченно вздохнул, хотя и знал, что все уже позади, зашагал ему навстречу, уже репетируя в голове спокойную взвешенную речь об ответственности, законе и порядке. Но мои потуги взять все в свои руки даже не начались. — Ах ты мелкая дрянная срань!!! — Дед, да ну все, хорош! — Матиаса от звуковой волны аж подкинуло. Прохожие оборачивались, из здания суда люди повыглядывали. Я закрыл лицо рукой. — Decidiste mirar la prisión desde adentro?! Casi pierdo la cabeza, cachorrito! Y tu puto papá también! — No me grites! Y tú, sin pecado? — рявкнул Матиас, шагнув вперед и поравнявшись с дедом. — Y nunca te sentaste en un banquillo de los acusados! — Pero no a los quince años! — прорычал в ответ старик, приподняв его за скомканную на груди рубашку. Матиас широко раскрыл острозубый рот и зарычал. — Господи, помогите, — выл я, закрывая лицо руками. Два вопящих ругательства Сантана — это больше, чем может выдержать мир. Гортанные громкие голоса, отрывистые и до хрипоты сорванные в соревновании децибелов — у меня никаких шансов даже напомнить о своем существовании. — А ты что?! — старик, выпустив Матиаса, повернулся ко мне. — А я что? — пискнул я, вжавшись в машину. — ЭТО ВСЕ ТВОИ ГЕНЫ! Что один, пьяница грязный, всю жизнь по тюрьмам, что другой, такой же! Сука, свалились оба на голову честному человеку, сил нет уже на вас обоих… Мы с Матиасом коротко переглянулись. Старик Сантана выдохнул, странно, что не огонь, и проскрипел: — В машину. Сидеть рядом с любимым тестем, пребывающем в состоянии ярости, было очень опасно, а потому я дышал так, чтоб его не бесить. Впрочем, старик не угомонился даже в машине. — Это же додуматься надо было! Угнать торпедный катер! Матиас, сидевший позади, упер колени в переднее сидение и, гордо вздернув нос, смотрел в окно. — Ты как вообще оказался у берегов Кубы? — Мы учились трансгрессировать, и меня унесло немного от маршрута, — буркнул Матиас. Я повернулся. — Учились трансгрессировать? А не рановато? — Вот я тоже считаю, что нельзя снимать ответственности с системы образования… Старик Сантана бросил руль и полез на заднее сидение, чтоб зарядить внуку подзатыльник, а я, успев подхватить управление машиной, завопил громче их обоих: — Где здесь тормоз?! — Один — сидит сзади и умничает, а второй — пищит, как баба. Уйди отсюда. — Старик отпихнул меня и сжал руль одной рукой. — А ты, мелочь, хоть бы головой своей подумал! Ну занесло тебя на Кубу, но на кой черт ты полез на этот катер?! Военные тебя не смутили? — Еще и с проститутками, — в кой-то веки добавил я. — Еще и с проститутками! — рявкнул сеньор Сантана так, что стекла задрожали. — Тебе хоть перепало чего? — Сеньор! — Нет, — насупился Матиас. — Еще и не перепало ничего! А знаешь почему? Потому что честные кубинские проститутки не дают преступникам, да еще и пьяным в говно! Я закрыл лицо рукой. — Хотя, — старик задумался. — Нет, дают. Но речь не обо мне! Как ты мог, Матиас, как же ты мог! Судя по тому, что старик изменил тактику и начал не орать, а причитать и мученически вздыхать, орать он уже не мог — диафрагма отказывалась работать в таких условиях. — Пьяным залезть на торпедный катер! — А н-нет, ресурсы горловых воплей воистину неисчерпаемы. — А если бы что случилось? Оступился, нога в мотор попала и все! Ногу по самые брови в фарш, а кишками бы всю акваторию обмотал! А на запах крови акулы бы подтянулись! Это же все, был парень и нет парня. Я тебе рассказывал про своего троюродного дядю Эстебана? Я закатил глаза, все еще лелея надежду удушить старика ремнем безопасности. — Я же не просто так говорю, дядя Эстебан умер от этого. Его зажевало в мотор катера, и все, мужчину на конфетти порубило, береговая охрана его на клей-карандаш собирала, чтоб достойно похоронить… — Ты же говорил, что дядя Эстебан умер от разрыва желудка, потому что ел чипсы, — ехидно отозвался Матиас. — А ты там не умничай! Амнистии не было! — рявкнул старик, поправив зеркало заднего вида. — Ничего, домой приедем, ты у меня, засранец, месяц на жопе сидеть не сможешь. Да, Поттер? И повернулся ко мне. — А я что? — А ты что… не беси меня, говорю! Сука, только зацепи его, рот не закроет… Доехали мы домой быстро — то ли старик гнал, как сумасшедший, то ли я в один миг вырубился от шума в ушах. — … и это еще хорошо, что судья поверил, что ты сирота с шизофренией, а если бы отец твой ему тихонько чарами по башке не всек, это еще неизвестно, чем бы все закончилось, — подытожил сеньор Сантана, отперев дверь. — Жрать будешь, дитя улиц? — Не буду, — процедил Матиас, юркнув в дом. — Переоделся, умылся и спустился жрать. Ты понял, мальчик мой? Матиас потупил взгляд под тяжелым взором деда. — Да, сэр. — Вот так вот. Свободен. Сеньор Сантана, глядя ему вслед, хмурился еще секунд тридцать. Но только дверь за Матиасом закрылась, хитрое лицо озарила косая усмешка. — В принципе, ничего страшного не произошло… Я, вешая куртку на крючок, запнулся и едва не повалил вешалку. — А ты, — прорычал старик, повернувшись на шум. — А я что? — в третий раз пришлось уточнить. — А ты чего молчал? Ты же хотел сам решить. Опять все на мои хрупкие плечи. — Да вас не перекричать потому что. Сеньор Сантана еще минуту думал, к чему придраться, но не нашел. Поэтому, для профилактики запойного алкоголизма и зачатия неблагонадежных детей, треснул меня по спине шумовкой и поставил на плиту кастрюлю. Так и жили. Громко, но отходчиво. Меня устраивало.