***
В этом мире, как показал богатый жизненный опыт, есть всего две невыполнимые вещи. Первая — познать смысл бытия. Вторая — безболезненно отпроситься у Сильвии с работы. Конечно, отчасти я утрировал. Сильвия была строга, придирчива, но в положение входила, по крайней мере делала вид. Однако делала она это с таким выражением лица, словно я потом за этот день, два, максимум месяц отгула вынужден буду продать ей почку, печень и левый глаз. С Сильвией нужно было не ссориться, а напротив, идти по пути наименьшего сопротивления, быть осторожным и тактичным. Только тогда она способна на милость. — Поттер, ты конченый? — Сильвия глянула на меня, как на слизняка. Я потупил взгляд. — Нет, бывало, что ты с работы отпрашивался, потому что у тебя записка от мамы. Но это. — Сильвия приподняла листок в клеточку, вырванный из тетради. — Поттер, это феерия. — Что не так? Развернув листочек, Сильвия картинно откашлялась и с глубоким выражением зачитала написанное: — Именем президента и Магического Конгресса Управления по Северной Америке прошу освободить Альбуса Северуса Поттера от работы в период от сегодняшнего дня до неопределенной даты по причине отбытия им на территорию Соединенных Штатов Америки, где ему уготована честь помочь отделу мракоборцев в нелегком труде по защите государства и где его будут сношать денно и нощно на всех горизонтальных поверхностях на зависть престарелым девственницам, похожим на тушканов. Обязуюсь вернуть мистера Поттера в целости, сохранности и крайне удовлетворенным по истечению миссии. Джон Роквелл. Владыка (зачеркнуто), президент МАКУСА. Число, подпись, печать из крема для обуви. — Сильвия опустила лист. — Браво. Я отвел честный взгляд. — Престарелая девственница, похожая на тушкана? — Глаза Сильвии сузились. — Это все Роквелл, я говорил ему, что ты прекрасна. Ну, то есть ничего так. Как икра трески: так-то пиздец, но под пиво нормально заходит. — Какие у тебя дела в МАКУСА? — пропустив мимо ушей мои слова, спросила Сильвия. — Пока не знаю. Она всегда смотрела на меня, как на душевнобольного идиота, поэтому я не обижался. — И ты согласился ехать, не зная, зачем? — Ну, да. — Как же тупо звучало. — Я безотказный. — Это все местные притоны и портовые грузчики выяснили уже давно. Но все же. А вот это было обидно. — Как это подло и низко, — процедил я. — Оскорблять кого-то за глубоко личное и несоответствующее истине. Что ты за человек? — Я не человек, я — старый девственный тушкан, — отозвалась Сильвия. — И надолго ли в МАКУСА пока тоже не знаешь? Я покачал головой. Сильвия задумалась. — Что? — с ощущением, что меня уже хотят припахать, спросил я. — Ничего, — Сильвия тут же мотнула головой, словно отгоняя идею. — Ладно. Езжай. Может хоть кражи на производстве прекратятся в твое отсутствие. Неожиданная мягкость заставила меня усомниться в правдивости происходящего. — Ты… хотела что-то мне поручить в МАКУСА? — Нет, — отрезала Сильвия. — Может, передать что-нибудь кому-нибудь? — Нет. — Может привезти тебе чего? — Нет, Поттер. — Хорошо. Я пошел? — Иди. Я и пошел. У двери обернулся. — Мне что-то сказать Диего, если встретимся? Сильвия сомкнула матовые багряные губы. — Нет. Никогда прежде я не встречал людей, настолько цельных вместе и настолько упрямо не признающих свою слабость порознь. Наверное, это звучало мне оправданием. Я не знал, как смотреть на старика и виду не подавать, что все это время был плечом к плечу с Сильвией. — Это не предательство, — буркнула Сильвия. — Это ради нас обоих. Я вздрогнул от того, что почувствовал свои мысли уязвимыми. Захотелось уйти еще быстрее. — Ну да. Да ладно, я просто спросил. Он все равно о тебе ни разу не вспоминал. — Хорошо. Иди. Нет, ну надо же быть идиотом и такое ляпнуть? Я зажмурился крепко, уставившись в дверь. Заставил себя обернуться и глянуть на Сильвию чуть мягче, без привычной насмешки, но это секундное желание быть человечнее, вдребезги разбилось о ее непроницаемый и совершенно привычный взгляд. Сильвия услышала свои опасения о том, что человек, которому она посвятила жизнь, не посвятил ей ни воспоминания, клянусь, даже бровью не повела. Ни единый мускул на лице не дрогнул. — Что еще, Поттер? Отсчитать тебе отпускные? Я покачал головой и поспешил откланяться, пока милостивая начальница не передумала.***
Я пребывал не в лучшем расположении духа. Джон Роквелл явился за мной именно в тот момент, когда моим соседям напротив привезли целую фуру ровненького идеального темного кирпича для отделки дома, а я, наблюдая за выгрузкой в окно, аж подпрыгивал и попискивал от нетерпения, прикидывая, сколько смогу ночью увезти на тачке, чтоб не было очень заметно пропажи. — Это воровство. — Это по-соседски. — Зачем тебе кирпич, объясни? — Мне надо. — Зачем? — Не знаю, но точно надо. На этой незаконченной ноте в деле соседского кирпича мы трансгрессировали. Я не знал, как путешествуют политики. Ожидал кортежа, охраняемого мракоборцами, карету, запряженную фестралами или крылатыми абраксанскими скакунами. Я бы смущенно пригибал голову и здоровался со всеми так, словно пришел к папе на работу, а Роквелл бы с постным лицом делал вид, что видит меня впервые. Но я был удивлен. Мы стояли в очереди на регистрацию на рейс. В обычной очереди, в обычном магловском аэропорту. Ни надзора, ни кортежа, ни прессы — мы просто стояли в очереди, сжимая в руках паспорта со вложенными меж страничками билетами. Как самые обычные маглы. Роквелл и сам выглядел как магл. На нем не было ни президентской мантии (есть же по-любому такие), ни форменного пиджака мракоборца. Он был одет в светлые джинсы и белую рубашку в едва заметную тонкую голубую полоску. Рядом с ним был чемодан — маленький, компактный, на колесиках. Я, разглядывая президента с ног до головы, завис и перестал следить за очередью. Это я знал, что он президент. А он знал, что я — неблагонадежный субъект, ворующий кирпичи, покой простых граждан и сердца карьеристов. Но вот мы стояли в аэропорту. Как мы выглядели со стороны? Кем мы казались? Наверняка ведь теми, кто собирается в путешествие. У меня — каникулы, у него — отпуск, мы одеты легко, ведь на календаре лето, в чемоданах немного одежды, большая аптечка и что-нибудь от комаров. Мои синяки под глазами и синюшная кожа — не от алкоголя, а из-за бессонных ночей подготовки к экзаменам. Он изысканно небрежный и небритый — отпуск, может себе позволить. И каникулы у нас в контрасте его планов обойти все музеи, сжимая в руках путеводитель, и моих планов надвинуть на лицо соломенную шляпу и дремать в шезлонге на солнышке. Я все это себе так ярко представил, что больше не мог думать о том, что на деле все это лишь иллюзия. Я не хотел в реальность, я хотел туда, где мы летим в отпуск. — В чем дело? — Джону стало явно не по себе от того, как пристально я его рассматривал, не мигая. Я впервые поцеловал его тогда. Впервые поцеловал вообще кого-то, не дожидаясь, чтоб нехотя и неумело ответить. В голове не появилось дурацких мыслей о том, как будет неловко, если вдруг человек напротив отстранится и отклонит голову, что скажут и как глянут люди вокруг. Без умысла что-то попросить, задобрить или извиниться, а просто потому что вдруг переполнило незнакомое тепло. Он растерялся, не ждал и не пытался следить за тем, что происходит в моей голове. Рефлекторно отклонил голову назад — я смутился и отпрянул бы, не почувствуй губами спустя мгновение ответ. И я настолько преисполнился благодарностью за то, что меня поняли, а если и не поняли, то хоть не оттолкнули, что взвыл бы в голос о глупости потерянных лет, если бы точно знал, что вой не прервет поцелуй. Но даже не сомневайтесь, что я умудрился испортить момент. — Идем в туалет, — шепнул я Роквеллу на ухо. Он глянул на меня со смиренной болью, вздохнул и двинул вперед, таща за собой чемодан на колесиках. Однажды я пойму, где эта тончайшая грань. Или хотя бы у интернета спрошу, потому что как-то я не умею так, как надо. Я давился странным ощущением и во время перелета, когда мы сидели рядом, соприкасаясь плечами и руками у подлокотника — кажется, почти поверил в то, что мы действительно летим куда-то в путешествие. В путешествие, которое мы оба заслужили и так долго ждали, иначе не объяснить, откуда эта дрожь внутри и адреналиновая тряска ожидания. Я никогда никуда не летал отдыхать. Туда, куда хотелось бы именно мне. Почему так? И почему мне было знакомо ощущение томительного ожидания? Короче говоря, половину нашего пути я просто млел. Не знаю, что это было, но давно так не было хорошо: губы горели и тянулись в глупой улыбке, кожа покрывалась мурашками, а уж когда дали бесплатную водичку в бутылке и влажные салфетки, я понял, что сейчас просто растекусь от истомы в лужицу, и если что-то с этим не сделать, то на посадке Роквеллу придется меня ковшами по всему самолету вычерпывать в иллюминатор. Поэтому остаток полета я развлекался тем, что корчил страшные рожи щекастой девочке лет двух, сидевшей рядами впереди и то и дело оборачивающейся назад. Девочка от моих страшных рож начинала громко плакать и орать на весь самолет. Градус гнева накалялся — пассажиры цокали языками и шипели, девочка визжала, родители ее психовали, я гоготал и корчил рожи, как только плач стихал, Роквелл сначала делал вид, что спит, потом — что не со мной, а потом тоже украдкой смеялся. — Боже, нарожают детей, а как угомонить не знают, — умничал я шепотом. — Я своего до семи лет в багаж сдавал. Лишь когда мы приземлились, я начал понимать, что мы летели не в отпуск. И никак «мы» на самом деле не было. Был президент Роквелл и был преступник Поттер, и рядом нам не стоять: ни по жизни, ни в аэропорту Бостона, где за невидимой маглам преградой располагалась магическая таможня МАКУСА. Я был удивлен, когда Роквелл на ходу схватил меня за руку, повел не в виднеющиеся очереди таможни за полупрозрачным барьером у рекламного баннера, а куда-то в сторону, в поток людей, ожидающих багаж. Мы смешались с толпой, зашагали еще дальше, на выход из аэропорта, где Роквелл и трансгрессировал бесшумно и быстро. Не ожидал я этого. Напротив, зная законопослушность Роквелла, нужно было готовиться к тому, что мы простоим еще три часа в очереди на магической таможне, где меня тщательно обыщут и дадут разрешение на въезд — обязательная процедура для иностранцев в МАКУСА, однако несовершенная — можно было миновать таможню, прикинувшись маглом и покинуть аэропорт, прежде, чем таможенники что-то заподозрят. — Ну ничего себе, — протянул я, когда мы поднимались с подземной парковки, куда трансгрессировали. — Ты преступил закон. Наверное, будешь три года следующих это в церкви замаливать. — Шагай. — Вот так власть портит людей. Я не сразу узнал, где нахожусь. Слева оказался старый дом с высокими крылечками у каждого отдельного входа. — Третья квартира, куда ты пошел, — Роквелл схватил меня за шкирку, когда я свернул к первому же крыльцу. Я все еще не понимал, чего от меня хотят, но перспектива остановиться у президента лично возносила до высот крайне важной шишки. Мне нравился этот старый дом в историческом районе, нравился узкий тротуар и клены, высаженные как под линейку, нравились одинаковые темно-зеленые кусты и старые фонари, нравилось все, короче, я сегодня летал и был поразительно счастлив. Роквелл открыл дверь ключом и пропустил меня вперед. Я был здесь меньше раз, чем пальцев на руке, но зашел с таким ощущением, словно жил здесь тридцать лет, а потом из милости подарил президенту. Мне так здесь нравилось! Темный классический интерьер, но не вычурный вензелями и полировкой, а грубый, с голой штукатуркой, балками на стенах и добротной кожаной мебелью. Теплый свет ламп, скрипящий паркет, занозистая лестница, никакого хлама, везде порядок. И запах, главное в этой жизни вообще, запах! Чужие дома для меня пахли если не неприятно, то странно: влагой, кошками, гнилыми кабачками, моющими средствами, чем-то перченым, лекарствами. У Роквелла же пахло хорошим зерновым кофе, книжной пылью и едой. О, едой! Реально, пахло едой, чем-то сырным… сырная корочка… о боги, меня еще и покормят. Правило жизни номер восемьсот двадцать два: отдавайтесь только тем, кто вас потом покормит, а если потом еще и посуду помоет — отдайтесь еще раз. Да, с возрастом меня все легче расположить к себе. Если в двадцать мне нужны были высокие материи, звезды с неба и клятвы, и тогда я, может быть, подумаю, то в нынешнем возрасте, в принципе, за жареную картошку и «Сникерс» я готов за человека идти в бой. — Миссис Роквелл, — нарочито тихонько и с издевкой звал я, заглядывая в комнату. Не подразнить Джона Роквелла адюльтером — значит приехать зря. — Джон, где ты ее закрыл? Миссис Роквелл… Сказать, что я охренел, когда из кухни, цокая невысокими каблучками туфель, вышла женщина, значит скромно промолчать. Я, простите, охуел от жизни в тот момент и запнулся, подавившись издевкой. Роквелл вошел следом, закрыв входную дверь. Но я не слышал этого почти. Я смотрел перед собой. — Джанин? Я хуже, чем сгорел на месте. Смотрел только на нее. Ну конечно! Конечно, только так, никак иначе! Просто чтоб вы представили, кто ко мне вышел, отозвавшись на «миссис Роквелл». Это была та самая женщина, которая из года в год после тридцати лет выглядит одинаково. Одинаково идеально — она была как пятая отчаянная домохозяйка, как четвертая подруга Кэри Брэдшоу, как та самая сериальная мама, которая выглядит моложе своего сына-подростка. Которая просыпается с аккуратным макияжем и прической. Которая, как сейчас, одета с иголочки в юбку и кофту на пуговках-жемчужинках. Джанин! Блядь, у них даже имена созвучные, настолько она была той самой миссис Роквелл, которую я себе придумал, и которой дразнил Джона. Она была миловидной и стройной, с идеально уложенными в легкие локоны песочного цвет волосами, улыбалась мне радушной хозяйкой, но не сводила прохладного настороженного взгляда. Под этим взглядом и подгоняемый в спину, я поднялся наверх, мигая и глотая воздух. Наверху я видел, как Джон к ней приблизился. И они выглядели идеальной парой: он чуть старше и прохладнее, она, излучающая добродетель. У них наверняка идеальный брак, на зависть соседям: он при должности, она — домохозяйка, та самая, которая дома ходит не в тапочках, а в туфельках лаковых, у которой блестит и благоухает большая кухня, пострижена лужайка, выстираны шторы и расставлены фотографии в рамках на полочках. Он — карьерист, который завтракает, читая газету. Она — местный активист на районе, который и в церковном хоре поет, и пирогами соседей по поводу и без угощает, и посплетничать за чашкой кофе любит. У них наверняка идеальные дети: породистые, светловолосые и лучезарные. Сын — гений-стипендиат, дочь — капитан группы поддержки, а еще у них есть лабрадор, корзинка для пикника и фото с Большого каньона, потому что они, блядь, идеальная семья! Я снова придумал целую историю. И меня накрыло. Усилия стоило успокоиться и вспомнить, что я — взрослый взвешенный человек с высшим психологическим образованием. «Я вам сейчас дом сожгу». Неужели это то, что называют ревностью? Нет. Я не мог. Только не я. Но, подумать только, мои губы были там, где были губы Джанин. «Где здесь средство для розжига? А оно точно здесь есть, потому что такая идеальная семья устраивает трижды ссанный барбекю с соседями на лужайке!». Меня разрывали эмоции. Я никогда не чувствовал ничего подобного. Ноги привели в спальню, я оглядел кровать. Постельное белье явно было наглажено утюгом этой Джанин, которая мне не сказала ни слова, но которую я уже заранее ненавидел. И так тихо еще было внизу. Нет, я не подслушивал. Просто тихо. Наверное, идеальные семьи не ругаются, они щебечут друг другу на ухо проклятия.***
— Я потом объясню, Джанин. Джанин опустил поднятый вверх палец. — Просто скажи, что ему есть восемнадцать. Президент Роквелл кивнул укоризненно. Джанин развела руками, призывая об этом больше не говорить. — Прости, я без предупреждения, тебя не было. — Да пустяки. Я только с самолета. — Кофе будешь? — Да. Они свернули на кухню, отделяемую от гостиной небольшим коридором. Президент Роквелл сел на высокий табурет у тумбы, чувствуя себя в собственном доме гостем. Джанин поставила кофейник на плиту. — Ты слышал, что случилось в Ильверморни? — не став юлить, спросила она, вытирая мокрые руки о бумажное полотенце. Роквелл кивнул. — Именно поэтому мне пришлось вернуться раньше времени. Джанин понимающе кивнула. Ее глубокие серые глаза поблескивали в нетерпении. — Я понимаю, это выглядит, будто я посол от родительского комитета, который может просто прийти к президенту и говорить, но я пришла потому что иначе никак. Ситуация сложная. — В Ильверморни паника? — Истерика, Джон, там истерика. Родители боятся за безопасность детей. Это хорошо, что на носу каникулы и завтра дети едут по домам. Случись это в середине года, это был бы штурм школы, — сказала Джанин. — Это не шутки, я была бы первой, кто кинулся забирать детей оттуда. В школу среди ночи проник вампир. От того, что могло произойти, мы утром микстуры от нервов пили. — Я понимаю. — Президент Роквелл согласился. Спорить с матерью двоих детей, особенно когда она на взводе — лучше спорить с сенаторами. Кофейник быстро задымился. Крышка зазвякала от булькающего горячего кофе. Джанин взмахнула волшебной палочкой, заставив две чашки из сушилки взмыть ввысь и мягко опуститься на тумбу. — Я прошу тебя, — проговорила Джанин, разливая кофе. — Сделай то, что нужно. — Я всегда это делаю. — Да, но ты склонен жалеть и защищать тех, кто против течения. Я умоляю тебя, не прикрывай этого мальчика-вампира, не закрывай глаза. Столько было инцидентов, и вот дождались. — Чего дождались, прости пожалуйста? — Он приманивает вампиров, понимаешь? Он открыл вампиру окно, он впустил его, одному Богу известно зачем. — Это Шеппард вам сказал? Джанин вздохнула. — Я знаю, как ты относишься к директору Шеппарду. — Я никак не отношусь к нему. Он мне не нравится ни как педагог, ни как управленец, — жестко ответил президент Роквелл. — На днях у него была проверка. Он клялся, что все под контролем. Спустя пару суток — пожалуйста. Под контролем. Вы с комитетом уже с ним говорили, так? — Да. — И что он предлагает? Убрать этого мальчика-вампира и все, проблема решена? Джанин повертела чашку, собираясь с мыслями. — Да ни черта она не решена, — проговорил Роквелл. — Шеппард хочет убрать неугодного подростка. Я говорил с этим мальчиком не раз. Он сложный, да. Но если Шеппард называет себя педагогом, то хоть бы попытался за пять лет понять простую истину того, что если нормально общаться с ребенком — это будет нормальный ребенок. Я, при всей своей деревянности в общении с детьми, нашел с пацаном общий язык за десять минут. Это нормальный ребенок, вернее, уже не ребенок, а скорее юноша. Он все понимает, у него может быть хорошее будущее, если не тыкать ему из раза в раз то, что он не такой, как все, а чудовище. — Я понимаю. Но на одной чаше весов — этот ваш «нормальный» ребенок. На другой — вся Ильверморни, все остальные дети. Твои племянники в том числе. Его боятся, ты понимаешь? — Кто его боится? — Он вампир. — Кто его боится, Джанин? Твои дети его боятся? Хоть кто-то из учеников говорит, что боится его? — Он влияет на них. — Смотри, два месяца каникул летом, и почти месяц зимних и весенних. Ученики разъезжаются по домам, в разные города и штаты. И все молчат. Каким образом на них всех может влиять один-единственный парень? Обеспокоенное лицо Джанин хмурилось. Она покручивала кулон на шее, обдумывая сказанное. Президент Роквелл отпил горячий кофе и опустил чашку. — Я не буду защищать парня просто потому что он один против всех. Но я буду разбираться, и пока не разберусь, Шеппард пусть и рта не раскрывает о том, что какой-то мальчик всей Ильверморни мешает жить. Пусть лучше наконец объяснит, что за статистика попыток самоубийств среди учеников, откуда в школе травка и что вообще происходит с охраной, если через забор и в окно может пролезть кто угодно. Пока мне это выглядит так, будто Шеппард хочет мальчиком-вампиром прикрыть свой зад и все беды школы. Хорошо, если я ошибаюсь. Президент Роквелл глянул на совсем сникшую Джанин и сжал ее узкую руку. — Я не настраиваю тебя против Шеппарда и против Ильверморни, нет. Не представляю, как тебя трясет от всей этой ситуации. Просто хочу, чтоб ты была чуть более объективной и слова Шеппарда чуток делила на два. Услышь меня, пожалуйста, и мамочкам из родительского комитета донеси — забрали детей на каникулы, все, спокойно, не паникуем и не накручиваем друг друга. — Будет проверка? — Конечно будет. Я бы на месте Шеппарда уже драил полы, окна намывал и объяснительные готовил. — А что нам делать? — Как минимум — не считать, что если убрать из школы неугодного мальчика, то сразу будет все отлично. Вопрос не в том, что мальчик кого-то там приманивает, а в том, что в Ильверморни может проникнуть посторонний. Духовка позади звякнула таймером. Президент Роквелл нахмурился. — Я приготовила тебе ужин. — Спасибо, Джанин. Она потерла ладонью тонкую переносицу и встала с табурета, тяжело вздохнув. Опустив пустую чашку в раковину, Джанин обернулась и заправила за ухо аккуратный локон. — Ладно. Хорошо. — Слава Богу. — Президент Роквелл прикрыл глаза и улыбнулся. — Все нормально. — Буду уходить. Кажется, я смутила кое-кого. — Джанин быстро глянула наверх. — Да я бы тоже сейчас куда-то ушел, потому что сейчас такое начнется… — Удивил, ничего не сказать. Вообще не твой типаж. Он точно совершеннолетний? — Джанин. — Ты паспорт проверял? — Перестань, пожалуйста, что за глупости, — закатил глаза президент Роквелл. — Конечно проверял. Джанин погрозила пальцем и подхватила со стола маленькую сумочку на цепочке. Проходя мимо, Джанин сжала плечо президента и, присмотревшись, прижала ладонь к его щеке. — Ты хорошо выглядишь. Как себя чувствуешь? — Так. — Президент Роквелл отклонил голову и отцепил от себя ладонь. — Заканчивай. — Все, хорошо. Цокая низкими каблуками туфель, она прошла к двери и, замешкав секунду, раскрыла сумочку. Оставив на подоконнике связку ключей, Джанин бесшумно открыла дверь и вышла на крыльцо.***
Старый дом на Массачусетс-авеню в историческом районе Бостона не сгорел тем вечером только потому что я пожалел газа зажигалки для действующего президента МАКУСА и его идеальной бабы. И вообще, я был утонченным образованным человеком, который не мыслит средневековыми методами решения конфликтных ситуаций. Я был открыт к диалогу. — Это была моя сестра. — Пизди больше, сестра, конечно! Жить нужно так, чтоб к тебе побаивался подходить президент, рефлекторно дергая руками, чтоб прикрыть пах. — У тебя не может быть сестры! — Почему? — мирно спросил президент Роквелл. — Потому что ты президент! Пытаясь угнаться за моей логикой, он приоткрыл рот и задумался. — И? — И у президентов только избиратели и жены! — О, Господи. Но я быстро оттаял, хотя всем видом показывал, что не прощу этого никогда. Здравый смысл взял свое. Джанин Роквелл, будь она женой, не вязалась с квартирой на Массачусетс-авеню. Таким, как она, подходили дома в колониальном стиле, зеленые лужайки, садовые фигурки и огромные светлые кухни. А квартира Роквелла не выглядела так, будто в ней жила женщина. Не скажу, что у меня огромный опыт проживания с женщинами, но я жил под одной крышей сначала с сестрой, потом с кузиной, а потом, недолго, с Камилой Сантана. Так вот, знаете, в чем закономерность? Когда в доме есть женщина, она занимает все место. Ее запах, ее одежда, косметика, обувь бесконечная, сумочки в том или ином месте, а ванная комната — это вообще их, женская территория. Волосы в стоке, миллиарды бутылочек чего-то мыльного на полках, крема и гели… Да, на Шафтсбери-авеню большая часть этого принадлежала Скорпиусу, но закономерность работала. А в этой бостонской квартире не было женщин. Не было детей. Она была под холостяка, которого вообще не гнетет отсутствие жены в своей жизни. — Ты не говорил, что у тебя есть сестра. Роквелл глянул на меня с интересом. — Я и не должен был. Стараюсь, знаешь ли, не мешать личную жизнь и родственников. Из этого никогда не бывает ничего хорошего. Вот уж точно. Я невесело ковырял вилкой в запеченных овощах. — Она в курсе о тебе. Не думал, что ты настолько открыт. — В какой-то момент это стало бесполезно скрывать. Я не любитель кричать о личном на весь мир, но лучше так, чем всякий раз оправдываться что не так и почему не женат. То, что Роквелл не был любителем кричать о личном на весь мир, было очевидно. Даже сейчас он держал определенный фильтр, через который пропускал информацию для меня. Я спрашивал, хотел спрашивать, действительно из интереса, а не из вежливости — Роквелл не производил впечатления человека, у которого есть родственники. Да еще и родственники, которым он открыл тайну. Мне было интересно спросить, а каково это было, но Роквелл закрыл тему откровений, изменив ход неловкой беседы. — Ты подслушивал, да? — Нет. Немножко. — Хорошо, — неожиданно одобрил Роквелл. — Вот и ввожу в курс того, что от тебя требуется. Заскакивая вперед, скажу, что эта книга, внезапно, разошлась по волшебному миру, как горячие пирожки. Я не ждал такого успеха, да и успеха не ждал вообще, но людям понравилась моя история. Это было признание, которого я не ждал. Да, не упомяни я фамилию Поттер, успеха было бы меньше. Не упомяни, что спал с президентом МАКУСА — успеха не было бы вообще. Но факт оставался фактом: когда я получил первый чек с авторскими отчислениями, мой внутренний торгаш заявил, что надо бы писать что-то еще, пока народ не понял, что я не талант, а жадный до денег графоман. Я бы написал еще что-то пафосное, вроде «Быть Поттером». Где открыл бы тайну — если ты Поттер, готовься к тому, что чем дальше в лес, тем гуще говно под ногами. Это все к чему: выслушав Роквелла, не перебивая, я все больше понимал, что мой сын, который на лицо так-то Сантана, в душе был истинным Поттером, потому что только истинный Поттер из месяца в месяц мог притягивать все существующие в мире угрозы. — Подожди. — Я, наконец, сбросил оковы возмущения. — То есть, какой-то шнырь залез к моему сыну ночью, в охраняемую, якобы, школу, чего-то хотел, а виноват Матиас? — Да. — Пиздец. — Да, пиздец. Но для штата школы и родителей это выглядит именно как будто один вампир приманил другого, или прятал другого, раненого, черт его знает. Смотри, в чем твоя роль. Роквелл поймал мой взгляд. — Единственный, кто знает, что произошло и почему, это сам Матиас. Но он молчит. — Молчит, потому что уперся или… почему? — Я не знаю, что тебе сказать. Он молчит. Прибежал к целительнице ночью, привел ее в комнату, с тех пор он ни слова никому не сказал. Ни учителям, ни мракоборцам, никому. Ты можешь его разговорить. Только ты и можешь, я думаю. Мне польстило, что наши с Матиасом отношения отца и сына считают настолько проникновенными, но по факту… н-нет, вообще нет. Матиас был тем самым подростком, у которого авторитетов в жизни не было вообще. Он в последний год ругался со всеми, собачился с дедом по поводу и без, провоцируя того на конфликт. Мое мнение было где-то ниже уровня магмы. Матиас не наказывал меня за то, что я такой папаша не очень, не был со мной агрессивен. Он вообще не был со мной никак. Меня не было в его системе ценностей, я был для него не ближе водопроводчика, который периодически приходил в дом, чинить трубы. Матиас не любил меня. И я не требовал любви. Я не заслужил занимать место в его жизни. Конечно, Роквелл не знал об этом. Раз искренне поверил, что я смогу разговорить Матиаса. А я понимал, что не смогу. — А ты предлагаешь подростка забрать в Вулворт-Билдинг и поить сывороткой правды, чтоб узнать, что произошло? — Роквелл нахмурился. — Нет. Но, Джон, я не знаю. Мы с Матиасом не то чтоб не очень близки. Просто он в таком возрасте сейчас. — В каком возрасте? — В сложном. Он сложный. — Про сложный возраст и сложный характер мне сейчас говорит тот, кто в свои сорок выглядит на пятнадцать и чуть не убил меня, потому что у президентов не бывает сестер. — Это другое. — Не надо. Я сказал однажды и повторю еще раз. Будь ты чуть спокойнее, я бы рискнул обучить тебя на переговорщика. Ты себя недооцениваешь. — Роквелл вдруг стал жестче. Я вздохнул и опустил вилку. — А кто был этот вампир? Кто ранил его? — Мы разбираемся. Проследив за взглядом Роквелла, я вскинул бровь. — Будь я раненым вампиром, а я был раненым вампиром, я искал бы убежище не там, где меня найдет каждая собака. И не у школьников. Нет, на что он надеялся? Что Матиас проявит таланты полевого хирурга? Дети только поднимут шум, позовут взрослых. Глупый у вас вампир какой-то. Или мы чего-то не знаем. — А где бы ты искал убежище? Я открыл рот, чтоб прямо ответить, но осекся и промолчал. Нет, эту крепость я не выдам. — Новый Орлеан? — Блядь. — Так получилось. И тут меня осенило. — Так вот оно что! Роквелл бы и сам смог разговорить Матиаса, не впервые. Но он не смог бы разговорить Вэлму Вейн — матерь вампиров американского юга. Потому что он уже раз обращался ко мне за помощью, не сумев выстроить с Вэлмой подобие диалога. Его прямота билась в ее чокнутость. Она не понимала, кто это и почему он не был с ней на Вудстоке. Он не знал, как говорить так, чтоб ему отвечали внятно, а не пели. И вот он я. Медиатор. Роквелл сдался. — В общем, да. Вэлма Вейн, конечно, женщина… И поймал мой очень тяжелый взгляд. — Какая? — Интересная. — Допустим. — Но она более ценный помощник, чем можно представить. Она знает, представь себе, большую часть вампиров юга. И пытается держать связь со всеми. — Думаешь, она сможет опознать раненого вампира? — Да. Но, это вторично. Первое, что нужно — разговори Матиаса. Это было так легко сказать и согласиться. Пожать плечами, мол, без проблем. Ночью я лежал без сна, но дышал нарочито размеренно, чтоб казаться спящим. Я впервые за очень долгое время вспомнил Финна. Не как обычно, между строк и усмешкой о том, каким он был тупым, а всерьез. Я не помнил его почти, составлял портрет чисто логически, отталкиваясь от того, что он был очень похож на свою мать. Вспоминать Финна не было больно, не так, чтоб кинжалами в сердце, нет, вообще не так. Я пережил и принял его смерть, но в ту ночь мне было даже не больно, а стыдно. Не потому, что я вспомнил о нем, лежа, уткнувшись лбом в спину другого. Нет, это не то. Мне было стыдно за то, что я такой. Что только за сегодня к другому я был открытым и ближе, чем к Финну за все время. Что во мне что-то теплилось, нехорошее, горячее, чего не было раньше. Но это все равно не то. Больше, чем меня и пожрать ночью шоколадку из тайника под матрасом, Финн любил только Матиаса. Не знаю почему и как так вышло, но это была самая искренняя любовь, на которую был способен Финн. Они всегда были корешами, меня не существовало. Я не ревновал, только смеялся. Мне было стыдно за то, что Финн увидел бы сейчас. Я, наверное, не любил своего сына. Я накрутил себя той ночью, обдумывая вверенную мне президентом МАКУСА роль. Матиас был другим, всегда был другим. Наверное, ему было нелегко в школе все эти годы, в классе с теми, чьи родители шарахаются лишь от мысли о том, какой ребенок спит рядом с их чадами. И он никогда ничего не говорил, а кому? Мне? Серьезно? Я знал только то, что Матиас в порядке, а больше ничего. Сегодня я услышал страшную историю о том, что к нему кто-то залез, чего-то хотел, напугал, что против моего сына весь мир и родительский комитет Ильверморни, но это не стало мне трагедией. Я просто принял, кивнул и лег в постель. Мне было так стыдно за эту эмоциональную тупость. Но не перед Матиасом, который был. А перед Финном, которого уже не было. Вот именно поэтому, когда я говорю, что на ночь нужно немного выпить для спокойной ночи, то не надо тыкать пальцем и орать: «Пьяница!». Однако ночная хандра, как и любая злая сила, уходит с первыми лучами солнца. Утром я был в порядке. А судя по тому, как встречал сына в аэропорту Хьюстона следующим днем — я был в лучшей своей форме. — Что-что? Принимайте меры? Принимайте, блядь, таблетки всей вашей ебнутой семьей! — рычал я на ведьму, встречавшую своего сына-школьника в магической части аэропорта. — Еще раз так глянешь на пацана, и в окно залезут уже к твоему ушлепку! Меня разрывало на части от гнева. Не так много учеников появилось в аэропорту Хьюстона порталом, не так много было и встречающих родителей, державшихся обособленной кучкой у стола таможенников. И вся эта кучка помыслить не могла, что я тоже кого-то жду. Я наблюдал за ними, безошибочно узнав родителей юных магов. Они перешептывались, что-то обсуждали, а когда с порталом появился и Матиас, все эти взрослые смотрели на него, как на прокаженного. И меня понесло. — Дай сюда метлу, я ее захуярю! Матиас отодвинул свою метлу подальше от меня. — Ал, спокойно, ты неадекватный! — Но по тому, как щурились его глаза, было видно — он доволен. — Ты посмотри на эти рожи! — негодовал я, когда мы вышли из магической части аэропорта прежде, чем меня повязали лицом в пол за нарушение общественного порядка. — Это же вырожденцы! У них ребенок выглядит так, что не поймешь, с какой стороны лицо вообще. Я ткнул ладонью в спешивших уйти дородную мамашу и ее тощего сутулого сына. — Он с Птицы-Гром. Там одни петухи, — сообщил Матиас. — А петухов надо или резать, или нагибать. — Я смолчал тут же и скосил взгляд. — Так, малой, это не призыв к действию, это… — Да я понял. Нет, какая-то бледная гнида и его мамаша-бензовоз смеют косо смотреть на моего сына. И шарахаться. И что-то еще шептать другим. И это при том, что по первому взгляду на наших детей видно, что Матиас гонку эволюции выиграл. Что не так с этим миром вообще?***
Ничто так не укрепляет семьи, как ненависть к одним и тем же людям. — Ты видел лица этих людей? — Разве это лица? Это жопы с ушами. — Аминь, сынок, — старик Сантана удовлетворительно кивнул, захлопнул входную дверь и опустил ключи от машины на блюдце. Матиас, явно в дороге подустав от нашей громогласной поддержки (вернее это походило на наше с Диего Сантана соревнование, кто придумает больше синонимов к слову «мразь»), был молчалив и на зависть спокоен. Он терпеливо дождался, когда мы доедем, а затем, стоило только зайти в дом, оставил багаж на входе и двинул в свою комнату. Когда дверь за ним закрылась, мы со стариком, не сговариваясь, смолкли. — Оставь. — Старик дернул меня за руку, когда я поспешил следом. — Не трогай. Я послушал, действительно, понимая, что худшее, что можно предложить подростку — навязчивость. Мы сели на диван, так, словно кого-то дожидались. Как на вокзале. Сидели в окружении вещей, молчали и ждали. Я рассматривал светлые непримечательные стены. Об ноги толкнулась тощая кошка, заставив опустить взгляд. Кошка хрипло мяукнув, лениво потерлась, задрав хвост и предприняла еще более ленивую попытку на меня запрыгнуть — вытянула вверх передние лапы, сжала коготки на моих ногах, выгнулась и вновь опустилась на пол. Она начала игриво извиваться, катаясь клубочком и выгибаясь, играя шнурками моих кроссовок. Я смотрел на кошку, изо всех сил стараясь выглядеть так, словно не вспоминал о Сильвии. Мне почему-то казалось, что старик Сантана читал мысли. Но вдруг подумалось, что он жил в доме воспоминаний: растил внука, похожего на свою дочь, хранил виолончель, которой дорожил сын, жил с кошкой, принадлежавшей атташе Сильвии, периодически терпел меня, бывшего частью его картеля и частью беды, которая отняла у него все. — Ты опять пришел в мой дом с флягой? — прищурился старик. Я понял, что меня сейчас будут бить. — Доставай. Иногда я чувствовал с Диего Сантана настолько крепкое духовное родство, что хотелось слиться с ним в одно единое существо, раздражающее вселенную. Это случилось впервые в Коста-Рике, когда я вдруг понял, что мы с человеком другого поколения, менталитета и статуса понимаем друг друга лучше, чем понимают нас окружающие. Это было очень относительное доверие: старик не изливал мне душу, я же всегда знал, что нельзя борзеть, чтоб не получить по хребту с ноги. Нам часто не было о чем говорить, но всегда было о чем молчать. Вот мы и сидели на крыльце, глядели куда-то вдаль и передавали друг другу флягу. — Грустит самурай, позорит семью. Чресла болят. Пидорас. — Я польщен, что вы посвятили мне хокку, сеньор Сантана, но давайте к делу. — Вот так задумаешься о высоком, а всякие уроды ногами пинают твоих муз… Иди нахуй, Мод, у меня выходной! — гаркнул сеньор Сантана на сухую старую деву, глядевшую на него с тротуара. Старая дева, причитая себе под крючковатый нос, пошаркала прочь. Я усмехнулся. Понятно в кого я такой «дружелюбный» с соседями. В тестя. Усмешка на губах продержалась недолго. — Вы знаете, да, что произошло у малого в школе? Старик выдохнул сигаретный дым носом, словно огнедышащий дракон. — Да. Мне пришло письмо в тот же день. Я кивнул и взял протянутую мне флягу. — Мрази. — То, что Матиаса затравили — меньшая из бед, — проговорил старик. — Ну ничего себе! А какая же тогда большая? — А такая, — проговорил старик, глядя перед собой. — Что он этого ночного рыцаря впустил действительно сам, добровольно. На ночь. — В смысле? Мы переглянулись. Я ужаснулся. — А, в этом смысле? — Нет, блядь, на партейку в домино его впустил. У меня внутри все рухнуло и похолодело. — Да ну нет, ему же всего… — Шестнадцать. Мы снова переглянулись. — Вот блядь. Что обычно в таких ситуациях делают нормальные люди? Не знаю, потому что я просто присел и схватился за голову в ужасе. — Так, — пришлось резко взять себя в руки. — Я сам с ним поговорю. — Только дернись. — Я сам. Лучше я, чем вы. — А я, что по-твоему, поговорить не в состоянии? — Не на эту тему. Вы для него последний оставшийся авторитет, как он вам искренне расскажет то, зачем к нему кто-то залез, если вы даже румянец на щеках считаете гейством? Старик Сантана так возмутился, что выпустил изо рта сигарету. — Кто? Я? — Нет, я! — Да ты вообще молчи и сиди тихо. Если, конечно, можешь сидеть. — Вот об этом я и говорю. Да вы же малого в пудру разотрете на месте, если он скажет не то, на что вы надеетесь. Или я не прав? Сеньор Сантана, казалось, был близок к разрыву от противоречий. — Конечно не прав. Я удивился и вскинул бровь. — Да вы что? — Моей ненависти хватит только на одного. Угадай, на кого конкретно, засранец. — Да я же не… — Не говори со мной этим ртом, знаю я, что ты им делаешь на досуге. — Мы пьем из одной фляги, на минуточку. Мне стало плохо от одного лишь взгляда. Я отодвинулся на ступеньке дальше, а затем и вовсе поднялся на ноги и попятился к двери. — Я пойду… Старик медленно на меня обернулся, продолжая глядеть. Проскочив в дом, я закрыл дверь, но даже сквозь нее чувствовал тяжелейший взгляд. В жизни каждого мальчика, должно быть, происходит тот самый разговор отца и сына. Я всегда ратовал за сексуальное воспитание и важность таких бесед, но искренне надеялся, что данный сложный этап в жизни Матиаса пройдет без моего участия. Матиас был взвешенным и рациональным, поэтому, я верил, что он не воспримет мои тонкие слова в штыки. — Maldito hijo de puta, desaparece!!! Я успел закрыть дверь и пригнуть голову, прежде чем в меня полетел стол. Сеньор Сантана, разбирая чемодан Матиаса, выпрямился и вопросительно вскинул брови. — Так, — потирая уши, в которых все еще стоял вопль, сказал я и опустился на диван рядом. — Две новости. Хорошая — он не гей. — Слава Богу. А я тебе сразу сказал, нет же, зацепился! Мои гены выдаваили из этого парня твою гнилую породу. — Плохая — он ненавидит нас обоих. — А меня за что? — Я сказал, что вы за него переживаете… — Ты олень? — Нет, а по-вашему, надо было спросить в лоб и нанести ему психологическую травму? — Я сейчас тебе нанесу травму головы. — Старик замахнулся на меня толстым учебником. — Блядь, все проблемы начались, когда ты появился! Не удивлюсь, если к Матиасу залез кто-то из твоих дружков. — У меня нет дружков. — А откуда им взяться, когда у тебя такая рожа?! Смотреть противно! В такой ситуации или ждать, когда старик устанет вопить, или соглашаться с тем, что ты — кусок обветренного дерьма. Работало это всегда — без ответной реакции скандалить старику не нравилось. — Никто к нему за этим по ночам не лазает, — буркнул он в итоге. — Меня умиляет ваша светлая вера во внука, но ему скоро шестнадцать и… — Я пересчитал презервативы в упаковке. — А-а. — Ложная тревога. Мы переглянулись. — А не мог он докупить, потому что знает, что вы пересчитываете? — Не мог, — отрезал старик. — Стесняется. — Серьезно? — Очень. Я загоготал, но тут же получил под дых. — Сделай хоть что-то в жизни полезное, — посоветовал сеньор Сантана, поднявшись на ноги. — Разбери вещи. Придвинув к себе раскрытый чемодан, я напрягся, продив сеньора взглядом. — Вы куда? — Поговорить. — Пожалуйста, не надо! Зная прямого и напирающего, как локомотив, сеньора Сантана, который был от такта и мягкости дальше, чем Земля от Плутона, я понимал, что это последний собеседник, которого разозленный мною и ситуацией в Ильверморни Матиас подпустит к себе. Смиренно не став спорить, я принялся разбирать вещи. Это было весьма иронично — разбирать вещи, которые я видел впервые, при этом не зная, где их в этом доме хранить. — Haz lo que tengas que hacer, papá y yo encargaremos del resto, — проговорил сеньор Сантана, выходя из комнаты и напоследок заглянув. — Si todo el mundo se vuelve contra ti, destruiremos a todos. Я захлопнул пустой чемодан. И с нетерепением поманил старика на улицу, чтоб чуткий слух Матиаса не уловил наших шепков. — Что вы ему сказали? Старик смерил меня насмешливым взглядом. — Что ты долбоеб. Ему сразу полегчало. Нас объединила эта общая беда. Зять-долбоеб — горе в семье. — Я серьезно. — Я не шучу. Природа достаточно пошутила. Но, увидев в моем лице ни малейшего желания вестись на оскорбления, старик махнул рукой. — Неважно, что сказал. В школу осенью вернется, в Сальвадор ночью не сбежит, за сережку в ухе ругать не стану, пирожки на ужин жрать будет. Все, это самое главное. Я очень сомневался в эффективности такой терапии, но каково же было удивление, когда на сложного Матиаса она сработала. Он действительно выглядел не таким отрешенным и дерганным, как накануне. — Если Бог знает все наперед и всемогущ, то зачем он создал в райском саду вместе с Адамом и Евой еще и змея-соблазнителя? Это бы ничем хорошим не кончилось, очевидно. И вообще, если змей — символ грехопадения, как вообще он попал в райский сад? Как он прошел фейсконтроль? Иногда мне казалось, что стоило стать отцом этого ребенка только ради того, чтоб видеть собственными глазами, как горит изнутри его дед. Матиас хлопал глазами, старик смотрел на него, гадая, это издевка или искренний интерес. Надо бы уточнить у сеньора, в каком возрасте Матиас будет готов к тому, чтоб услышать правду о том, что священную книгу его дед читал и перечитывал, коротая время в колумибийской тюрьме после того, как закончились кроссворды, а сан священника заимел лишь потому, что первый офис картеля Сантана был оформлен Сильвией как церковь с целью немножечко обмануть систему налогообложения. — Ты же священник. — У меня сегодня выходной. Матиас хмыкнул и откинулся на спинку стула. За ужином мы не вспоминали школу и не говорили о ней. Хотя что-то родительское во мне требовало спросить, как там успехи и что с оценками, но скорее для приличия — меня спрашивали всегда в мои шестнадцать. И в целом напряжения и недосказанности за столом не витало, но к вечеру я решил немного подпортить Матиасу каникулы. — Не спишь? — Я заглянул в его комнату. Матиас открыл глаза с драматичностью разбуженного от векового сна Носферату. Стянув большие наушники, он спустил их на шею и сел в кровати. — Чего, Ал? Поговорим о том, что я пидор? — Ну прости. — Бог простит. Иди, спроси у Диего, какая кара за сквернословие и лжесвидетельство. Я сел на кровать и виновато склонил голову. — Проехали. Я о другом хочу поговорить. Матиас мученически закатил глаза. — Что? — Да вот, разбирал твои вещи в школьном чемодане, — протянул я, сунув руку в карман джинсов. — И, смотрю, лежит на самом видном месте в третьем углу второго отделения, вшитое за подкладку, в упаковке от каплей для носа. И продемонстрировал четыре смятых самокрутки. Матиас не моргнул. — Вот и хочу спросить. Это что? Матиас нахмурил брови и тут же расслабленно отмахнулся. — Это не мое. Одноклассника. У него рецепт от врача. Просил пронести мимо дворецкого, потому что если попался бы снова — исключили, магам не объяснить о лечебной марихуане. И я решил помочь. Наши взгляды пересеклись. — А, ну я так и подумал. — Я улыбнулся. — Это к лучшему, что твой одноклассник забыл у тебя это забрать, потому что выписывать несовершеннолетнему в качестве лекарства джоинты с ямайской травой — это странно, поэтому, я хочу спросить, ты че пиздишь мне, ушлепок? Матиас опасливо отклонился назад. Я сжал самокрутки в кулак и навис над ним, понизив голос до угрожающего шепота. — Ты охренел совсем? — Ал, это легче твоих сигарет даже. Они хотя бы смолой в легких не оседают. — Я тебе сейчас лицо откушу. Матиас смотрел на меня исподлобья, выжидая, когда я перестану шипеть и снова стану тем самым Алом, который далек от понятия «классический папа». — О чем ты думаешь вообще? А если бы школьников обыскивали на таможне? А, как тебе такое? А если бы дед нашел? Что бы от тебя осталось, если бы дед нашел твою траву? — Да вы оба курите. — Не наркотики. — Это не наркотик. — Вставай и идем, скажем это дедушке вместе. Чего такой робкий? Это же не наркотик, чистая органика. Вставай. Я сдернул с Матиаса одеяло. Он не шелохнулся, только отвел взгляд. Выждав с минуту, не меньше, я смилостивился и вздохнул. — Деду не скажу. Но мне нужно твое слово. Обещай, что это не повторится. — Ладно. — Хорошо. — Я кивнул. — Спокойной ночи. И направился к двери. Матиас, услышал я, заерзал в кровати. — И все? Я обернулся. — А тебе нужна реакция? Могу дать тебе по лицу, забрать кредитку, телефон или что там обычно надо делать. Но я тебе верю. У меня есть причины тебе не доверять? Матиас задумался. Я вновь приблизился и сел на кровать. — Ты умный парень, сам знаешь вред наркотиков и явно гуглил про отходняки. Я тебе ничего нового не скажу. Но Диего изменил свою жизнь ради тебя. Пятьдесят лет чернухи взял и отрезал, чтоб вырастить тебя, и не просит взамен ничего. Он лучший дед во всем мире. И, будь у меня такой дед, такой хоть кто-то, кто, не зная ничего, говорит, что все решит и будет рядом, когда весь мир против, я бы посчитал своим долгом не разочаровывать его. Согласен со мной? — Да, — негромко буркнул Матиас, глядя в стену. — Мы оба его любим. Давай разочаровывать его будет только один из нас — это мой крест. — Я потрепал сына по кудрявой голове. Он прищурился. — Не гонись за эйфорией, малой. Не догонишь. — Я все равно хотел их выкинуть. «Пиздит», — подумал я. Честно говоря, в эффективность своих слов не верилось, уже проходили: чем пламеннее я читал Финну речи о вреде наркотиков, тем дольше его ломало на следующий день. Наверное, эффективнее было бы рассказать как раз про Финна, про его закидывания в себя горстей обезболивающих, чтоб проснуться и идти, потом горстей снотворного, чтоб улечься и уснуть, про сбитый прицел и отсутствие фиолетового цвета, галлюцинации и судорожные поиски наркотиков в городе, где каждый грамм запрещенки принадлежал одному человеку, который в своем штате не терпел зависимых и предпочитал их отстреливать, нежели лечить и давать шанс. Но я смолчал. Пусть хоть кто-то помнит Финна сугубо положительным. — Мог бы не тратить время, — снова буркнул Матиас. — Я решил, что больше не буду и без тебя. Он так силился меня уколоть, что глаза его поблескивали. Но я улыбнулся. — Я рад. Утром я внимательно за ним наблюдал. Матиас стойко выдерживал пытку неведеньем, видимо, не до конца веря, что я не побегу жаловаться сеньору Сантана на находку в чемодане. Я держался спокойно, делая вид, что вчерашнего разговора не было, но при каждом удобном случае посылал сыну внимательный и долгий взгляд. В какой-то момент, ближе к вечеру, Матиас не выдержал и пришел ко мне первым. Я отложил телефон, в котором как раз дострачивал длинное пятиабзацное сообщение фривольного характера, отодвинулся на диване и кивнул. Матиас вытянул шею, выискивая деда взглядом. — В гараже, — сказал я. — Слышишь испанскую ругань? — Как будто в рупор. — Это он пассатижи ищет. — А где они? Я откинул одеяло, продемонстрировав пропажу меж диванных подушек. — У нас есть минут сорок. — Я подмигнул. Не слукавлю, если скажу, что ждал этого момента всю жизнь. Нет, не спереть у тестя пассатижи (хотя, тоже заманчиво), а того, чтоб поделиться с сыном своей житейской мудростью. Но, увидев на лице Матиаса интерес, понял, что не до моих прибауток. — Что случилось? — Я хотел просто спросить. Что будет с тем вампиром? Я вскинул бровь. «Ал, он сам завел разговор. Не спугни, только не спугни». — Тебе ведь должны были сказать. Ты говорил с мракоборцами. Да? — Ну… В аэропорту я на самом деле говорил с мракоборцами о том, что у меня есть разрешение на въезд в МАКУСА. Но я попытался выглядеть как тот, у кого есть ответы. — Его ищут. — Я знаю, — нетерпеливо отмахнулся Матиас. — И найдут, не бойся. Президент Роквелл лично контролирует этот вопрос. — Роквелл? — Ну да. Но, конечно, будет лучше, если ты немного им всем поможешь. — В смысле? — Малой, хорош ломать комедию. Я не дурак. — Я поправил очки и склонил голову. Матиас вспыхнул. — Ты думаешь, я приманил этого вампира и хотел на кого-то натравить? И ты?! — Тихо, не ори, — посоветовал я. — Конечно, не верю в этот бред. Я не курица из родительского комитета. Но и не дурак. Наши взгляды встретились, Матиас настороженно смотрел, не мигая. Я вздохнул. — Ты не приманивал его. А впустил. Ты знаешь его и переживаешь за то, как он. Я думаю, ты покрываешь друга. — Нет вообще. — Ты мог орать о помощи и убежать будить охрану и одноклассников. Но ты убежал к целительнице и привел ее к раненому вампиру. Ты волновался за него. Это очевидно, и я это понял, только узнал всю историю. Почему-то никого не смутило, что местный маньяк Сантана побежал не будить всю школу, а привести целительницу. Я потрепал его по плечу. — Все нормально. — И подмигнул снова. — Я никому не сказал. И не скажу, если расскажешь, что происходит. Матиас протяжно цокнул языком. — Эй. Я помогу, если скажешь, как и чем. Ладно, Роквелл и мракоборцы. Ладно, ваш этот Шеппард и клуши из родительского комитета. Но мне можно сказать, — заверил я. — Что он делал в твоей комнате? — Ал, я не гей! — Да мне похер, кто ты, если только не курильщик. Я спрашиваю в другом контексте. Матиас откинулся на диван и скрестил руки на груди, обидевшись не пойми на что. Ох уж эти подростки с нервной системой, похожей на оголенный провод! Но он сдался. С неожиданной просьбой. — Ал, его нельзя искать. Надо замять поиски. — Ну, погоди, — спокойно сказал я. — Нельзя замять поиски… — Надо. — Я понимаю, что он твой друг, но… — Он мне не друг. — … он залез в школу. Матиас ничего не говорил, но бесился от того, что его не понимают. — Он залез, потому что ему нужна была помощь. — Малой, нельзя лазать в окна к детям. — А куда ему было идти? Куда бы ты пошел посреди леса, истекая кровью? — Трансгрессировал в больницу. — Я заговорил резче. — Почему он пришел к тебе? — Почуял мой запах. — Он так сказал? — Ну да. Он думал, у меня есть кровь, она нужна была ему, чтоб как раз добраться до больницы. Ал, — Матиас умоляюще глянул на меня. — Мы же должны держаться вместе. — Мы с тобой? Да. — В смысле «все вампиры». — Нет, — отрезал я. — Мы не в родстве со всеми вампирами. Мы с тобой — нормальные люди. — Мы не люди. — Мы — люди. А тот, кто лезет в школу к детям — не наше дело. — Он ничего не сделал! — Потому что не успел. Ты можешь поручиться, что он бы не перегрыз горло твоему однокласснику или целительнице, будь в сознании? Матиас тяжело задышал. — Нельзя лезть в школу. — Меня бесило то, что Матиас не понимал таких очевидных вещей. — Нельзя пугать людей. Нельзя взять и замять дело перед МАКУСА. Как ты вообще себе это представлял? — Ты же не раз… обманывал МАКУСА. Мой взгляд похолодел. — Я делал это не потому что больной дебошир. А чтоб выжить. И мне это очень дорогого стоило. Нет, мы не будем защищать его. Я не буду рисковать твоей жизнью, своей жизнью и терпением МАКУСА, чтоб защитить какого-то залетного вампира. — Ты же сказал, что поможешь мне. — Но послушай, о чем ты просишь. Матиас резко отвернулся. — Никому нельзя верить. В тот момент Матиас взбесил меня больше, чем когда-либо. Он не понимал очевидного, вернее, все он понимал, не дурак, но принципиально уперся и не хотел слышать. То ли возраст такой — ставить под сомнение любое мнение, то ли гены, то ли настроение, то ли это была мне месть за найденную травку — что происходило с Матиасом я решительно не понимал. — Ты просто головой своей подумай, кем ты вернешься в школу, если будешь защищать того, кто к тебе влез? — Глаза разуй, я с первого дня там — отбитый монстр. Насрать, кем вернусь. Прости, Ал, я впервые в жизни подумал, что могу тебя о чем-то попросить. — Малой, не надо так. — Сomo siempre, gracias por la mierda. Что в переводе на мой язык означало «лимит общения с сыном исчерпан». Матиас унесся вихрем, только мелькнув пред глазами. В следующую секунду хлопнула дверь его комнаты. Я мученически вздохнул. Роквелл явно переоценил меня, как переговорщика. И я даже не мог сказать никому об этом разговоре с Матиасом — того бы сразу забрали беседовать в другие стены и под чашечку сыворотки правды. Поэтому мне пришлось обмануть МАКУСА снова.***
Директора Ильверморни звали Магнус Игнацио Шеппард, и имел этот человек воистину поразительную способность. Он усыплял голосом. Не шепча заклинаний и не жестикулируя, он немыслимым чудом обладал талантом погружать всех окружающих в состояние мучительного полусна, пробуждение после которого напоминало тяжелейшее похмелье. О том, что проверка в Ильверморни идет полным ходом, президент Роквелл понял по одному лишь виду директора Вонг — она и без того в последние недели была усталой, но в этот раз выглядела настолько плохо, что словно искала путь в кабинет президента на ощупь. Ее высокий лоб хмурился, глаза слипались, а движения были рассеянными — точно после гипноза. Президент Роквелл и на себе испытал это ощущение, после того, как слушал Шеппарда и его версию случившегося ночью лично. Размеренный неспешный голос толстого колдуна будто делал воздух в кабинете густым и тяжелым. Сначала накатила резкой волной усталость, затем к горлу начала подкатывать тошнота, а мышцы потянуло легкой, но неприятной болью. Тяжело было оставаться в сознании, сидеть прямо и слушать. Президент Роквелл не переносил Шеппарда как педагога и как управленца, но ощущая в беседе с ним то же, что чувствовал после одной-единственной процедуры, когда зарекся появляться в медицинских учреждениях, понимал, что его неприязнь носит уже личный характер. — Почему мальчик в отдельном помещении, а не в общежитии? Шеппард немало удивился. Президент Роквелл, про себя повторяющий слова песни, чтоб не уснуть, его озадачил. — Когда я учился на Вампусе, та комната наверху была местом, где хранят телескопы. Как давно ученикам дают отдельные комнаты и по какому критерию? — Господин президент. — Шеппард улыбнулся мелкими зубами. — Сантана — необычный студент. Мы не можем держать его среди детей. — Не надо его держать, за вас это делает гравитация. Его надо учить. — Он может быть опасен для учеников. — Были прецеденты? — Ни одного, сэр. Потому что Ильверморни принимает меры. — Какие же? — Контроль. Пристальный контроль, как и за любым другим учеником. Вы не убедите меня в том, что мальчику место в школе. — Шеппард сложил руки на животе. — Мы на многое закрывали глаза. Дети его боятся. Родители неспокойны, а ситуация с вампиром, которого он заманил и хотел натравить на… — Только что вы мне сказали, что прецедентов не было. Широкие щеки директора Ильверморни дернулись, когда на губах появилась улыбка. — Мы говорим с вами час, — произнес президент Роквелл, глянув на наручные часы. — А до этого я прочитал отчет директора Вонг. И мне до сих пор не понятно, что у вас с охраной и защитными чарами. Вместо того, чтоб просить о помощи усилить охрану и не допустить новых происшествий, вы делаете все, чтоб избавиться от одного ученика. — Если этот ученик — корень проблемы, то для школы приоритетнее спокойствие всех прочих детей. — Кого бы вы хотели исключить, если бы вампир ошибся окном и залез в общежитие? Понимая, что надо заканчивать этот бессмысленный разговор, президент Роквелл поднял холодный взгляд. — Наш разговор закончен, мистер Шеппард. В отличие от проверки Ильверморни. Поэтому очень советую прислушаться к совету мракоборцев по защите школы и не натравливать родителей на отдельно взятых студентов, если не хотите, чтоб в Ильверморни появилось вакантное место. Шеппард с несколько секунд смотрел на президента, полуулыбаясь, а затем, медленно поклонившись, покинул кабинет. Только дверь за ним закрылась, как президент Роквелл почувствовал такое резкое облегчение, что закружилась голова. Директор Ильверморни исчез, но ощущение тянущегося долгого и бессмысленного дня не исчезло следом. День крутился вокруг рутины бесконечных документов и безуспешного дела культистки, в котором, к раздражению Роквелла, невозможно было продвинуться ни на шаг, несмотря на все силы штаб-квартиры мракоборцев, бесценные показания Ренаты Рамирез и конкретной локации поисков. Домой президент Роквелл вернулся заполночь и, поднявшись в спальню, ударил ладонью по выключателю. Я резко вскочил в кровати, перепугавшись, а Роквелл, едва не поседев еще больше, уже схватился за волшебную палочку. — Это я! — поспешил успокоить я, путаясь в одеяле. — Ты что здесь делаешь?! — Изнемогаю. — Ох, блядь. — Роквелл опустил палочку. Если бы по дисциплине «Соблазнение и флирт» сдавали Ж.А.Б.А., я получил бы отметку «ДНО», располагающуюся сразу под оценкой «Тролль». Я действительно не умел это все. Что думать, если игривую фразу «делай со мной, что хочешь», говорил всего трем людям и всякий раз выходило плохо. Когда я сказал это Эмилии Тервиллигер, она попросила меня уйти и позвать кузена. Когда я сказал это Финну, он потребовал сбегать ему за сигаретами. Когда я сказал это Роквеллу, тогда еще мракоборцу, тот повесил на меня дело об ограблении лавки поддержанных мантий, которое три года лежало на полке «нераскрытых». Я не был соблазнителем. Но честно пытался. Получалось плохо. Вот и в этот раз я появился на пороге бостонской квартиры, открыл дверь ключом, дубликат которого сделал два года назад с помощью слепка на мыле и расплавленных кнатов. Решил дождаться президента, дабы скрасить ему тяжкий вечер. Поел остатки запеканки, приготовленной его женой, сестрой, плевать вообще, было вкусно. Направился в комнату, дожидаться в боевой готовности ненасытной амазонки, но замерз, согреву ради сделал глоточек, два, максимум девять виски, и уснул. Проснулся же от резкой вспышки света и понял, что что-то пошло не так. — Пожалуйста, — протянул президент Роквелл, стянув рубашку. — Просто спать. Я хотел съехидничать, что такого мы еще не делали, но внимательно оценил степень усталости, с которой Роквелл рухнул на подушку, и опустился следом. Свет погас сам как-то. Мы лежали, глядя в потолок. Боковым зрением я видел в темноте очертания прямого носа Роквелла и тяжелое вздымание его груди. — Я сделал, что ты просил. — Записался на программу «Двенадцать шагов»? — Поговорил с Матиасом. Вот уж Роквелл, раб карьеры, рыцарь долга! Ей-богу, помирать будет, а как услышит что по нераскрытому делу, вскочит в гробу и крикнет: «Похороны отменяются, ребята, работаем!». Он заметно приободрился и даже резко сел в кровати. — Что рассказал? Я вытянул руку и клацнул по настольной лампе. Комнату залил тусклый теплый свет. — Очевидное всем, кроме тупой Ильверморни. — Я тоже повернул голову. — Он не знал этого вампира, и никого не приманивал. Вампир сказал, что нашел его по запаху. Подумал, что у него есть кровь. Ему нужна была кровь. Роквелл внимательно слушал, коротко кивая. — Матиас перепугался и побежал за помощью, потому что вампир резко начал умирать. — Ясно. Я как-то так и думал. Я пожал плечами и вздохнул. — Короче говоря, Матиас вам не помощник. Да и говорить больше ни с кем не станет — слишком занят тем, что ненавидит человечество. Мой взгляд косо скользнул. — Я хороший переговорщик, знаешь ли. — Знаю, знаю. — Назначил бы меня каким-нибудь министром что ли. — Министром по вопросам вампиров и аутоэротической асфиксии. — Тише, тише, господин президент. Роквелл снова опустился на подушку. — Сможешь своими талантами проделать то же с Вэлмой Вейн и показать ей портрет вампира? — У вас есть портрет? — Конечно. Где-то мелькал он, лицо знакомое. Может, из подопытных Нейта. Поговори с пчелиной маткой, узнай, что это за шмель залетел в Ильверморни. — Ой, я даже не знаю… Мне так сложно с Вэлмой Вейн строить конструктивные диалоги, — я картинно закатил глаза. Роквелл закрыл глаза, и я погасил свет. Хорошо, что разговор не зашел о моей безответственности, как родителя. Хоть Роквелл не был отцом и не умничал на тему того, как воспитывать подростков, я все равно придумал причину, по которой позволил себе провести ночь в Бостоне, а не стоять над душой у Матиаса. Матиас был в порядке и под присмотром деда. От меня вреда куда больше, чем пользы.***
Глядя на то, как темная гладь океана соприкасается с ночным небом у линии горизонта, Матиас упер руки в ограждение моста. Ограждение было липким и холодным, ветер трепал капюшон черной толстовки, позади проносились машины. Внизу шумел океан, черные воды которого ночью походили на бездну. Матиас смотрел в бездну, и, лишь вдохнув носом чуть пробившийся средь соленого запаха океана, ржавчины и бензина сладкий аромат, высунул изо рта самокрутку, выдохнул густой белый дым и повернул голову. Гость стоял на той же узкой пешеходной стороне моста, появившись непонятно откуда, чем явно озадачил тех, кто просматривает камеры наблюдения. — А ты далеко меня выманил, — протянул он, оглядев бесконечный мост. — Хотел, чтоб тебя унюхал Ал? Гость вскинул брови. Выглядел он лучше, чем в их последнюю встречу, словно успел набрать пару кило — появились щеки, округлив вытянутое лицо. И выглядел дружелюблнее. Все так же высокомерно и насторожено, но не кривился от боли. — Ты подставил меня, — проследив за взглядом Матиаса, проговорил гость. — Очень сильно подставил. — Мое время — мои правила. — Конечно. Гость был осторожен. Ждал и дождался, когда Матиас снял с шеи и осторожно вытянул из-за ворота толстовки длинную золотую цепочку. Тонюсенькую, словно сотканную из паутины, на которой тяжелели посаженные на ось крохотные песочные часы. — Тебя ищут. Убирайся отсюда и никогда не появляйся. Гость молчал, лишь жадно облизнул губы раздвоенным языком. Намотав на пальцы цепочку, Матиас вытянул руку вперед. — Ты тупое чудовище. Я брезгую тебя видеть. Забирай и уходи. Он видел, что гость не слышит ничего, кроме звука, с которым цепочка, покачиваясь, рассекает воздух. И не видит ничего, кроме блеска песочных часов. Его пальцы дернулись к цепочке, но Матиас, резко сжав маховик времени в кулак, швырнул его с моста вниз. — Никому нельзя верить, — прошептал Матиас, напоминая. — Мудак. Глаза гостя расширились. Он, сплюнув под ноги, схватился за ограду моста и, легко ее перемахнув к ужасу засигналивших автомобилистов, полетел вниз, в черную бездну океана. Матиас, вздрогнув от всплеска внизу, натянул капюшон ниже и понесся по мосту прочь, так быстро, что походил со стороны на размытые краски ночного пейзажа. Не замедляя бег вдоль вереницы замерших машин, перегоняя их и обгоняя собственную тень, подставляя лицо хлещущему щеки ветру, он улыбался пьянящей свободе. Капюшон слетел назад, растрепав волосы, лицо открылось всем, кто мог видеть, но никто не видел — не угнаться за ветром. Снаглев еще больше, Матиас перепрыгнул через невысокую ограду проезжей части и побежал меж рядами автомобилей, быстро, как никогда прежде. Чуть цепляя боковые зеркала то и дело, он быстро миновал длинный мост, радуясь и задыхаясь нахлынувшему чувству, которое не знал, как описать словами — лишь жестами и мимикой широко раскрывавшегося в улыбке острозубого рта. Бежал бы вечность, будь ночь длиннее, а мир интересней. Не ощущая ног и тела, как такового, Матиас часто забывал дышать, наблюдая за тем, как на его пути стираются границы города, похожие на вспыхивающие пятна и грязно-черный подтек краски. Скорее машинально, чем подумав и уж тем более углядев очертания нужного пути, он резко стянул толстовку через голову и нырнул в открытое окно. Голова упала на подушку, а рука сжала холодную простынь, когда через секунду дверь приоткрылась. — Buenas noches. — Buenas noches, abuelo. Дверь закрылась с негромким скрипом, а Матиас прижал указательный палец к губам и тихонько зашептал проснувшейся на краю кровати кошке молчать, чтоб никто в мире не узнал, как быстро бьется в груди его сердце.