Игры в богов

Признайтесь, что хотели бы спросить меня: чем пахнет смерть. Нет, не хотели? Х-м, не осуждаю и не обижусь — моя история судорог, в которых я упорно пытался стать человеком, вас порядком утомила. Но попробую объяснить, что такое запах смерти, по крайней мере для меня, вы же… я искренне надеюсь, что никто из вас этого запаха никогда не чувствовал. Это была больница. В больницах умирали люди, но пахла смерть не лекарствами и не едкой чистотой палат. Это был даже не тот запах, который стоял в морге Сан-Хосе, из которого я целую вечность назад забрал тело названного младшего брата. Представьте себе чердак, на котором в углу стоит забытый бабушкин шкаф. В шкафу десятилетиями пылятся старые вещи: одежда, которую уже никто никогда не наденет, старые занавески и постельное белье, пахнущее нафталином пальто со времен бабушкиной молодости. Это просто хранится и пылится, никому не нужное и забытое, и вот маленький ты, маленький и глупый, считает, что будет весело спрятать меж сложенных старых вещей кусок мяса, украденный из кухни. Мясо лежит, придавленное огрубевшими от времени и пыли тканями, портится и тухнет, а когда в следующий раз, жарким летним днем, ты откроешь шкаф, на тебя пахнет запах затхлых старых вещей, пыли и тухлого мяса, которое пропитало своими гнилостными соками вековые вещи. Смерть пахнет так. Затхлостью старой одежды, трухой и гнилью. Так пахли инферналы, оставляя шлейф этого смрада повсюду. Так пахло все в том доме, даже пляж у океана. Так пахло мне из винного погреба, в который я не спустился и не спущусь никогда — нечему там уже вонять разложением, но тогда, в последний раз на вилле, я чувствовал этот запах сильнее, чем присутствие зла. И я унюхал это снова, в неожиданном месте и в неожиданное время, сквозь тысячу других запахов и за долю секунды, пока был открыт потайной проход. Звучит ли это достаточным оправданием моего помешательства? Все то время, что провел в больнице, я слушал и наблюдал. В палате тлели под круглой крышкой угли и травы, наполняя воздух тяжелым пряным ароматом исцеления, я терпел и не жаловался, даже не спорил, лишь слушал. Не голоса целителей и посетителей и уж точно не шипение углей. Я все силы своего воспаленного слуха бросал на то, чтоб услышать треск и рокот стен, тот же, что услышал в первую ночь. Во второй раз я услышал его утром и безошибочно узнал — тот же звук, словно кто-то гигантский отрывал от фундамента кусок стены. Он прозвучал у самого изголовья кровати — что бы это ни происходило, это происходило тогда прямо за моей спиной. Прижав ладонь к стене, я слышал, как она гудит от мелких вибраций, и вдруг послышался негромкий заливистый собачий лай. Несколько минут стена дрожала, а после я снова услышал звук движения стен. Но звучал он не так громко, далеко не так — откуда-то снизу и очень тихо, почти теряясь в шуме. Лай стих спустя еще время. В непонимании, что это было, я искал ответы, но не задавал вопросы — почему-то мне казалось, что верить нельзя никому, кроме собственного слуха. Так я и провел свой вынужденный больничный, слушая. Не люблю хвастаться (ну да вы знаете), но я оказался чертовски хорошим следопытом. Виной всему моя совершенно непримечательная внешность и очки. Никогда не недооценивайте людей в очках! Сняв их, это будет совершенно другой человек. Такой вот неказистый человек в очках, а иногда без, стал тенью больничных коридоров. Он не привлекал внимания целителей и портретов, потому что как нельзя лучше подходил под общую картину коридоров. Вот он сидит на скамье в очереди к процедурному кабинету, вот — смотрит в угол и не мигает у отделения «Помешательств и припадков», вот кто-то похожий, но не точно, пил чай у кафетерия, а вот кто-то сидел на подоконнике и курил в открытое окно, просовывая руку с сигаретой меж решеток. За пять дней вынужденного больничного я днем шастал по коридорам больницы, изучая и запоминая местоположение палат, кабинетов и, главное, глухих стен, не имеющих дверей. Ночью же покорно возвращался в палату, пил зелья, зарисовывал на пергаменте приблизительную карту больницы и слушал, где в этот раз прогремят стены. Я водил сточенным карандашом по начерченным блокам, соединяемых коридорами, пытался искать закономерности и подгадывать место, где в следующий раз откроется тайный проход. При этом слушал каждый шорох в стенах, пытаясь на слух и с помощью карты определить, где на этот раз грохочут стены. Я был послушным на редкость пациентом и не устраивал истерик. Пил зелья и ходил на примочки, клялся в трезвенности и дышал тяжелым запахом горелых трав, но записывал и зарисовывал каждый свой шаг в этом месте, не жалея ни ворованного пергамента, ни карандаша. Выводы, которые я сделал, пришлось перечитать на трезвую голову не раз и не два, чтоб убедиться — если мои записи найдут, то я стану пациентом отделения «Помешательств и припадков». Итак, запись номер один утверждала, что есть некое незримое пациентам помещение, в стенах больницы. Оно меняло свое местоположение с этажа на этаж, примыкая к коридорам с той стороны, где в стенах не было окон и дверей. Запись номер два твердила, что в этом помещении живет собака, и ее пугает звук, с которым загадочная палата меняет свое расположение — вот она и гавкает. Запись номер три подытоживала — в той палате помимо собаки обитала смерть. Я считаю это помешательством. Все эти дни мысли витали там, в палате, где я никогда не был. Все прочее проходило мимо: я абы как ел, почти не спал, не запоминал разговоры и вопросы, внимания не обращал на обостряющуюся потребность выпить кровь, позволял обклеивать себя остро пахнущими повязками в каких-то лечебных не пойми от чего целях. Я не слышал мир, а слушал лишь стены. Каждый скрип, шорох, треск — слушал и пытался подгадать, где откроется проход в этот раз. В один из дней моя картина мира немного сломалась. Ко мне в палату зашел Луи. Я тогда очень удивился и пытался соединить воедино своего кузена, всю ситуацию, место и время, и чисто по халату целителя вспомнил, что Луи действительно здесь работал. И это в тот момент сорвало мой шаблон. Луи не был врачом, он был проституткой. Нет, без оскорблений! Просто я помнил, как кузен пытался работать в больнице у маглов, и это было печально. Может быть, когда мы со Скорпиусом исчезли из его жизни, карьера Луи пошла стремительно вверх, но все равно он выглядел не как целитель, а как стриптизер, которого заказали на день рождения старшей медсестры. — Я понимаю, что ты сейчас ненавидишь все живое, — сказал мне Луи. — Но давно нужно было тебя лечить. Поддайся немного, и ты сам увидишь, что можно и нужно жить иначе. «Пизди, пизди, мне голос твой приятен», — думал я тем временем. Ох уж мне эти ценнейшие житейские советы от родственников, которые живут чуть лучше и лезут со своим мнением туда, куда не просят. Мы давно не общались с Луи. Каюсь, одно время мне казалось, что мы с Малфоем сумеем наладить дружбу старым проверенным способом — дружить против прекрасного кузена. Я не понимал позицию Луи и был уверен, что Скорпиус тоже. Оставаться долгое время работать на Натаниэля Эландера, проглотив и забыв о его преступлениях, оставаться на месте и после его смерти, держаться за сомнительную карьеру, растеряв принципы и гордость — не мне и не Малфою обсуждать грязную работу, но мы никогда не работали на палачей. — Ну да, — ответил я, глядя Луи в лицо. Я не понимал, зачем он пришел. Нам о чем-то надо было говорить, а я не знал, о чем. Это была такая пропасть. Луи этого не мог не ощущать. — Новости такие себе. — Он сел на мою кровать. — Как у Матиаса дела после той истории с вампиром? А черт его знает. Я сам не знал. Итак, мой сын-подросток, не воспринимающий в этой жизни ни единого авторитета, был замкнут, недоверчив, не по годам высокомерен, курил траву и ни хрена не делился тем, что происходит вокруг. — В порядке. И вдруг осенила внезапная мысль. — Слушай, а ты же видел того вампира? Луи кивнул. — И как? — Ал, я не знаю, насколько мне можно об этом говорить. — Ясно. — Что тебе ясно? — Наши взгляды пересеклись. Луи чуть прищурился. Я мирно усмехнулся. — Понимаю, хорошая работа, репутация в больнице… — То, что было здесь с вампиром касается штата больницы и президента Роквелла. Вот так тебе отвечу. Вскинув бровь, я присвистнул. — Вообще-то я от Роквелла. Луи фыркнул. — И кто ты ему? — Носитель президентского биологического материала. — Чего-чего? Боже, Ал, этим вообще не хвастаются. — А я хвастаюсь. Луи был близок к тому, чтоб встать и выйти вон. — Знаешь, а вообще это очень многое объясняет, — протянул он задумчиво. — Но, серьезно? — Нет, Луи, я сам решил завязать с бухлом и добровольно пришел в больницу. Более аргументов кузену не требовалось. — Роквелл привез меня в МАКУСА, — сообщил я. — Чтоб я помог найти этого вампира, но… Я оглядел палату. — Что-то пошло не так. Это был такой контраст между Луи, которого я запомнил, и Луи, который был передо мной. Кузен, которого я помнил, был из тех, кто бросит операцию на открытом сердце и помчится с головой в новую передрягу с друзьями. То ли он вырос, то ли я — нет. Этот же Луи так прям аккуратно даже разговаривал, что по взгляду видно — в голове происходила сложнейшая работа по систематизации информации. — Короче. — Луи сдался и быстро глянул на закрытую дверь. — Лечить вампира вызвали меня. У него была очень специфическая рана. Я хотел было пошутить, что рана была настолько специфической, что латать ее вызвали стриптизера, но смолчал. — И в этой ране, — продолжил Луи, заламывая руки. — Глубоко достаточно, я нашел зуб. — Что ты нашел? — скривился я. — Зуб? Чей? — Человеческий. Вернее, это был скорее осколок сгнившего зуба. — Ты хочешь сказать, что вампира покусал какой-то кариозник? — Или кто-то… мертвый и гниющий. Я с секунду не понимал, о чем он. Но, поймав взгляд, в котором Луи просто безмолвно кричал ответ, судорожно выдохнул от нахлынувшего понимания. — Инфер… Луи прижал палец к губам и прикрыл глаза. — Ты серьезно? — зашептал я. — Он лазал туда? К ним? Странно было, что Луи в курсе. — Я видел эти раны, когда поступали мракоборцы. То же воспаление, тот же след. Я не первый месяц изучал то проклятье и… — Что ты делал? Остановите планету! Луи был плохим врачом всегда, то есть настолько плохим, что я больше верил в молитвы и примочки из капустных листьев, нежели в его таланты. Луи, кажется, начинал беситься. Понимая, что он сейчас умолкнет, я прикрутил градус недоверия. — И что он говорил? Этот вампир? — Ничего. Только я достал зуб из раны, он пришел в себя, поймал каких-то демонов и начал рваться в побег. — И ни имени, ничего? — Я остался немного разочарован. Луи покачал головой. — Лицо очень знакомое. Мне кажется, это кто-то из бывших подопытных Нейта. Директор Вонг вроде согласна. Мне же Роквелл об этом ничего не рассказал. Я чувствовал, как набирает обороты спираль вопросов, на которые где-то по центру теплился ответ. Это чувство, как тесте, когда ты смотришь на вопрос в бланке и щелкаешь пальцами нетерпеливо, ведь ответ где-то рядом, ты его точно знаешь. Эта вся ситуация: инферналы, вампир в Ильверморни, палата, из которой этими самыми инферналами пахнет, билась у меня в голове. Мне казалось, что ответ близко, и настолько простой, что не стоит всей этой игры в Пуаро. Роквелл и Вонг что-то упускали, какую-то мелочь не мог выцепить их замыленный взор. И вот он я, такой умный и сознательный, не знающий ситуацию и готовый все решить. Луи, вот уж привык ходить по МАКУСА, как по канату над пропастью, тут же поспешил сменить тему о моем самочувствии, а затем и вовсе поспешил на выход. — Стой, — произнес я, задержав его одним лишь словом. Обернувшись, Луи взглянул на меня. Я нахмурился. — Ты ведь неплохой целитель. Может, скажешь, что за кореньями меня лечат, что такие побочки по паре раз в день? — Какие побочки? — Да вот стыдно признаться даже, чтоб не подумали, что я конченый какой-то. То стены двигаются, то собака лает. Луи побледнел. Я поманил его пальцем. — Присядь-ка. Луи всегда был рациональным. Он мог поучить жизни меня, направить в нужное русло энергию Скорпиуса, сам при этом никогда не выпячивался на первый план, и вообще, я бы сказал, наша дружба держалась на нем. Холодная голова и спокойный нрав были его силой, способной уравновешивать буйного холерика Скорпиуса и флегматичного выскочку меня. Я всегда считал Луи неглупым, это как минимум, но, послушав его в палате, тогда, мне показалось, что он не неглупый, а какой-то ебнутый, честное слово. — Просто один вопрос, брат. Какого черта ты до сих пор здесь работаешь? Для меня встало на свои места все. Я понял, откуда был запах. Кто выдыхал его, отравляя воздух проклятьем. Стоило лишь услышать про слепую девочку, напугавшую Луи в запретном коридоре, моя ярость вышла за пределы тела. Рука сжала железное изголовье кровати, смяв его в кривой узел — я не просто услышал про слепую девочку, я чувствовал ее взгляд. Знал, как выглядят эти глаза, похожие на две сияющие луны. Помнил, что они большие, лживо-наивные, что ресницы на них длинные, но эти глаза были не такими красивыми и выразительными, как у атташе Сильвии: в них не было бушующего пламени, страсти и загадки. Я уперто понимал, что Палому от меня отделяет стена. Это надо было принять как-то, но как? — Ты видел эксперименты Нейта, тех беззубых вампиров, теперь же видишь и знаешь, что эти придурки что-то творят снова и изучают вообще не то, что нужно изучать! И ты все еще здесь?! — Да, я все еще здесь, — проскрипел Луи. — Меня все это бесит точно так же, как и тебя, Роквелла и Вонг. Но… — Сука, изучать жрицу, которая подняла инферналов! Вы, наверное, те самые долбоебы, которым привезли из вечной мерзлоты кусок ледышки, в которой заморожены тридцать вирусов чумы, и которую вы решили разморозить! Чисто чтоб поржать, что будет. — Послушай меня. — Луи резко опустил руку мне на шею и, надавив, пригнул голову. — Я здесь спасаю людей, мне плевать, что исследуют. Да, меня бесит, что они переходят черту в исследованиях. Я был в том коридоре. Наши взгляды встретились. Луи прищурился. — И из-за этого у меня потом были огромные проблемы. Жрицы здесь нет, она сбежала, ее ищут все силы МАКУСА. — Она здесь, — прошипел я. — Я ее взгляд через три стены чувствую. — Мракоборцы обыскивали коридор. — Значит, херово искали. — Ты помешался. Я оттолкнул Луи. — Ты был там? В тех палатах. Он кивнул. — Как открыл проход? — Пропуск. — Достанешь его для меня? — Ал, очнись, о чем ты вообще говоришь? Я зажмурился, чтоб это красивое лицо напротив исчезло хотя бы на миг и перестало смотреть на меня, как на идиота. Как объяснить очевидное тому, кто не понимает ничего? А Луи не понимал! Что он мог знать о жрице Паломе? Никто не мог знать и никто не понимал, потому что это только моя война. Весь МАКУСА метался и искал ее столько лет, я же чувствовал ее запах, ее взгляд, даже кожа покрывалась мурашками, словно по ней скользили ее жесткие мелкие кудри. Она накрыла меня, обволакивала своим незримым присутствием. Я знал, что она была здесь. И она знала, что я здесь. Мне даже показалось, что слух улавливает еще один звук из того коридора. Я знал точно, что сердце жрицы билось, как заведенное, настолько она боялась нашей встречи. И я, усмехнувшись, отбивал его ритм ладонью по застеленной койке.

***

Едва дыша после подъема на нужный этаж и в лишний раз уверившись, что единственная физическая нагрузка, которую выдерживает ее организм — это работа челюстей в процессе поедания вкусностей, Роза Грейнджер-Уизли утерла со лба пот. Она не знала, как работает адреналин в те моменты, когда в поисках сенсаций и подслушиваний, тело умудрялось и по пожарным лестницам в окна залезать, и через дымоход в дома спускаться, и погоню на полчаса выдерживать. Оправдываясь тем, что перед дверью белой квартиры она всегда себя чувствовала так, будто пробежалась до экватора и обратно, Роза торопливо перевела дыхание и подула вверх на свое полыхающее жаром лицо. Прижавшись ухом к прохладной двери, Роза прислушалась — в квартире были слышны шаги. Сжав руку в кулак у кнопочки звонка, Роза зажмурилась и, договорившись с принципами, быстро и отрывисто постучала. Прислушалась к тишине, сквозь которую доносились шаги и медленная речь на незнакомом языке: глубокая, с нечетким произношением, похожая на сплошной выдох. Роза повернула голову. Замок щелкнул. Сильвия, отворив дверь, опустила телефон и нахмурилась. — Опять ты? — Какой это был язык? Арабский? — без приглашения вошла Роза, закрыв за собой дверь. — Говорю же, есть в тебе что-то такое пустынно-восточное. Косо глядя на незваную гостью, Сильвия вскинула брови и одарила Розу долгим немигающим взглядом. Так и чувствуя, что и без того красное лицо горит, Роза сдалась еще на пороге. — Я хочу продолжить наши встречи. — Поздравляю тебя. Но я — нет. И еще я жду курьера. Уходи. — М-м, — протянула Роза. — А что ждешь, если не секрет? Наркотики, фальшивые деньги или баснословно дорогие коллекционные духи? На лице Сильвии не дрогнуло ни мускула. Смиренно вздохнув, Роза посерьезнела. — То, что ты рассказала Роквеллу и мне… Сильвия вытянула руку, чтоб отворить дверь вновь и толкнуть ее вперед. — Я представляю, как тебе нелегко было открыться кому-то. Тем более после того, как однажды твои признания пропустили мимо ушей, — поспешила добавить Роза, чувствуя спиной холодок. — Это в тебе говорит сильный человек, действительно сильный и стойкий. — А я уж думала, это мой перверзный нарцисс орет и заглушает биосферу, — холодно процедила Сильвия. — Что? Тонкие губы Сильвии сомкнулись. — Я была несдержана, — призналась Роза с усилием. — Действительно смотрела на эту историю, как прозаик. В погоне за хайпом я часто забываю о важном. Она не умела извиняться и не умела чувстовать вину. Получалось плохо, словно заученные с листочка слова лились сквозь стиснутые зубы. — Я не хотела оправдывать жрицу и обижать тебя. — И что же побудило твою человечность, можно спросить? Роза приоткрыла рот. — Я просто представила, как бы вела себя, если бы брала интервью у своей мамы о той войне. Или у кого угодно из того поколения. И начала бы гнуть, что Волан-де-Морт так-то злодей, но у него несчастная судьба, детство и… я просто представила. — Браво, — ответила Сильвия, кивнув. — Но что я должна была вынести из твоих слов? Она чуть прикрыла глаза. — Я устала отвечать на твои вопросы, и не вижу в этом смысла больше. Роквелл обещал мне защиту. Твоя книга накрылась. Какой смысл тебе извиняться, а мне — принимать извинения? — Общение. — Что? — Общение. Мне не нужно брать у тебя интервью, моя книга действительно накрылась. Пока что. Но, — проговорила Роза уверенно. — Мы могли бы продолжать общение. Сильвия заморгала. — Зачем? Роза почесала висок. — Потому что люди общаются. Просто так, без умысла что-то друг с друга поиметь. Я конечно понимаю, что ты в каждом человеке видишь или угрозу, или доход, но все же рискну предложить тебе дружбу. Судя по тому, как растерялась непробиваемая Сильвия, такое дерьмо, как дружбу, ей еще не предлагали. Роза не сдержала смешка. — Чего ради это? — Смешок отрезвил, и Сильвия скривилась. — Я тебе нравлюсь, — просто ответила Роза. — Это взаимно. — Ты мне не нравишься. — Иначе что я здесь делаю? — Я не знаю, что ты здесь делаешь, дверь — за спиной. — Да хорош тебе, — фыркнула Роза, хлопнув Сильвию по руке. Сильвия дернулась так, словно по ней прополз тарантул. — Если бы не нравилась, ты бы со мной в разговоры не разговаривала, — заверила Роза. — И вообще, как я могу не нравиться, я ведь классная. Захлебываясь невысказанной иронией, Сильвия даже не знала, что ответить сходу. Лишь выдохнув и усмехнувшись, она протянула: — Ты мне не нравишься, но кое-что в тебе достойно восхищения. При всем своем внешнем виде, у тебя просто шикарная самооценка. Штаны афгани, нет, серьезно? Кто вообще в здравом уме это носит… Роза нахмурилась. — А что не так в моем внешнем виде? Шагая в квартиру, Сильвия обернулась. — Все. — Ой, не пизди. — Нет, правда, у тебя дома есть зеркало? Если да, то выкинь, оно показывает тебе ужасы. Обогнав Сильвию и перегородив ей путь, Роза раскинула руки. — И что же не так? — Не знаю с чего начать, — придирчиво сообщила Сильвия. — С отсутсвия простейшего ухода за кожей или одежды… Нет, я все понимаю, но, дорогая, никогда не обтягивай верх, если на тебе нет белья, потому что безвкусица — некрасивая подружка сексуальности. Роза вспыхнула. — Это кто мне вообще говорит за отсутствие белья? На тебе хоть трусы есть, икона стиля? — Моя форма и размер груди позволяют не носить белье. Но это не твоя ситуация. Кофе будешь? — Да. Хорошо, икона, что еще не так? Засыпав зерна в кофемашину, Сильвия повернулась и уперла ладони в столик. Взгляд ее говорил о безысходности. — Я не понимаю, — призналась она, покачав головой. — Иметь такие богатые данные и элементарно не следить за собой. Как так вообще? — А я не заморачиваюсь такими глупостями, — расхохоталась Роза, сняв с полки чашку. — Бодипозитив, знаешь ли, великая вещь. — Бодипозитив — это популярное оправдание собственной лени. Этой херней, — Сильвия дернула бровью. — Ты можешь страдать в двадцать лет, когда ты молодая, свежая и просыпаешься красивой. Но, милая, тебе скоро сорок, а красиво стареть — это не про генетику и везение, это про искусство и труд. И ты выглядишь старше меня. — Просто я не мучаю свое тело инъекциями и подтяжками. — Я никогда ничего не колола и не подтягивала. — Да не пизди, ты хочешь сказать, что это — твои родные скулы? Сильвия кивнула. Роза прикрыла рот. — Да ты гонишь, Малефисента. — Считаю это комплиментом, — кивнула Сильвия сев на стул. — Уход — это не издевательство над телом и неуверенность, я делаю это, потому что безумно себя люблю. Все свои торчащие кости. Я это к тому, что ты действительно можешь выглядеть так, как тебе комфортно. Но не поверю, что кому-то может быть комфортно выглядеть плохо. Притянув к себе горячую чашку, Роза цокнула языком. — Ты так говоришь, потому что у тебя дохера денег и ты можешь себе позволить… — А ты нищая? — Нет, я говорю о большинстве обычных женщин, которые… — Мы говорим сейчас конкретно о тебе, а не о большинстве женщин, это во-первых. А, во-вторых, горшок с алоэ, пачка молотого кофе и три пакетика куркумы — этого хватит на полгода ежедневного ухода за собой. — Сильвия закинула ногу за ногу и поднесла чашку к губам. — Если у женщины отсутствует привычка любить себя и ухаживать за собой, то она может иметь все деньги мира, но выглядеть плохо. Красота женщины не в бриллиантах и не в брендах, это умение в мешке из-под картошки выглядеть так достойно, чтоб тебя хотели купить, но стеснялись спросить цену. — Все дело в том, что я хочу, чтоб меня покупали. — А тебя и не хочется купить, милая. Тебе хочется подать милостыню. Роза сжала чашку так крепко, чтоб едва не раздавила. Сильвия, наслаждаясь превосходством, чуть свела узкие плечи. — Тебе не кажется странным, что я в браке, ты — одинокая, и ты учишь меня жизни? — спросила Роза серьезно. — Нет, не кажется. Выглядеть плохо, когда ты еще и в браке, это неуважение к партнеру. — О-о, повеяло снова твоим патриархальным восточным менталитетом. — Я вообще-то не арабка, но ладно, проще научить тебя краситься, чем переспорить. Дружить с ней было бы невозможно — Роза уверилась. С ней только спорить. Причем спорить избирательно: если Роза багровела и злилась, то Сильвия и ее непроницаемая ехидная улыбка оставались самой стабильной константой в мире. — И вообще, — проскрежетала Роза, которая уже некомфортно себя чувствовала в своей одежде и своей коже. — Женщина в ночнушке не будет мне говорить, как выглядеть. — Женщина, которая чертовски хорошо и уместно выглядит в ночнушке. И вообще, доходяга в афгани, это не ночнушка, а платье-комбинация. Кофейник пустел, а ожидаемый курьер не приходил. На духовке, чистой настолько, что не было и отпечатка пальца на серой блестящей поверхности, мигали часы. Боясь, что Сильвия обернется и глянет на них, Роза стойко терпела издевки и ненужные советы. — Ну вот же. — Сильвия, склонившись над ее телефоном, разглядывала фотографию. — Не все так плохо, умеешь же. — Это со свадьбы дочери Вонга. Сфотографировалась для мамы, чтоб она меня хоть раз увидела в платье, потому что я это не повторю больше. — Дура, что тебе сказать. Посмотри, как тебе хорошо. Сразу женственный силуэт, песочные часы, грудь на месте, талия на месте. Цвет, конечно, странный. — Похвала от Сильвии всегда была мимолетна. — Что это? Голубой, оттенок «гематома от утюга»? И почему оно без бретелей, ты же его сейчас потеряешь…нет, ужасное платье. Такое ощущение, что тебя одевал одинокий богатый гей, который в жизни видел всего двух женщин, одна из которых — мать, а вторая — та, что нанесла глубокую психологическую травму… — Так, знаешь, что, — обиделась Роза, забирая телефон. — Нормальное платье. — Если бы ты пришла в таком на мои похороны, я бы воскресла и встала из гроба, чтоб тебя переодеть. — И что в нем не так? Сильвия выпрямилась и размяла пальцы с таким видом, словно сейчас проклянет продавца этого платья, дизайнера и начальника цеха пошива. — Рыжие волосы, веснушки, белая кожа и голубое платье. Ты выглядишь, как яркая голова и отсутствие низа. Это могло бы быть хорошо, будь у платья бретели, чтоб держать грудь, и другой цвет. Ярче. — Ярче? — Ты сливаешься с этим цветом. Определенно ярче, что-то вроде… морская волна, azul celeste. — Кто-кто? — Как этот цвет будет по-вашему, из головы вылетело… Как Карибское море, ясное небо. Глубокий, яркий. — Голубой? — Да Боже мой, — простонала Сильвия. — Ты ничего не поняла, у тебя цветовой палитры в голове есть только на три оттенка грязи и голубой. Сильвия откинулась на спинку стула и закрыла лицо рукой. — Я не понимаю. Жить в одной из столиц стиля и моды… — Я не живу в Лондоне. — … и выглядеть, как калоша. Это у вас семейное что ли? Ладно, братец твой пьет крепко, зрение имеет никакое, что первое с вешалки снимет, в том и идет. Но ты… Ты же лидер мнений, публичная личность. Ты должна нести себя, заходить в залы и взглядом обозначать кто ты такая. Но афгани, кофта в бабкин цветочек и кроксы… Что в голове у человека? Ты взрослая женщина, какого черта ты выглядишь, как школьница, которая приехала в деревню, пасти гусей? В сорок лет носить детские шмотки, это не мило, это глупо. — Сильвия брезгливо оттянула рукав коротенькой кофты Розы. — Зато я не работаю с криминалом. Сильвия закатила глаза. — Да, я злодейка, но я буду выглядеть так, чтоб весь мир думал, будто в аду фейсконтроль. Роза допила разлила остатки остывшего кофе по чашкам и улыбнулась. — Что, уже чешутся твои тощие ладошки поменять мой гардероб? — Начать бы сначала с мытья головы. — Она чистая. — Тогда читай инструкцию к шампуням, ты явно что-то не так делаешь. Допив кофе на дне, Сильвия повернулась назад, чтоб опустить пустую чашку в раковину. Скользнув взглядом по мигающим огонькам часов на духовом шкафу, она на мгновение застыла. Роза напряженно выпрямила спину и, дождавшись, когда Сильвия обернется и взглянет на нее тяжело и насторожено, произнесла: — Да, мы проговорили два с половиной часа. Ни о чем, не засекая время, не играя и не ожидая выгоды. И мир не схлопнулся от того, что ты потратила это время. — Ты что же, зубы мне заговорила? — не могла поверить своим же словам Сильвия. Ее темные глаза не мигая глядели вперед. — Нет, — призналась Роза. — Мы общались. Как две нормальные живые женщины, говорили о шмотках. И ты, оказывается, при всем пиздеце своего прошлого, не хитровыебанный робот в ночнушке, а нормальная живая женщина, с которой можно общаться и дружить. — Думаю, — холодно произнесла Сильвия. — Тебе пора. — Я не предлагаю тебе жертву, богиня. И от жены к тебе в эту пудреницу сбегать не собираюсь, — вразумила Роза. — Статьи мои вычитывать не надо, а я твой кокс по пакетикам фасовать не буду, или чем ты там занимаешься. Мы можем просто дружить. Потому что мы классные. Сильвия смотрела с таким отвращением, что ее несогласие выражалось красноречивым молчанием. — У тебя вообще друзья были в этой жизни? — насмешливо спросила Роза. — Или ты шахматистка и у тебя только пешки? — Смотря что такое дружба. — Ну не знаю. Винишко холодное пить, бывших обсуждать, дорамы в трусах и майках смотреть. Мы с Роквеллом так уже пару лет периодически тусим, а у него случай вообще запущенный, он людей принципиально ненавидит… Роза глянула внимательное. — Хотя, винишко, трусы и дорамы — вообще не к тебе, — протянула она. — Хорошо, в твоем случае, дружба — это когда есть кому забрать тебя из морга. Сильвия посуровела еще сильнее — даже лицо стало казаться острее и хищнее. Роза заерзала на стуле, уже подумывая над тем, что уйти было бы неплохой идеей.

***

Не могу сказать, что мне нравилось в больнице. Еда была безвкусной, запахи резкими, а персонал омерзительно приветлив. Вдобавок в палате продолжало пахнуть целебными травами и кореньями, на которые моя лучшая подружка — аллергия, реагировала агрессивно. Но я продолжал терпеть и слушать, выискивая тайную палату — с тех пор, как мы поговорили с Луи прошло три дня. С тех пор я не спал вообще, чувствуя каждой клеточкой тела слепой взгляд Паломы. И чем дальше заходили мои поиски, тем резче была настроена больница. — За тобой следят, — прошептал Луи, нарочито медленно вправляя мне нос заклинанием. Ой, премерзкое ощущение! Кости словно кто-то невидимый прокручивал по кругу. Переносица горела и опухла, а, скосив глаза, я мог видеть размытый контур носа, повернутого чуть вбок. — Знаю, — шепнул я в ответ. Нас в тесном процедурном кабинете было двое, а говорить громче шепота не улыбалось. — Иначе бы я не заморачивался так, чтоб пересечься с тобой. Луи вытащил из коробки салфетку и сжал ею мой многострадальный нос. — Хочешь сказать, что ты специально напился и разбил лицо о плитку в туалете, чтоб попасть ко мне на прием и поговорить? — Да. — Ал, может тебе все же поспать? Я хотел было возразить, но Луи вдруг резко дернул мой нос вниз. Что-то хрустнуло, в глазах потемнело и вдруг я смог с трудом, но вдыхать. — Где ты нашел в больнице алкоголь вообще? Печально, что кузен недооценивал меня. Тем не менее не стал рассказывать, как подрядил паренька-подростка, проведывающего родственника в больнице, за галлеон сбегать до ближайшего магазина за ромом. — Они наблюдают за мной, — проговорил я вместо признаний. — Знают, что не сплю и слушаю. А еще вчера хотели меня выписывать. Я иду на поправку. — Ты? Который в одно жало выглушил бутылку рома? Справился с зависимостью? — Вот-вот. Им нужно убрать меня из больницы. Луи смотрел на меня с сомнением. — Да разуй ты уже глаза, — проговорил я холодно. — Знаешь ведь, что происходит. — Все знают. — Какого черта тогда ты здесь? — Роквелл. — Что «Роквелл»? Луи опустил руки в емкость с горячей водой, пахнущей эфирным маслом. — Я в некотором роде его информатор. У меня одновременно упали сердце, давление, вера в человечество и пелена на глаза. — Луи, — проскрежетал я. — Ты заебал. Кузен удивился. — В смысле? — В прямом. Тебе подписчиков в онлайн-шлюшатне мало, ты на президентов свое либидо перекидываешь? — Чего-чего? — Сасный кузен, сасный целитель, ну конечно, я теперь понимаю, почему тебя не депортировали, а я иду нахуй со своими проблемами. Сука, хоть один рыжий волос найду, вырву тебе кадык, будешь его сам себе вправлять… — Ты конченый? Я осекся. — Ладно, говори. Луи сел на кушетку напротив и наклонился вперед. — Роквелл знает, что Нейт упал из-за меня. Мой рот приоткрылся, отчего заныли мышцы лица. — Давно? — По ходу с самого начала, твой план с бутылкой и осколками — херня, Роквелл просек, что случилось, — раздраженно прошипел Луи. — И я под колпаком. Шаг влево-вправо и… — И что? Роквелл не подлый. Луи цокнул языком и смерил меня недовольным взглядом. — Мужик тридцать лет на государственной службе, дослужился до президента. Если думаешь, что все эти годы он тащил исключительно профессионализмом, то, Ал, ты дурак. Роквелл, которого ты знаешь, не будем углубляться в вашу обоюдную гомосятину, и президент Роквелл, при котором в МАКУСА чихают по расписанию — это два разных Роквелла, — прошипел он. — И если мне дали понять, что знают, как упал Нейт, это посыл сделать вывод и быть послушным. Я хотел было возразить, но слов не нашел и тяжело вздохнул. За плотным синим стеклом в двери мелькнули силуэты проходивших мимо людей. Мы с Луи напряглись и, не сговариваясь, умолкли. Напрягая слух, я различал громкие удаляющиеся шаги по скользкому плиточному полу, громкие голоса и лязг инструментов, но громче всего звучало сердцебиение Луи. Мне тогда еще на мгновение показалось, что сердце кузена весило не менее центнера, настолько тяжело оно билось. — Достань мне пропуск в ту палату, — прошептал я, повернув голову. — Ал, нет… — Я сейчас раньше Роквелла начну орать, что ты убил Эландера. — Я не убивал его. — Он не пережил падения, ты убил его, Луи. Ты психанул, столкнул инвалида вниз, он упал и умер от полученных травм на койке в собственной больнице, — заверил я. — Это тебе посыл сделать вывод и быть послушным. Луи смотрел на меня в упор, приоткрыв рот. Но посерьезнел быстро — губы сомкнулись, а взгляд похолодел. Я усмехнулся, распознав в глазах страх, и поспешил выйти в коридор. Поднимаясь по спиральному пандусу с отдышкой уже на втором ярусе, я внезапно столкнулся с целителем. Что может быть внезапнее, чем столкновение с медиком в больнице? Честно говоря, все они были мне на одно лицо, кроме, разве что, Луи: задумчивые, торопливые и в униформе. Целитель, который сначала не узнал и прошел мимо, а затем узнал и придержал за локоть, был слащав и прилизан — его каштановые волосы казались мокрыми от избытка на них пахнущего ментолом геля. — Поттер! — окликнул он меня, как старого знакомого. Я брезгливо глянул на его руку, сжимающую мою, и поднял взгляд. — Допустим. — Почему вы не в палате? — Готовимся к выписке. Мы справились с алкогольной зависимостью и абсолютно адекватны, — дыхнув на целителя перегаром, заверил я, пошатнувшись. Целитель понимающе кивнул. — Мы? — Я и мой друган Альдо, думал, вы знакомы, он парниша компанейский, — ответил я, указав на пустое место рядом с собой. — Так нас выпишут? — Идите в палату, Поттер, к вам придут, — сказал с явным сомнением целитель. Я и двинулся послушно в палату, от души наслаждаясь произведенным впечатлением. Вернулся, попутно сперев у дежурной сестры два стаканчика с яблочным желе, натянул футболку по самые глаза, чтоб не вдыхать пары тлеющих лечебных трав, и выудил из-под матраса нарисованную карту больницы. У меня был четкий алгоритм, и я знал, что происходит. Когда наступит нужное время, а именно — вечерняя смена, сначала едва слышно заскрипят крохотные камешки в стенах, затем, все громче и громче будет звучать лай напуганной собаки, а вскоре содрогнутся стены, когда таинственный коридор исследовательского отдела появится вновь где-то в радиусе верхних этажей (если не подведет расчет). Дожидаясь терпеливо, чтоб в лишний раз убедиться в правдивости своей теории, я несколько раз ловил себя на том, что засыпаю, упорно просыпался и нарочно сохранял неудобную позу, чтоб не пропустить момент. Я продолжал слушать — слух голодного вампира определенно стоит того, чтоб иногда отказывать себе в крови. Скрип пола и хлопки дверей, голоса и шаги, шепот портретов и шум воды в фонтане, треск рвущихся на полоски полотняных тряпиц — я слышал и слушал все, зная, что сейчас через эту рутину, с минуты на минуту, если верен расчет, прозвучит трио: скрип, собака и стены. И вот я услышал скрип. Затем, тихо-тихо, собаку. И вдруг ее лай заглушила музыка. Тихая, струнная, смутно знакомая, она становилась громче, громче, еще громче. Она поглощала все прочие звуки, словно губка, и вот я не слышал ни голосов, ни двери, ни больницу, ни собаку, ни грохот стен, а лишь ее — музыку из ниоткуда. Она звучала из микроскопических трещин в стенах, из щелей в решетчатых окна, из стежков на постельном белье, из щелей в полу, из дырочек в раскаленном сосуде с тлеющими травами. Музыка заглушала весь мир и вскоре начала давить мне на голову. Я сжал ее руками, всерьез опасаясь, что сейчас лопнет череп. В ушах чувстовалась теплая влага — кажется, лопнули барабанные перепонки. Знакомая музыка звучала так резко, будто кто-то играл ее с явной целью не так воспроизвести симфонию, как порвать струны. Я сгорбился, зажимая уши и чувствуя пальцами пульсацию жилок на висках, как вдруг это резко закончилось в пиковый момент — когда череп чуть не лопнул. — Что за… — Камиль Сен-Санс «Пляска смерти». Если бы за инструментом лучше следили, он бы не был расстроен, и ты бы точно узнал этот шедевр. Сквозь повисшую тишину я узнал голос, прозвучавший за спиной. Резко обернулся и тут же шагнул назад. — Охренел? — Альдо Сантана опустил смычок и глянул на меня в упор. Я думал, что забыл, как он выглядел, спустя столько лет. Помнил лишь тело, которое было сложно опознать — по лицу так точно, и смутно помнил, что когда-то при жизни это тело напоминало мне Скорпиуса Малфоя. Так вот, я ошибался. Альдо Сантана не был похож на него. Он был удивительно и очень похож, и, в то же время, нет, на своего отца. Такое же выражение лица и осанка, горделивый голос и мимика, но не более — нордическая андрогинная красота, синие глаза, бледно-золотые волосы и мягкие черты делали его совершенно другим, не похожим ни на кого. К груди Альдо прижимал гриф старой виолончели, выглядящей так, словно ее дорисовали позже, чем его в кресле у окна — виолончель была ярче и блестела, как хорошо отполированная. Я снова шагнул назад, не моргая и не сводя с него взгляд. — Тебя нет. Альдо нахмурился и снова поднес смычок к провисшим струнам. Я зажмурился и приготовился затыкать уши. Струны лязгнули. — Хорошо, — воскликнул я, глядя на часы за спиной Альдо. — Хорошо, ты есть. Посиди тихо еще минуту, я… Я отыскал взглядом закинутую в угол койки карту. — Я должен слушать. Глядя мне в глаза, Альдо медленно провел смычком по струнам. Тягучий и омерзительный звук вновь заставил меня заткнуть уши. Где-то сквозь этот ужас я слышал, что щелкнуло в стенах — я прослушал, потому что не смог определить, как далеко прозвучал щелчок, с которым таинственный коридор примыкал к стенам. — Гнев, месть и одержимость — коронное трио семьи Сантана, — протянул Альдо с улыбкой. — Добро пожаловать в семью, Альбус. Все мальчики в нашей семье сумасшедшие. Я что-то такое раньше слышал, но не мог вспомнить где и когда. Даже голос, с которым это произнес Альдо, был не его — скрипучий, недовольный, но смиренный. — Пожалуйста. — Я пригнулся и взмолился. — Уходи, прошу тебя. — Мы же друзья. У меня дрожали руки. Я боялся забытого ощущения, когда реальность разрывали призраки прошлого. Глянув на свои ладони, я увидел линии — так очевидно, но стало легче. Правило жизни номер три тысячи девяносто два — если вы не видите линий на ладонях, бегите к психиатру. Я линии видел, а значит реальность реальна и я — абсолютно нормальный человек. — Да, — подтвердил Альдо. — Ты из нас самый адекватный, после Сильвии. Его синие глаза скользнули по мне снова. — Кстати говоря. Надеюсь, ты относишься к ней с уважением? Тонкие пальцы покручивали колки виолончели. Я замотал головой, но Альдо снова взялся за смычок и начал противно и резко тереть им струны. Звук, похожий на скрип несмазанной телеги и мартовский ор дюжины котов действительно напоминал какую-то знаменитую композицию — что ни говори, а даже с мозгами, оставшимися на лобовом стекле расстрелянной машины, Альдо Сантана был талантливым музыкантом. В уши будто лили кипяток. — Хватит! — орал я, сгибаясь и не зная, как заглушить мелодию. Жмурясь до боли, я пытался прогнать видение и через мерзкую мелодию, и вдруг пришло единственный верный ответ. Травы в раскаленном чане, который стоял у кровати на жаровне — тот случай, когда сомнительное лечение принесло свои побочные эффекты. Мы с Альдо переглянулись. Его пальцы прижали гриф виолончели к плечу резко и крепко, как приклад оружия, я же замешкал секунду и хотел было скинуть чан с травами и углями вниз, на пол, чтоб он разбился, раскололся, покатился, что угодно, лишь бы перестал вонять. Но вдруг Альдо затих и замер, задержав смычок у струн. Я, выдохнув, услышал за дверью шаги. Дверь отворилась и в палату шагнул Луи, держа моток полотняных повязок и пузырек с бадьяном. Я был настолько рад его видеть, что в одну секунду забыл о музыке, палате, Альдо и чане — Луи всегда был ангелом-хранителем, который защищал нас со Скорпиусом от конфликтов и безумия. Я и бросился к нему, но Луи бросил к моим ногам на пол тесную перчатку из тонкой кожи. С пять секунд потребовалось, чтоб понять, что это. Я, шаря дрожащей рукой по полу, поднял перчатку, выпрямился и взглянул на Луи. — Спасибо. Его тяжелый кулак резко впечатался в мою скулу. Я ошатнулся, и застыл, глядя, как на пол капает кровь, а затем вздрогнул от того, как под ноги упала смоченная бадьяном тряпка и хлопнула дверь, когда целитель Уизли оставил меня одного. Тяжело дыша и не чувствуя боли, я обернулся. Кресло у окна пустовало. Тем вечером я не услышал, где появилась палата. Пришлось ждать еще сутки, благо за это время больше ни у кого не возникало сомнений в том, что мне поздно выписываться — так или иначе, а мой перфоманс с бутылкой рома в туалете стал больничной легендой. — Случай сложный, — признал целитель Шорт, когда меня поймали за запиванием сока антисептиком. — Возможно, единичный. — Пошел нахуй, — посоветовал я. — Зачем вы украли у дежурной сестры ведро, можно полюбопытствовать? — Я сказал, пошел нахуй. Итак, вся больница была вновь уверена, что я — беспробудный пьяница, а не засланный шпион. Верил ли я в затишье? Ни разу, а потому судорожно слушал стены, желая побыстрее попасть в коридор исследователей. Грохот я услышал в то же время, что подгадывал — вечером. Сверху, а потому, тут же сверившись с картой, которая была похожа уже не на рисунок, а на схему душевнобольного по игре в «крестики-нолики», я выудил из-под матраса перчатку, оставленную Луи. Перчатка казалась детской и была невероятно тесной. Я с трудом нацепил ее на руку, так и боясь, что тонкая кожа лопнет, но не угадал — перчатка тянулась, хоть и сжала ладонь, как в тиски. Дождавшись, когда в коридоре потухнут свечи, я прокрался из палаты и пронесся к пандусу так быстро, что от сквозняка за спиной вздрогнула проходящая дежурная сестра. Лай собаки звучал все тише, но я еще слышал. Поднявшись на верхний ярус пандуса и свернув вправо, чтоб не попасть под взор портрета алхимика в парике и жабо, я оказался в темноте. Нашарил рукой стену, прижал ладонь и прислушался, что есть мочи. Если скажу, что через микроскопические щели чувствовал ладонью теплый воздух и вибрации, которые меня вели, подумаете ли вы, что я помешался? На пересечении коридоров, которые были отмечены в моей карте как «смердящий» (тот, где располагались лаборатории зелий) и «пустой» (где была лишь одна-единственная дверь без таблички и указателей), я едва не столкнулся с целителем. Так и слыша, как в густом зловонном воздухе шелестят широкие рукава его форменного халата, я вжался в стену, чтоб ни единый дюйм тени не показался в огоньке на конце волшебной палочки целителя. Он ступал быстро, дергано подсвечивая себе путь. Затем остановился, поодаль от меня, у сплошной стены и вытянул из кармана руку. Рука сияла бледностью и меня поразила совершенно гениальная мысль — пришлось быстро сунуть собственную ладонь в карман и сжать сверху, чтоб свечение моей собственной перчатки не привлекло внимания. Руку словно обволакивало зубной пастой. Иначе не могу объяснить, кроме как так глупо — кожу стягивало чем-то подсыхающим, приятно холодило, как ментолом, а ощущение, что в кармане к перчатке налипнут катышки, пыль и мелкий мусор на секунду завладело сознанием. Стены вздрогнули и утробно загрохотали. В темноте закружили белые узоры, растягиваясь вверх и в стороны по стене, к которой была прижата ладонь целителя. Целитель легким движением, повел рукой вправо, открывая проход — стены раздвинулись, как дверцы шкафа-купе. Я вдыхал душный запах гнили, пыли и тряпья — этим пахло из коридора, который открылся, впустил целителя и вновь исчез, когда потухли белые узоры. Вонь вскружила голову, сквозь нее мне пробивались и другие запахи: запах огня в высоких металлических бочках, крови на полу, влажной земли, дождя, налипших на лоб мокрых волос, адреналина в крови человека, который успел оттянуть меня и трансгрессировать за секунду до того, как поток инферналов взмыл навстречу. Конечно, я все это себе надумал. Но одно было известно наверняка — не видя коридора, я знал, на все сто знал, что там скрывают. Поэтому две минуты ожидания показались мне вечностью. Когда я раздвинул стены и оказался прямо перед внезапно ярко освещенным коридором, запах исчез. Не пахло ничем — ни смертью, ни чистящими средствами, ни накрахмаленными халатами. Это был лишь длинный серый коридор, по обе стороны которого располагалось множество прямоугольных дверей с большими стеклянными вставками. Под потолком мигал яркий белый свет, то и дело вспыхивая и заставляя щуриться. И больше в загадочном коридоре не было ничего. — Ну что? — услышал я позади. Альдо ткнул пальцем вперед. — Идем? Я застыл, повернув голову к нему. Вот уж послал Бог спутника — я бы не доверил Альдо Сантана совместный поход в магазин за хлебом, чего уж говорить о коридоре исследователей. — Уходи. Свет под потолком снова вспыхнул. Он был настолько едкий и горячий, что даже зажмурившись, я чувствовал, как горят глаза — слизистую словно высушили, а веки аж скрипели. Не удивлюсь, если задымились бы ресницы. Стягивало кожу и сводило зубы, во рту стало так сухо, что слюны не хватало, чтоб сглотнуть и смочить сухость в горле. Зато сердце забилось быстрее, а разум вдруг охватила паника. Я так долго, казалось, бесконечно долго, готовился к этому коридору, но, оказавшись внутри, понимал, что не сделаю и шага вперед. Поэтому вперед пошел Альдо. А мне ничего не оставалось, как пойти за ним. И я пошел, глядя ему в спину. Он шел, не оборачиваясь на меня и не глядя по сторонам, и я смотрел только вперед. Однажды мы уже шли так, когда после приказа Альдо, тогда еще совсем ребенка, передо мной и старым аферистом открылись ворота виллы. Мы так же шли по этой вилле, он вел, не оборачиваясь и молча, всем видом показывал недовольство, а я вертел головой и разглядывал светлые стены. Вот и стены в коридоре больницы будто посветлели, и пол был не каменным, а мраморным, чуть скользким, и сбоку должна была быть не очередная дверь, а лестница, по которой, если подняться, пройти немного и свернуть к двери у панорамного окна, путь лежит к обители порока, пьянства и гнева — комнате моего тестя. Я, завороженный, не сразу понял, почему мы идем не прямо, а петляем. Альдо вел меня, словно огибая невидимые углы. То у самой стены, задевая локтем двери, то вновь прямо, то к противоположной стене — лишь спохватившись, я понял, что Альдо ведет меня, немыслимым чудом подгадывая, как и где вспыхнет белый свет. Я настолько доверился ему, что действительно поверил в то, что есть какая-то схема закономерностей вспышек. Мы замедлили шаг, когда сверх вспыхнули лампы и густой белый свет шлейфом повалил вниз перед нами. Я зажмурился, а когда почувствовал, что близкое жжение прошло, открыл глаза. Альдо Сантана исчез, а передо мной, опираясь передними лапами на стеклянную вставку в двери, исходила лаем бордер-колли. Она махала хвостом и явно была настроена игриво, то и дело отпрыгивая и пригибаясь на лапы, не сводя с меня глаз. Я заворожено смотрел на собаку, о чем-то тогда еще думая, пока боковым зрением не увидел силуэт. Или тень, не знаю, что это было, просто с одной стороны что-то появилось и я, оторвав взгляд от собаки, повернул голову. Из-за двери, до которой пальцами легко было дотянуться, на меня, глядя в стеклянную вставку, смотрели большие белесые глаза. И я не видел больше ничего — ни знакомого овала лица, ни пышного ореола мелких черных кудрей, ни тонкой ладони, прижавшейся к стеклу. Я видел только ее глаза, в которых, по молодости и глупости, видел чудо, а нынче — смерть. Нас с Паломой разделяла дверь. И больше не было ничего. Рука, обтянутая перчаткой, сама дернулась вперед и наткнулась на дверь. Пальцы заскребли холодный метал. От ладони разошлись белые узоры, и я машинально сдвинул дверь в сторону — и вот нас не разделяло уже ничего. Я не мечтал об этой встрече, не грезил расправой — я не думал о ней вообще. Палома была воспоминанием о приключении, молодости и конце. Но меня сюда вел не Альдо Сантана, не карта и не бессонница. Меня вела за руку ярость, бушующая пламенем внутри. Что я должен был сделать? Какова конечная точка маршрута по нарисованной карте больницы? Палома сделала шаг вперед. Робко, сжимаясь и дрожа. Она была одета не в свои пестрые сарафаны, не в безнадежно устаревшую одежду, а в бесформенный балахон, губы подрагивали, но не в улыбке, а дыхание прерывистое, будто мало ей воздуха в этом мире. Она боялась — я ждал злодейского хохота, триумфальной речи, величия победителя, с которым умела проигрывать ее внучка, но она… боялась. Что я должен был сказать в тот момент? Как что-то настолько слабое, тщедушное и трусливое могло сломать меня? Из какого я вообще слеплен материала, что меня так легко было сломать? Песочное тесто? Я почувствовал, как руки обвили меня и мягко притянули ближе. Пальцы сжались на моем затылке, комкая взъерошенные волосы и уткнули лбом в острое плечо. Я и замер так, обнимая Палому, чувствуя ее тепло и запах — до сих пор пахло от нее шатром, куреньями, углями и сандалом. Ее колючие мелкие кудри царапали мне лицо, а я, не мигая несмотря на щекотку в глазах, обессиленно чувствовал свою слабость. Я не сделал ничего. Просто стоял близко и позволял обнять себя. Меня баюкало тепло ее кожи, колючие волосы и чувство защиты, словно тонкая рука, обнимающая мою спину, держала попутно щит. Я не чувствовал к ней ничего — все мои эмоции заключили в лед. Я просто стоял, сдавшись. И вдруг загрохотали стены, а над нами вновь вспыхнул яркий белый свет. И я очнулся. Жмурясь и даже через сомкнутые веки чувствуя, как свет жжет глаза, я крепко сжимал пальцы. Голова кружилась — я не видел ничего вокруг, лишь казалось, что коридор вертят. Руки были напряжены, их сводило судорогой и дрожью. Свозь жужжание мух, лай, шум из соседних палат и топот ног я услышал оклик: — Поттер! Открыв глаза и щурясь на свету, я увидел, что вокруг, со стороны входа в коридор, было очень много людей. Они стояли, вскинув палочки, а перед ними, подняв полусогнутую руку, медленно продвигался ко мне Джон Роквелл. Нас разделял столб белого света. — Спокойно. — Джон, не колеблясь, шагнув сквозь свет и я увидел, как посерело и вытянулось его лицо. — Разожми руки, все хорошо. Я смотрел на то, какие у него были длинные и острые зубы — никогда не видел прежде. От них даже рот не закрывался. Я облизнул пересохшие губы и опустил взгляд. Мои руки крепко сжимали человеческие челюсти. А на коленях у моих ног давилась булькающими рыданиями пышнотелая целительница в форменном халате. Палата, которую я открыл, была распахнута настежь. Паломы не было. Я поймал взгляд Джона. И, осознав, что меня опять обставила трусливая лживая жрица, широко раскрыл рот и закричал во весь голос и резко развел руки. Целительница рухнула лицом вниз. Альдо Сантана, смотревший на меня из толпы набежавших целителей и готовящихся атаковать мракоборцев, прикрыл глаза и, развернувшись, зашагал прочь. Джон смотрел на меня, даже не зажмурившись, когда капли крови попали ему на лицо. Думаю, тогда я потерял его навсегда. Я судорожно подергал мокрыми пальцами и на ватных ногах повернулся к стене и сложил руки за спиной.

***

— Слушай, хотела спросить еще тогда. Роза вытянула ноги на журнальный столик и опустила холодную банку светлого пива на подлокотник. — Что не так с твоим именем? Вернувшись в комнату и отложив пиликнувший телефон, Сильвия опустилась рядом и глянула на гостью с усталым презрением. Напряженная и прямая, как струна, она чувствовала себя непривычно и неудобно. — А что не так с моим именем? Недостаточно арабское? — Да ты достала, — протянула Роза, протянув ей початую банку. — Нет, я о том, почему ты стыдишься настоящего имени. Держа банку пива непривычно, Сильвия пыталась поудобнее перехватить ее тонкими пальцами, с сомнением опустила взгляд на отверстие сверху и сжала бордовые губы. — Господи, ну давай я тебе в бокал налью, — закатила глаза Роза и забрала банку. — Знаешь, в чем твоя проблема? — Я брезгую слушать мнение людей, которые не заканчивали два курса университета Сан-Хосе. Роза расхохоталась. Даже Сильвия улыбнулась, но коротко. — Давай еще как-нибудь обсирать Ала, это сближает. Так вот. — Хохотала Роза недолго и, оторвавшись от телевизора, повернула голову снова. — Почему тебе принципиально важно не быть Ренатой Рамирез? Ты придумала себе имя, другую личность, поверила в эту личность и в это имя, но зачем? Сильвия нахмурила высокий лоб, явно не ожидая столь глубокого вопроса. — Как тебе сказать-то, чтоб поняла… — Я не дура. — Допустим. Тогда должна понимать. — Вообще ни единой мысли, — протянула Роза, перелив пиво в высокий бокал и вручив Сильвии. — Просто ты взрослая женщина. — Тонкий лед, милая, тонкий лед. — Ты роскошная взрослая женщина. — Приемлемо. — Сильвия прикрыла глаза. — И ты умная. Но при этом твое желание бежать от прошлого, как у подростка. Если ты забудешь, что ты Рената, то что, перестанешь быть ею? Роза размяла шею. — Просто, мы начали говорить о Волан-де-Морте и… ты поняла, и вот он тоже выдумал себе имя и личность, поверил в нее, заставил поверить в нее людей, и вышла хуйня по итогу. Потому что нас не определяют имя или прошлое, нас делают поступки и решения. Развязанный язык Розы, ее беспечная манера нести бред с важным лицом подкупали. Сильвия даже удержалась от иронии. — Просто Рената была крута. Она ребенком выкупила, что бабка сошла с ума и нашла в себе силы бежать в никуда от окружавшего ее зла. А Сильвия не убегает от зла, она творит зло. — Я не творю зло. — Ты продавала наркотики. — Это бизнес. — Оружие. — Есть спрос, а есть предложение, это рынок. — Органы. — Я спасала чьи-то жизни. — Людей. — Так, ты договоришься сейчас, — посуровела Сильвия, закинув ногу на ногу. Роза примирительно выставила ладони вперед. — Ты мразь, это очевидно. Но у Ренаты был шанс с ее-то волей стать хорошим человеком. Наблюдая за долгим прищуренным взглядом Сильвии, Роза вздохнула и сделала глоток пива. Постукивая пальцами по колену, Сильвия вскинула брови. — Почему ты еще здесь? Ее раздражала неказистая и ужасно безвкусно одетая особа, развалившаяся на ее диване и умничавшая тогда, когда взгляд хозяйки жилища красноречиво требовал заткнуться. — Все еще не выносишь мнения из зала? — просто спросила Роза. Сильвия коротко кивнула и демонстративно уставилась в телевизор. Глупый сериал о любви и прочих соплях она смотрела с бдительностью человека, следящего за операцией на открытом сердце. Покрутив пальцем у виска, Роза тоже повернулась к экрану. Сериал был оправдано глупым — даже Роза смирилась с тем, что слишком взрослая для подобного. Рядом с Сильвией чувствуя себя не лучше, а скорее еще более напряженно, она то и дело ненароком поглядывала в ее сторону, чтоб поймать отголосок интереса, хоть какой-то ничтожный. Но время шло, сериал заканчивался, Сильвия молчала, не сменив позы на сорок минут серии. Не поворачивая головы, Розы видела, что та так и сидела в неудобной позе с прямой спиной и даже руками не двигала в попытке поправить волосы, бретели своей ночнушки или чтоб просто нетерпеливо зацокать алыми ногтями по подлокотнику. — Если уж спишь, то хоть скажи честно, — не удержалась Роза и обернувшись, вжалась в диван. Глядя перед собой остекленелыми белесыми глазами, Сильвия резко перевела взгляд в ее сторону. Платье-ночнушка, пропитанное кровью, липло к ее телу. — Ты чего? — на всякий случай вспоминая, где сумка, в которой пряталась волшебная палочка, прошептала Роза. — Что-то не так, — глухим голосом проговорила Сильвия.