***
Лишь услышав скрип досок и углядев едва заметную тень в узенькой щели между дверью и полом, Матиас рухнул на кровать и натянул большие наушники. Цокая пальцами по телефонному чехлу и стараясь сохранять максимально будничное положение тела и выражение лица, он быстро ощупал лицо рукой. Щеку дергало предательским тиком. Стоило двери лишь скрипнуть, прежде, чем открыться, тик прошел сам по себе. Матиас, повернув голову на заглянувшего в комнату деда, стянул наушники на шею. — М-м? Преподобный Рамос бегло оглядел комнату, в первые же секунды уцепив взглядом зажигалку на подоконнике, задранный край ковра у приоткрытого шкафа и рюкзак. Матиас, чувствуя, что дед снова что-то подозревает, стойко сохранял непроницаемое выражение лица. — Собираешься куда-то? — мирно и внимательно спросил преподобный. — Спать. Преподобный скользнул взглядом по электронным часам. — В восемь вечера? Похвально. Матиас закивал. — Спокойной ночи, — проговорил преподобный Рамос. — Узнаю, что в окно вылез — ноги переломаю. — За что?! — За вранье. Взгляды встретились. Преподобный вздохнул и вошел в комнату. — Значит так, — строго произнес он. — Чтоб в полночь был дома, трезвый. И кончай врать, что я, не понимаю что ли. Не став уточнять, что именно понял дед, ведь, догадывался о незатейливых предположениях у него в голове, Матиас быстро закивал, лишь бы тот перестал стоять над душой и включать режим надзирателя. — И предохраняйся, Бога ради. Матиас вспыхнул и вытаращил глаза. — Диего! «Господи, провалиться бы на месте», — сокрушенно думал Матиас, моля, чтоб с лица дедушки сошло это омерзительное понимание. — «Ну почему я не мог родиться в нормальной семье?!». Опустив на тумбочку несколько квадратиков из фольги, преподобный Рамос наставительно ткнул на них пальцем, кивнул и строго глянул на внука. Внук закрыл лицо рукой. — Обойдусь и без этого, — буркнул Матиас. — До первого зуда в трусах. — Дед, если я надумаю однажды заняться сексом, я оповещу тебя прежде, чем девушку. Но не сейчас. Взгляды снова встретились. Преподобный развел руками. — Дело твое. — Наконец-то, спасибо. — В полночь — дома. Трезвый и… И косо глянул на зажигалку. Матиас вжался в подушку. — И ты меня понял. — Понял. — Ты точно понял? Вжимаясь в подушку так, что уже спиной ощущал изголовье кровати, давящее в лопатки, Матиас закивал. Преподобный выдержав недолгую, но красноречивую паузу, дернул рассеченной бровью. — Хорошо. И вышел из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. Матиас съехал на подушке вниз и звучно закрыл лицо рукой. Выучив за последний год, что, когда дед спокоен и молчит — это страшнее, чем, когда импульсивно орет, он действительно выжал из тяжелого взгляда максимум. Уверившись, что его подозревают и в курении травки, и в покупке разноцветных таблеток, и в натравливании вампира на безвинных студентов Ильверморни, и в одержимости бесами, и в покрывании гостя из будущего, Матиас долго пролежал без движения. Решив этой ночью принципиально никуда не сбегать, он растянулся на кровати и уставился в потолок. Затем, услышав шаги за дверью, вновь навострил уши. Так и чувствуя присутствие деда, он потушил свет и перевернулся на бок, стараясь, чтоб кровать скрипнула. Дед ходил по дому еще с минут десять, а затем, когда Матиас уже уверился в том, что сейчас устанет и пойдет спать, неожиданно направился не в свою комнату. Его шаги звучали тише и тише, и вдруг негромко хлопнула входная дверь. В скважине щелкнул ключ. Остановив машину на пустой парковке у полицейского участка, преподобный Рамос отстегнул ремень безопасности. У здания полиции светил одинокий фонарь, потрескивая старыми лампами. Окна в участке не были темными — кто-то очень неэкономный словно нарочно зажег свет во всех доступных светильниках, отчего длинное здание участка сияло, как рождественская витрина в темноте. На крыльце, попивая из картонного стакана кофе, преподобного Рамоса дожидался шеф полиции. Увидев знакомое неприметное авто, шеф махнул рукой. Преподобный Рамос вышел из машины и, поднявшись на крыльцо, поравнялся с шефом полиции. Шеф полиции ему не нравился в силу не только лишь своей профессии. Шеф полиции Дон Гриффин был лет на двадцать младше преподобного Рамоса, однако выглядел настолько плохо, что преподобный все чаще думал — выгляди он сам так в свои «за сорок», то имел бы в этой жизни лишь два маршрута: или в тренажерный зал, тягать железо, или к вулкану, чтоб прыгнуть в его жерло. Шеф Гриффин был грузным и отекшим, с животом, свисающим над ремнем, обвисшей грудью, залысинами на маленькой голове и реденькой неровной бородой. Преподобный Рамос видел шефа полиции далеко не впервые, но всякий раз при встрече, чувствовал одновременно и омерзение от того, насколько мужчина плохо выглядит, и удовлетворение, ибо красиво и достойно стареть — это искусство, и оно преподобному подвластно. — Что там? Шеф Гриффин поморщился, когда его пальцы хрустнули в рукопожатии. Бросив пустой стаканчик в урну, он толкнул дверь в участок и шагнул первым. — Остановили сегодня троих, провозивших через город груз, — проговорил Гриффин. — Двоих за оказание сопротивления и нападение… сам понимаешь, а третий сидит пока. И обернулся на преподобного с таким видом, словно тот должен был с полуслова понять, что требуется. Преподобный лишь фыркнул, смешком разбив всю важность шефа полиции. — А ты думаешь, я в лицо знаю всех закладчиков? — Не спеши, сейчас увидишь — сам поймешь. — Шеф Гриффин ключом открыл дверь в длинный коридор. — Завтра утром за ним приедут федералы, не хочется им такой подарок отдавать. Добудь показания для меня и рассчитаемся. Преподобный снисходительно вскинул рассеченную бровь. — Я что-то тебе должен? — Всегда. Времени немного, скоро патрульные вернутся с дежурств, не нужно, чтоб видели нас рядом. Гриффин не стал больше спорить и повел дальше по коридору, где находились камеры задержания. Чистые и удивительно ухоженные, они пустовали. Недаром Гриффин часто нарекал, что в Гальвестоне одна беда, и та, вместе с внуком — приезжая. Но, пройдя вслед за шефом Гриффином дальше и увидев единственную камеру, которая не пустовала, преподобный Рамос напрочь позабыл о важности того, чтоб последнее слово осталось за ним. В полутемной камере, подняв взгляд на приблизившихся к решетке, находился молодой худощавый парень, лицо которого рассекала огромная черная татуировка — число «тринадцать». Когда шеф Гриффин, явно любопытствуя, все же отошел на расстояние, достаточно далекое, чтоб слышать негромкую речь, но предусмотрительно близкое, чтоб среагировать в случае чего, преподобный Рамос опустился на скамейку напротив заключенного. Уперев руки в колени, он внимательно смотрел в лицо заключенного. — Я не верю в Бога, — произнес заключенный. Преподобный невесело фыркнул. — Что? — Странно, что тебя банда за это еще не убила. Не бросайся атеизмом, особенно на юге. За плохо сделанной татуировкой на все лицо преподобный не мог разглядеть даже глаз заключенного — отвлекался на чернильные контуры числа «тринадцать». — А может облегчишь душу? Парень молчал. Преподобный кивнул с пониманием. И, разглядев на сжатых в кулаки руках еще татуировки, присмотрелся. — Сколько тебе лет? Больше двадцати? — Какая разница? — Значит, не больше. Просто интересно. Понял уже, что ты в дерьме, или пока вера в светлые идеалы кочевых сальвадорских муравьев? Уже пускали твою подружку по кругу в тридцать человек? И внимательно глянул заключенному в лицо снова. — Или уже скармливал ночью свиньям должников заживо? Перерубал ноги, чтоб на куске кости держались, бросал через ограду и выпускал свиней, пока он еще еле-еле, но все еще живой? Двадцать свиней сжирают человека и еще подерутся за его останки за минут пять. Визжат, топчут его оставшийся фарш в помои, тут же это жрут. — Преподобный прикрыл глаза и усмехнулся. — Сорок лет прошло, а я, веришь, до сих пор свинину не ем. И если в жизни еще чего боюсь, то свиней. И грозы, конечно, потому что, бывает, хер его проссышь, это гроза, или бомбы. Поняв, что его понесло немного не в ту степь, а заключенный из банды сейчас поперхнется контрастом того, что католический пастор скармливает свиньям врагов и путает грозы с бомбами, преподобный Рамос посерьезнел. И, вздохнув, расстегнул пуговицу на черной рубашке под белым воротничком. — Назад дороги не будет, — проговорил преподобный, расстегивая еще одну пуговицу. — Исхода два: или убьют в тюрьме, или убьют свои же. Свобода стоит дорого, и нужно невозможное сделать, чтоб ее получить, и ходить по миру потом, не боясь, что за спиной ползет тихонько трудолюбивый сальвадорский муравей. Третья пуговица расстегнулась под торопливыми пальцами. — Хотя все равно бояться будешь. Даже если всех их перерезал, а остальные в ноги за это кланялись. Себя бояться будешь, ведь ничего не забудется, как свиньи те. — Хватит говорить то, о чем не знаешь, старик. Грязный рот не… Старик и бровью не повел, распахнув на груди черную рубашку и продемонстрировав изумленному взору крепкую грудь, покрытую старыми синюшными татуировками. Узнавая знакомые символы, заключенный наклонился вперед, чтоб прочитать слова, вереница которых полукругом тянулась от плеча к плечу, но преподобный Рамос, покачав головой, молча указал пальцем на татуировку выше — на шее. На шее синела корона, над которой красовалось число «тринадцать». Заключенный сглотнул накопившуюся во рту слюну и вновь отклонился назад. — Лучший твой сейчас вариант — рассказать, кто послал с грузом и куда. — Преподобный Рамос, после краткой, но многозначительной демонстрации, застегнул рубашку. — Защиту свидетелей тебе не пообещают, да и свидетель ты такой себе с символами на всю морду. Но сесть можешь удачно. — Да меня же прикончат в тюрьме. — Тебя и так прикончат, парень. Свои же люди, за то, что попался и груз потерял. И не сбежишь никуда. Татуировки даже если свести сможешь — найдут и прикончат уже за это. А найдут хоть на дне океана, я сам таких искал в свое время, и находил, чаще по частям, но находил, — вразумил преподобный Рамос. — А так можешь удачно сесть. Если повезет — в одиночную камеру. Все уже, попался. Поправив белый воротничок священника, преподобный Рамос расправил плечи. — Или я сам твое имя боссам передам. И камеру, в которую сядешь назову. А мое слово значит много и стоит дорого, да и молчал я очень долго. — Да кто вы такой? — Тот, кто уйти сумел и голоса не потерял. Вряд ли тебе что-то скажет мое имя. Когда его боялись, ты еще не родился. Заключенный смотрел, не отводя взгляда. Преподобный Рамос, поманив пальцем, наклонился вперед и прошептал имя ему на ухо. Заключенный дернулся и отпрянул, глядя перед собой то ли испуганно, то ли благоговейно. — Я слышал это имя. — Ну еще бы слышал, если кто с тех времен еще живой остался, до сих пор правнуков мною пугают. — Нет, — отрезал заключенный резко и взволнованно. — Вас ищут. Преподобный Рамос замер с приоткрытым ртом. — Кто? Пальцы его сжались в кулак. — Из калифорнийских тюрем на волю передавали слух. Началось с Сан-Квентина и… — Кто ищет? — Говорят, что женщина. Черные глаза преподобного расширились. — Что? — с трудом вспоминая, как произносить слова, прошептал он. Заключенный, слыша громкие шаги по коридору, обеспокоенно завертел головой. — Женщина долго ходила по тюрьмам, оставляла метки для МС, но от нее уже давно нет вестей, наверное, нашла, но… — На выход, святой отец, — прервал слова заключенного громкий оклик шефа Гриффина. Преподобный Рамос так резко обернулся, что в шее защемило мышцу. Глядя на шефа Гриффина с ненавистью и недоверием к самому факту его существования, он прошипел ругательство и вновь повернулся к заключенному. — Какая женщина, где эта женщина? — Я не знаю, меня там не было… Гриффин, пыхтя, поспешно отворял решетку, а преподобный Рамос, бросившись вперед, сдернул заключенного со скамейки и за шею прижал к стене. — Имя. — Мартин… — Да не твое, перхоть, ее! — Меня там не было, я просто слышал! — задыхаясь, прошептал заключенный, вцепившись в побелевшую от напряжения руку преподобного Рамоса. Руки шефа Гриффина обхватили преподобного и с большим трудом оттащили. Решетка камеры звучно захлопнулась — ее звук заставил преподобного вздрогнуть и заморгать пелену на глазах. Отрешенно глядя на решетку и на парня за ней, преподобный вцепился в холодные прутья. — Averigua su nombre. Es una orden de uno de Consejo de los Nueve. — Что ты ему сказал? — Тут же заволновался Гриффин. Преподобный отпихнул его одной рукой так, что шеф полиции отлетел в стену. — Me entiendes, hijo? Заключенный, глядя и не моргая, коротко и глубоко кивнул. — Времени нет, с минуты на минуту сюда вернутся патрульные, — уперся Гриффин, потирая плечо. — Нельзя, чтоб тебя видели. И хотел было отцепить руки преподобного от решетки, но, трезво оценив и свои шансы, и желание не получить в лицо, оттащил его за ворот. Преподобный обернулся. — Нельзя, чтоб тебя здесь видели, — говорил шеф Гриффин, потянув его к выходу. — Слухи о тебе в этих стенах разные, и половина из них — правда. Шагай. Преподобный обернулся в последний раз, но Гриффин захлопнул дверь и повернул в скважине ключ. — Рассказал что-то? — Рассказал бы больше, если бы ты не мешал. Гриффин был недоволен. — Думал, тебе авторитета хватит, чтоб сделать это за пару минут. Что же выходит, король оказался не таким уж и королем? Глаз преподобного дернулся, а зубы прикусили щеку изнутри до боли. В окнах замелькали огоньки проблесковых маячков полицейских машин. — Я поговорю с ним еще раз. — Завтра его заберут федералы, и ничего с этим не сделать. Тоже его отдавать не хочу, — протянул Гриффин, открыв очередную дверь. — Но что уж сделать. Они вышли на улицу, под дуновение прохладного ветра. Преподобный, смиренно опустив взгляд, спустился со ступеней мимо поднимающихся на крыльцо патрульных. — Преподобный. — Доброй ночи. Чувствуя спиной взгляды, преподобный Рамос сел на водительское сидение автомобиля. Наблюдая за тем, как полицейские заходят в участок, он приспустил белый воротничок и достал из бардачка мятую сигаретную пачку. Посидев без движения, лишь судорожно чиркая зажигалкой, и наблюдая за вспыхивающим огоньком, преподобный носом выдохнул дым. Позже, уже шагая по скрипучему полу дома, он вдруг замер у зеркала. Завел руки назад, чтоб расстегнуть белый воротничок колоратки, развел две застежки до негромко щелчка кнопки. Преподобный Рамос, стянув воротничок, размял шею — колоратка давила на горло сегодня как никогда. Провел пальцем рассеянно по выступу гортани, на котором синела от времени татуированная корона. Преподобный Рамос устал. Плеснул в лицо холодной воды и, отбрасывая неугодные мысли, решил быстро уснуть во что бы то ни стало. Он вышел в коридор и, прежде чем толкнуть дверь своей комнаты, остановился у двери напротив и осторожно ее приоткрыл. В темной комнате развевались у распахнутого окна шторы, а на пустующей кровати растянулась тощая сиамская кошка. Преподобный Рамос, секунду глядя в пустоту, вздохнул и звучно захлопнул дверь. Затем, не сдвигаясь с места, досчитал про себя до пяти и приоткрыл, все так же осторожно, дверь снова. Матиас, спящий на животе рядом с разбуженной кошкой, приоткрыл глаза и оторвал голову от подушки. — М-м? Преподобный Рамос, глядя на него, смиренно прикрыл глаза. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Диего.***
Слушая, как тикают настольные часы, президент Роквелл был близок к тому, чтоб вышвырнуть их в окно. Голова его раскалывалась от пульсирующей боли, а внутри разгоралось давно позабытое чувство раздражения и ярости. — Еще раз, — произнес он как можно спокойнее, чтоб не вызывать подозрений. — Что не получилось? Не вызывать подозрений… Оптимистично и глупо. Сначала мракоборцы, а вместе с ними и весь небоскреб Вулворт-Билдинг подозревали президента в том, что он сейчас начнет всеми мыслимыми и немыслимыми силами прикрывать задержанного с поличным в ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ Поттера. Сейчас мракоборцы, а вместе с ними и весь небоскреб Вулворт-Билдинг подозревали президента в том, что он не в себе. Судя по тому, как отодвинулась подальше на стуле Делия Вонг, не сводя внимательных глаз с президента Роквелла, он думал, как раз об этом. Роквелл, понимая, что его перепады настроения, резкие движения и дергающийся глаз заметны уже с Нептуна, как мог сохранял спокойствие и невозмутимость. — Он… — Кто «он»? — холодно уточнил президент Роквелл, покручивая в пальцах волшебную палочку. Директор Вонг уточнила: — Поттер. Не сотрудничает, вопросы игнорирует. Президент Роквелл сжал край стола. Директор Вонг подняла осторожный взгляд. — Говорит, что расскажет только тебе лично. Чувствуя, как по спине под рубашкой пробежал холодок, президент Роквелл звучно опустил на стол волшебную палочку. — Почему твоим людям, тебе и всему МАКУСА он ставит условия? — Потому что может. — Мы были там, когда он убил целительницу. Все видели, и вы не можете добыть подтверждение этому? Что не так со штаб-квартирой? — А может что-то не так с заключенным, который из года в год привык играть с МАКУСА? Взгляды президента и директора мракоборцев коротко встретились. — Господин президент, — добавила директор Вонг. — Что хотите делайте, но чтоб Поттер признался и рассказал, что знает про тот коридор, — жестко проговорил президент Роквелл. — Хоть пусть эти показания вместе с зубами на пол выплюнет, но чтоб они были. Это я тебе говорю не как президент, а как учитель. — Ты будешь меня учить выбивать показания? — Если сама не научилась еще, то да, буду. — Джон… — Подсади его в камеру к кому-то и пообещай этим кому-то поблажку. Подошли на допрос тех, кто покрепче и пожестче. Сама его бей, что хочешь делай, Делия, у нас труп, коридор, про который ни черта не понятно, исследователей полные допросные и пресса под окнами, а мы вторые сутки играем с Поттером в молчанку и проигрываем! — Он хочет говорить с тобой, если ты… — У нас сорок девять мракоборцев протирают штаны в креслах. Вы не нашли вампира, который залез в Ильверморни. Вы два года не могли ничего сделать с исследовательским этим коридором, пока Уизли носом не ткнул на вход. Про вудуистку я вообще молчу. Вы не можете добыть признание при наличии улик, и ты предлагаешь опять заняться этим мне, — прошипел президент Роквелл. — Если твои люди под твоей ответственностью не в состоянии работать без моего пинка, я нахрен вас распускаю завтра же. Президент Роквелл понимал, что его несет, но не хотел делать над собой усилие, чтоб сдержаться. Ему хотелось кричать, метать молнии и бежать из этого небоскреба, который пробудил в нем неизбежное зло. Директор Вонг покинула кабинет — президент Роквелл не помнил, на какой именно ноте произнес последние слова и что вообще сказал дословно. И важности в этом не видел. Понимая, что не слышат, не подчиняются и не доверяют, президент Роквелл откинулся в кресло и прикрыл глаза, побаливающие от напряжения. «Они ждут и знают, что я снова его прикрою», — все так же билось в голове Роквелла. — «И он ждет и знает. Что с нами стало, Айрис? Мы пришли сюда менять МАКУСА, почему же спустя столько лет изменились только сами?». На стол со свистом опустились вылетевшие из камина стопки документов, перевязанные синими шнурками. Приоткрыв глаза, в которых все плыло, президент Роквелл наблюдал за тем, как его рабочее место вновь наполняется бумагами. Важные дела, все до единого, требующие внимания именно здесь и сейчас, немедленно и безотлагательно, опускались на еще недавно расчищенный стол одно за другим. И было, по сути своей, так это все неважно. За дверью послышались негромкие шаги. Помощница, заглянув в дверь взглядом следопыта, осмотрелась, словно выискивая в кабинете большой, рогом изогнутый стол, провозгласила: — Почта, господин президент. Выглянув на нее из-за стопок документов, президент Роквелл коротко кивнул. Помощница, не рискуя входить, палочкой направила к столу большую плетеную корзину, полную конвертов и свитков. Провожая корзину взглядом до тех пор, пока она не опустилась у стола, президент Роквелл не глянул в сторону тихонько закрывшейся двери. Так и чувствуя дрожь, с которой гудит Вулворт-билдинг, президент Роквелл сел за разбор первой же кипы, до которой дотянулся. Буквы расплывались по пергаменту, не желая выстраиваться в слова, попытки вдумчивого изучения документов не вызывали ничего, кроме горечи, а потому господин президент избрал стратегию машинально оставлять на каждом листе росчерк в нижнем углу, где это требовалось. Стучал о дно чернильницы острый наконечник пера, страницы перелистывались, пергамент шелестел, стопка на столе уменьшаться не желала, а президент Роквелл задышал ровнее. Монотонная длительная работа, сопровождаемая приятными негромкими звуками, успокоили беспокойные метания. В какой-то момент, когда стопка на столе стала зрительно меньше, президент Роквелл уже почти уверился в том, что все происходящее вокруг, по сути своей не больше, чем бред и ничтожность. Когда же документов в стопке осталось едва ли на пару подписей, настрой президента Роквелла добрался до той отметки, когда весь спектр его приоритетов сгрудился лишь вокруг заваленного бумагами стола. Исследователи, жрицы, вампиры и сомнения перестали существовать. «Твое дело — подписывать бумаги, перерезать ленточки и отвечать по листочку на вопросы прессы», — вразумил себя Роквелл. — «У тебя целый штат в этом небоскребе. Пусть работают, не лезь». И всерьез задумался над тем, что тревоги, не дававшие сделать вдох полной грудью, ушли после осознания этой простой истины. Президент Роквелл начал думать о том, что скоро рабочий день подойдет к концу, и он не задержится здесь ни на минуту, ведь работы, в принципе, немного — всего-то пару стопок в три дюжины бумаг подписать и разобрать почту. А потом отправится к себе домой, нальет порцию любимого теннессийского виски, сядет в глубокое кожаное кресло и будет… что он там обычно делает на досуге? Проблем не было никаких. Все эти метания и тревоги — такая глупость. Президент Роквелл в этом уверился на все сто, но тут же задумался над тем, что у него нет хобби, кроме как выпивать стакан виски и спать. «Почему же нет? Я ведь когда-то…» И не нашел ответа на этот вопрос. Президент Роквелл начал лихорадочно вспоминать, чем раньше занимал время для самого себя, что делало его популярным и неотразимым в общежитии Вампуса, затем на учебе дальше, потом на стажировке в Вулворт-билдинг, и, наконец, как он превратился в того, кем стал после тридцати. Поймав себя на том, что сидит, задумчиво уперев ладонь в угловатую челюсть, президент Роквелл захотел ударить себя по лицу за глупые размышления. Отогнал с силой нехорошие мысли, хорошие тоже отогнал на всякий случай, выпрямился и глубоко вздохнул, наслаждаясь пустотой. Пустоту заглушало громкое тиканье часов — звук, который с утра раздражал Роквелла, заставил его широко распахнуть глаза и в один миг собраться. Дернувшись с кресла и пролив чернила на документы, он трансгрессировал из собственного кабинета прежде, чем успел подумать еще раз.***
— Иди отсюда, сыночек, нашел на кого трясти угрозами. Я три срока уже отмотал, пока тебя мамка рожала. Иди. Я за шкирку выволок молодого мракоборца из камеры и пинком под зад отправил в коридор. Это меня приходили запугивать. — Господи, метр сорок в прыжке, жизни еще не нюхал, а уже мракоборец. — Я покачал головой, глядя ему вслед. — Что вообще происходит? МАКУСА сдавал позиции. Сначала меня приходила допрашивать милейшая китаяночка, которой даже хамить не хотелось без опасения, что она расплачется. Затем еще двое, которым не удалось заставить меня даже оторвать взгляд от стены. И вот подослали тяжелую артиллерию — боевой гном по фамилии Свонсон пришел, начал умничать и угрожать, затем что-то пытался пикнуть про моего сына, за что получил предостережение в форме удара по лицу. Затем меня переводили из камеры в камеру к новым соседям — не понимаю зачем, я со всеми был одинаково компанейским. Мне казалось, что то навязчивое состояние, в котором я слушал звуки в больнице, зарисовывал этажи и стены — это было с кем-то, но не со мной. То, что случилось в сером коридоре под лай собаки, когда к моим ногам упало тело разорванным ртом вниз — это тоже было не со мной. Со мной была насмешка над потугами МАКУСА. Я улыбался, смеялся, был хорошим парнем, который, когда оставался в камере, вспоминал, что убил человека. И тогда улыбка сходила с губ. Это была не первая жизнь, которую я отнимал. Но у меня не было, до сих пор нет ощущения себя убийцей. У меня не тряслись руки, не дрожали губы, не текли слезы — это все случалось словно не со мной. Да, моя одежда пахла кровью, а на пальцах оставались следы зубов, но это был не я. Я убивал жрицу, а тело, упавшее к ногам, не было ею. Наверное, я погиб. И я снова улыбнулся от того, что в принципе не понимаю, что со мной теперь будет. А еще я ждал Джона Роквелла, потому что из всего мира, который станет вот-вот кричать, что обезумевший Поттер напал на целительницу, только он поймет, что произошло в том коридоре. Ждал ли я, что он прибежит сразу же или знал, что махнет рукой? Не знаю. Я ждал его уже сутки. Он появился, когда зародилось сомнение в том, что судьба мне благоволит. Появился быстро и с таким видом, будто остановил планету, чтоб прибыть в допросную. Когда дверь в тесную комнатушку захлопнулась, я уставился на президента Роквелла жадно, приоткрыв пересохший рот. На стол опустилась звучно и резко папка, обтянутая потертой кожей. Роквелл обошел стул, за которым сидел я, вытянул руку и раскрыл папку. Взору открылось две колдографии и несколько листов гладкого пергамента, скрепленных у уголка скобой. С колдографий на меня смотрела розовощекая и пухленькая колдунья средних лет. Ее туго завитые в локоны светлые волосы зрительно делали лицо еще шире, а челюсть и подбородок — тяжелыми, массивными. Глаза же у колдуньи были озорные, молодые и яркие, наивно хлопающие и придававшие женщине вид веселой хохотушки. — Пенелопа Шоу, — услышал я голос Роквелла за спиной. — Отдала больнице всю жизнь. Работала ведущим целителем, была лучшим специалистом, бралась за самые тяжелые случаи. Я смотрел на колдографию и задумчиво хмурился. Не скажу, что узнавал эту женщину, скорее чисто логически понимал кто она. Роквелл ходил за моей спиной, постукивая пальцами по спинке стула. — Осталось двое детей-школьников. Стены допросной начали грохотать, напомнив вдруг о том, что я чудил в больнице. Я резко дернулся вперед, но Роквелл удержал за плечо и довольно грубо вернул обратно на стул. Мне потребовалось несколько секунд, чтоб вспомнить, что не только в «Уотерфорд-лейк» стены жили своей жизнью. Знаменитые, не менее знаменитые, чем винтовая лестница, допросные Вулворт-Билдинг, помогающие мракоборцам действоват на нервы заключенным. Стены грохотали и сдвигались, сужая и без того тесное пространство. Но я настолько часто сидел в этой допросной, что знал, как работают эти чары и что там за заклинание, а потому щелкнул пальцами, как всегда делал в этой комнате Роквелл. Стены замерли. Роквелл тоже. Я начал хихикать, потому как момент, который должен был давить на нервы мне, давил на нервы только Роквеллу — прям чувствовалось, как у него на виске пульсирует жилка. Но вдруг он сзади так резко ударил ладонью по столу, прямо перед моим носом, что я вздрогнул и задохнулся икотой. — Ты убил эту женщину голыми руками, глядя мне в глаза. Побереги смешки до той поры, как сядешь в Неваде с теми отбросами, которых годами сливал мне. Я отклонился на спинку стула, чувствуя, как от дыхания президента на затылке волосы дыбом поднимаются. — Знаешь про тюрьму в Неваде? — шептал он вкрадчиво. — Непроходимый каменный лабиринт. Ни стен, ни решеток, ничего, что защитит, а охрана не очень-то бдительная. Придется спать там, где стоишь, по часу в сутки, ждать гостей за каждым поворотом и бежать, каждый день бежать по этим ходам. Многие сходят с ума от бессонницы и страха, некоторые заключенные часто объединяются, но тебе это не грозит, у стукачей жизнь тяжелая. Пальцы на моем плече сжались. — Твой максимум — два дня. Если быстро бегаешь. Роквелл вновь обошел меня и, выдвинув стул, сел напротив. — Труп — есть. Свидетели — полная больница. Показания — в порядке. Твои варианты, — протянул он уже спокойнее настолько, что я не узнал его привычный баритон. — Сесть в Неваде, как стукач, или подписать признание, вести себя хорошо и, после экстрадиции, сесть в Азкабан, как легенда. Мне впервые стало страшно. Нет, не от перспектив — я понимал, что натворил дел, и под доброе слово президента меня в сотый раз не выпустят. Я понимал, что будет наказание, и, скорей всего, жить мне до скончания дней уже не на свободе. Но, понимая все это, я не боялся. Ни в камере, ни в этой же допросной, где меня раскручивали на признания мракоборцы, ни в собственных мыслях. Мне стало страшно от того, что когда-то давно, в этой самой допросной, сводивший меня с ума Наземникус Флэтчер слюной плевался и визжал, что Роквелл — вообще ни разу не спаситель, не добрый самаритянин и не герой. Слюной плевался и визжал, что Роквелл не брезгует выбивать показания и поворачивать ход расследования так, как хочет. Я не верил, потому что старый жулик из кожи лез вон, чтоб выбить из-под моих ног веру хоть в кого-то, но вот случился этот день. И мне стало страшно. Для Роквелла это было легкой работой, думаю — я сдался быстрее, чем ожидал от себя сам. Убрав колдографии и вытянув из папки скрепленные скобой листы, Роквелл повернул их ко мне и указал пальцем вниз страницы. — Подпись здесь. Я взял протянутое перо и оставил каракулю с кляксой — не помнил, как выглядит моя роспись вообще. Роквелл кивнул и перелистнул страничку. — И здесь. Послушно елозя пером по пергаменту, там, куда указывал его палец, я даже не стал читать то, что подписывал. Тем более, что половину текста скрывала рука Роквелла. Оставив подпись, я поднял взгляд. Страница снова перелистнулась. — Здесь. И вновь перо дернулось в самый низ страницы к отметке тонкой линией. Я только успел его поднести, как вдруг резко ладонь Роквелла сжала мою руку, пригвоздив к столу. Перо оставило кляксу и выпало, когда мои пальцы разжались. Я поднял взгляд. Роквелл крепко зажмурился. — Джон… — О чем ты думал, придурок? Придвинувшись на самый край стула, я жадно смотрел на Джона, хотя прекрасно понимал, то, что он сказал мне следом: — Это была жрица, — уперся я шепотом. — Не целительница, я видел в той палату жрицу, она меня узнала. Роквелл невесело фыркнул. — Она стояла и ждала меня, не говорила и не уходила. Вела бы себя так целительница? Да блядь, она бы уже орала в голос, — задыхался я. — Это было точно так же, как тогда, в доме старика Сантана. Жрица играет со мной. Ну поверь же мне, толку убивать целительницу? — Я верю, — сказал Роквелл. — Но это ни о чем. — Ты знаешь, что я не вру. — Ты думаешь, МАКУСА достаточно этого? Ты убил целительницу на глазах десятка свидетелей. Я ничего не могу. И здесь я его понимал. Случилась та, вторая грань, из-за которой я два года назад решил разорвать нашу связь в аэропорту Нью-Йорка. Всякий раз попадаясь и выходя на свободу под честное слово, за потерянную улику или нечеткие свидетельские показания, я понимал, что однажды Джон не сумеет меня прикрыть. Я не шагнул вперед — остался преступником. Он — прыгнул вверх, и стал лицом всего МАКУСА. Он отвечал за каждого волшебника на огромном куске территории. Я подставляю его снова, а он — пленник собственных полномочий и ответственности. Я понимал Джона, понимал по-человечески. Но… если задуматься, я не был человеком. Поэтому, вытянув ногу под столом, я уткнул носок кроссовка в край сидения стула напротив. — Сумей. Роквелл побледнел и изменился в лице. Рефлекторно дернулся, чтоб встать, но моя нога, расположенная меж его, судорожно сведенных, помешала. Я не моргнул даже его попыткам. — Убери ногу. — Встань и выйди. — Так дай мне выйти. — Из всего, что я могу дать, ты выбираешь выйти? Да, я плохо умел это все, что уж говорить, если флирту и соблазнению меня учили сначала журналы старшего брата, затем великовозрастная венесуэльская девственница, а затем теща-метамфетаминщица. Но, удивительно, чтоб соблазнить мужчину, которому соблазн чужд, ибо это не прописано в должностной инструкции, мне достаточно было просто дышать и быть слегка теплым. — Ты мной не владеешь, — проговорил Роквелл, не глядя вниз и не вновь обрев невозмутимый вид. — Вызов принят, господин президент. Резко убрав ногу и оттолкнув стул, я откинулся назад. В лопатки уперлась жесткая спинка металлического стула. Роквелл провел по лицу ладонью и глянул на меня так, что стало не по себе от того, насколько атлант ссутулил плечи. — Ответь мне честно. Хотя бы в этот раз. — Хорошо. Роквелл повернул голову. — Сможешь полюбить меня хотя бы на сотую часть от того, как тебя люблю я? Внезапный вопрос сорвал мне шаблон. Я никогда не говорил о чувствах, да и Роквелл был эмоционально чаще холоден и сдержан. И вот этот глупый вопрос повис между нами, двумя сухарями, в такой вот неуместной ситуации. Нет, правда, вообще не вовремя спросил. Я не знал, что ответить, а с губ почти сорвался короткий очевидный ответ, в котором емко умещались и страсть, какой никогда ни к кому не чувствовал, и ревность, и тревоги, и желание надеть на голову чужое лицо, чтоб казаться более подходящим — чего еще желать. Но, вспомнив о просьбе быть честным хотя бы в этот раз, я стиснул зубы и ответил честным понятным качанием головы. Я опустил взгляд в стол и вновь взял перо, чтоб оставить на залитом чернилами пергаменте последнюю подпись, но папка захлопнулась, прежде чем с острия капнула очередная клякса. Роквелл подтянул папку к себе. — Что ж, я все еще хорошо выбиваю признания, — усмехнулся он. — Все еще в форме. Он поднялся со стула. — Я не знаю, что с тобой будет, Альбус. И это не зависит от моего вопроса. Я правда не знаю. И я тоже не знал. Но снова стало все равно — когда президент МАКУСА покинул допросную, я остался в комнате, где сдвигались вновь стены, один.***
Минуя заполненную машинами парковку, преподобный Рамос сердцем чуял, что не даром с трудом дожил до рассвета. Тревоги и мысли душили его ночью — он уповал на жару и возраст, но вот, в самую рань, опережая даже соседей, что в самую рань включают газонокосилки, добравшись до полицейского участка, преподобный застыл. Он как раз успел подбежать к крыльцу полицейского участка, когда выносили накрытое полиэтиленовой пеленкой тело на носилках. Тело пронесли совсем рядом, и преподобный Рамос готов был поклясться, что увидел вытатуированное на тыльной стороне ладони число «тринадцать» еще до того, как с носилок свесилась костлявая смуглая рука. Шеф Гриффин, провожая носилки взглядом, сплюнул на землю и хлопнул ладонью по машине коронера. — Увозите. Носилки долго грузили в машину. Полиэтиленовая пеленка, похожая на разрезанный мусорный пакет, то и дело норовила слететь от ветра. Она шелестела, соскальзывала, открывая залитое кровью лицо, и в итоге, потеряв всякое терпение, один из полицейских просто стянул ее, скомкал и бросил в машину коронера вслед за носилками, которые насилу загрузили. Группа полицейских, провожая отъехавший автомобиль, негромко переговаривалась. Шеф Гриффин, обмахивая помидорно-красное лицо форменной широкополой шляпой, поймал взгляд преподобного Рамоса. Даже через дорогу, разделяющую их, Гриффин чувствовал, что черные глаза прожигают в нем дыры. Как человек, носящий колоратку, мог пугать человека, носящего полицейский жетон и табельное оружие, Гриффин не понимал. — Идем, — буркнул он негромко полицейским, и первым поднялся по ступенькам. День у шефа Гриффина прошел несладко — поглощая кофе и печенье чаще, чем обычно, чтоб отвлечься, он не мог отделаться от ощущения, что за ним следят в его собственном кабинете. В очередной раз отлучившись, он возвращался с полной кружкой сладкого кофе и папкой для бумаг под мышкой, когда открыл дверь собственного кабинета и увидел в своем кресле преподобного Рамоса. — Кто пустил? — возмутился Гриффин, но предусмотрительно понизил голос до шепота и поспешил прикрыть дверь. — Я не гордый, мне швейцар не нужен, чтоб двери открывать. Преподобный, стряхнув пепел с конца тлеющей сигареты, вертел в руках фоторамку. Завидев шефа полиции, он поднял взгляд и опустил фоторамку обратно на стол. — Что случилось гватемальцем? — С кем? — Шеф полиции не знает, что члены Мара Сальватруча — не только сальвадорцы? — Какая разница кто они там по национальности, латиносы же все на один хер похожи. Преподобный Рамос медленно, очень медленно опустил окурок и впечатал его в полированный стол. — Что случилось с гватемельцем? — сделав очень большое усилие над собой, преподобный Рамос повторил вопрос. — Я не буду отчитываться еще и перед тобой Диего. Перед федералами полдня сегодня распинался, и довольно. А тебя, — Шеф Гриффин, ткнул в преподобного рукой, сжимающей кружку. — Вообще это не должно касаться. И присел на стул напротив. Стул жалобно скрипнул. — Убился головой об стену. Буквально, парни отмывали от его мозгов камеру. По твоей, кстати говоря, милости, Диего. Преподобный и бровью не повел. — Настрашил его сначала тюрьмой, потом своими бреднями. Мальчишка был совсем молодой, понятно, что не готов был к матерым… — Ты хочешь сказать, что гватемалец из МС-13, услышав мой приказ, самоубился, испугавшись тюрьмы? — холодно произнес преподобный Рамос. Он приподнялся в кресле и подался вперед. — А могло быть так, что твои бравые техасские рейнджеры, не желая падать мордой в грязь перед федералами, ночью выбивали показания и перестарались? — Пошел вон отсюда. Преподобный Рамос поднялся на ноги и обошел стол. Шеф Гриффин опустил руку на кобуру. — Вон! Преподобный закрыл за собой дверь. Гриффин, долго глядя в закрытую дверь, багровел. Плюхнувшись в кресло, он судорожно открыл ящик стола и, нашарив в груде конфетных оберток и непишущих ручек пузырек нитроглицерина, повозился, откручивая шишковатыми пальцами крышечку. Вытряхнув себе на ладонь пару крохотных таблеток и сунув их под язык, шеф полиции чмокнул губами и повернулся к окну — смотреть за тем, как Рамос шагает к своему автомобилю. Поздно вечером же, опустив жалюзи и закрыв кабинет на ключ, шеф Гриффин вышел на улицу и направился на пустую парковку. Его черный хэтчбек, одиноко припаркованный на именном месте под фонарем, приветливо пиликнул сигнализацией, когда Гриффин шагал к нему. Пытаясь одновременно удержать в руках большую коробку с папками, упаковку недоеденного шоколадного печенья и портфель, он умостился на водительское сидение и приткнул поклажу на кресло рядом. — Мне плевать, что вы сделали с гватемальцем, — послышался внезапный голос позади. — Но я задал вопрос, а он не успел на него ответить. А виноват в этом ты. Гриффин вздрогнул, но не успел обернуться — в лысеющий затылок уткнулось холодное дуло. — Не надо дергаться, — проговорил преподобный Рамос, подавшись вперед на пассажирском сидении позади и просунул руку вперед, чтоб снять с пояса шефа полиции кобуру. — Я знаю, что мы возле полицейского участка. Я знаю, что здесь камеры. Позвони домой, предупреди жену, что будешь поздно. И провел пистолетом быстро вниз, царапая дулом затылок. Шеф Гриффин, сипло дыша достал из кармана телефон. Судорожно щелкнув по экрану, он прижал телефон к уху. В ответ ему звучала монотонная трель гудков. — Делай, что говорю, и скажу, где ее искать. У Тэмми очень мало времени. — Преподобный Рамос встретил бегающий взгляд в зеркале заднего вида. — Поехали, шеф. Не включая свет и на ощупь отыскав замочную скважину, преподобный Рамос открыл входную дверь. Стараясь двигаться бесшумно, он едва переступил порог, когда услышал шум воды из крана, поспешно стихающий. Ударив ладонью по выключателю, преподобный Рамос быстро отыскал взглядом источник шума. Залитый кровью Матиас, глядя на него остекленелыми глазами, рассеянно застирывал пропитанный кровью ворот футболки. — Твою мать, — только и сказал преподобный Рамос и, обойдя кухонную тумбу, приблизился. Оттянув пальцами дрожащую губу и увидев, что длинные острые зубы перепачканы скользким красноватым налетом, преподобный Рамос только и сказал, что: — В душ. Матиас, глядя перед собой на перепачканную каплями крови рубашку деда, сглотнул ком в горле. Пальцы щелкнули у его лица. — В душ, — повторил преподобный бесцветным тоном. Вскоре, открыв дверь душной ванной и подобрав с пола одежду, преподобный Рамос вышел обратно. Матиас, выключив воду, выскочил из душевой кабинки и, поспешно натягивая на подрагивающие ноги спортивные штаны, бросился следом. На заднем дворе в высокой дождевой бочке горел огонь. Преподобный Рамос, тоже раздетый до пояса, сжигал в огне ком одежды, проталкивая его вглубь металлическим прутом. Обернувшись на внука и тихий скрип двери, преподобный одарил его коротким взглядом и вновь повернулся к бочке. Матиас приблизился и поравнялся с дедом. — Тихо, — жестко оборвал преподобный Рамос, когда губы внука вновь задрожали. — Успокоился. Проглотив вопль, Матиас поежился от мурашек, пробежавших по голой спине. — Ты… — Что? — Преподобный повернул голову снова. Матиас осекся и покачал головой. Помолчав с пару секунд, он снова выдохнул: — Ты знал? Рассеченная бровь преподобного дернулась. — Знал, что я однажды… на человека? — Сопли вытер, — посоветовал преподобный. — Конечно я знал. Это часть твоей природы. Другой природы. Задумчиво мешая в бочке пепел и угли, он буркнул: — И я ошибался, когда пытался тебя держать на поводке. Ты всегда был другим. Лучшим из всех, но другим. Не бойся своей природы, у тебя есть я. Поэтому сопли вытер и скажи деду, где труп? Матиас обхватил себя руками. — Его нет. Черные глаза преподобного скользнули внимательным взглядом. — В смысле? — Мне помогли. — Кто тебя видел? — сердце преподобного упало. Толстая ветка орешника над ними хрустнула, а вниз, стряхивая листву, спрыгнула высокая темная фигура. Он шагнул к бочке и, стянув пропитанную кровью рубашку, бросил в огонь. — Надо признаваться, мелкий, — проговорил гость, перекинув длинные дреды за спину. И, высунув раздвоенный язык на добрые полметра, лизнул раскаленную бочку и, наслаждаясь тем, как выронил прут преподобный Рамос, повернулся к нему. — Если коротко… Надменное лицо вдруг сгладилось, а прищуренные чуть раскосые глаза расширились. — Мне пиздец как не хватало тебя, Диего.