Мама перелистнула страницу с негромким шелестом и снова принялась читать. Голос у нее был негромкий, но отчетливый, медленный и убаюкивающий, тонкая ладонь поглаживала девочку по гладким темным волосам, а лицо иногда отрывалось от страниц и поворачивалось, как бы проверяя, заснула маленькая непоседа или нет.
Непоседа не спала, хотя и не понимала, зачем мама ей читает эти старые книги на английском языке. Язык был непонятным и угадывался лишь двумя-тремя словами в фразе, истории интересными, но долгими, а правило пятидесяти страниц утомляло — мама была непреклонна в требовании учить английский язык. Трижды в неделю это делал учитель, каждый же день, перед сном, учить приходила мама, читая вслух. Читала только бумажные книги, которые найти было непросто — ей нравилось переворачивать страницы и переглядываться с девочкой в эту секундную паузу.
Несмотря на непонимание, непоседа часто ловила себя на том, что ей нравились мамины уроки. В комнате, где стены были выкрашены в лавандовый цвет, они лежали под пологом большой кровати с высоким матрасом и прохладными шелковыми простынями, позади мерцал уютный теплый цвет гирлянд, у открытого окна равевались легкие прозрачные занавески, а фоном маминому голосу звучал стрекот цикад и шум волн. Мама все время водила рукой по ее волосам, часто опускала подбородок на макушку девочки и читала, почти мурлыча. На них одинаковые пижамы из бледно-розового атласа, в ногах — невесомое одеяло, вокруг пахло океаном, гортензиями в вазе и мамиными духами.
— Учись понимать чужой язык на слух, — все время говорила мама. — Друзья и учителя не будут ждать, пока ты включаешь переводчик в телефоне. Не капризничай, Селеста.
Селеста не капризничала, по крайней мере вслух и в свои семь. Она слушала мамино чтение, и существовала в двух состояниях: то полу-засыпала, убаюканная уютом и спокойствием, то беспокойно вертелась и отвлекалась на все вокруг. То смотрела, как мигают лампочки гирлянд, то засматривалась на дрожание от ветра полога кровати, то смотрела на маму, каждый раз растерянно и с недоумением, всегда ли она так выглядела.
В ее лавандовом королевстве мама была настоящей королевой. Утонченной, худощавой и угловатой, но плавной в мимике и жестах, спокойной и красивой, особенно когда была повернута к Селесте боком — нос тонкий, подбородок заостренный, глаза, глядевшие в книгу из-под длинных ресниц, были большими, выразительными. Волосы в свете гирлянд блестели, мама часто их заправляла за уши — все так же плавно и неторопливо, поигрывая пальцами. На безымянном поблескивало тоненькое, едва заметное кольцо с одной-единственной речной жемчужиной — мама не носила вычурных украшений.
— Бриллиантами блестят те, у кого уже не блестит взгляд, — часто говорила мама, когда Селеста, копаясь в ее шкатулке, вытягивала пыльные драгоценности.
Вот и снова наблюдая за тем, как пальцы перелистывают страницы, Селеста, как и полагается, принцессам, думала о бриллиантах, пока ее пичкали премудростями английских книг. Мама читала, водя кончиками пальцев по ее макушке, а Селеста скосила взгляд к приоткрытой двери — там, проходя мимо комнаты, остановился папа и закатывал глаза в притворном мучении. Селеста хихикнула, а мама, не прекращая читать, подняла взгляд. Уголок ее рта дрогнул в усмешке.
Папа, как и Селеста, не понимал, зачем мучить принцесс знаниями.
— Если понадобятся, все заговорят на испанском, — уверял он.
Но уверял осторожно — с мамой не спорил никогда, кроме, конечно, того раза, когда вместо уроков английского языка записал Селесту на секцию смешанных боевых искусств. Мама с папой спорила крайне редко, а правоту свою, которая всплывала по итогу всегда, не подчеркивала нарочными насмешками. Кроме, конечно, того раза, когда Селеста отказалась заниматься смешанными боевыми искусствами после требования тренера переодеться в спортивный костюм, снять украшения и собрать волосы в уродливый пучок.
— Ты же борец, — выл папа сокрушенно, выводя Селесту за руку к машине. — На ринге такие правила.
— Я женщина, — важно заявила Селеста. — Пусть меняют правила.
Мама, судя по выражению лица, всю жизнь ждала этого момента. Селесте было всего семь, но она уже понимала, что, если у нее в скором времени не появится братик, в их с мамой женском цветнике папа скоро сойдет с ума.
В тот вечер мама читала «Мифы Древней Греции». Книга, как и все бумажные, была старой, в красноватой и выцветшей от времени обложке. Страницы ее желтели, а давняя типографская краска смазывалась пальцами. Картинок не было, взгляд цеплять не на чем, но Селеста слушала с интересом эти сказки и часто переспрашивала, не узнавая незнакомых слов.
— Кентавр, — повторила мама, повернув голову. — Волшебное существо с телом лошади и торсом человека.
— А-а, — протянула Селеста. — Я видела такого.
Мама прикрыла глаза.
— В каком-то фильме?
— Нет, по-настоящему.
— Их, наверное, не осталось совсем. Даже в мое время они были редкостью.
— Я видела! — Селеста обиделась. — Большой и красивый, темно-коричневый, а хвост — черный! Его зовут Элиас.
Мама изумленно вскинула брови.
— Ты не могла его видеть.
— Я его помню! Он живет за домами и палатками в сарае и дружит с большим медведем.
Селеста понимала, что мама ей не верит — иначе откуда в ее спокойных добрых глазах были эти незнакомые искры? Куда пропала с ее губ полуулыбка, и что случилось с голосом, который не напоминал уже мурлыканье сытой кошки? Мама не верила, и Селеста вцепилась пальцами в одеяло.
— Медведь спас меня от волка! Ты тоже там была! Я не вру…
Книга захлопнулась. Мама поднялась с кровати, моргая и тяжело дыша. Губы ее дрожали, и Селеста подумала, что обидела ее — в маминых глазах она впервые увидела слезы.
— Мама, — позвала Селеста, ерзая в кровати.
Мама обернулась и улыбнулась так, будто по ее щекам не текли слезы.
— Я правда видела.
— Я знаю, принцесса.
Зная, что расстроила маму, Селеста спала беспокойно, то и дело прислушиваясь к тишине, чтоб услышать, обсуждают ли что-то родители. Родители ничего не обсуждали — выглянув из комнаты, Селеста увидела, что свет в их спальне погас. А позже, уже глубокой ночью, наблюдала в окно за тем, как на песчаном берегу одиноко кричит мама, заглушая голос шумом прибоя.
Селеста знала, что сломала их королевство. Прошел месяц, и больше мама не читала ей по вечерам — выходила вместо этого на пляж и долго ходила одна, кутаясь в легкий халат. Казалось, она в шаге от того, чтоб сбежать из развалин королевства.
— Разве что от меня, — хмуро отозвался папа.
И, спохватившись, улыбался и говорил, что это все глупости.
Погода становилась все хуже — в новостях говорили о самом холодном лете южной Калифорнии. Небо застилали черные тучи, а могучий ледяной ветер гнул деревья к земле. Океан бушевал, выбрасывая с каждый день на берег все больше мертвой рыбы.
— … предупреждения об аномально высоком уроне сейсмической активности в направлении разлома Сан-Андреас. Думаю, не лишним будет позаботиться об убежищах и запасах.
— Осторожнее, Кент, мы же не хотим, чтоб в супермаркетах началась битва за последний рулон туалетной бумаги.
Ведущие захохотали, повернувшись друг к другу и смолкли — мама захлопнула крышку ноутбука. Селеста не понимала, чего интересного в новостях, но не шла в свою комнату — рисовала за журнальным столиком в гостиной, чтоб быть ближе и наблюдать за тем, что происходит дома. Восковые мелки елозили по бумаге, взгляд же Селесты был робко направлен на маму. Все чаще она за ней следила, пряча лицо за длинными ореховыми волосами.
Селеста думала, что мама болеет. Она очень похудела, и вся ее красивая одежда выглядела балахоном. Руки стали жилистыми и сухими, лицо казалось острым и резким. От мамы веяло холодом — Селеста боялась за руины своего сломанного королевства.
— Если ты выйдешь из дома и сделаешь то, что задумал — не возвращайся. — Мама проводила папу, спускающегося вниз, ненавидящим взглядом.
За окном темнела ночь и бушевал шторм, а за спиной у папы был лишь длинный чехол для удочек — худшее время для рыбалки. Селесте казалось, что в этом чехле все его вещи, а наутро папа не вернется к ним.
Папа не ответил. Они редко говорили в последнее время. Мама сжала подлокотник кресла и повернула голову.
— Ждать тебя и ждать, когда в мой дом придут, не буду. Хочешь идти — иди. Но, помни, я — не Соня. Моя отрезанная голова будет долго тебя проклинать, если ребенок пострадает.
Селеста не знала, о чем они говорят. Ей было страшно смотреть не в рисунок на столе. Яростно водя синим мелком по бумаге, она чувствовала, как горят щеки. Она знала, что о ней явно позабыли, и знала, уже видела перед глазами, что мама получит по лицу. Знала, что заплывет багряным кровоподтеком ее правая скула, которую мама будет припудривать. Знала, что папа коротко извинится, а мама так же коротко извинит, но в ее взгляде навеки останется знак того, что она не забыла.
Папа никогда их не обижал, но Селеста знала, что сейчас его рука дернется. Крохотные, похожие на яркие монетки, плоские лампочки на потолке затрещали и разлетелись на осколки. В окно бился шторм, грозясь выбить стекла.
Желая оставаться в тени, Селеста так и чувствовала, что взгляды родителей встретились на ней. Заправив волосы за уши, Селеста глянула на папу. Рука его судорожно опустилась, а с плеча спустился на пол чехол для удочек. Мама, кутаясь в кардиган, смотрела в окно на буйство стихии и глотала слезы. Затем, утерев щеки, расправила плечи и достала из комода свечи. Теплые огоньки вспыхнули, заполняя комнату пряным запахом ароматного воска.
Папа подошел — под ногами его хрустели мелкие осколки. Он наклонился, подняв Селесту на руки и задержал взгляд на рисунке. Мама опустила свечу рядом и, взглянув на нарисованный синим мелком шалаш, прикрыла глаза. Папа снова наклонился и забрав рисунки, прошел мимо, обогнул диван и направился на лестницу.
Селеста крепко обвила его руками, не понимая, откуда в ее красочном мире любви и восхищения появилось ощущение, что она видит папу в последний раз.
Она долго притворялась спящей, не ворочаясь в кровати и зная, что папа наблюдает. Знала, сквозь плотно сомкнутые веки, что он остался в комнате, сидеть в глубоком кресле у кровати. Слушала его тяжелое дыхание и еле держалась, чтоб не открыть глаза. Папа о чем-то думал — Селеста чувствовала беду.
«Показалось», — думала она, прокравшись из комнаты и выглянув через перила в освещенную свечами гостиную.
Беды не случилось. Родители, обнявшись, смотрели в окно, за тем, как бушует непогода.
— Давай, — негромко сказал папа, сжав мамину руку, в которой нетвердо покачивалась волшебная палочка.
Селеста, вздохнув с облегчением, поспешила обратно в спальню. Все было хорошо.
Но мама разбудила ее, казалось, прежде, чем голова коснулась подушки.
— Просыпайся, моя принцесса, — помогая подняться на кровати, шепнула мама, уже одетая, но не в пижаму.
Хлопая ресницами сонно и с трудом понимающе, Селеста спрыгнула с кровати. Босые ноги наткнулись не на мягкий ворсистый ковер, а на холодный бетонный пол. Кровать скрипнула. Мама, наскоро помогая Селесте собраться, устроилась позади и принялась быстро собирать ее спутанные после недолгого сна волосы в хвост. Селеста, моргая и отгоняя дремоту, глядела по сторонам. Комната, в которой она проснулась, была не той комнатой, где она засыпала все свои семь лет. Стены были серыми и безликими, гирлянды пропали, а вместо штор на окнах тяжелили пыльные роллеты. Широкую кровать со столбиками и пологом заменяло низкое раскладное кресло, а ее игрушки, ее любимые игрушки: огромный кукольный дом, мягкие кролики, медведи, складная железная дорога и приставка… все исчезло, остались лишь безликие разномастные коробки.
Мама поспешно вела ее вниз. Дом не пах ее духами и ароматическими свечами. Пахло свежей краской и клеем — если бы Селеста точно помнила, время, когда переехала в Калифорнию, сказала бы, что их новый дом пах точно так же. И точно, штукатурка в коридоре была совсем свежей. Пока мама не видела, Селеста оставила на ней отпечаток ладошки.
Шторм усиливался. Сидя на заднем сидении маминого внедорожника, Селеста смотрела в окно, залитое дождем и пыталась понять, что случилось с ее королевством. Стукнул багажник, следом прогрохотала молния в небе, хлопнула дверь. Мама села за руль и, поправив зеркало заднего вида, встретила взгляд Селесты. Тонкие губы приоткрылись, но Селеста заговорила прежде.
— Я хочу к папе.
— Селеста…
— Где папа?
Свист шторма заглушал лязг, с которым открывались ворота. Декоративные пальмы гнуло и ломало, длинные мокрые листья липли к подъездной дороге, делая ее скользкой. Черепичные части отлетали с крыши — несколько угодили прямо в лобовое стекло внедорожника, оставив на нем трещины. Селеста отстегнула ремень безопасности и сжала кулаки — ей хотелось кричать, прыгать, топать, стереть город с лица земли, лишь бы сейчас, мокрый от дождя, в машину, на переднее сидение, сел папа. Мама повернула в замке зажигания ключ.
— Я все тебе объясню.
Слыша, как взревел мотор, Селеста метнулась к окну и дернула дверь. Дверь не поддалась, не открылась и не щелкнула, и тогда в ход пошли маленькие кулаки и крики: Селеста билась, как в клетке, срывая голос на плач, колотила в тонированное окно и прыгала на кожаном сидении, зная и веря, что папа ее услышит и выбежит, чтоб спасти от непогоды, закрытой машины и злобной тощей ведьмы-банши, в которую кто-то превратил ее маму.
— Выпусти! Выпусти меня, я останусь с папой! Я не хочу ехать с тобой! Я не люблю тебя! Слышишь?! Не люблю тебя!!! Где мой папа?!
В темных окнах дома вспыхнул свет. Мама, резко крутнув руль, чудом объехала обрушившуюся на машину пальму. Деревья, высаженные вдоль подъездной дороги, штабелями падали, покорившись стихии. Машина петляла, объезжая препятствия, руль выворачивался в дрожащих жилистых руках, небо ослепила вспышка молнии, беспокойный океан бурлил, вода в нем казалась смолистой, черной.
В окне, залитом дождевой водой, все казалось мерцающим калейдоскопом. Поваленные деревья и столбы электропередач, искрящиеся обрывки проводов, мусор, битые стекла и мятые, пищавшие сигнализацией машины — краски этой ночи пугали Селесту.
Мама судорожно сжимала руль, мастерски объезжая преграды на дороге. Иногда пальцы ее тянулись к бегунку магнитолы, из которой вместо успокаивающей музыки звучал лишь треск неисправных динамиков. Взгляды часто пересекались в зеркале заднего вида: Селеста поднимая на маму заплаканные глаза, смотрела с недетской яростью. Уже не капризничала вслух — понимала, что капризы закончились там, где остался дом. Слышала, как стучат по битой дороге мощные колеса, подпрыгивала на заднем сидении, крепко вцепилась в спинку переднего и думала о том, что машина, куда бы она там не ехала, не доедет — это был последний каприз, тихий, но не оставшийся неуслышанным.
Мама притормозила и обернулась, не выпуская из рук руль. В ее больших глазах горела мольба.
Высокий мост через пролив был полон застрявших в пробке и сигналящих друг другу автомобилей. Даже сквозь завывание бури, шум автомобилей и треск динамиков, мама инстинктивно слышала, как трещат подпорки моста.
Видя эти подпорки, тонкие, как алые спички, утопающие в беспокойной воде, их швы, обтесанные волнами и ржавые болты, Селеста моргнула. Вновь напротив оказалось встревоженное мамино лицо, а картину с трещащими подпорками моста как смахнули рукой.
Пробка на мосту не думала рассасываться. Нестройные ряды машин сигналили друг другу. Мама выровняла руль, остановившись на заезде, и потянулась к своей сумочке. Лязгнула молния, зашуршала фольга, быстро зашипела газировка, с которой быстро свинтили крышечку.
— Выпей колы, милая.
Селеста не хотела пить, но взяла бутылку. Газировка шипела и пенилась, сладкая и вредная, липкая бутылка дрожала в руках и едва не выпала, когда на дорогу, придавив стоявшие перед ними машины, рухнул фонарный столб.
— Слушай меня, — взмолилась мама, дернувшись, но тут же повернувшись обратно и крепко прижав ладонь к щеке Селесты. — Не бойся ничего и не смотри в окно. Пей колу и закрывай глаза.
Тонкие пальцы ласково заправили волосы Селесты за ухо.
— Пей колу и закрывай глаза, — уже тверже прозвучал мамин голос.
Селеста не помнила всей дороги. Свернувшись на теплом сидении, она иногда просыпалась, когда машину дергало на ухабистых дорогах, моргала опухшими глазами и засыпала снова, утыкаясь носом в кожаную обшивку. Она не знала, сколько и куда они ехали, лишь чувствовала, что буря утихала — ветер не завывал так, что по спине пробегала дрожь. Кажется, они ехали вечность и снова объехали время по кругу, раз до сих пор была ночь.
Машина остановилась — Селеста помнила, как хлопнула дверь. Помнила, как сонно комкала пальцами охапку из мокрой одежды и маминых волос, засыпая у нее на руках снова, холодные мелкие капли, разбудившие на мгновение. А затем скрипнула дверь и вновь стало сонно и темно.
Проснулась Селеста в кромешной тьме на узкой кровати. Колючий плед из овчины волочился по полу, а подушка была слишком жесткой — от нее болела голова. Темная комната с приоткрытой дверью пропускала совсем немного света, и Селеста, шлепая ногами по влажному полу, выглянула робко.
Перед ней был узкий коридор, пол которого был устлан стоптанной ковровой дорожкой. Пыльный книжный шкаф ютился в углу, а на стене криво висела незамысловатая картина с ветряными мельницами. Даже издалека был виден слой пыли и паутины на раме. Кто бы ни жил в этом доме, он явно особо не заботился о порядке.
Откуда-то послышались голоса. Выглянув из-за угла, где виднелась простенькая тесная кухня, Селеста не увидела никого. Лишь потом, догадавшись заглянуть вниз, под лестницу, ведущую в подвальный этаж, она увидела тусклое подобие гостиной: диван на деревянных поддонах, телевизор на кирпичной стене, глубокое кресло с потертой обивкой и несколько тумб, захламленных посудой и книгами. У тумб, разливая по стаканам прозрачный напиток из бутылки, крутился Ал. Селеста не видела крестного давно, но узнала его по клетчатой рубашке и взлохмаченным черным волосам.
Она едва не кинулась вниз, приветствовать его, но увидела маму. Увидела и с трудом узнала: мама, одетая в длинную футболку, сидела в кресле, закинув длинные ноги на столик из поддонов. Ее влажные волосы блестели под лампой, а на плечах сохло серое полотенце. Мама была не похожа на себя.
— И короче четыре часа пришлось отговаривать от прыжка служаку, который вскарабкался на окно тридцать пятого этажа Вулворт-Билдинг и угрожал прыгнуть, — сообщил Ал. — Мужик двадцать лет работает пешкой в отделе магической инфраструктуры, получает меньше, чем процент по ипотеке, дети считают его дебилом, жена ушла и забрала кота. Я, конечно, переговорщик от Бога, но, честно говоря, творись в моей жизни такое дерьмо, прыгнул бы без раздумий.
И, протянув гостье стакан, сел напротив на диван.
— А как прошел твой день, Сильвия? Просто хотел как-то раскрепостить обстановку, прежде чем узнать, какого черта ты делаешь у меня дома в… четыре утра.
— Меня зовут Рената.
— Твои имена меняются чаще, чем мои сожители, позволь не запоминать. Итак.
Ал выдержал паузу, наблюдая за тем, как Рената делает глоток из стакана. Не поежившись, она осушила половину и прикрыла глаза.
— Дело в Эсмеральде?
— Перестань называть так мою дочь.
— То есть, да?
Сильвия свела узкие плечи. Взгляды пересеклись. Ухмылка, извечная усталая ухмылка, сошла с лица Ала.
— Так, не разжигай костры раньше приговора, мать. Ей семь. Это нормально.
— Ты новости видел вообще?
— Выброс магии, неконтролируемая сила. Часто бывает у детей до школы.
— Ты говоришь это чтоб меня утешить.
— Нахуй надо тебя утешать. Я говорю это и скажу что угодно, чтоб ты перестала клекотать панику и объяснила по факту.
Сильвия отставила стакан.
— Она помнит то, чего помнить не может.
— Например?
— Деревня отбросов, кентавр оттуда, Михаил. Нападение оборотня, которого натравил на местных Малфой давным-давно. Заброшенная церковь, — проговорила Сильвия. — Шатер вудуисток. И еще черт знает что, о чем молчит.
Стянув с шеи полотенце, она скомкала его и швырнула в стену.
— Скажешь, это нормально?
— И ты думаешь…
— Да, я думаю.
Сильвия зажмурилась и мотнула головой.
— Я должна была это предвидеть. Бабка говорила, я думала, она в маразме, и снова путает меня с кем-то. Хотела в это верить.
— Ты не могла знать тогда.
— И я совершила ошибку. Безответственную глупую ошибку.
— Пей еще.
Ал тоже закинул ноги на столик.
— Я знала, чувствовала, что так и случится.
— Пей.
— Селеста — тот самый сосуд, которого ждала Палома. От того, что я выпью, что-то изменится?
— Выключай уже озабоченную мамку и верни мне кобру, с которой можно нормально говорить, — жестко оборвал Ал. — Я рад, что сухие придатки разродились на новую жизнь, но мне нужна твоя холодная голова. Иначе, если ты приехала поплакаться в моем подвале — собирай свою Эсмеральду и езжайте в центр помощи матерям и их антихристам.
Сильвия тяжело вздохнула и размяла длинную шею. Ал наклонился ближе.
— Кто еще знает?
— Кроме тебя — никто.
— А Диего?
— Нет. Он наутро вряд ли вспомнит, что у нас была семья.
Ал цокнул языком и отвел взгляд.
— Она будет искать Селесту. Нужно было запутать следы.
— Да, но… это жестоко.
— Правда?
В непроницаемом лице Сильвии не блеснуло и искры жалости.
— И ты пошла на это? Вы же семья.
— Мы пошли это. Потому что мы семья.
— А Селеста — часть вашей семьи или вы решили обоюдно и только с Диего? — осторожно спросил Ал.
— Она поймет меня со временем, поймет, что мы не могли иначе.
— Что она поймет? Что отец ее бросил, а мать — бешеная сука, которую от страха перед культом кроет настолько, что она готова всю жизнь провести в бегах? — скривился Ал. — Селеста не знает про культ, ваше прошлое, Палому, вообще ничего не знает, кроме того, что ты забрала у нее Диего. Да ничего она не поймет, максимум — пошлет тебя за заботу к херам лет через пять.
— А что мне было делать тогда?!
— А что ты будешь делать теперь? Бегать вдвоем от приюта к приюту? Как бегала с тобой бабка? Как бегала потом ты одна? Такой жизни заслужила твоя дочь?
Сильвия вскочила на ноги и понеслась к лестнице. Ал успел перехватить ее за руку и, дернув на себя, крепко обнял. Узкая спина Сильвии дрогнула.
— Ты мой лучший друг, и я очень тебя люблю, — прошептал Ал непривычно серьезно, поглаживая влажные темные волосы. — Серьезно, я умру за тебя и не оглянусь назад. Но если, чтоб встряхнуть тебя, нужно говорить грубо, то без обид. Сейчас не нужна обеспокоенная мамка, нужен стратег с холодной головой.
Сильвия отпрянула на расстояние вытянутых рук.
— Вы с ее отцом — два больных ублюдка, уничтожающих все вокруг и себя. И вы впервые, чудом немыслимым, создали что-то прекрасное и доброе, — сказал Ал. — Неужели Селеста заслужила жить в бегах, стать невротичкой и бояться собственной тени? Подумай об этом.
И упал на диван снова. Чиркнув зажигалкой и закурив, Ал придвинул к себе пустую консервную банку.
— Что говорят в Вулворт-Билдинг? — Сильвия тоже опустилась в кресло и заговорила спокойнее.
Ал вскинул бровь.
— Я просто переговорщик, меня не пускают к мракоборцам просто потому что.
— И ты, разумеется, покорно не шпионишь?
— Что говорят, — уклончиво протянул Ал. — Ничего не говорят. Палома как сбежала из лабиринтов Невады, так и в бегах до сих пор — с прошлого года ничего не изменилось, я бы кричал уже громче всех.
Он задумчиво поправил разболтанную дужку очков. Его бледное лицо сделалось задумчивым, а рот приоткрылся, словно в попытке произнести что-то, о чем тут же передумал.
— А Матиас? — предугадала Сильвия осторожно.
Ал поднял взгляд.
— Трогательно, что ты до сих пор называешь свою глупость по имени.
— Это…
— Это была глупость, — прорычал Ал, на мгновение обнажив длинные острые зубы. — У меня причин не доверять МАКУСА не меньше твоего, но дать показания против Паломы и умолчать о Матиасе — максимально тупо. Да, меня это бесит. Ты умная женщина, но порой тупишь так, что на голову не натянуть.
Он цокнул языком и отвернулся.
— Оставить Матиаса безнаказанным — твоя ошибка, которую будем расхлебывать все, помяни мое слово. То, что тебе грудное молоко в голову ударило и ты так протупила — только на твоей совести.
Сильвия прикрыла глаза.
— Я считаю это не ошибкой. А инвестицией.
— Инвестиция в Матиаса? Мать, прокапайся, ты не в адеквате. Жрицу закрыли, но ее глаза остались на свободе. Вот что ты сделала тогда.
— Ты бы смог отдать Матиаса в лабиринты Невады?
— Как нехер делать. Мне этот темный властелин под боком не нужен. А ты, сердобольная моя, живи и знай, чей змеиный язык приведет культ к твоей дочери. Поэтому, — Ал глянул в окно. — Я не знаю, как тебе помочь.
Он тяжело вздохнул и потер лоб.
— Где он сейчас?
— Не знаю, даже если бы и хотел знать. Ищет ее, и, уверен, найдет. Может, уже нашел. Скорей всего так и есть.
— Он влюблен.
— Он придурок. Давай еще за это его пожалеем. Ладно, не хочу с тобой спорить, — сдался Ал. — Ты не слышишь ничего, а я устал кричать.
Он поднялся на ноги и, подхватив стакан, вылил остатки прозрачного напитка в окно.
— До утра оставайтесь. И уходите. Решила путать следы — делай это до конца.
Сильвия кивнула, не став спорить. И, тоже подняв стакан, отнесла его обратно к тумбе у стены.
— Стой, — окликнул Ал негромко, когда гостья направилась к лестнице.
Выдвинув один из ящиков, набитый хламом под завязку, он покопался, вытряхивая на пол мелкие вещицы. Затем, отыскав под завалами обрезков старых тканей жестяную коробку из-под листового чая, достал ее, отряхнул от пыли и открыл крышку.
— Адрес вспомнишь? — буркнул он, выудив из коробочки связку ключей.
Сильвия, поймав ключи, кивнула.
— Спасибо, Поттер.
Он вернулся обратно, сел в кресло и ссутулился. Когда Сильвия потушила свет, поднимаясь по лестнице, и подвал погрузился в темноту, раздался звучный хлопок, с которым Ал закрыл лицо ладонью.
С осанкой легитимной хозяйки Железного трона и взглядом сводной сестры Вельзевула Сильвия сидела в кресле у примерочной и терпеливо ждала. Компанию в ожидании ей составляла сидящая рядом девочка лет шести с зализанными в жиденькие хвостики белобрысыми волосами и крайне беспокойными ногами, которые мотылялись туда-сюда, то и дело ударяя Сильвию по голени.
Не утерпев и сжав колено девочки за секунду до того, как детский ботинок снова ударил ее по ноге, Сильвия низко склонилась над белобрысой макушкой.
— Еще раз твой грязный ботиночек прикоснется к моему белому платью, и твоей маме придется продавать почку, чтоб накопить тебе на деревянный протез, потому что я вырву сейчас эту маленькую беспокойную ножку нахер с суставом, заинька, — прошипела она, едва двигая губами. — Поэтому, будь ангелом и сделай то, что тебе будет говорить мать-настоятельница приюта, куда ты попадешь после того, как твоя мать умрет от заражения крови после операции на почке — сомкни ноги и не раздвигай их. Никогда. В твоей жалкой жизни. Никогда. Пока не сдохнешь.
Губы девочки задрожали. Сильвия прищурилась и довольно выпрямилась.
— Как закон вообще позволяет рождаться таким уродливым детям… — И, услышав возню в примерочной за ширмой, вскочила на ноги и зацокала шпильками прочь. — Ну, показывай.
Не дождавшись приглашения, Сильвия дернула шторку ширмы резким движением.
Роза, быстро обхватив себя руками, укоризненно глянула сначала на Сильвию, а затем в светло-серый зал аутлета.
— Личное пространство, нет?
— О, нет, — покачала головой Сильвия. — Руки по швам.
Критически осмотрев обновку, которую Роза примеряла, она медленно и глубоко вздохнула.
— Мне хочется плакать.
Роза стиснула зубы.
— Даже не знаю, с чего начать, — протянула Сильвия, оттянув лямку ее бюстгальтера. — Принт «Микки-Маус»? Это шутка или плохое зрение?
Вздрогнув от холодного прикосновения, Роза отвела взгляд в зеркало, но, тут же увидев в нем свое алеющее, похожее на помидор, лицо, глянула в потолок.
— И еще. — Тонкая рука нарочито аккуратно поправила грудь в явно тесной хлопковой чашке. — Если у тебя что-то выпадает, это не твой размер. Верни Микки-Мауса Диснею, сними это немедленно.
Сжав губы, Роза завела руки за спину и расстегнула маленькие крючки. Взгляд Сильвии скользнул, задержался на мгновение и безо всякого интереса направился к вещам, висевшим на крючке в примерочной.
— Да, детка, делай мне больно до конца. Бабкино приданое, — глумилась Сильвия, вытянув юбку в мелкий желтый цветочек. — Свитер с оленями…
Терпеливо дожидаясь приговора, Роза уперла кулак в голый бок. Сильвия внимательно рассматривала вещи, казалось, искренне наслаждаясь критикой.
— Ансамбль «за мной гнались собаки и догнали». — В немилость попали широкие джинсы с большими дырами на бедрах и коленах. И, что это у нас… о да-а-а. — Сильвия прикрыла глаза в истоме, рассматривая тунику. — Турецкий огурец.
Туника вернулась обратно.
— Как можно в аутлете, где принципиально все модели хороши, найти такое дерьмо, выбрать его сознательно и потащить в примерочную?
— Ты меня хуесосить привела?
— Честно, да. Одевайся, не застуди красоту под кондиционером, — бросила Сильвия, снимая с крючка вешалки с одеждой. — Унесу это великолепие, пока не прибежали цыгане и не обокрали тебя с обновками.
— Сука, — процедила Роза, яростно задернув шторку.
Никто не предупреждал, что дружить с демоницами легко. Роза пока еще держалась, хотя была уже в полушаге от того, чтоб проехаться по острым скулам Сильвии асфальтным катком. Нелепо спешно, путаясь в ткани собственной одежды, Роза натянула футболку и глянула на себя в зеркало. Зеркала в магазинах имели удивительное свойство выставлять ее страшнее, чем на самом деле. Глядя на свое красное лицо, всклокоченные волосы и футболку, подчеркивающую то, что следовало бы прятать, Роза тяжело вздохнула в желании провалиться сквозь землю.
— Знаешь, — резко, грозясь сорвать шторку с карниза жестом, сказала Роза, шагнув из примерочной в зал. — То, что на тебе ночнушка, шпильки и трусы, которые стоят, как Зимбабве, не дает права унижать меня.
— Что за глупости, на мне нет никаких трусов, — отозвалась Сильвия спокойно, протянув консультанту платье на вешалке.
Консультант, облаченный в строгие черные брюки и такую же наглухо застегнутую рубашку, вспыхнул румянцем.
— И туфли тоже хорошие.
— Закрой глаза и думай об Англии, — посоветовала Роза консультанту, когда Сильвия наклонилась к нижней полке за парой лодочек на низком квадратном каблуке.
С холодной завистью думая, что в тех же зеркалах и нелепейшем комплекте из молочно-белой шелковой ночнушки, широком черном пиджаке ее новоиспеченная подруга выглядит куда лучше нее самой, Роза послушно шагала следом. Критически оглядывая одежду, которую ей подбирали против воли, она негодовала.
— Оденешь меня под себя, да?
— Вот еще, милая. Бельевой стиль — только для костлявых и уверенных в себе. Повесь кюлоты обратно, нет фигуры, на которой это бы смотрелось не как на клоуне.
Роза, цокнув языком, вернула вещь обратно вешалку.
— Может, наконец, поговорим? — сказала она прямо, когда их разделила очередная полка.
Сильвия вскинула брови.
— Я этим и занимаюсь.
— Нет, не о твоем душном нравоучении, — отрезала Роза, взяв протянутую ей вешалку с белой рубашкой. — Это не мой размер.
— Я знаю. Мне видней.
Мотнув головой и растрепав волосы еще больше, Роза выругалась. Сильвия кивком головы указала обратно на примерочную.
— Что это было с тобой тогда? — не утерпела Роза, стянув футболку снова. — Почему ты стала выглядеть как…
— Как кто?
— Как мертвец.
Сильвия, наблюдая за процессом метаморфоз, придирчиво осмотрела выбранный гардероб.
— Начни с рубашки и джинсов. Беспроигрышный вариант, который идет всем.
— Ты слышишь меня?
Взгляды встретились.
— Что это было? — не унималась Роза. — Почему это происходит с тобой?
— Это твое дело?
— Нет, но…
— Значит закрой рот и примерь рубашку.
Роза забрала вешалку и повесила на крючок. Затем скрестила руки на груди и уставилась выжидающе. Сильвия тяжело вздохнула.
— Я трачу свой досуг, свое время на то, чтоб сделать из тебя подобие женщины. Ты думаешь зачем я это делаю? Чтоб искать повод излить тебе душу?
— Тебе полтинник, у тебя нет ни друзей, ни родных, ни секса, ни хороших впечатлений, ничего, кроме кучи грязных денег, гордости и одиночества. Я — лучшее, что случилось с тобой за всю жизнь. Поэтому?
Сильвия скривилась так, будто ей протянули тарантула.
— Друзья обычно немножко так и делают, знаешь? Делятся переживаниями, проблемами. — Роза послушно натянула прохладную белоснежную рубашку. — Чего выеживаешься? У тебя сильно много кого-то, с кем можно на равных поговорить нормально, а не держать все в себе, от этого стрессовать и худеть еще больше? Спору нет, ты горяча, как Везувий, особенно когда наклоняешься, но, серьезно, еще пару кило и ты исчезнешь за садовым шлангом.
Натянув следом джинсы из плотного денима и застегнув их высоко на талии, Роза сдула со лба кудрявую прядь и взглянула на Сильвию с ожиданием откровений. Та, поджав губы, придирчиво перекинула ее лохматые волосы через правое плечо, взъерошила у корней еще больше и шагнула назад, довольно улыбнувшись.
— Наконец-то ты выглядишь… неплохо. Классика.
— Да ну тебя нахер, — вспыхнула Роза и задернула шторку.
Ее лицо снова горело — веснушки словно превратились в искры и заставляли кожу раскалиться в раздражении. С остервенением расстегивая пуговицы рубашки, Роза заставила себя глянуть в зеркало. От осознания, что действительно выглядит лучше в прямых плотных джинсах и простой белой рубашке, она закусила губу от досады — плевать на истину, плохо, что эта костлявая сука оказалась права.
— Я не знаю, почему так, — донеслось тихое из-за шторки.
Роза так и замерла. И вновь дернула шторку. Сильвия отвернулась, устремив гордый тонкий профиль в сторону манекенов.
— Что?
— Я не знаю, почему это случается со мной. Не знаю, чего от меня хочет бабкино проклятье и на что толкает таким образом. Не знаю, когда это закончится и закончится ли. Скорей всего скоро я ослепну совсем. А с тобой общаюсь только потому, что мое зрение за последнее время упало настолько, что ты уже не кажешься мне настолько омерзительной.
Роза приоткрыла рот.
— Ты говорила кому-нибудь?
Сильвия издевательски фыркнула.
— Конечно, девочкам из форума климактеричек в теме «зайки, кого из вас прокляла бабка-вудуистка?». — Ее бордовые губы скривила нехорошая ухмылка.
Дернув Сильвию за руку, заставив вернуться в примерочную, Роза зашептала:
— То есть, когда тебя так «перемыкает» и появляются дырки от пуль, ты ничего не видишь? Вообще ничего?
Сильвия цокнула языком.
— Вижу… считай, что не вижу ничего.
— Черт, Рената, а если это произойдет не дома? В дороге, на людях, на работе, сейчас? За рулем? Если это увидят маглы?
Плечи Сильвии дрогнули, а с губ слетел небрежный смешок. Ответ вышел короткий и красноречивый. По спине Розы пробежал холодок.
— Это культ, — бросила Сильвия, опустив на заднее сидение автомобиля пакеты. — Он в моей ДНК и в моей голове. От него не сбежать.
Роза, пытаясь удержать равновесие в новых туфлях, казавшихся слишком узкими для ее ступней, переступила водоотводную решетку. Опустив большой бумажный пакет на заднее сидение следом, она коротко и обеспокоенно глянула на Сильвию.
— Но ты пыталась всю жизнь.
— И куда я прибежала? Он догнал меня. Разница лишь в том, что я не понимаю, чего он хочет.
Роза выставила руки вперед, перегородив Сильвии дорогу.
— Давай я за руль.
Карие глаза Сильвии прищурились.
— Боишься, что я ослепну в пути и мы врежемся в дерево?
— Возможно.
Вздохнув, Сильвия опустила ключи на протянутую ладонь. Сев вперед и хлопнув дверью, Роза опустила руку на обтянутый мягкой кожей руль.
— Кожаная обивка?
— Да.
— Живодерка.
Сильвия натянула на переносицу большие солнцезащитные очки и поерзала на пассажирском сидении.
— Может, скажу сейчас херню, — проговорила Роза, повернувшись.
— Не более, чем обычно.
— Но может есть смысл не бегать от культа, а изучить его?
Мотор взревел. Сильвия нажала на кнопку магнитолы, заглушая звуками музыки и двигатель, и голос Розы.
— Да, не мое дело…
— Да, не твое дело, — отрезала Сильвия, достав из сумочки телефон.
— Просто поправь, если ошибаюсь…
— Господи Иисусе, какая же ты дотошная! Включи поворотник.
Роза кивнула комплименту и повиновалась. Слыша, как шипит ей под ухо хозяйка автомобиля, она выехала на дорогу.
— Правильно, к чертям дистанцию, поцелуй таксиста в бампер. — Сильвия уперла руку в подлокотник и закрыла ладонью лицо.
Ее раздражало все. Вспоминая своего автоинструктора, который только садился рядом с ней в машину, уже был настроен убивать, орал по поводу и без так, что дрожали стекла и падали с неба птицы, а в особо опасных случаях дергал ручной тормоз и замахивался автомобильной аптечкой, Сильвия цокнула языком.
— Блядь, я слепая, но знак вижу. Какой там был знак, ты вообще видела? Куда ты поворачиваешь…
— Рената, — процедила Роза. — Заткнись.
Сильвия цокнула языком еще протяжней, умолкла и отвернулась к окну. Так и чувствуя телом, что в нее летят осколки безмолвных проклятий и негодования, Роза тоже молчала. Конечно, в ее жизни не случилось привилегии в виде двух курсов университета Сан-Хосе, но опыт и чутье Розе безошибочно подсказывали — спорить с нарциссами, даже если они молчат, дело последнее.
— Да, дело не мое, — повторила Роза громче и с нажимом. Спорить с нарциссами — дело последнее, но не проигрышное до конца. — Но не логичнее ли изучить культ, а не бегать от него?
Сильвия повернула голову.
— Так мило, что ты считаешь свое мнение значимым, дорогая. Но, открою большую очевидную тайну. — Она придвинулась ближе и зашипела в самое ухо Розы, едва касаясь кончиком острого носа рыжих кудрей. — Всему миру плевать на мнение ничтожной дешевой репортерши, которая пишет про круги на кукурузных полях. Ты будешь последней в очереди, с кем я поспешу говорить по душам, поэтому заткни ротовую щель и смотри на дорогу.
Роза тоже повернула голову.
— Знаешь, что в тебе прекраснее этих огромных восточных глаз? Запах. Ненавижу все эти приблуды, но у тебя шикарные духи, можешь наклоняться ближе и шептать мне гадости сколько угодно, я буду нюхать и кайфовать.
Сильвия, дернувшись как от удара током, отпрянула и недовольно закусила губу.
— Я всего лишь собиралась сказать, что женщине с твоими мозгами и опытом странно бояться культа и убегать все время, — коротко сказала Роза. — Нет, правда, ты из говна и палок построила империю, будь ты чуть смелее, уже бы стала верховной жрицей и положила бы этой бесоебине конец. А так ты бегаешь от собственной тени.
Слова остались без ответа. Роза умолкла до самого конца пути, уставившись на дорогу перед собой. Но, прикладывая немалые усилия, чтоб не повернуть голову, так и чувствовала — огромные восточные глаза смотрят на нее в упор.
— Знаешь, что мне в тебе нравится? — внезапно проговорила Сильвия, щелкнув пальцами.
Роза резко повернулась, не вытерпев. Аккуратные брови Сильвии дрогнули, а губы скривились.
— Ничего. Забудь.
***
Цоканье каблуков звучало интересно. То тише, то громче, то шаркая, то утихая совсем — помощница президента нервничала и долгое время не решалась постучать в дверь кабинета. Она расхаживала вдоль своего стола, то и дело бросала взгляд на растения в глиняных горшках, стряхивала пылинки с длинных темно-зеленых листьев. Теребила в руках волшебную палочку, перекладывая из одного кармана в другой. Садилась вновь за стол, неловко ерзала и вскакивала на ноги, заверяя себя, что или сейчас, или никогда. Шагала уверенно к кабинету, но только пальцы дотягивались до резной двери, одергивала руку и робела.
О настрое, в котором президент Роквелл пребывал в последние несколько дней, шептались во всем здании небоскреба Вулворт-Билдинг. Слухи разносились с бешеной скоростью. Поговаривали, что Роквелл настолько на взводе, что снимает с должности любого, кто прервет его затворничество в кабинете — даже директор Вонг общалась с ним посредством почты.
Несмотря на то, что президент был излюбленным объектом для слухов в Вулворт-Билдинг, помощница, частенько их и распускающая, была неспокойно. Одно дело сплетничать о сексуальной активности ледяного президента, хихикать в коридорах и бросать косые взгляды, другое же — своими глазами видеть и всеми фибрами чувствовать тревогу из-за закрытой двери.
Наконец решившись, помощница вновь зацокала каблуками к двери и робко постучала. Не услышав приглашения войти, она сделала над собой усилие, чтоб не сбежать обратно за стол, а, вместо этого, приоткрыть дверь и заглянуть в темный кабинет.
В кабинете горела одна-единственная свеча, причем горела давно — воск растаял и огарок остался не длиннее половины человеческого пальца. Высокий огонек отбрасывал причудливые тени, а воск продолжал капать на стол, образовав на подсвечнике плотную корку. На захламленном бумагами столе стояла полупустая хрустальная бутылка. За изогнутым рогом столом сидел, ссутулив широкие плечи, президент Роквелл. В руке, прижатой тыльной стороной ко лбу, опасно покачивался стакан.
— Господин президент, — очень осторожно позвала помощница.
Президент Роквелл вздрогнул и, опустив стакан, поднял взгляд.
— Да-да? — проговорил он будничным и не предвещающим ничего бедового тоном.
Помощница раскрыла дверь шире.
— Вы не… не собираетесь?
— Куда? — Президент Роквелл рассеянно потер пальцами виски. — Тут же…
И жестом обвел то ли залежи документов, то ли обстановку в целом, то ли бутылку виски. Даже в темноте, которую едва размывал огарок свечи, помощница увидела, что расслабленное лицо приобретает осмысленное выражение.
— Который час?
Помощница приоткрыла рот, отыскивая взглядом в темноте часы. Президент Роквелл повернулся в кресле и глянул в окно. Нью-Йорк был окутан ночью.
— Почему ты еще здесь? — спросил президент, размяв шею. — Иди домой.
— А вы не собираетесь?
— Еще поработаю.
Коротким взглядом оглядев стол, помощница кивнула и, горя в желании провалиться сквозь землю, напомнила:
— Сэр, завтра утром у вас встреча с прессой. Касательно… последних событий.
Президент Роквелл замер на мгновение.
— Да. Спасибо.
Дверь тихонько закрылась. Президент Роквелл, слушая цокот каблуков, тяжело вздохнул и в один глоток осушил остатки виски в стакане.
«Пресса завтра…», — думал президент. — «О чем с ними говорить?».
Если бы помощница не напомнила, он бы и не задумался. Если бы помощница не напомнила, он бы и не заметил, что наступила ночь.
— Прокомментируйте арест Альбуса Северуса Поттера, господин президент, — повышая голос до издевательского фальцета среднестатистического корреспондента, прогнусавил президент Роквелл и вынул из бутылки пробку. — На этот раз по-настоящему или как обычно?
И, наливая себе еще виски, рассмеялся собственным словам.
«А потом объясните еще, что там происходит в больнице? Ах, вы не знаете сами? Так и запишем», — думал президент Роквелл, так и слыша, как щелкают и дымятся волшебные камеры у него над ухом.
Разбавив тревожные мысли тем, что с завтрашнего дня по Вулворт-Билдинг разлетится еще и история от помощницы о том, что господин президент по-черному пьет одинокими темными ночами, президент Роквелл снова рассмеялся. Смеялся до тех пор, пока в голове не возникла гениальная в своей глупости идея.
«Я ведь могу просто спуститься и открыть его камеру. И будь что будет. Ты потерял МАКУСА по всем фронтам, Роквелл, чего еще терять? Открой камеру и все на этом, в последний раз».
Идея оказалась настолько простой и навязчивой, что президент Роквелл всерьез задумался над тем, кто сегодня может быть дежурный на этаже предварительного заключения. Поймав себя на том, что всерьез размышляет над преступлением, и отнюдь уже не должностным, президент Роквелл зажмурился крепко и не в силах сжать в охапку рвущуюся злость, смахнул со стола стопку документов. Невесомые листы пергамента взмыли вверх и медленно начали оседать на пол, устилая его.
Покручивая в руке холодный стакан, президент Роквелл опустил взгляд на свернутый вдвое пергамент, служивший одновременно и подставкой, и салфеткой. Стянув его осторожно, чтоб не надорвать размокшие края, президент Роквелл наклонился к свече, и прочитал тот абзац, где чернила не расплылись:
… неизвестность и тревога за детей. Заверений администрации Ильверморни о безопасности и усилении охраны школы недостаточно, конкретных шагов, предпринятых администрацией, описано не было. Повторно прошу от имени родителей наших учеников разобраться в ситуации и наказать виновных в угрозе нападения вампира на общежитие Вампуса. В противном случае попечительский совет совместно с родительским комитетом имеет право бойкотировать учебный процесс. Родители не желают видеть ученика-вампира в одних помещениях с нормальными детьми — это прямая угроза безопасности учащихся.
Ситуация дошла до той точки, когда родительский комитет вынужден ставить ультиматум: либо меры наконец будут приняты, либо родители встанут стеной и будут блокировать учебный процесс в случае возвращения ученика-вампира в школу осенью.
Искренне надеюсь на понимание!
С уважением,
Джанин Локвуд,
Глава Совета Попечения Школы Чародейства и Волшебства Ильверморни
Президент Роквелл фыркнул и опустил письмо обратно на стол, припоминая, что заставило скомкать пергамент и превратить в подставку под виски.
«Ах да. Еще и вампир в Ильверморни».
И снова улыбнулся, едва сдерживая рвущийся из груди смех. Заглушив смешок большим глотком виски, президент Роквелл усмехнулся в стакан и почувствовал, как горит все внутри. Распаленное алкоголем горло требовало свежего холодного вдоха, иначе голова рисковала расколоться на части от переполняемых мыслей и сомнений.
Дрожащей и нетвердой рукой нашарив щеколду на раме панорамного окна, президент Роквелл дернул ее и сделал мелкий шаг, жадно вдыхая ледяной воздух. Кожа до самого бритого затылка покрылась мурашками, когда полыхающее лицо обдувал ветер — необычайно приятный, бархатный. Веки сомкнулись, когда в глазах зарябили огни ночного мегаполиса, погружая сознание в блаженную темноту. Звуки растворялись, боготворя ту тишину и баюкающий бархатный ветер, так и разглаживающий на усталом лице понурые морщины. Президент Роквелл вдруг подумал о том, что никогда прежде не чувствовал себя так спокойно и легко.
Провести так целую вечность, подставляя ветру лицо, ожидаемо не получилось. Единственный звук из тысячи тех, что могли звучать в ночном городе на сильном ветру президент Роквелл все же услышал — звук скрипнувшей двери в кабинет и тихие шаркающие шаги.
— Какой вид, — послышался знакомый голос за спиной. — Что видно?
— Наши перспективы, — ответил президент Роквелл, нехотя открыв глаза и повернув голову. — Что ты здесь забыл, Ли?
Высокая фигура экс-мракоборца Вонга растворялась в полумраке. Облаченный в темные свободные одежды, Ли Лун Вонг обрел четкие контуры лишь когда медленно приблизился к столу, на котором горела свеча. Черные волосы с проседью были гладко зачесаны назад и блестели настолько, что даже в темноте отливали шелком. Мистер Вонг неспешно провел длинными пальцами, украшенными перстнями, сквозь огонек свечи, задумчиво смотрел перед собой и, вздохнув, проговорил:
— Надеялся тебя застать на рабочем месте. Не ошибся. Хорошо.
И на вытянутой руке протянул свиток пергамента, перевязанный алым шнурком.
— Ответы на то, что творится в исследовательском отделе. Они твои.
Президент Роквелл вскинул брови.
— Признания?
— Показания. Не фыркай Джон, других у тебя не будет.
— И чего ради ты переобулся?
— Ее зовут Делия. — Глаза Ли Лун Вонга блеснули. — Я люблю дочь больше, чем боюсь тебя и верю в успех исследований. Поэтому возьми свиток и делай то, что должен.
И дернул вытянутой рукой.
— Оставь на столе, — бросил президент Роквелл, вновь повернув лицо навстречу ветру.
— В этом хламе он потеряется. Возьми его, пока я не передумал.
Обернувшись снова, президент Роквелл глянул на то, как подрагивает кончик протянутого ему свитка. Ли Лун Вонг смотрел в упор, а в лукавых глазах так и читалось — он принципиально близок к тому, чтоб передумать. Сдавшись, президент Роквелл переступил раму панорамного окна, шагнул обратно в душный кабинет и схватил свиток со своей стороны.
Ли Лун Вонг улыбнулся и прикрыл глаза. Разжав пальцы на свитке, он обошел президента и закрыл окно, погрузив мрачный кабинет в духоту. Затем, повернув голову, встретил ледяной взгляд и приблизился — вытянув руку, Ли Лун Вонг аккуратно раздвинул пальцами плотно сомкнутые губы стоявшего напротив.
— Это… с Детройта? — Палец провел по острому краю клыка.
Поймав взгляд снова, мистер Вонг одернул руку.
— Ранняя отставка убила в тебе остатки логики, — хмуро отозвался президент Роквелл. — Присмотрись лучше, мне в два раза больше лет, чем тогда, в Детройте.
— А-а. Да.
— Поэтому включал бы голову, прежде чем пихать мне пальцы в рот. Актуальный совет на все времена.
— Ты все так же омерзителен.
Президент Роквелл сел в кресло и стянул со свитка шнурок. Не глядя, шепнул заклинание — свечи на высокой подставке вспыхнули, освещая кабинет куда как лучше одного-единственного огарка. Размотав свиток, президент Роквелл нахмурил брови и тут же, отложив пергамент, проскрипел:
— Китайский?
Ли Лун Вонг бесшумно опустился на стул напротив и сложив ладони, кивнул.
— Хочу быть полезным до конца. Тебе ведь нужны показания?
Президент Роквелл одарил его бесцветным взглядом.
— Попрошу Делию о помощи утром. Спокойной ночи.
— Стой! — окликнул мистер Вонг, резко повернувшись, когда президент зашагал к двери за его спиной. — Не вмешивай в это Делию.
— Я буду вмешивать кого угодно, кроме тебя. И тем более директора штаб-квартиры мракоборцев.
Ли Лун Вонг поднялся со стула. На гладком лице проступала тревога.
— Они хотят тебя убрать, Джон. Ты мешаешь исследованиям. И я боюсь… знаю, что рано или поздно они начнут давить на Делию. — Вонг сжал узкую ладонь в кулак. — Ты не понимаешь, какие деньги крутятся вокруг исследований Нейта. И какие люди их вкладывают.
— Я знаю.
— Ты ничего не знаешь.
Вонг приблизился снова. В его лукавых темно-зеленых глазах сверкало волнение.
— Знаю, что у тебя нет причин доверять меня, после того, как я предал тебя раз.
— Трижды.
Вонг нервно улыбнулся.
— Прости меня за Детройт, но хотя бы в память о хорошем, о былой работе, об августе в Палермо…
— Ли, — жестко оборвал президент Роквелл. — Если ты думаешь, что почти двадцать пять лет я ждал этих слов и места себе не находил, вспоминая тебя и август в Палермо, то огорчу до невозможности — нет, слишком занят был вытягиванием страны из дерьма. Я не хочу вспоминать ни тебя, ни твое ничтожное бегство, ни свои «инсульт и профнепригодность».
Президент Роквелл резко склонил голову.
— Ты предал меня трижды. И для меня на все времена будет лучшим возмездием не то, что ты скулишь извинения, а то, что двенадцать лет назад твоя дочь пришла ко мне с просьбой сделать ее мракоборцем. Потому что я — лучший, а ей с фамилией Вонг в Вулворт-Билдинг делать нечего.
Ли Лун Вонг оставался спокоен и непроницаем. Его тонкие губы лишь дрогнули.
— Знаешь, что Айрис хотела меня вернуть?
Президент Роквелл немало удивился. Ли Лун Вонг закивал его молчанию.
— Вы объявили друг другу войну под конец ее срока. И Айрис была готова вернуть меня на должность. Это не к тому, чтоб с твоей головы наконец слетела корона. А к тому, что Айрис погубило предательство ее же людей. Ты тонешь, Джон, — проговорил Вонг. — Тебя топят. И когда протягивают руку помощи, даже такие, как я, надо хвататься. Не ради себя, не ради меня и даже не ради государства. Помоги мне защитить Делию. Она — наша общая победа.
— Только моя — как учителя.
— И моя — Вонг все-таки во главе мракоборцев МАКУСА.
С пару секунд глядя Ли Лун Вонгу в глаза, президент Роквелл перевел взгляд в сторону стула, вновь обошел рабочее место и сел в глубокое кресло.
Президент Роквелл делал немыслимые усилия над собой, чтоб слушать внимательно. Дело не в предвзятом отношении и не в том, что Ли Лун Вонг был ему банально неприятен. Дело было даже не в том, что за окном темнела глубокая ночь и измученный организм требовал сна. Причиной плохого самочувствия и рассеянности стало банальнейшее похмелье.
В том, что ценнейшие сведения от ценнейшего свидетеля воспринимались через призму мигрени и подкатывающей к горлу тошноты, президент Роквелл видел иронию. От пустого стакана, в котором не так давно был виски, остро и удушливо пахло алкоголем. В глазах рябили огоньки свечей. Негромкий голос Ли Лун Вонга и вовсе усыплял, заставляя периодически подпирать тяжелую голову рукой.
— Мы были одними из первых, кто финансировал эксперименты Нейта, — проговорил Вонг, глядя в окно. — Не потому что верили в их успех. А потому, почему и остальные.
Президент Роквелл хотел было что-то добавить, но на вздохе запнулся — желудок обожгло огнем. И дернулся, когда Вонг вытянул руку и двумя пальцами сжал мочку его уха.
— Никто из инвесторов не верил, что идеи Нейта выстрелят, — невозмутимо продолжил Вонг. — Это была необходимая благотворительность.
— Для чего необходимая? — Президент Роквелл глубоко вздохнул, когда головная боль и тошнота в один миг отступили, проясняя сознание.
Вонг разжал пальцы на мочке его уха и опустил руку на стол перед собой.
— Расположении госпожи президента. Скандал с судом над Нейтом спугнул многих, нас с Маделайн в том числе. Когда стало ясно, что с Айрис все кончено, проект ее сына стал не нужен никому и подавно. Но. — Мистер Вонг вскинул брови, словно не веря собственным словам. — Вдруг случилось так, что Нейт оказался прав.
Длинные пальцы Вонга зацокали по столу.
— Эксперимент с Бетой привел к неожиданным результатам.
— Бета? Кто такая Бета?
— Собака. На ней проводили какие-то опыты, бессмысленные, как всем казалось. Собака умерла в результате, но после смерти Нейта его исследователи продолжили работу. И Бету вернули к жизни. — Вонг развел руками. — Это стало поворотной точкой и вернуло интерес к исследованиям.
— И вы поверили? Это могла быть другая собака.
— Я видел собственными глазами. И десятки человек тоже. Мертвая собака встала, отряхнулась и пошла. Думаешь, спонсоры стали бы вкладывать миллионы в такой дешевый трюк, как подмена собаки?
Ли Лун Вонг переплел пальцы.
— Нейт перед смертью успел что-то сделать. Что-то вдохновило его штат закончить эксперимент.
— И после истории с собакой вы все подсчитали, что пахнет огромной прибылью и снова начали вливать в исследователей капитал? — холодно спросил президент Роквелл.
— Это лекарство от смерти.
— Это бред.
— Нет, Джон, — Ли Лун Вонг покачал головой. — Нейт оказался прав. Этот никчемный калека открыл нечто — не зря резал сначала трупы, а потом вампиров. Ему не хватило совсем немного времени, чтоб изменить мир. Его штат смог повторить эксперимент с Бетой, но на человеке не вышло. Тогда они начали диктовать условия.
— Кому?
Вонг уклончиво умолк на мгновение.
— Спонсорам. Им нужны были деньги — они их получали. Оборудование — лучшее, тут же. Расходные материалы… не препятствовали.
— И какие условия продиктовали тебе? — спросил президент Роквелл.
Ли Лун Вонг усмехнулся.
— Догадаешься сам или…
— Убрать меня?
— И это тоже. Влиять на Делию.
— Не боишься, что признание тебе аукнется?
— Надеюсь на защиту.
Президент Роквелл кивнул.
— Все же мне понадобится помощь Делии, — сказал он, указав взглядом на свиток с показаниями.
— Черт, Джон, неужели мы…
— Кроме того, что она твоя дочь, она — директор штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА, прошу об этом не забывать. И я не пойду в обход ее полномочий ради старой дружбы и августа в Палермо, Ли.
Косо глянув в сторону Вонга, президент Роквелл вздохнул.
— Я обещаю защитить ее и Маделайн.
— А что же светит мне? — Ли Лун Вонг спросил с вызовом.
— Срок.
Президент Роквелл откинулся на спинку кресла и размял шею.
— Я нашел Ренату Рамирез.
Лицо Вонга перекосилось. Беглая усмешка не скрасила страха.
— Девчонка, которую вы с Орханом слили так же, как хотели слить меня. Девчонка выросла, и яйца у нее сейчас крепче, чем у тебя и Орхана вместе взятых. Рассказала мне много интересного.
— Послушай, Джон. Рената Рамирез — ошибка, за которую МАКУСА платил…
— Ты знал о ее связях с культом вуду — не сделал ничего. Ни ты, ни Орхан, — напомнил президент Роквелл. — Дело было уже открыто, вы просто не попытались ее слушать.
— Джон…
— Вам не было интересно ни кто она, ни откуда взялась, ни от чего бежала, ни зачем пришла на службу. Вы не сделали ничего, когда она тыкала пальцем в фото жрицы и кричала, что знает эту женщину. Двадцать лет спустя имеем катастрофу с инферналами, проклятьем, которое невозможно сдержать и беглую культистку, — жестко перебил президент Роквелл. — Потому что вам с Орханом было лень выслушать стажера.
— Все не так, как она тебе навешала…
— Ты был ее информатором в МАКУСА на протяжении долгих лет. Она платила тебе за информацию. Платила за то, чтоб через тебя терялись улики и следы против Альбуса Северуса Поттера.
— Она не жертва!
— Жертвой себя чувствовал я, когда сидел с ней рядом. Не сомневаюсь.
— Ты не понимаешь. — Ли Лун Вонг вскочил на ноги и заметался, как раненый волк. Левую часть его посеревшего лица дергало нервным тиком. — Рената Рамирез — самая расчетливая и хитрая гадина. У меня не было выбора — или идти на ее условия, или… Она еще большее чудовище, чем жрица. Жрица ослеплена верой, Рената — расчетом.
Президент Роквелл поднял ладонь, призывая умерить гнев. Но Ли Лун Вонг словно вмиг подавился своим спокойствием сытого удава.
— Она убила Орхана! И Нейт, спустя двадцать лет, умер при таких же обстоятельствах, на больничной койке и не приходя в себя…
— Рената Рамирез никакого отношения не имеет к Нейту.
— Она была одним из главных инвестором его экспериментов — другое имя, другая история, но не для меня! Мы сидели за столом в доме Айрис рядом! И одна из первых прекратила финансирование, когда всплыла история с похищением философского камня.
Президент Роквелл хотел было гаркнуть, чтоб призвать к тишине и спокойствию, и добавить, что Рената Рамирез вызывает у старого коллеги эмоций больше, чем все зверства, что происходили на этаже исследователей в больнице «Уотерфорд-лейк», но осекся. Мысли лихорадочно заметались в голове, путая сознание и заставляя тяжело дышать, заранее беспокоясь. Вскочив на ноги беспокойно, президент Роквелл принялся расхаживать за спиной Ли Лун Вонга, заставляя того нервно ерзать.
— Ли. — Резко наклонившись и хлопнув ладонью по столу, сказал президент Роквелл. — Есть реальный шанс не сесть за шпионаж.
Ли Лун Вонг перевел внимательный взгляд. Президент Роквелл взмахнул волшебной палочкой — из ящика стола вылетел гладкий лист свежего пергамента и приземлился бесшумно перед мистером Вонгом на стол. Орлиное перо, нырнув заточенным острием в чернильницу, подлетело следом.
— Пиши, — кивнул президент Роквелл.
***
Не знаю, сколько я сидел в ожидании суда в камерах МАКУСА — казалось, что уже прожил здесь пару лет. Лица задержанных менялись с периодичностью раз в пару дней, я не присматривался, скучая в одиночной камере в самом конце коридора.
Честно говоря, я не был уверен, что жду суда. Я просто сидел.
Адвокат приходил один раз — изучив при мне дело в папке, он протер лысину платочком, высморкался в него же и попросился покинуть допросную, явно боясь, что моя клыкастая улыбка вспорет ему горло. И мне бы паниковать от неизвестности и предвкушать тюрьму в Неваде, о которой был наслышан. Но, странная штука, страшно не было.
Было беспокойно, но не более. Что скажут родные, узнав о моей участи. Родители, которые только в меня поверили… племянник Шрек или как там его звали. Лили. Удивится ли Лили? Иногда думал о Матиасе со смиренным сожалением — кажется, я снова его подвел.
Но больше всего угнетало позорное желание выпить. Я давно начал путать жажду крови и нехватку алкоголя, но был уверен, что тогда, в тюрьме, горло горело не от того, что мое вампирское начало вспомнило о том, что я вампир. Мысли не концентрировались ни на чем, кроме того, насколько же хотелось выпить хоть чего-нибудь, хоть глоточек, в последний раз. Мне не было страшно за свое будущее, не было страшно от убийства целительницы, не думалось так, как нужно было, о людях, веривших мне и в меня. Все, чего боялся, вернее даже не боялся, а за что беспокоился, это лишь факт того, что в тюрьме Невады вряд ли есть бар. Не описать это состояние и желание поскорее наполнить рот горьким спиртным, но скажу лишь одно и честное: в то время я впервые задумался о том, что мои проблемы с алкоголем — не вымысел друзей, не пунктик Роквелла и не эстетика моей натуры.
Я слабо помнил больницу и свое навязчивое состояние. Помнил, что рисовал чертежи и много слушал, что-то выслушивал в стенах. Как я туда попал, почему? Я этого не помнил.
Не помнил, как оказался в МАКУСА вообще. Времени на размышления было много в одиночной камере, и чем больше я думал, пропуская мысли как сквозь сито, тем больше и с ужасом понимал, что из памяти выпадали целые месяцы. Целые годы.
Я не помнил прошлый год. Что я делал и чего достиг за последнее время, кроме дна? Думал дальше, закапываясь в память все глубже.
Старели мои родители, разочаровываясь в ожидании чуда — мне все казалось, что им слегка за сорок, но вот слегка за сорок скоро будет мне. Взрослели мои дети — кажется, я потерял Матиаса на пять… да какие пять? Восемь лет. Мимо пронеслась вихрем Шелли Вейн — я не помнил, как она успела вырасти, помнил лишь, что из года в год кислотно-розовый цвет ее волос смывался и становился все светлее. Она была такой умницей и таким куском света в днище моей жизни, а я никогда ей этого не говорил — да Господи, я забывал элементарно встретить ее с поезда!
Я потерял старика — единственного в этой жизни вообще, кто все еще не бросал меня (и не бросил до самого конца). Потерял друзей, с которыми, казалось лет десять назад, могу сломать мир и выйти чемпионом. Потерял Джона. В памяти были короткие добрые моменты, из которых казалось, что все отлично. Не было отлично, на самом деле — еще и от понимания, что при первой же возможности, я, прекрасно осознав всю ущербность, снова напьюсь.
Тогда, от нечего делать, я часто вспоминал Финна. Вернее то, что осталось в памяти от него — абстрактное пятно с дредами и татуировками. Вспоминал, как закатывал глаза и цокал языком, когда он кололся — Боже, какой же конченый наркоман! Мне было тогда как-то глупо смешно, даже когда старик Сантана начал с ним знакомство требованием показать вены, а закончил приказом охране отвезти прочь и избить так, чтоб дышал через раз. Я тогда пил и смеялся, смеялся и пил — мало что изменилось.
«Пожалуйста, прости меня», — колотясь глухо лбом в выступающий камень, шептал я. — «Я подвел и тебя».
Больше других.
Короче говоря, в процессе заключения от нечего делать я занимался тем, что умел лучше всего — жалел себя. Жалость закономерно эволюционировала до набожности. Тесть был далеко и в неведении, но я чувствовал, где-то в Техасе один сальвадорец мной в тот момент гордился.
«Господи», — молил я про себя и с серьезным лицом, чтоб мракоборец за решеткой не подумал, что я молюсь. — «Ничего не говори. Знаю, что косячил. Но, в последний раз прошу, пошли мне знак, хоть какой-нибудь знак того, что даже такая гнилая душа, как моя, может быть спасена. Помоги мне встать на верный путь и избежать тюрьмы в Неваде, прошу тебя. Обещаю отречься от демонов, меня пожирающих изнутри: алкоголизма, праздности и похоти…»
Молитву мою прервали негромкие шаги со стороны темного коридора. Факелы на стенах один за другим вспыхивали, освещая камеры и заставляя заключенных возиться. Мракоборец, что был в охране, встрепенулся и мигом перестал бороться с сонливостью, ведь на свет факелов, сияющий воистину ангелом, вышел президент Роквелл.
— Поттера в допросную, — коротко распорядился он.
«Возьми меня на столе, я всех сдам!», — почти сполз по стеночке я от облегчения. И тут же посерьезнев, возвел глаза к темному потолку. — «Господи, насчет последнего… не все сразу, прости».
Решетка скрипнула, выпуская меня. В спину уперлась волшебная палочка, подгоняя. Вести не нужно было, дорога по темному коридору к тесной комнатке была хорошо известна. Тяжелую дверь открыли, и я послушно вошел внутрь, как раз в тот момент, когда президент Роквелл щелкнул пальцами, заставив стены перестать грохотать и давить.
Неловко было видеть Джона. Несколько дней прошло после нашей последней встречи. Джон выглядел неплохо, хотя в лице читалась мертвецкая усталость. Раскладывая бумаги на столе, он поднял на меня бесцветный взгляд, задержал его и, дождавшись, когда мракоборец захлопнет дверь допросной, улыбнулся правым уголком рта.
И я настолько выдохнул, что упал на стул. Не знаю, что случилось, не знаю, как и зачем снова, но он все решил.
— Подпись здесь. — Он повернул ко мне длинный свиток пергамента и вручил перо.
Даже не читая, я оставил косой росчерк.
— И здесь.
— Слушаю и повинуюсь, повелитель, — прошептал я.
Наверное, это было лишним, потому что Роквелл, внимательно читая документ, зарядил мне звучный подзатыльник.
— Серьезней давай, не до смеха. Будешь отшучиваться, придушу на месте, — бросил он.
Я поднял голову. Наши взгляды коротко встретились. Роквелл быстро стащил пергамент со стола и смотал в трубочку, предварительно вернувшись обратно за стол. Затем принялся сам что-то подписывать.
— Значит так, — произнес Джон, наконец, отложив перо. — В Неваду тебя не отправят, несмотря на большие шансы.
И серьезно на меня глянул, так и препятствую ликованию.
— Это не значит, что выйдешь сухим из воды. Я добился экстрадиции, Малфой способствовал.
Сердце упало.
— Класс, — сухо сказал я.
— Конгресс, общественность и закон требовали закрыть тебя в лабиринтах Невады, там ты не жилец. В Англии тобой будут заниматься кто угодно, но уже не я. Поверь, это лучшее, что для тебя можно сделать.
— Меня отправят в Азкабан.
— Отец не позволит.
— Да конечно.
— Это лучшее, что можно сделать. Одиночка в Азакабане без дементоров лучше трех тысяч убийц в подземных лабиринтах Невады, — заключил Роквелл. — Обойдешь Азкабан — хорошо. Прикинешься психом — хорошо. Что угодно хорошо, главное, вывезти тебя из МАКУСА, и мы вывезем. МАКУСА есть на кого тебя обменять у британцев.
Я нахмурился.
— Обмен заключенными?
— Да.
— И где вы нашли в Англии настолько выгодного преступника, чтоб Конгресс согласился меня обменять?
Президент Роквелл прикрыл глаза и пожал плечами.
***
— У меня на вашу фамилию уже аллергия и нервный тик, серьезно, вы что меня преследуете…
— Так! — Джеймс Поттер ударил ладонью по стене. — Рената Рамирез, вы обвиняетесь в убийстве Флавиуса Орхана…
Сильвия, замерев с вытянутыми вверх руками, оглядела группу мракоборцев, окруживших ее в собственной гостиной, взглядом униженной и оскорбленной женщины.
— … саботаже мракоборцев МАКУСА, мошенничестве и шпионаже…
— И еще я сломала Розе Грейнджер-Уизли нос.
Джеймс зажмурился так крепко, что забилась жилка на виске. Сильвия закатила глаза.
— Ведите себя нормально, вы не в том положении и не в том возрасте, чтоб шутить, — бросил Джеймс. — Уводите.
Сильвия вытаращила глаза и тут же медленно прищурилась.
— Еще пересечемся, Поттер, оглядывайся чаще, — прошипела она мстительно.
Задерженная исчезла с громким хлопком — мракоборцы, державшие ее за руки, трансгрессировали. Джеймс выдохнул, когда источник запаха удушливого парфюма исчез, но расслабился ненадолго — над головой резко лопнули лампочки, осыпав плечи и пол мелкими осколками.
Задрав голову и увидев дымящийся каркас люстры, окутанный густым черным туманом, Джеймс отступил назад. Наблюдая за тем, как туман охватывает все большую площадь и давит сверху, чувствуя, как в груди перестало хватать воздуха и давясь непонятно откуда взявшейся паникой, Джеймс поспешно трансгрессировал прочь, следом за коллегами.
