***
За свою недолгую, но очень насыщенную событиями карьеру, помощница президента МАКУСА повидала многое. И всякий раз, когда наблюдала или подслушивала что-то, что обозначала для себя критерием «всякое бывало, но такого — никогда», ошибалась. — Подождите! — не зная бежать и перекрывать путь, стоять на месте и кричать или звать на помощь мракоборцев с этажа ниже, возмущалась помощница президента. — Вы не можете просто так взять и зайти к президенту Роквеллу! — Спорим? — нахмурилась Роза Грейнджер-Уизли. Застав скандальную репортершу еще со времен президентства Айрис Эландер, помощница вовремя вспомнила, что диалоги и конструктив бесполезны, когда Роза Грейнджер-Уизли ломится в закрытые двери. — Давайте я предупрежу президента о вашем визите, а вы… — Прямо сейчас. — Прямо сейчас он не сможет вас принять. — Он че там опять долбит кого-то? Помощница побагровела. — Ой, короче. — Оттолкнув волшебницу и быстро схватив массивную дверную ручку, Роза быстро проскочила вперед. Президент Роквелл, услышав ругань, возню и хлопок двери, оторвался от документов и поднял взгляд. Взгляд был усталым и замыленным от долгого чтения мелкого почерка — в нем расплывались краски кабинета, но когда стремительно приближающийся вихрь обрел черты разъяренной Розы, президент Роквелл в один миг моргнул и развидел все. — Ты что здесь… — Джон, что за херня? — Роза уперла руки в стол и сдула со лба лохматые рыжие кудри. И, бегло оглядев стол, подняла пустой квадратный стакан из плотного стекла, принюхалась и кивнула. — О, это многое объясняет. Ты по-синьке что ли решения принимаешь или что происходит? Президент Роквелл звучно захлопнул скрепленные скобами документы. — Что ты здесь делаешь с таким настроем? — Рената Рамирез. — Ясно. — Президент Роквелл указал на стул, но Роза даже не взглянула в сторону предложенного места. — И как ты оказалась здесь так быстро? У нас сейчас нет упрощенной системы для въезда, а тем более… — Дядя Гарри договорился за разрешение въезда по дипломатической визе, лишь бы я не заебывала вопросами его. И вот я здесь. Роза развела руками и издевательски улыбнулась. — И это все равно не дает тебе права с ноги открывать дверь моего кабинета и требовать ответов, — произнес президент Роквелл прохладно. — Рената — ценный свидетель и единственный источник правды про культ. Я долго разматывала ее на откровения и пообещала иммунитет. И ты обещал, когда опрашивал ее, — выкрикнула Роза, сжимая пальцы на столе. — И вот ее замели ни за что! — Ни за что? — Президент Роквелл вытаращил глаза. — Да она держит оборот боеприпасов. — О, и это, разумеется, дело МАКУСА! Ты обещал ей защиту. Президент Роквелл тяжело вздохнул. Роза плюхнулась на стул и закатала рукава белой рубашки. — Мы подставили ее. — Ты получила информацию для книги, я — показания. В чем проблема? — Она поверила единственному человеку из этого здания за всю свою жизнь. Поверила, потому что я поручилась за твою честность, дала бесценные показания. И ты спрашиваешь, в чем проблема?! — Роза едва не горела. — Позволь, я не буду согласовывать с тобой свои решения, Роза. Откинувшись на спинку стула, Роза тяжело вздохнула. — Нет. Президент Роквелл вскинул брови. — Я поручилась за тебя перед Ренатой. Ты можешь погрязать в политическом говне по самые уши, но я не стану частью этого. Устало глядя перед собой и гадая, как бы не задохнуться от напора разъяренной Розы, президент Роквелл вздохнул. Роза кивнула. — Я пришла к тебе по дружбе, проговорить и понять. Не как с президентом. — Но я президент. — А я — лучший репортер из всех, кто хоть раз заходил в Вулворт-Билдинг. Айрис Эландер, не сомневаюсь, так-то нормальная тетка, но она творила херню и для меня было профессиональным вызовом ее уничтожить, — напомнила Роза. — Ты мне очень нравишься, Джон, и мне плевать на твою должность. Ты творишь херню сейчас, и если я не услышу внятного ответа что происходит, к вечеру газеты запестрят заголовками «СВОБОДУ РЕНАТЕ РАМИРЕЗ». Ты меня знаешь: дайте мне час времени, чернила и мотивацию, и я заставлю государство визжать. — И что, прикажешь тебя закрыть в камере? — Айрис бы так и сделала. Президент Роквелл звучно закрыл лицо рукой. Выжидая томительные секунды, Роза нервно сжимала мешковатую плетеную сумку. — Рената Рамирез нужна мне здесь. Она — ценнейший свидетель и единственный рычаг давления на Ли Лун Вонга. А значит и на исследовательскую верхушку. Это раз. — Роквелл принял поражение. — Она преступница, это два. Он с остервенением сунул перо в чернильницу, едва не сломав острие. — И мне плевать на данное слово, потому что это Ренату Рамирез можно обменять на Альбуса, и это единственный вариант для него избежать лабиринтов Невады. Это три. Роза задумчиво хмыкнула. — Насколько у него на самом деле плохи дела? — Плохи. Президент Роквелл поднялся с кресла и, прикрыв глаза, повернулся к окну. — Не взывай к моей совести, я помню, что наобещал твоей балерине. Но мне нужно спасать Альбуса и через свои принципы я как-нибудь переступлю. — Джон, ты опять в этой каббале, — вздохнула Роза. — Ладно, ты до скольки? До скольки работают диктаторы вообще? — Пока не сгорят. — Ну то есть у тебя еще часа три? Президент Роквелл глянул на наручные часы. — Примерно. — Выпьем вместе? Понимаю, что ты и один нормально так справляешься, но… Пропустив едкое замечание мимо ушей, президент Роквелл всерьез подумал, что судьба от него настолько устала, что издевается. В ситуации, когда МАКУСА как никогда требовал жесткой сильной руки, рука дрожала с похмелья, когда работы было столько, что впору сутками напролет не поднимать головы, появились последовательно Роза Грейнджер-Уизли и предложение выпить. С лицом человека, у которого в этой жизни все пропало, президент Роквелл вышел в коридор, закрыл дверь своего кабинета и медленно перевел взгляд на замеревшую в праведном ужасе помощницу. — Ко мне никого не пускать. Всех гони, — сказал президент Роквелл. — Я занят. И, дабы вселить в помощницу страх даже пред лицом смерти не заглядывать к нему за дверь, прошептал: — Там пиздец. Помощница, тараща глаза, понимающе закивала. Понимая, что через минуты три весь небоскреб будет знать, что Роквелл что-то там решает за гранью добра и зла, господин президент бросил тихое: «Господи, спаси нас всех», и вернулся в кабинет. Там, закрыв дверь на ключ, шепнул защитное заклятие от любопытных ушей, и зашагал к столу, за которым Роза Грейнджер-Уизли пила грушевый бренди и читала письмо. Проводив президента Роквелла взглядом, Роза сделала еще один глоток крепкого напитка. — Твою сестру зовут Джанин? Откинувшись в кресле и подняв стакан, президент Роквелл кивнул. — Джон и Джанин, — протянула Роза. — А ваши родители вообще не заморочились. Президент Роквелл усмехнулся. — Нас вырастил папаша, который пил настолько крепко, что был в состоянии помнить только два имени, одно из них — имя хозяина таверны, рядом с нашим ранчо. — Я бы тоже посмеялась, но звучит вообще не смешно, — буркнула Роза, опустив письмо. — А она какая-то важная шишка? Пишет такие гневности лично президенту. — Да нет. Она просто удачно вышла замуж и отлично справляется с должностью жены и матери. Там, где родитель может сунуть нос, везде она. И так она глава попечителей Ильверморни. Роза вскинула брови. — Мне показалось, или сейчас прозвучало такое крохотное презрение? — Презрение? Она моя сестра. — Но ты явно не считаешь материнство — достойным призванием. Президент Роквелл закатил глаза. — Ты чайлдфри. — Ты тоже, но я не считаю женщин, которые посвящают себя детям и семье, неполноценными и нереализованными. — Я тоже. — Ты свое лицо бы сейчас видел. Если с таким лицом ты брехал электорату, то не за горами государственный переворот. Роза закивала в подтверждение своим словам и сделала небольшой глоток бренди. — Ты утрируешь, — заверил президент Роквелл. — Но, скажу честно. Я помнил сестру, ее талант, горящие глаза и успехи, когда мы были молоды. Сейчас я не помню ничего, кроме того, что она бесконечно много печет и убирает. Нет, это не деградация. Но когда мои племянники вырастут и покинут дом, от Джанин не останется ничего. Он указал рукой, сжимающей стакан, на письмо. — Я просил ее подождать и не пороть горячку. Она ждать не хочет, ей нужно решение здесь и сейчас. То, что проблема с безопасностью Ильверморни не решится по щелчку, если убрать из школы мальчика-вампира, Джанин понимать не хочет, ей нужно какое-то решение. — Она и не должна вникать, она не мракоборец и не преподаватель. Она — обеспокоенная мать. — И это ее позиция во всех вопросах. — Вот опять. Обесценивание роли матери, Роквелл, это мерзко. — Да никто ее не обесценивает, — устало протянул президент Роквелл. — Просто это письмо было последней каплей на фоне всего навалившегося. — Ну уж прости, что женщина, которая хочет защитить своих и чужих детей, написала тебе именно в тот момент, когда в стране лютый пиздец. — Ты на чьей вообще стороне? — Выбирая между правами женщины и чем-угодно — на стороне прав женщины. Зная, что спорить бессмысленно, а особенно когда предметом спора выступает такая деликатная тема, президент Роквелл благоразумно отмахнулся. Роза перевела взгляд. — И что будет со всей этой ситуацией? — Я не знаю. Полупрозрачные серые глаза уставились в стену. Наблюдая за тем, как расслабляется напряженное лицо, Роза молчала. Но не удержалась в итоге. — Джон, ну выговорись уже. Херней прозвучит, конечно, но я не вынесу из этого кабинета ничего. И, сунув руку в сумку, выудила блокнот, закрытый на ремешок. Протянув блокнот президенту Роквеллу, Роза произнесла: — Держи. Я не разматываю тебя на признания, чтоб выкатить очередной шедевр. Президент Роквелл налил еще бренди в стакан, проигнорировал протянутый ему блокнот и тяжело вздохнул. — Я — худшее что случалось с МАКУСА, Роза. Роза фыркнула. — Ты вообще Эландершу помнишь? Но, не увидев отклика в том, что ее слова оказались смешной шуткой, посерьезнела. — Джон, ты не прав. — Я пришел на это место как контрсила Айрис. Собрал рекордную поддержку людей, которые поверили в то, что я могу что-то изменить. Но я делаю в точности то же самое, что и Айрис, шаг за шагом. — Президент Роквелл зажмурился. — Инферналы и проклятье в Сан-Хосе, культ, вампиры, безопасность Ильверморни, исследования Натаниэля — я презирал Айрис за то, что она ни черта не делала, но вот скоро два года как я не делаю тоже ни черта. Единственное, что делаю — это верчу государство вокруг интересов близкого человека, и об этом знают все. Роза горько вздохнула. — От моих принципов и целей не осталось ничего. Я падаю на дно и буду падать еще ниже, искать любые схемы и лазейки, лишь бы снова, раз за разом, покрывать твоего кузена. И я жду, что Делия вскоре начнет действовать в обход мне. Потому что она видит, что происходит. — Президент Роквелл сделал большой глоток. — Знаю, как жалко это все звучит. Но Альбусу нельзя в Неваду, он там не жилец. — Ну начинается. — Нет, правда. Каменный лабиринт посреди пустыни, ни стен, ни охраны за каждым углом, отбросы общества, процентов пять из которых сидит там по наводке самого Альбуса, и все они знают, кто стукач. Попасть в Неваду Альбусу равносильно смертной казни. Роза резко сжала пальцы в кулак. — Остановись. — Что? Это твой кузен. — И я прекрасно знаю, что это за парниша. Спасай его снова, ломай МАКУСА опять, чтоб Ал не попал в тюрьму Невады. Он и не попадет, в этот раз, — вразумила Роза. — Попадет в следующий. Через неделю, месяц или год, он обязательно сядет, потому что ни черта не делает для того, чтоб не сесть — ему нормально, он знает, что под твоим крылом тепло и безопасно. И ты снова будешь его тянуть, ломать себя и МАКУСА, а он снова будет смотреть щенячьими глазами, просить о помощи и потом за это страстно насасывать. Остановись, Джон. Ты же сам понимаешь, какая это кабала. Президент Роквелл издевательски усмехнулся. — Как это все просто и красиво звучит. — А это действительно просто. Мне тебя искреннее, по-человечески жаль, но ты сделал из своего увлечения зависимость. — О, ты собралась устроить мне мастер-класс по урокам жизни? — усмехнулся президент Роквелл. Роза картинно прикрыла рот ладонью. — О, а ты наконец-то сумел вляпаться во взаимоотношения, в основе которых не секс и не твоя карьера? Президент Роквелл посуровел и опустил стакан. — Так, знаешь что… — Знаю лучше тебя. Нельзя построить здоровые отношения с нездоровым человеком. Это такое же табу, как спать с начальством и подчиненными. Хотя, кому я это… — Роза вздохнула. — Здоровые правильные отношения открывают все лучшее в человеке, делают его сильнее. Что после знакомства с Алом открылось в тебе, кроме нарушения должностного регламента и бухания в одиночестве? Не надо на меня смотреть матом, знаешь, что я права. — А что ж ты тогда, такая мудрая и правильная, так защищаешь Ренату Рамирез? Роза сомкнула горькие от напитка губы. И тут же легко улыбнулась. — Рената горяча. Прям да. — Прям вообще нет. — Ой, кто бы еще критиковал мой вкус! Прям да, Роквелл, она горяча: от ключиц и до мерзкого характера. Хотелось бы мне провести с ней ночь? Да. Сделаю ли я это и рискну ли ради этого своим браком? Да никогда в жизни. Никогда я не променяю женщину, которая пережила со мной все взлеты и падения, сделала меня той, кто я сейчас, и приняла все мои загоны ради той, кто просто пахнет статусом и не носит белья. Роза протянула стакан, а президент Роквелл, преисполнившись мудростью опытной лесбиянки, с полминуты думал, прежде чем протянуть в ответ свой. — Рената нездорова и травмирована, а я не хочу быть санитаркой, — просто ответила Роза. — Да, я приехала сюда разъебать тебя и МАКУСА за ее арест. Но не потому что я влюблена, а потому что мы пообещали этой женщине защиту, и тут же ее кинули ради моего блядского кузена. — Хорошо, и вот какова мораль всего этого? — резко спросил президент Роквелл. — То, что ты умеешь, а я — нет? Спасибо, открытие. — А мораль в том, что если ты должен себя элементарно уважать, а не быть носовым платочком для нервнобольных. Ну и, конечно, хорош уже сношать всё, что смотрит на тебя дольше двух секунд, думай периодически, а надо ли оно тебе. Президент Роквелл ценил дружбу с Розой больше, чем не любил говорить по душам. Разговоры о чувствах и переживаниях он считал лишней тратой словарного запаса, но в этот раз то ли признание в собственной несостоятельности, то ли развязавший язык бренди возымели потрясающий эффект — президент Роквелл вдруг почувствовал себя значительно лучше. Даже хотел что-то оспорить, но задержал взгляд на серебристой точке неподалеку от Розы. Точка становилась все больше и больше, сотканная словно из переплетений серебристых нитей, сияла все ярче, заставив Розу повернуть голову и вздрогнуть. Наконец, вытянувшись и приняв форму изящного журавля, Патронус заговорил звонким и взволнованным голосом директора Вонг: — Поймали жрицу на таможне Хьюстона. Взгляни, что-то не так. Стакан так и выпал из руки президента Роквелла, и разбился бы на части, если бы расстояние между ладонью и столом было больше. — Вот это я вовремя подсела. — Роза жадно допила остатки бренди и приготовилась глядеть, внимать и участвовать в процессе раньше самого президента.***
Матиас Энрике Моралес Сантана в своей недолгой, но насыщенной событиями жизни страстно чтил лишь три вещи: деда, принципы и религию. Но, наблюдая украдкой за тем, как дед из-за своих принципов сейчас возьмет грех на дущу, задумался над тем, что что-то в жизни идет не так. — Дед, — осторожно позвал Матиас, выглядывая из-за двери. — Дед, ну хорош уже. — Пиздуй спать, — отозвался дед. — Так, а теперь ты, бета-версия. И вновь повернулся к гостю, которого крепко удерживал за очень длинный раздвоенный язык. — Что ты там сказал до того, как решил на меня быкануть? Гость, задыхаясь от рвотного рефлекса и невозможности вдохнуть ртом воздух, дернулся, но крепкая рука, дернув его за язык, как за поводок, удержала на месте. Гость оскалил крупные острые зубы, попытался откусить преподобному Рамосу пальцы, но преподобный нанес короткий удар в левый бок, скрытый за грязной марлевой повязкой. Матиас чуть в обморок не упал от переполнившей его эмпатии — помнил, что за повязкой у гостя была страшная воспаленная рана. Глаза гостя округлились и заслезились. — Диего, хватит! Рука деда нехотя разжалась. Гость быстро, как змея, втянул длинный язык обратно, сглотнул слюну и глядя на преподобного снизу вверх, демонстрировал крайней степени ненависть. — Значит ты, — Преподобный Рамос сел напротив, сцепив руки в замок. — Лазал к нему в комнату? И указал пальцем на Матиаса. — И из-за тебя на него вся школа вызверилась? — Ну, — прохрипел гость. — В общем, да. — Я тебе сейчас ноги переломаю. — Дед, ну хватит уже! — Матиас вырвался вперед и замер меж двух огней. — Мы же объяснили! — И хочешь, чтоб я в эту херню поверил? — пророкотал преподобный Рамос. — Думаешь, дед у тебя тупой? Шизофреник? — Ну-у-у… — Заткнись! — в один голос рявкнули на гостя и Матиас, и преподобный. — А ты что, Диего, — проскрипел гость и, поднявшись с кресла, надавил на плечо Матиаса рукой, усаживая на подлокотник. — Хочешь мне предъявить, что я к мелкому в спальню лазал, потому что он симпатичный, а я — пидор? Лбы соприкоснулись, а в воздухе повисло острое напряжение. — Я тебе даже пояснять не буду за пидора, язык пачкать не охота. Лучше сам поясни, как так вышло, что ты — дед пидора, если, конечно, ответ за свои слова держишь. — Господи, почему я не родился в нормальной семье, — ныл Матиас, подняв взгляд к потолку. Преподобный Рамос прищурился. На виске у него билась жилка. Не зная, что возразить, и как стереть самодовольную ухмылку со смутно знакомого лица, он задумался. И, быстро схватив ойкнувшего Матиаса за руку, указал гостю на его локоть. — Откуда этот шрам? Гость вытаращил глаза. — Дед, да я сам не знаю, откуда, — зашипел Матиас. — Такая себе проверка. — Бля-я-ядь! — рявкнул преподобный Рамос. — Хорошо. И смерил обоих ледяным взглядом. — Будет тебе проверка. Гость, глядя перед собой, закатил глаза. — Это серьезно? Не встретив возражений, он цокнул языком. — Да сколько лет-то прошло… В лоб уперлось холодное дуло, а палец медленно поглаживал спусковой крючок. Гость покрылся испариной. — Четырнадцать, — процедил он. — Сто пятьдесят девять… Свел глаза на пистолете и сглотнул ком в горле. — Двести шестьдесят пять. Тридцать пятьдесят восемь. Преподобный Рамос хмурился, и, дослушав, перевел безмолвный взгляд на Матиаса. — Правильно, — кивнул Матиас. — Ну, допустим, — скупо согласился преподобный, убрав пистолет. — Но каждый может выучить девять знаков после запятой числа Пи. — Да, но нахуя? — спросил гость. Преподобный задумался снова. — Согласен. Сидеть на месте! Гость поднял руки вверх, но медленно придвинулся к Матиасу и склонил голову. — Запрещенный прием, Диего. Найди пять отличий. И, поравнявшись с лицом Матиаса, поднял взгляд. Преподобный Рамос смотрел перед собой на два лица и ощутимо беспокоился. — Дед, ну похожи, — подсказал Матиас, боясь, что преподобный сейчас или сляжет с инфарктом, или слягут они с гостем оба с переломами. — Нихрена не похожи! — Да не вредничай, — фыркнул гость, повернув голову Матиаса в одну сторону со своей, чтоб продемонстрировать преподобному Рамосу одинаковые острые профили. — А языки? А ну-ка… Матиас послушно открыл рот и высунул длинный раздвоенный язык. Язык, свесившись до торса, поблескивал от слюны. Гость, тоже высунув язык, облизнув разбитую бровь. — Что это по-твоему такое? — Это мракобесие, — заверил преподобный Рамос. — Но не такое мракобесие, как американцы и протестанты, — подсказал гость. — И наши родственники по отцовской линии, — кивнул Матиас. — И женщины за рулем. — И корейские айдолы. — И пицца с ананасами. — И сексуальные меньшинства. — Но кроме лесбиянок. — Да, кроме лесбиянок. Преподобный Рамос резко ударил рукой по столу. Матиас и гость синхронно отклонились назад и втянули животы. Быстро переводя взгляд с одного на другого, преподобный явно проводил в уме сложный подсчет только ему известных слагаемых. Неизвестно о чем думал и до чего бы додумал, но внезапно взгляд грозных черных глаз опустился. — Это что? — преподобный указал пальцем на грязную марлевую повязку, пропитанную желтоватой сукровицей. Гость тоже опустил взгляд. — А-а, херня. И тут же вытаращил глаза и зашипел, когда преподобный резко сдернул с натянутой кожи пластыри, на которых эта повязка держалась. Скомкав влажную повязку, преподобный Рамос не без ужаса взглянул на глубокую рану, покрытую неровной темной коркой. — О, — воскликнул Матиас. — Выглядит куда лучше. — Да, особенно когда прошла лихорадка, но будет еще лучше, если не трогать, — протянул гость и едва не подавился собственным голосом, когда опешил от того, что ладонь преподобного Рамоса опустилась ему на лоб. — Что? — Ты горячий, — проговорил преподобный. — Ну еще бы, я же сальвадорец. И, поняв, что шутка оказалась не кстати, гость резко одернул руку преподобного. — Нормально все. Взгляды встретились. — Заражение крови. — Нормально все, я сказал. Не то чтоб я сомневался в твоих лекарских навыках, Диего, но все правда под контролем. Сидя за столом в трех одеялах и перекатывая языком во рту электронный термометр, гость выглядел одновременно и жалостливо, и агрессивно, и растерянно, и униженно. — Дожили, — прошепелявил гость и, гневно зыркнув на Матиаса, показал ему средний палец. На затылок тут же опустился такой силы подзатыльник, что гость выплюнул термометр и дернулся вперед. Матиас гаденько захихикал. — Ушел спать, — прикрикнул преподобный Рамос, поставив перед гостем чашку с горячим варевом, накрытую полотенцем. — Взялась, чтоб вас обоих, орда засранцев на мои хрупкие плечи, одного еле тяну потом и кровью, второй нарисовался… И сдернул с чашки полотенце. От резкого горького запаха гость съехал вниз на стуле, а Матиас и вовсе отскочил назад. — О Боже! Бульон из лаврового листа от заражения крови, — прохрипел гость, натянув одеяло по самые глаза. — Диего, я определенно скучал. Но не настолько. От запаха из чашки слезились глаза. Матиас, так и чувствуя, что сейчас и сам на месте заболеет, закрыл рот рукой. — Это ужасно! — Я тебя этим в детстве лечил, — уперся преподобный Рамос. — И с тех пор ты ничем не болел. — Мне тупо страшно, что ты заставишь опять это пить. Это ненаучная же дичь… — Ненаучная дичь?! — взбеленился преподобный Рамос, не глядя, вцепившись в дреды гостя и наклонив его голову к чашке с целебным варевом. — Мой троюродный дядя Эстебан пил бульон из лаврового листа каждый день на протяжении пятидесяти лет. Пил его литрами, вместо воды, тот лавровый лист не успевал столько расти, сколько дядя Эстебан его собирал и варил. И что ты думаешь? — Просто интересно, что, — протянул Матиас, закатив глаза. — Никаких шлаков в организме, глистов, солей, аппендикс заново отрос, сердце — как у мальчишки-школьника, зрение — как у сапсана, а в штанах всегда как сталагмит на треть метра, двойню зачал, и это в его-то девяносто семь. И вот один раз дядя Эстебан не выпил лавровый отвар, и все, клиническая смерть от проказы на следующий же день. В муках почил дядя, на последнем издыхании пытался дотянуться до ковша с лавровым листом, но смерть забрала его в самом расцвете лет. — Преподобный Рамос скорбно перекрестился двумя пальцами и возвел глаза вверх. — Так, это я к чему… И задумался, явно потеряв мысль. — Пей, не беси меня, — рявкнул преподобный Рамос, треснув гостя по спине. — А ты… Матиас поднял взгляд. — Спать иди. И этому приказу Матиас оказался несказанно рад. «Боже, что же будет», — думал он, ерзая на подушке. Наутро оказалось, что не случилось ничего. — Где он? — спросил Матиас, когда утром вышел в гостиную. Преподобный Рамос оторвался от экрана ноутбука и одарил внука настороженным взглядом. — Сбежал. Дед и внук переглянулись. — Диего, я объясню, — проговорил Матиас. — А сможешь? Матиас покачал головой прежде, чем задумался. Преподобный Рамос опустил окурок в пепельницу и плотно прижал его ко дну. — Тогда не пытайся. Не ищи его. — Сделаем вид, что все нормально? — Все нормально. Не особо веря в успех дедовых заверений, Матиас не мог не опешить от того, что преподобный Рамос оказался прав. Все действительно было нормально. Неделю. — Итак, — произнес гость, выдвинув стул и сев за стол. — Какие у нас планы? Матиас едва не выронил вилку в тарелку с ужином. Гость, не обращая внимания на повисшее напряжение и на то, как медленно стаскивает со стола нож преподобный Рамос, острозубо улыбнулся. — Да ладно вам, я без оружия и негатива. И, бегло глянув за спину Матиаса, задержал взгляд на приготовленных чемоданах, стоявших у стены. — Куда-то собрались? Не дождавшись ответа, гость махнул на собственный вопрос рукой. Откинувшись на спинку стула, он уставился перед собой, терпеливо дожидаясь диалога. Щелкнув тут же пальцами, припомнив что-то, гость задрал блеклую черную футболку. — Не за столом, но все же. Левый бок, открытый взору, не был привычно скрыт под марлевой повязкой. Болезненный отек сошел, а вместо недавней гниющей раны остался лишь слегка заметный по неровным краям след стянутой нежной кожи. — Это все лавровый лист, — улыбнулся гость. — Дядя Эстебан был прав. Но не вызвал улыбки ни у кого. Преподобный Рамос смотрел на бывшую рану — губы его даже не дрогнули в усмешке. — Как? — проговорил Матиас. Гость повернул к нему голову. — Научу. — Он косо улыбнулся, задевая рядом острых зубов нижнюю губу. Завороженно глядя на метаморфозы гостя, Матиас и сам приоткрыл рот. Гость выглядел исключительно здоровым: лицо не выглядело, как обтянутый кожей череп, сама бронзовая кожа была упругой и гладкой, глаза живыми, глубокими, а иссиня-черные дреды блестели, так, словно их умастили чем-то питательным. Даже пахло от него не затхлой гнилью, а сладким шлейфом чего-то манящего, приятного, знакомого. «Чему ты научишь меня?», — думал Матиас, глядя гостю в глаза. И вздрогнул, когда преподобный Рамос ударил ладонью по столу. Матиас вздрогнул и перевел осоловелый взгляд. — Иди спать, — прошептал преподобный Рамос. Снова. Смея, но не желая перечить, Матиас встал из-за стола. Шагая прочь, он слышал, как фыркнул гость. Матиас долго стоял, наблюдая за тем, как из крана в отверстие слива стекает вода. Запотевшее зеркало отражало мутную пустоту ванной комнаты, а Матиас впервые пожалел о том, что не видит собственного отражения. Провел негнущимися пальцами по переносице, чтоб проверить, такой же у него острый и прямой нос, как у гостя. Ощупал скулу и дотронулся до глаза, путанно нащупывая, такой ли у него разрез, как у самозванца — с приподнятыми уголками, чуть раскосый. В голову приходили мысли, достаточно далекие от подготовки ко сну, тревожные и нехорошие, но когда в коридоре хлопнула на ветру дверь, мысли словно сквозняком выдуло. Прокравшись на цыпочках в комнату, чтоб не разбудить деда и поскорее упасть лицом в подушку, Матиас вздрогнул и отскочил назад у порога. На его кровати растянулся гость, задумчиво грея на полыхающей огнем ладони жестяную банку с консервированным овощным рагу. Увидев Матиаса, который аккуратно шагнул в комнату и тихонько закрыл дверь, гость поспешил пояснить: — После охоты всегда жру как не в себя. Такой жор нападает, что могу хоть кору на дереве грызть. — И зацокал по потрескивающей банке горящими пальцами. — Никакой мистики, метаболизм такой. И, дунув на руку легонько, погасил огонь. Открыл банку, дернув за кольцо на крышке и сунул в густое рагу ложку. — Зачем ты вернулся? — прошептал Матиас. Гость отправил ложку в рот. — Ты не должен бояться меня. Вы с Диего не должны. Я не сделаю ничего, что могло бы вам обоим навредить. — Зачем? — Вот же пристал, — буркнул гость. — Ладно, буду честен. Моя миссия в этом времени закончена, даже практически успешно. И так как я передумал умирать… Он снова зачерпнул ложкой рагу. — … то буду жить дальше. И слишком долго был одинокой лодкой, а здесь, с вами, хороший причал. Понимаешь? Матиас сел на край тумбы. — Ты хочешь остаться с нами? Гость кивнул. — Ты не можешь. — Да ладно тебе, Диего оттает. — Ты должен вернуться в свое время. Нельзя же… — Слушай, малыш, — гость указал на Матиаса ложкой. — Я не вернусь. Время сломалось, я это вижу и чувствую. Случаются вещи, которых быть не должно, как это повлияет на мое время, не знаю и не хочу знать. Поэтому я остаюсь. Матиас покачал головой. — Не надо. — Эй, — протянул гость, сев на кровати. — Ты последний, кто должен меня бояться. Почему ты меня боишься? — Почему? Да ты жрешь людей. — Ты тоже. Уже. Матиас застыл. Гость вытянул руку и похлопал его по щеке. — И это нормально. Диего верно говорил, это — часть твоей природы. Ты и до меня так делал, не бледней. Детей из воскресной школы кто подначивал к кровопусканию? — Гость подмигнул. — Это… — Другое, конечно. Это твоя природа, твой рацион и тебе не должно быть стыдно и страшно за него. — Это каннибализм, — прошептал Матиас. Гость скривился. — Бред какой. Мы не едим себеподобных. Мы — другой биологический вид, венец пищевой цепи и, я бы сказал, что вершина эволюции… — Ал бы сказал, что мы — долбоебы, а не вершина эволюции. — Ну, потом он так и сказал, но это не важно, — заверил гость. — Короче, тебе не по себе, понимаю, первое убийство, как и первый секс, не всегда получается хорошо. Но у тебя есть я. Он закивал своим же словам. — Я тебя научу охотиться и питаться так, чтоб не оставлять следов. Научу всему, что знаю, а знаю немало. И я смогу тебя защитить. Диего надежный, но импульсивный, как только дон Сантана вытеснит преподобного Рамоса, он теряет голову, а мы теряем его. Кто еще позаботиться о тебе, если Диего оступится? — Ал. — Ал? — Гость фыркнул. — А где он сейчас? Снова вышел за сигаретами? Матиас стиснул зубы. Гость, выдержав секундный внимательный взгляд, поднялся на ноги и вздохнул. — Упертый и глупый. Ладно. И, бесшумно выскользнул в окно, оставив на подоконнике пустую жестяную банку. Матиас, зажмурившись, плотно задернул шторы и, чувствуя себя как под микроскопом, брезгливо покосился на кровать. — Я тебе сказал, что сделаю, если рядом с ним увижу. Гость вздохнул и поднял руки вверх. — Да ладно тебе. Это же я. Преподобный Рамос сидел на крыльце, устало смотрел в сторону высокой фигуры, перемахнувшей через окно спальни внука, и сжимал в вытянутой руке пистолет. Гость понимающе кивнул и, шаркая меж кустов шиповника, переступил невысокое ограждение. — А что тебе мешает выстрелить? Не хватает патронов или рясу кровью заляпать не рад? Гость опустился на ступеньку рядом и отвел от своего лица руку, сжимающую пистолет. — Прекращай, дед. Пальцы на оружии не разжались. Гость невесело хмыкнул. Перевел взгляд в сторону дороги и потрескивающего фонаря, сгорбился и опустил подбородок на согнутые колени. В приглушенном свете садового светильника, гость видел покрытое старыми татуировками предплечье, нечеткие контуры пистолета, сухой шиповник под окнами и вдруг вздрогнул, когда в руку толкнулась тощая кошка. Настороженное усталое лицо подобрело. Преподобный Рамос, тоже глядя на кошку, не шелохнулся. — Когда Ал оставил нас с Леоной в том кафе, — вдруг протянул гость. — Кто-то вызвал полицию. И я сбежал с переноской Леоны через туалет. Она вроде тощая, а весила в переноске нормально так. И усмехнулся, почесывая кошку по выпуклому лбу. — Был ливень, я еще и заблудился тогда — впервые шарился по городу без няни. И издалека увидел башню, в которой жила Рената. Туда и пошел, в ее квартиру. Там даже дверь оказалась не заперта, и мне даже показалось, что мы здесь с Леоной останемся жить. Правда, из еды там были только энергетики, шоколадка какая-то и кошачий корм. И мы там сидели. А рано утром в квартиру набежали какие-то люди, искали что-то. Я был под кроватью, Леона вырвалась, но ее не трогали — те люди просто квартиру вверх дном переворачивали. Из шкафов все на пол, матрасы изрезали, плитку сняли. Забрали какие-то бумаги и ушли, оставили все как есть, но все равно стремно было вылезать до вечера. А потом, дня через три, ты позвонил. Преподобный Рамос стиснул зубы. Гость чуть пожал плечами. — Спросил, успели ли мы выехать. Я сказал, что один. Ты спросил, где папа, я ответил, что сбежал. Ты спросил где я. Я сказал. Ты приехал за мной через три часа, на тебе была оранжевая роба. До сих пор не знаю, как ты это провернул. Это невозможно. И повернул голову, явно надеясь на ответ. Преподобный Рамос молчал. — Мы никогда не говорили об этом, — произнес гость безо всякого сожаления. — И нормально жили. Хотя я долго не понимал, почему ты всегда защищал Ала и прикрывал его. Ты всегда говорил, что ему непросто, ведь он тогда потерял друга, но ни разу ты не вспоминал, что тогда сам потерял все. Теперь я понимаю. Взгляды встретились. — Значит, ты хочешь его увезти? — спросил гость непринужденно. — Чемоданы наготове, билеты куплены? Преподобный Рамос кивнул. Гость же напротив мотнул головой. — Я бы многое отдал, чтоб все проблемы решались тем, что дед увезет в Сальвадор. Но лучше не будет, Диего. — На него ополчилась вся школа и весь ваш чокнутый мир. Из-за тебя. — Я знаю. Ты снова хочешь его защитить, но не будет в другом мире хорошо. Он не сядет за парту и не будет обычным подростком. В Ильверморни жестко и ему там не рады, да, может ему там и не место. Но среди не-магов лучше не будет. Даже с тобой и в Сальвадоре. — Откуда тебе знать? — Взгляни на меня, — усмехнулся гость. — Веришь или нет, мне сейчас примерно столько, сколько тебе. Преподобный дернулся. — И я настолько в дерьме, что кроме как к тебе идти некуда. В этом времени. В моем — ты меня на порог не пустишь. Я — расходный материал, с попкорном понаблюдаю за историей просто, но у мелкого есть еще шанс стать другим. Время сломано. — Гость понизил голос. — Сидите оба в МАКУСА и не дергайтесь. На моей памяти весь пиздец должен был уже начаться после смерти президента Роквелла. Но Роквелл жив. — А этот мудак причесанный каким боком вообще… — Да, он мудак, но, дед, молись за его здравие, потому что там у нас такое после него началось… И вот я здесь короче. Просто дай Ильверморни шанс. Мелкий затащит, он… мы гораздо сильнее, чем ты привык думать. А я подстрахую. Только не гони меня, дед… — Дед, гони его, — взмолился Матиас, высунувшись в окно. — Может он еще чего украл… Гость обернулся. — Щас кто-то пиздюлей отхватит. — Я даже знаю, кто, — прорычал преподобный Рамос, зарядив гостю подзатыльник. Дернувшись, гость не успел увернуться — замер вдруг. Лицо его посерьезнело, глаза распахнулись, а кончик носа дрогнул. Вскочив на ноги даже прежде, чем это успело понять крыльцо и скрипнуть в ответ, гость завертел головой. В темноте сверкнул блеклый белый свет, потянулся шлейфом сквозь сухую изгородь шиповника меж домами, обвел, растворяясь искрами, глубокую дугу. Матиас, высунувшись в окно, проводил шлейф взглядом, и прищурившись, разглядел сияющего мотылька. Мотылек, словно сотканный из сотни кристалликов, пролетел вдруг совсем близко, шлейф белого света, тянущийся за ним, оставил изморозь на колышущемся шиповнике, и на мгновение замер, опустившись на вытянутый палец гостя. Задержавшись, будто передохнув, лишь секунду, он вновь взмыл вверх и потянул за собой холодный свет через дорогу, где, стоило промчаться грузовику, под потухшим фонарем невесть откуда появилась фигура. Матиас протяжно цокнул языком. — А так хорошо начал, — наблюдая за тем, как гость молниеносно понесся прочь, протянул он. — Братву ради девок не кидают. — Только ради них и кидают, — вздохнул преподобный Рамос. И, спохватившись, погнал внука спать. И прежде чем гость исчез из виду, и без того лишив попытки подслушать, преподобный окликнул: — Стой. Гость послушно замер и обернулся. — Откуда ты знаешь ее имя? — Чье? — Сильвии. — Она говорила, — просто ответил гость и, бегло улыбнувшись, унесся прочь. Океан был неспокоен, а пляж — холодным и неприветливым той ночью. Береговую линию размыло недавним штормом, в вязком влажном песке утопали ноги, а ветер шумел в ушах, хлестал по лицу, путал волосы и не давал ни единого шанса отчетливо слышать слова. Плюнув в ворох выброшенных на песок водорослей, гость облизнулся длинным раздвоенным языком. Водоросли вспыхнули, как хворост, а молниеносно разведенный огонь поднялся высокими языками ввысь, освещая темную ночь и волшебную палочку, нацеленную в грудь. Гость опустил взгляд, затем снова глянул перед собой. — Ты понимаешь, что в этот раз я не поддамся, потому что ты трогательно серьезная? Палочка уткнулась ощутимее и больнее. Гость вздохнул и поднял ладони. — Как ты меня нашла, Бет? Неспокойная и холодная, под стать океану, Бет нервничала. Ветер трепал ее короткие пепельные волосы, и те непослушно лезли в рот, глаза слезились и щурились, вытянутая рука застыла в напряжении. — Шла по следу объедков, которые ты оставил. Гость прикрыл глаза. — Ты не настолько хороший следопыт, этому не научиться по пособиям… — Заткнись. Напряжение разбавил белый мотылек, круживший над головой Бет — свет вдруг потух, а мотылек тяжело рухнул вниз, на мокрый песок. Взгляды устремились вниз, следом. Гость усмехнулся и, нарочито медленно, не опуская рук, присел на корточки. — Не двигайся. Я не шучу, — проскрипела Бет, вцепившись в палочку крепче. Нашарив на песке тонкую серебряный браслет-цепочку, гость подцепил его пальцами и, выпрямившись, осторожно, застегнул на запястье руки, сжимающей волшебную палочку. Бет одернула руку. Гость перевел взгляд в сторону и вдруг посерьезнел. Губы сомкнулись, скрыв оскал. — Где вторая? Суровый настрой Бет словно кто-то слил в трубу. Ее лицо вдруг вытянулось, а белесые ресницы захлопали. Словно и не было попытки угрожать и обозначить свою важность — Бет униженно прошептала: — Мне нужна помощь. — Где Селеста? Голос гостя напоминал отрывистый лай. Он дрогнул, словно надломившись, руки судорожно сжимались в кулаки. Бет вжала шею в плечи, когда над ней нависло оскалистое разъяренное лицо и горячий лоб прижался к ее лбу, вмиг покрывшемуся испариной. — Черт, Бет, у тебя была одна задача, и ты проебалась! — Моя задача была найти запонку, если бы, конечно… — Твоя задача была — приглядывать за Селестой, — прорычал гость. — Что? — Бет встрепенулась. — Кто сказал? Я — мракоборец, а не нянька для мигрантов! И у меня была миссию… Она оттолкнула гостя за плечи. — … которую ты сорвал, за что ответишь, клянусь. — Не думая менять гнев на милость, Бет все же сконфуженно призналась. — И мне нужна помощь, они арестовали Селесту в аэропорту. Они ищут твою жрицу. — Мою жрицу? — Нет, мою! Бет злилась от бессилия. Гость, прежде бывший с ней на редкость слащавым и до омерзения добрым, разъярился, словно пробудившееся древнее зло. Он отпрянул и принялся расхаживать по пляжу, ругался и оставлял после себя выжженные черные следы. — Tenías una sencilla tarea, siempre mantente a salvo… — Я не понимаю, что ты говоришь, — протянула Бет и тут же вздрогнула, когда гость пролетел к ней на скорости резвого ночного ветра и вновь оказался рядом. — И вот ты пришла ко мне, на что расчет, Бет? Что я тебя не покалечу, за то, что ты прошляпила Селесту? — Ой, только без дешевых угроз. — Ты, конечно, милый злой альбинос, но выбирая между милотой и кровной родственницей, я на позвонки тебя сейчас раскрошу. — Селесте это поможет? Гость стиснул зубы. — Помоги ее вытащить, — повторила Бет. — Я не смогу одна, мне нужен кто-то достаточно конченый и опытный, чтоб провернуть в Вулворт-билдинг такое. — Так отца бы нашла и попросила. Звонкая пощечина обожгла бронзовую щеку. Голова гостя мотнулась, как у тряпичной куклы. — Я нашла бы кого угодно, менее омерзительного и хотя бы не пахнущего позавчерашней расчлененкой, — проговорила Бет. — Но мне нужен тот, кто однажды сумел помочь одной культистке бежать из лабиринтов Невады. На случай, если вторая культистка уже там. Гость впился в нее жадным горящим взглядом. Глаза его метались беспокойно, пока, наконец, веки не сомкнулись. — Если скажу не идти со мной, ты ведь не послушаешься? — Конечно нет, — отрезала Бет. Острозубый оскал озарил угрюмое лицо. — Хорошо.***
В толстой каменной стене зияло толстое прозрачное стекло. Стекло было едва прозрачным, напоминало морозный узор на запотевшем окне, так и просило смотревшего в него протереть рукой размытые контуры виднеющейся допросной. В стекле торчали металлические осколки и шестерни разлетевшегося на части вредноскопа, который простоял целым в допросной на столе лишь пару минут. Президент Роквелл, скрестив руки на груди, смотрел перед собой, покусывал нижнюю губу и внимательно наблюдал за тем, что происходит. Судя по тому, с каким видом директор Вонг захлопнула папку и покинула допросную, не происходило ничего. — Не знаю, Джон, — сказала она, тоже скрестив руки на груди у стекла. — Это между «да, оно» и «нет, не оно». Фраза была путанной, но более четкого объяснения президент Роквелл не придумал бы сам. — Что говорит? — Молчит, — сообщила директор Вонг. — Но на все маячки ликвидаторов есть реакция. Та самая реакция. — Но это не та культистка, — вразумил президент Роквелл. — Простите, цвет кожи. Возраст она меняет, но не цвет кожи. — Вот-вот. — Но лицо очень знакомое. — Вот-вот, — повторила директор Вонг. — Но это не наша жрица. В колдографиях нашей все Штаты, а здесь лицо не то. Здесь что-то Мексика плюс Ближний Восток, что-то семитское-арабское. — Что? — Президент Роквелл резко повернул голову. Директор Вонг пожала плечами. Президент Роквелл задумчиво моргнул, разгоняя замыленную пелену перед глазами. Уцепив взглядом трещины в толстых каменных стенах, настолько глубокие, что углядел их через мутное стекло, он снова глянул на девушку, съежившуюся на стуле в допросной. — Боится. — Молчит и боится. Президент Роквелл нахмурился. — Позволишь? Директор Вонг вздохнула и нехотя указала рукой на дверь. — Прошу. Из допросной президент Роквелл вышел двадцать минут спустя и с прискорбным ощущением того, что за время, проведенное в президентском кресле, разучился ломать людей допросами. — Максимально уравновешенная девчонка, — произнес он, отвечая на вопросительный взгляд директора Вонг. — Такое ощущение, что она знает закон и процедуру. Директор Вонг вздохнула. — Молчит? — Молчит. Я даже не вытянул из нее имя. Но, — президент Роквелл хрустнул пальцами. — Плохой результат — тоже результат. Если молчит, значит, есть о чем. Идем. По темному коридору, освещенному лишь двумя факелами, они прошли молча. Лишь у винтовой лестницы директор Вонг заговорила: — Она молчит. У нас есть еще сутки, прежде чем мы обязаны будем отпустить ее за неимением подозрений. — Мы не можем ее отпустить. — Тогда мне нужен твой совет. Президент Роквелл задумался. Но, не придумав, вопреки ожиданиям директора Вонг, ничего сверхгениального, ответил просто: — Заставь ее говорить. — Мы не можем дать ей Сыворотку правды без конкретных обвинений, ты знаешь. — Заставь иначе. Директор Вонг повернула голову и снизу вверх глянула на президента не без опаски. — Я не пойду на должностное преступление. И никто из моих людей тоже. — Тебе нужно, чтоб она заговорила. Она молчит. Эта девчонка там дрожит и сопли глотает, но черта с два, если она не понимает, что происходит, — оборвал президент Роквелл. — Эта история с культом уже слишком затянулась. — И ты хочешь, чтоб мы применили Непростительные заклятия? — Я хочу завтра утром показания. Мне плевать, как ты это провернешь, Делия. Они прошагали мимо уже заранее навострившей уши помощницы. Президент Роквелл толкнул дверь своего кабинета. — Ты давно уже не ученица, ты возглавляешь мракоборцев МАКУСА. Пора бы сложить учебники на полку и брать на себя больше ответственности, — проговорил президент Роквелл, сев за стол. — Разговори, выбивай — я не лезу. Просто будь объективной и делай, что должна. Директор Вонг, замерев на пороге, с усилием заставила себя шагнуть вперед. Разглядев на столе стакан, она вскинула тонкие брови. Тотчас же взгляды пересеклись. — Я вас поняла, господин президент. Дверь за ней вскоре бесшумно закрылась. Президент Роквелл глядел в сторону с минуту, прежде чем звонко закрыть лицо рукой и ссутулиться над столом. Словно чуя, что она не вовремя, в дверь вскоре робко постучала помощница. — Господин президент, — заглянув, шепнула она. — У вас через полчаса встреча с попечителями Ильверморни. И осталась в тревожном замешательстве, когда президент, сжимая пальцы, которыми закрывал лицо, тихонько и заразительно рассмеялся.***
Я так давно не видел солнечного света и, собственно, чего угодно, что отличалось от каменного квадрата камеры, что щурился, когда в глазах рябили лучи. Лицо обдувал ветер — ничего и не расслышать, настолько громко он свистел в ушах. Это была вспышка: вот я в темном коридоре, в кандалах и с коричневой повязкой на лице, и вот крыша Вулворт-Билдинг. И мы на ней. Нас много. Не так много, как показалось в коридоре, но насколько тугая кожаная повязка позволяла вертеть головой, я насчитал шестерых. Рядом стояла невысокая директор мракоборцев, за ней — четверо подчиненных. Все четверо стояли, не дрожа на ветру, нацеливая на меня волшебные палочки. Неподалеку стоял и президент Роквелл. Мне показалось, что он немного не в том месте, не в то время и не в той кондиции. А когда сквозь ветер раздался громовой хлопок и на другом конце крыши появились те, кто хотели меня обменять, я перестал глядеть и молить, чтоб президент Роквелл повернул голову. Я увидел, как появились отец, Джеймс и еще пятеро. Но не смотрел ни на пятерых, ни на родню — не скажу, потому что не увидел ничего в их лицах. Я не смотрел, буду честен. Они пронеслись мимо, фоном, потому что мой взгляд был прикован к стоявшей вперед Сильвии — ее тонкие жилистые руки сковывали кандалы. В один миг я понял, на кого меня обменяют и резко повернул голову в сторону Роквелла. Он глядел на меня и коротким движением головы дал понять, чтоб я повернулся. И я повернулся, задыхаясь в тугой повязке. Не видел ничего, лишь Сильвию: тонкую, хрупкую, в ночнушке на тонких бретелях — как видел, что ее подняли среди ночи. А может это парадно-выходной наряд, Сильвия из тех, кто надевает под пижаму шпильки и идет не оборачиваться на взрывы. Кандалы на запястьях тяжелые, гораздо тяжелее, чем при ее комплекции возможно безболезненно носить. Знаете, я в жизни столько дерьма повидал. Но не было ощущения гаже никогда, чем тогда, как я понял, что подставил Сильвию. Столько мечтал это сделать хоть как-нибудь, столько раз угрожал и голосил об этом. Но когда мы стояли друг напротив друга, в кандалах, и понимали, что один из нас попадет в лабиринты Невады из-за другого, я хуже, чем умирал. Руки в кандалах поднялись — Сильвия стянула с переносицы солнцезащитные очки. Наши взгляды встретились. Я чувствовал это даже на расстоянии, даже сквозь слепящее солнце. И я что-то почувствовал глубоко внутри. Что-то дернулось и стало вдруг спокойно — не знаю, что это было, но что-то я разглядел в глазах Сильвии. Что-то, сказавшее: «Все нормально». И меня отпустило. — Роквелл, — протянула Сильвия. Тонкие губы, непривычно бледные, дрогнули в короткой усмешке. — Почему мальчик с кляпом, мы вас от чего-то отвлекли этой экстрадицией? Сильвия — женщина, которая в патовой ситуации еще больше опозорила меня перед родней, Роквелла — перед всеми, а экстрадицию разбавила задорной шуткой про гомосексуалистов. Или мы станем наконец друзьями, или однажды я ее убью. Меня толкнули в спину. Сильвия обернулась и косо глянула на того, кто посмел пихнуть и ее. И мы зашагали вперед. Расстояние сокращалось. По крыше шаркала обувь. Наконец, поравнялись и прошли мимо, проводив друг друга долгим взглядом. Я инстинктивно чувствовал, что что-то пойдет не так. Не потому что я кем-то проклят, нет. Просто было такое ощущение: я не боялся встречи с отцом и братом, не боялся суда и следствия, Азкабана и камер, ничего не боялся. Знал интуитивно, что останусь в МАКУСА. А потому, когда за спиной послышался резкий хлопок трансгрессии, я обернулся уже с ленивыми мыслями: «О, наконец-то». Я давно не видел Скорпиуса — генерального спонсора форс-мажоров и апокалипсисов. Он, внезапно очень серьезный, на меня и не глянул, ни на кого не глянул, лишь протиснулся к президенту Роквеллу, лениво склонившего голову к его заговорческому шепоту. — Что?! — гаркнул президент Роквелл, резко отпрянув. — Что там?! — отозвался мой отец. — Фу, Боже, — протянула Сильвия, критически оглядывая Скорпиуса. Скорпиус не повернулся даже. — Тервиллигер согласен выдать МАКУСА Ренату Рамирез. Но не согласен… забрать Альбуса Северуса Поттера, — проговорил он, запнувшись. И явно не знал куда и на кого смотреть. — Только что получили ответ… Я, клянусь, не мешай кожаная повязка, заорал бы в голос. И не от страха. От страха, кажется, был близок к ору президент Роквелл, которому Скорпиус протянул распечатанный конверт. — Что ж, — услышал я у уха тонкий голос. — Раз британская сторона приняла такое решение. Берем его, парни. — Делия! — услышал я, прежде, чем меня скрутили и повалили лицом в бетонное покрытие крыши. — Будем объективными и делаем, что должны. Потом зазвучали хлопки. И снова перед глазами стало темно, а запахло мокрым камнем и плесенью — снова камеры. — Знаешь что-то о лабиринтах Невады? Я спросил это не столько волнуясь, сколько чтоб не молчать в темноте. Я опирался на соседнюю решетку, чувствовал, как прутья впиваются в лопатки, ухом же ощущал холодную мягкость волос Сильвии. — Знаю, что мой наставник и тогдашний директор мракоборцев поднялись, собирая с семей приговоренных, чтоб их близкие попадали куда угодно, но не туда, — протянула Сильвия. — Лабиринт посреди пустыни, охраны толком нет, камеры открыты. — Заманчиво так-то. — Дурак ты, Поттер. Будь все так просто. — Но мы-то прорвемся? — Мы-то? — Ага. — Да как нехер делать, у меня цех простаивает. На том мы пока что умолкли — послышались шаги. Я отпрянул и сел на лавку, наблюдая за тем, как вспыхивают факелы в коридоре. — О, к тебе соседку ведут. — Надеюсь, у нее есть абсент, — буркнула Сильвия и, обхватив себя руками, направилась вглубь темной камеры. Я плохо рассмотрел эту соседку. Видел в приглушенном свете длинные стройные ноги и собранные в полураспущеный хвост волосы. Факел вспыхнул и меж нашими с Сильвией камерами, тогда-то я и увидел, что вели мракоборцы девчонку. Она показалась мне юной, слишком юной и далекой от тюрем. Она не была потрепанной, приятно пахла сладкой ягодой, а не перегаром, одета была по-магловски в сиреневую толстовку и узкие шорты. Она глядела беспокойно, наши взгляды коротко пересеклись и ей будто поплохело. Застопорила. Ее толкнули вперед, в открывшуюся камеру — волосы на пол упала резинка. По спине девчонки рассыпались гладкие ореховые волосы, она тут же суетливо заправила пряди за ухо и обернулась на стражей. И вдруг факелы погасли, погрузив нас вновь в темноту — я не успел даже выдохнуть в ответ своим непонятным эмоциям. Нас осталось двое. Темнота и ее сбивчивое судорожное дыхание. И, нет, это ни разу не было эротично. Мне было так жаль эту малолетку нашуганную, что если бы не был уверен, что она напугается еще больше, протянул бы руку сквозь решетку. Но нет, оставалось лишь надеяться, что за бедолагой вскоре придут родители или кто угодно, чтоб забрать отсюда. А потому я лишь фыркнул и шепнул: — Не ссы. Она дернулась и отпрянула, подняв на меня взгляд. А я забыл, как дышать, когда в темноте, где виднелись лишь силуэты людей и решетки, на меня смотрели сияющие белесой пеленой глаза. А за девчонкой и за темнотой, в самом далеком ее уголке, как два проблесковых маячка, заблестели белой слепотой еще одна пара глаз. И вновь вспыхнули в коридоре факелы. Я слышал голоса, знакомые, кажется, даже слишком знакомые, но не мог отвести взгляда. Девчонка, сжавшаяся и мигающая похожими на две сияющие луны глазами, смотрела перед собой и пятилась к выходу, закрытому на замок. Брезгливо утирая с пропитанного багряными пятнами платья сгустки собственной крови, Сильвия шагнула вперед и протянула руку таким владыческим жестом, что я засомневался, кто вообще в их чертовом культе был верховной жрицей. И девчонка прогнулась под эту немую власть. Робея, шагнула навстречу, а я отпрыгнул назад к стене своей камеры, когда под ногами девчонки пол… хрустнул. Длинная трещина разбила старый камень и пронеслась змеями по разные стороны. Трещина прошла в аккурат меж ног Сильвии, но та, и не дрогнув, вновь шагнула вперед и замерла, приблизив свое острое лицо к тяжело задышавшей соседке. — Моя принцесса, — промурлыкала она, едва шевеля губами. Девчонка подавилась собственным дыханием и заморгала белесыми глазами. Перепачканная кровью рука Сильвии медленно потянулась к ее лицу — пальцы осторожно заправили волосы за ухо. — А теперь рассказывай. — Пальцы крепко сжали волосы на затылке девчонки и дернули вниз. — Спокойно! — только и успел спохватиться я, прежде чем в красивое напуганное лицо прилетел удар. Мои рамки сознания с грохотом упали под аккомпанемент кулака, врезающегося в скулу. Сильвия была представителем уникальной комплекции «носит в сумочке кирпич, чтоб не сдувало на ветру» и не была агрессивной — трезво оценивала свои шансы и предпочитала физической расправе иронию и оттянутую, богатую на уловки месть из-за спины. Но вот ее тонкие пальцы сжались в кулак, мышцы на жилистых руках напряглись, а на глазах пелена — и это я не про слепоту. Я не знаю, откуда взялись сила в этих руках и гнев в холодной голове, но то, как она дернула девчонку, намотав волосы на кулак, и швырнула в решетку, заставили в очередной раз поверить в ошибочность шаблонного мышления. А еще мне знаете, чем запахло, кроме страха, крови и плесени? Схемой МАКУСА подсаживать молчаливых преступников к тем, кто может развязать язык. — Кобра! — Не зная, как и что кричать, я почему-то крикнул это. — Ты че, кобра? Уймись! И вытянул руку меж прутьев, чтоб остановить Сильвию, но успел лишь задеть пальцами край ее липкого от крови платья. — Рассказывай. Кто такая, откуда вылезла, где бабка? — прижав лицом к решетке, прошипела Сильвия, касаясь губами уха девчонки. — Моя принцесса.