***
— Как ты узнала адрес? Роза устроилась в глубоком кресле. Явно ждала, что я предложу ей чаю-кофе, но я мог предложить только путеводитель по увлекательному маршруту нахуй. — В редакции «Призрака» просочилась информация. И я опередила американских коллег. Советую, кстати, раз уж ты на чемоданах, валить отсюда, ты персона интересная, интервью с тобой — на вес золота. — Ясно. Хочешь пить? — Да, спасибо. — На кухне раковина, хлебай на здоровье. Роза жеманно улыбнулась. Была терпелива. — Ал… — Иди нахуй, — отрезал я. — Просто собирай сумку и оставь меня в покое. Не так много я прошу у мира, просто не трогать меня. — Ал, тебе надо говорить. Твоя история всколыхнула МАКУСА. Я рассмеялся ей в лицо. И посерьезнел. — Правда? Мне казалось, меня не услышали. — Тебя услышали. — Черта с два общество дебилов, у которых уши хуями заткнуты, услышало меня на самом деле. — И вот я здесь, — объявила Роза. — Ты не должен молчать. Мы на мгновение оба замолчали. Я зажмурился и отвернулся. Хотелось иронично хохотать в небосвод. — А кто молчал? Я говорил о том, что произошло в лабиринте. О том, что там на самом деле, — признался я. — Твоим коллегам из «Призрака». Независимым корреспондентам. Всем, кто готов был слушать, я рассказывал о голоде, жаре и болезнях лабиринта Мохаве. О правилах смотрителя и шахте, о захоронении заключенных, о том, что это существовало долгими годами под покровительством Вулворт-Билдинг. На коленях Розы был открыт блокнот. Я видел, как бежали чернильные строки по пергаменту. Мне было плевать, что там. — МАКУСА просто взял и поставил во главе чистилища насквозь больную суку, слишком больную, чтоб служить мракоборцем, но достаточно деятельную, чтоб уволить. Наделил ее минимальной властью и дал полную свободу творить все, что приходит в ебанутую голову, которую еще и солнцем Мохаве напекает. Хотите знать, что способен натворить больной ублюдок, которому дали власть? Сделайте меня начальником чего-угодно, — произнес я. — Но это покрывалось мракоборцами, президентом, и всем или не было дела, или никому эти люди не нужны были вообще. — Ну, справедливости ради, — осторожно протянула Роза. — Чтоб попасть в Мохаве, нужно было быть полнейшим кончем. Не о тебе конкретно, но… — Рената? Роза изменилась в лице. Я прикрыл глаза и отмахнулся. — Да, там держали уродов. Я не спрашивал за что сидит каждый из тех, кто устраивал бойни за еду, но это все равно люди. И они имели простое право на существование. Если же нет, тогда МАКУСА знатно обосрался с мораторием на смертную казнь, потому что это не гуманно. Не гуманно жить и убивать за крекеры. Закурив, несмотря на то, как Роза скривилась, я выдохнул ей в лицо дым. — А потом эти люди должны будут выйти, по окончанию срока. И жить в обществе, где нельзя убивать за еду и насиловать тех, кто косо смотрит. Как они это сделают, если Мохаве сделало из уродов чудовищ? — А как думаешь ты? — Я думаю, что расчет всегда был на то, что уроды останутся в лабиринте. Из лабиринта бы не вышли нормальные люди. Как и не выходили из Азкабана те огрызки, которые остались после дементоров. Никому не нужен мусор. Мы — гуманное общество, которое порицает смертную казнь и платит налоги, чтоб люди погибали в тюрьмах медленно, мучительно, зверея, гния и заканчивая жизнь в братской могиле. Я понимал, что делаю Розе репортаж. Ее блокнот пестрил заметками. Судя по тому, сколько уже было исписано, драматично и размашисто описывался каждый мой вздох. Роза смотрела на меня задумчиво. — Черт, — протянула она. — Это вызов. — Нет, — ответил я. — Потому что прессе было интересней трахал меня президент Роквелл или нет. — А он трахал? — Нет. Это ложь, которую от меня хотели услышать. Роза чуть блокнот не захлопнула. — Твои рассказы стоили ему должности. О тюрьме в том числе. — Мне похуй так-то. Но его хотели отстранить, я лишь не стал мешать. — Это подло. Он защищал тебя столько лет. Что это было? — Ответка за Мохаве. За столько лет. — Революционер? — Человек. Я улыбнулся Розе, чувствуя прущую из нее неприязнь. — Конгресс искал пути отстранить Роквелла, — напомнил я. — Я выжал из этого максимум. Да, пришлось соврать, но меня устраивает то, как все закончилось. — И в чем ты соврал? — В том, о чем меня спросили. О корнях лояльности Роквелла ко мне. — Как сложно ты обозвал слово «ебля». — Ничего не было. Вдобавок, Конгрессу было проще использовать умалчивание о преступлениях в лабиринте, чем нашу связь. Доказательство в виде захоронения было. А моих отпечатков на президентских гениталиях не нашлось. Ох, как же Роза кипела. Я почти не жалел, что не плеснул ей в лицо кипяток. — И как тебе? Я вскинул бровь. — Жить с этим, — уточнила Роза. — Как тебе? — Скажем так, голос смотрителя Вессон и стоны умирающих от голода я слышу в голове громче голоса совести. Бедная, бедная Роза. Она действительно меня понимала — я видел это в ее глазах. Но как же ей было от этого нехорошо! — То есть, это все же была сделка с МАКУСА, — произнесла она так презрительно, будто я на ее глазах замахивался на котенка лопатой. — Чтоб подставить Роквелла. — Если мир меня не слышит, я буду кричать громко. — Ты сотворил херню, Ал. — Я на свободе. Уже не херня. — Вот и цена предательства. — Свобода? Да. Меня оправдали. Наши взгляды встретились. Роза явно ждала от меня покаяния. Думаю, она за этим и приехала. Но чем больше отчаянья на ее лице я видел, тем шире улыбался. Ты не получишь от меня покаяния, Роза. Мне правда не жаль. Мне не было жаль целительницу, которой довелось попасть под горячую руку. Не было жаль тех, кого я убил уже в лабиринте — не скажу даже их количество. Уж точно не жалел Норт Вессон, которую швырнул в огонь. Не было жаль Джона Роквелла, а почему должно было быть? Что от меня хотела Роза? Уже после пожара в лабиринте, после недолгого пребывания в больнице и сделки с совестью, меня перевели в одиночную камеру тюрьмы Арлингтона, где довелось провести месяц в ожидании пересмотра приговора. Кроссворды не выдали, а потому пришлось коротать время за самокопанием, и, знаете, до чего я докопался? Мне никого не жалко, в том числе и себя. Внутренних ресурсов едва хватало на то, чтоб не рвать лица окружающим, когда у меня плохое настроение, и вы хотите, чтоб я где-то еще выжал из себя жалость и понимание? — Почему Детройт? — вдруг спросила Роза. Настолько резко, что я растерялся. Надо же, а ожидал, что еще пару часов придется доказывать, что правда того, кто поступает не как герой, отличается, но существует. — Дешевая недвижимость. — То есть, ты останешься в МАКУСА? — Англия послала меня нахер, экстрадиция дала это понять. — Ну да. Роза не спорила. Вновь поджала губы — ее явно разрывало от желания задать еще какой-нибудь провокационный вопрос. — Чем ты зарабатываешь на жизнь? — Работаю. — Снова твоя стезя? — Нет. Менеджер по продажам. Продаю матрасы. — Матрасы? Нет, правда, ответь я, что продаю на органы соседских детей, удивления было бы меньше. Я наклонился и, пошарив в стопке журналов под столиком, протянул Розе каталог. — Охренеть, — призналась Роза. — И как? — Нормально. А ты ожидала чего? Сев ближе, я наклонился. — Перлась в такую глушь, выпросила адрес. Ты хотела заловить меня за каким-нибудь очередным трэшем? И тут, неувязочка, этот придурок торгует матрасами, у него все неплохо. — Да не прям так что… Я фыркнул. — Ладно, допустим, — призналась Роза. — Просто ты так прятался… — Я не прятался. Я просто хочу, чтоб меня оставили в покое. — То есть, матрасы? Она аж расстроилась, честное слово. Я снова фыркнул: — Ладно. Не только матрасы. — Ал, ну вот кого ты собирался обмануть, — расплылась в улыбке Роза. — Еще топперы, ортопедические подушки и одеяла. Роза чуть меня блокнотом не ударила. Вот он, порок тщеславия — приехала без лопаты, грести навоз моей черной души, а я торгую матрасами, живу неплохо и уже скоро год как не пью. У всех все плохо, и только Альбус цветет. — Ты знаешь, что сейчас происходит в МАКУСА? — Это относится к матрасам? — Нет. — Тогда мне плевать. Она ушла разочарованной. Казалось, я столько наговорил о лабиринте, но интересовало не это. Опять. — Передать может что-нибудь кому-нибудь? — спросила Роза на крыльце. Я задумался. — Нет. И снова как-то не так ответил. От меня ждали раскаянья, боли и прочих симптомов того, что жизнь вновь пошла под откос. Не надо праведно кивать и соглашаться, вот вы, да, именно вы, читающий эти строки, тоже ожидал этого. Солнце светит, куры несутся, Альбус страдает и пьет — три всадника постоянства этого мира, ведь так? Роза ждала драмы, иначе ее бы здесь не было. Я был хорошим злодеем, чья мораль крушилась под тяготами редкого просветления — я не мог не страдать, потому что не было причин не страдать. Вышел из тюрьмы, предал любовь, остался один, спивается и мучается необходимостью просыпаться каждый день… я мог бы стать героем ее очередного высера. И стал бы, будь младше и невиннее, как в те времена, когда каждый пинок жизни приводил в ступор. Но сейчас, пока работает умение пинать жизнь в ответ, а хор голосов в голове нестройно и с акцентом поет знаменитую песню Глории Гейнор, черта с два я буду лежать и умирать. Я буду вставать, продавать свои матрасы, покорять Тиндер и ждать, как Хатико, пока из тюрьмы выпустят Ренату Рамирез, с которой мы потом пойдем делать деньги на обращении наших врагов в прах. Боже, если бы кобра знала, как я на самом деле соскучился, она бы уже сбежала из-под стражи и доползла до Детройта на карачках. Роза ушла с ничем. Этим «ничем» были исписаны десяток страниц ее блокнота. Она шла, пару раз оглянувшись, будто ждала чего-то от меня. Опять. Не скажу, что смотрел Розе вслед. Но, поднявшись на второй этаж, приподнял роллеты на окнах, чтоб убедиться — родственница действительно уходит. — Ушла? Комната у лестницы была небольшой и походила на палату психбольницы из-за обилия белых матрасов. Матрасы разных размеров и высоты, новенькие, упакованные в заводскую пленку и даже пахли свежестью. Они нагромождали пространство у двери, отчего та широко не открывалась. Лежали друг на дружке, подпирая потолок, оставляли узкое пространство для перемещения. В этом узком пространстве помещалась табуретка, спортивная сумка и с трудом помещался мой тесть Диего — мужчина с фигурой Геракла, взглядом Вельзевула и характером склочной базарной бабки. — Ушла? — спросил сеньор Сантана, повернув голову. Я кивнул. — Что спрашивала? — Не знаю, я не понимаю по-лесбиянски. Ответ тестю понравился. Настолько понравился, что в черных глазах вспыхнул подвох. — О, нет, — вырвалось у меня, когда на глаза попался мой любимый матрас из коллекции. — Только не модель « Зимняя Матильда». Ох, какой это был матрас! Огромный, высокий, довольно жесткий, но пружинистый и удобный, он обволакивал тело, как мягкое масло. Сеньор Сантана смотрел на меня так, словно «Зимняя Матильда» — это не модель матраса, а мое имя в паспорте. И резко воткнул в матрас охотничий нож. — Жалко, — буркнул я. — Думал его оставить. — Зачем? Вспоров матрас, сеньор Сантана потянулся к сумке. — Ортопедическй же. Долговечный. — А тебе что на нем, тридцать лет межпозвоночную грыжу греть? Меж мягких валиков наполнителя сеньор сунул пистолет. Прижал плотно валики и сунул еще один, рядом. — Нет. Просто правда матрас хороший. Понятно, что все в дело, но на таком матрасе хорошо… — Рот закрой. Не оскверняй мои пушки своей гомосячьими речами, — рявкнул сеньор Сантана. — Да я не… — Ты глянь на него, на заброшках он уже брезгует, ему матрасы подавай ортопедические, «Зимнюю Матильду» ему подложите, чтоб коленки не натирались, чтоб поясница не прогибалась. — Да ну вас, — отмахнулся я. Но если старик Сантана собрался причитать, а особенно на тему сексуальных меньшинств, политики, безбожников и феминизма, лучше просто закрыть рот и думать, что это звучат не монологи озлобленного сальвадорца, а белый шум. — Я тебе говорил, всегда говорил, — жестикулируя пистолетом, который, спохватившись, тут же сунул в матрас, пророкотал старик. — Твои эти пристрастия ничем хорошим не кончатся. Но я пустил тебя в дом… Сунул еще один пистолет. — … выкормил и вырастил, дал тебе шанс стать человеком, а ты? Знаешь, в чем твоя проблема? — В том, что я пидор. Знаю. Старик изменился в лице. — Да. То есть, нет. Не говори так. Мы тебя вылечим. — Он обошел матрас, протискиваясь в проходе, вспорол ножом сбоку и приткнул меж валиков наполнителя еще один пистолет. — Завтра идешь встречаться с жещниной. Я договорился. Так, шей. И выпрямился. Протискиваясь в проход, я обвел старика холодным взглядом. — В смысле? — Не благодари, — кивнул старик. — Случай у тебя запущенный, поэтому на поцелуи и звезды время не трать, сразу веди на заброшку. Или где ты там лазаешь. Достав из кармана волшебную палочку, я плавно провел по вспоротому матрасу. — Репаро. Шов быстро стянулся, словно разрез стерли ластиком. Постучав по нему ладонью и утрамбовывая пистолет так, чтоб меньше виднелись контуры рукояти, я поднял голову. — Да не пойду я ни с кем гулять. Вам не кажется, что моя личная жизнь — мое дело? — Не в моем доме. — Это мой дом. — А кому он достанется, если ты случайно упадешь глазом на нож? — вразумил сеньор Сантана. — Не переживай, все получится. Дело тонкое, случай сложный, я все понимаю. Поэтому женщину тебе нашел подходящую. — В каком смысле? Просто интересно. — У нее усы и кадык. Чтоб ты отвыкал от мужского внимания постепенно. — Фу. — Ой, сиди молча, голубая устрица, и бери, что дают. Усы ему не нравятся! Я твое фото как показал, так трое вообще из города выехали. Я молча шепнул заклинание, проводя палочкой вдоль второго разреза. Старик же, фотографируя матрас, не замолкал во всем богатстве своей мудрости. — Может она тебя хоть бриться научит. — И сам даже фыркнул. — И вообще, запомни, сынок: чем хуже зрение, тем больше у партнера шансов. — У меня нормальное зрение. — Да это я про нее. Она еще малость косая. Жить с ним было непросто. Очень непросто, и это было совершенно не одно и тоже, как когда я на птичьих правах придворного шута обитал на его вилле. На вилле у океана обитал веселый дядька, находящийся в состоянии стабильного навеселе. Когда же цепочка иерархий стала короче, и сеньор Сантана был уже не покровителем-начальством, а тем, с кем приходилось делить быт, я начал понимать — шутка о том, что их с Соней секрет долговечного и счастливого брака был в том, что сеньор не понимал шведского, а Соня не говорила по-испански, была не шуткой. К чести сеньора, скажу ожидаемую правду — он был тем, к кому я рискнул вернуться, и единственным, кто не колебался принять меня после заключения. Система ценностей Диего Сантана отличалась от понятий благополучия всей моей семьи. Старик упорно считал, что от заключения не застрахован никто и это можно простить, в отличие от лени, слабости, плохого внешнего вида, порочащих его фамилию связей и еще миллиарда нюансов, которые старый суровый Диего считал веской причиной для расстрела. Мы жили под одной крышей, занимались тем, что не поощряется обществом, но что умеем лучше всего. Этот старый дом в Детройте и махинации с обходом закона, мой запал и его опыт… я все чаще вспоминал молодость. Себя молодого, глупого и безмерно важного, попавшего в цепкие руки дряхлого афериста. Но потом память оттеснял разум, и я понимал — нет, это ни черта не то же самое. Старик Диего был жестким. Мы знакомы были на тот момент уже… двадцать лет почти (ужас какой!), но ни тогда, ни сейчас, я не смел борзеть больше, чем он позволял. Он всегда был чуть выше, как бы высоко я не прыгал и как бы не тянул важность. Я понимал, что мы в одной связке, но знал, что мы не на равных. Это помогало и вовремя отрезвляло: вовремя заткнуться, не спорить, промолчать, когда нужно, и в целом терпеть свод правил, которые появились с первого дня, как я пришел к нему. О, а правил было немерено! Это был одна из многочисленных странностей старика Диего, которая не обсуждалась. Он придумывал и устанавливал свои правила: как вполне нормальные, так и абсолютно идиотские. Я иногда сочувствовал сыну, которого вырастил этот не вполне здравый человек, стыдился еще больше и думал, что с такими инструкциями Матиас имел все шансы вырасти неврастеником. Потому что правил становилось все больше и больше. Они были разной степени адекватности, но абсолютно все требовали полного повиновения и молчания с моей стороны. Вставай и работай — это первое, и, в целом, нормальное правило. Оно появилось на следующее же утро после того, как я вернулся. Где найти работу в безработном Детройте, без документов и с моим послужным списком — для меня это паника, а для него — нытье и херня. Вставай и работай. И я, зная, что в гневе тесть способен размозжить голову, встал и нашел работу в конторе по продаже матрасов. Но затем начался маразм. Не хлопай дверью, не читай новости, не смотри в телефон, читай бумажные книги (только бумажные!), в любой непонятной ситуации — убирай, ешь только дома, только на кухне и только сидя, не ешь сахар, с заходом солнца — домой, просыпайся до будильника, не пей, кури только в открытое окно, пей молоко, причем не просто молоко, а ужасно жирное тошнотворное молоко. Не кричи, не здоровайся с прохожими первым, не жалуйся, не забывай ничего, не спи головой к окну, не трогай руками стекло, не оставляй раковину мокрой — этих правил было бесконечно много. Моя жизнь превратилась в инструкцию, которой необходимо следовать, чтоб сделать каждый следующий шаг, иначе старик Диего приведет в дом свою давнюю подружку — агрессивную шизу. И он все равно не был доволен. Появлялись новые правила и запреты, казалось, старик издевался. А потом я придумал схему с продажей оружия в матрасах. Не как план действия. Просто ляпнул, когда утром давился этим ужасным жирным молоком. Просто для поддержания беседы, сказал, что в ортопедическом матрасе можно прятать оружие, они ведь сами по себе тяжелые, пружинистые. И старик Диего настолько изменился в лице, что я начал лихорадочно думать, какое правило нарушил и что сейчас прилетит в лицо: кулак или молоток. Но когда старик принес домой сумку с дюжиной пистолетов и рыбацкий чехол, в котором стукались друг о друга два автомата, я понял, что падре так-то с гнильцой. Я не знал, где он брал оружие. Пару месяцев спустя задал вопрос, не особо надеясь на ответ. Сеньор Сантана задумался. — Ну я пришел, поговорил по душам, произошел диалог. — Он пожал плечами. — Короче говоря, теперь это мое оружие. Многое я повидал, но не понимаю. Как может один человек просто взять, и забрать чье-то? И это не щебень соседа, это… завод, склад, система? Как знать с чего начинать и где копнуть? Почему если бы я пошел, то вернулся бы побитый и с пулей в коленях, а старик Диего вернулся с двумя сумками и конвертом наличных денег? — Потому что ты пидор. — Этим аргументом заканчивался любой вопрос всякий раз, как старик не хотел говорить. Я все чаще изнывал от слова, данного Сильвии. Мне хотелось рассказать о ней старику Диего. Хотелось подтянуть к нам, потому что если эти два титана сойдутся, то неделя-две и мы купим штат Мичиган вообще. Диего Сантана станет его губернатором и превратит штат в теократическую утопию с проституцией, покером и сводом странных правил, а Сильвии, чтоб не возмущалась, откроют завод по производству чего-угодно. Мне в этом мире места не будет, но я бы от души посмотрел. — А может, — глядя на идеально заштопанный чарами матрас, протянул старик Диего. — Ну его нахрен? Чем ближе день начала летних каникул, тем чаще старик пасовал назад. На календаре было двадцатое июня, на счету — двадцатый день сомнений. Что-то щелкало в сеньоре Сантана, когда приближалось лето. Изо дня в день он становился задумчивей и спокойней, орал реже, но громче, а на оружие в сумках смотрел так, словно вспоминал, как это попало к нему в дом. Правила, которым я обязан был следовать, уже контролировались не так жестко. Я чувствовал напряжение в доме, но, что куда хуже, чувствовал, как старика Диего рвут на части то, что он может, и то, что он должен. И я ничего не мог с этим поделать. Мы никогда не говорили об этом. Мы никогда не говорили ни о чем, что могло опустить его на ступень иерархии ниже. Я лишь наблюдал за тем, как он ходил, напряженный, как сжатая пружина, часто думал в тишине и, когда догадывался, что его зять-нахлебник что-то себе надумывает, изводил меня издевками, как прежде. — Вы же знаете, что это не фургончик с мороженным, который сегодня работает, а завтра — нет? — произнес я. Он знал лучше меня, потому и не ответил. Поначалу я не понимал. Пока не вспомнил, что двадцать второго числа из Ильверморни возвращается Матиас. Я много раз проигрывал в голове разговор о том, что с Матиасом никогда не случится то же, что и с детьми старика, но каждая развилка событий в голове заканчивалась его простым вопросом: — Почему? И я мог ответить на этот вопрос. У себя в голове, разумеется. Потому что Матиас, которому в августе должно было исполниться семнадцать, был ни разу не капризной горделивой Камилой и уж точно не дублировал тонкую натуру Альдо.***
— Блядство ебаное, спасибо, сынок, спасибо родной! Знаете, почему у меня не получилось воспользовать превелигей МАКУСА и жить после лабиринта в условиях анонимности? Потому что меня на второй же неделе нашли чудилы из родительского комитета Ильверморни, чтоб высказать мне свое бурное негодующе «фи». Потому что у всех дети как дети, а у меня — Матиас! Итак, город Детройт, аэропорт, выглядевший довольно пустым и старым. Его магическая часть — таможня, напротив, одна из новых, настолько новых, что до сих пор там пахло свежей шпаклевкой. Действующие лица: я, матерящийся сквозь зубы, настороженные таможенники, Матиас Энрике Моралес Сантана, который, чувствую, получит, и тридцать разъяренных членов родительского комитета Школы Чародейства и Волшебства Ильверморни. Я понял, что что-то опять не так, потому как все они решили прокатиться с порталом в Детройт, не иначе как для любования красотами заброшенных заводов. Женщину, стоявшую чуть впереди этой орды обеспокоенных вечно чем-то родителей, я знал. Она была миловидной светловолосой волшебницей средних лет, стройной и жеманной, одетой в бледно-голубой твидовый костюм с ниткой жемчуга на шее. Даже издалека я видел, что губы волшебницы брезгливо поджаты, а светло-серые, практически прозрачные глаза, смотрят с такой драмой, словно если кто-нибудь сейчас что-нибудь не сделает, то солнце погаснет и планета покроется льдом. Наши взгляды коротко пересеклись. Волшебница снова меня узнала. Рот ее приоткрылся, но я и бровью не дернул, лишь, глядя перед собой, вытянул руку навстречу шагающего от стола таможенника Матиаса. От Матиаса тянулась красная дымка. Таможенник, сверившись со списком на столе, махнул ему в спину палочкой. Дымка исчезла. «Что, уже клеймите?», — подумал я, но догадался смолчать. — Позвони мне, Джанин, — не оглядываясь, бросил Матиас, катя чемодан мимо стражей родительского комитета. — А то два месяца без твоих доебов я не выживу. Я не удержался, и гоготнул. Джанин Локвуд вспыхнула и драматично прикрыла глаза. — Мы будем принимать меры. — Голос ее дрожал с придыханием. — Авторитет Ильверморни и безопасность детей под угрозой из-за девиантного поведения этого… Спустив солнцезащитные очки на кончик носа, Матиас, не оборачиваясь, продемонстрировал родительскому комитету средний палец. — Мы этого так не оставим. — Джанин, не заставляй меня снимать штаны, чтоб показать, где место женщины. Я толкнул Матиаса в шею, что оказалось проблематично — малой вымахал выше меня. Он и зашагал прочь, а я остался один против самых козырных родителей МАКУСА. Джанин, похожая на трефовую даму, была вне себя, но так смешно пыталась держать себя в руках, что я улыбнулся ей. — Мы этого не оставим, — прошептала она. — Ему не место в Ильверморни, среди нормальных детей. — Спасибо за сигнал. Разберемся. — Это и страшно. Корни понятно откуда растут. Я вскинул бровь. — Меры будут приняты, — прошипела Джанин. — Школа достаточно терпела. Я лично займусь вопросом того, чтоб этого… юношу изолировали. — Займись, — посоветовал я. — Но помни, Джанин, не ты одна седлаешь влиятельную волшебную палочку МАКУСА. Если ты понимаешь, о чем я. — Животное, — проговорила она. — Тогда не удивляйся, если под дверью твоего дома будет насрано. «Боже, какая сучара», — думал я, так и чувствуя спиной взгляды родителей, которые уже шептались. — «Вся в брата. Ебнутая семейка, не то что мы с Матиасом и Диего». Матиас дожидался меня в магловской части аэропорта, опираясь на чемодан. Мы дожили до того времени, когда мой сын стал выглядеть моим ровесником. Весело? Страшно. Да каким ровесником? Когда мы поравнялись, в голове возникло давно позабытое чувство. Когда четверокурсником смотрел на выпускников Хогвартса и благоговейно думал, что они выглядят совсем взрослыми. В свои «скоро сорок» я выглядел на восемнадцать, а как бросил пить, на кассе продавцы отказывались продавать сигареты. Так вот, чувствую, сигареты мне будет покупать в ближайшее лето Матиас. Высокий, кудрявый, хорошо сложенный и бесконечно в себе уверенный. Одетый в спортивные штаны и факультетский бомбер на голое тело, он смотрел на меня из-под спущенных на кончик острого носа солнцезащитных очков. На шее блестела толстая цепь. — Пойдем уже, Си-Джей, пока родительский комитет нас не отправил на костер, — буркнул я. Матиас послушно направился к выходу. — Что опять натворил? — Джанин просто тупая белая шваль. — Это понятно. Но все равно. Протяжно цокнув языком, Матиас перехватил чемодан удобнее. — Она же не работает. Ей скучно, вот она и лазает по школе каждую неделю, проверяет, вынюхивает. Все началось давно, когда женщинам дали право голоса… — Так, начинается. — Что начинается? Все к этому шло. В обществе, где женщины ебут общество, потому что их не ебет никто, потому что педикам разрешают жениться, это ожидаемо. — О Господи. — Я закатил глаза. — Его-то Америке как раз и не хватает. Вот она, пропасть поколений. А я в свои семнадцать увлекался аниме. — Дома поговорим. Матиас фыркнул и поправил очки. Я повернул голову, когда что-то мелькнуло и, молясь, чтоб показалось. Матиас отклонил голову, а я стянул с его переносицы очки и едва не задохнулся. — Ты что наделал, черт кудрявый? — прошептал я в ужасе. Над левой бровью кудрявого черта красовалась свежая татуировка. Готический шрифт букв складывался в жгуче-черное слово «El Desviado». Я хуже, чем умер. Матиас вскинул бровь. «El Desviado» тоже подпрыгнуло вверх. — Это же… Можно иметь сколько угодно богатый словарный запас, но когда ваш ребенок набивает на лице татуировку, поверьте, нет у вас словарного запаса. Максимум в первые минут десять — несвязное блеянье. — Ой пиздец. — Я закрыл лицо руками. — Дед убьет на месте. Матиас фыркнул и направился к раздвижным дверям. Я едва не орал. В последний раз мне так хотелось придушить сына в октябре, когда из Ильверморни посыпались письма о том, что в месяц черной истории мое возлюбленное чадо собрало всю межкультурную диаспору, запугало ее клыками и устроило самую массовую драку за всю историю школы.***
— Молись, чтоб это отмылось, засранец! — орал сеньор Сантана, за волосы нагибая голову внука над раковиной и так яростно оттирая татуировку мылом, что, казалось, был близок к тому, чтоб протереть лоб до черепа. Я, как побитый щеночек, метался у двери. Отцепить старика от сына — получу по морде и буду виноватым. Поддержать старика — буду виноватым и навеки врагом. — Оно не ототрется, — пришлось ввернуть. — Я в аэропорту тер салфеткой. Матиас вырвался и, оттолкнув сеньора Сантана, широко раскрыл клыкастый рот и издал хриплое шипение. — Убью, — прошептал старик Диего в ответ. И, лупанув по стене так, что треснула кафелина, бросился за Матиасом. — Я полицию вызову, — заикнулся я. — Не лезь! — рявкнуло два голоса. Не дай вам Бог когда-нибудь наблюдать за конфликтом двух сальвадорцев. Чтоб вы понимали, они перекрикивали своими ругательствами общественные беспорядки, которые из центра Детройта переместились близко к нашей улице. — Нахер из моего дома! — орал Диего так, что окна дрожали. — Забирай тряпье свое, и чтоб я тебя не видел! Клянусь, обратно не пущу, хватит, все, устал дед, давай, открывай дверь и навстречу свободе! Побирайся, ной, голодай, я тебе в этой жизни больше слова не скажу и двери не открою! Дверь хлопнула. Старик Диего, ругаясь и пиная мебель, достал из кармана телефон и с явным желанием пробить пальцами экран, набрал номер. — Иди домой, куда ты пошел, — прошипел старик. — Кто орет?! Я не ору. Не ору. Блядь, я не ору!!! У меня от его «не кричу» левое ухо до сих пор слышит только на сорок процентов. — Иди жрать. Все. Все, я сказал. Старик Диего не извинялся никогда принципиально. Но фраза «иди жрать», брошенная тоном человека, который испытывает крайней степени омерзение, считалась катализатором примирения. — А на второй стороне, для симметрии, надо было набить слово «долбоеб»! — не унимался, хоть уже и охрип, сеньор Сантана. — Чтоб сразу обозначить свое место в мире! Я юркнул ему за спину и осторожно отодвинул в сторону подставку для ножей. — Это край! Ни колледжа. Ни нормальной работы. Долбоеб с партаком на лице, кто такого куда-то возьмет? Матиас сидел за столом, медленно ел рис и не сводил с нас прищуренного взгляда гиены, которая так и ожидает, что абориген метнет в голову топор. Я прошипел сыну что-то вроде воспитательной угрозы, но лучше бы промолчал и не напоминал о своем существовании вовсе. Старик Сантана резко обернулся. — А ты! И обрушился его гнев на всех в этом мире. — Вот это что такое, я тебя спрашиваю, а?! И тряс моей рукой так, что кисть хрустела. — Набил херню на корявках своих, а сын и впитывает! — Да я же не надпись на лице. — Да хоть «Добро пожаловать» на жопе, чтоб все пидоры планеты видели эти художества и знали про твое срачное гостеприимство, — гаркнул старик, когда Матиас ретировался в комнату. — С этого все и начинается… С остервенением накрыв сковороду крышкой, сеньор Сантана не затыкался ни на секунду: — Сначала набивают всякое, потом штаны узкие покупают, а потом все! Становятся такими отрыжками человечества, как ты! Ты мне омерзителен. Последний день ты в моем доме ошиваешься, помяни мое слово. В расход пошли все. Я, потому что само собой. Потом Финн, потому что смел быть татуированным. Потом Камила, которая во время беременности курила кальян. Потом компьютерные игры и современная музыка. Потом снова я, просто потому что больше виноватых не нашлось. Финальный аргумент был ожидаемым: — А если бы ребенка покрестили вовремя, ничего бы не было! Спорить было бесполезно. Больше сил уходило на то, чтоб не начать тупо улыбаться и драконить тестя еще больше. Тесть же распинался, уже перейдя на испанский, и я рискнул лишь спросить: — А что хоть значит это «el desviadо»? — Я — сын пидораса. — Я так и думал. Дипломатичность и соглашаться — только так можно было выжить с тестем. — Думал он, — буркнул тесть. — Что ты там думал, надо, блядь, взять уже и выучить нормальный язык, спустя столько-то лет! Ничто так не объединяло нас с Матиасом, как гневный старик Сантана. Так уж вышло, что все наши отношения были построены на треугольнике «Матиас-хороший-плохой». Хорошим чаще всего выступал дед Диего, который был на стороне внука всегда. Настолько всегда, что, чувствую, завтра утром конфликт касательно татуировки на лице будет исчерпан, а все вокруг без татуировок на лице прослывут посредственными ханжами. Иногда хорошим доводилось бывать и мне — редко, крайне редко. Я никогда не пытался воспитывать сына, потому что понимал три простые истины. Первая заключалась в том, что я облажался с ролью отца, и лучшее, что можно исправить, это стать если не другом, то хотя бы хорошим знакомым. Вторая истина гласила, что пытаться криком вдолбить в голову подростка что-либо — это значит подтолкнуть его к тому, что вам сделают назло и с улыбкой. Третья же нерадостно напоминала, что Матиас черпал свой сучий характер и горячий темперамент от тех, кто его воспитал, а меня в этом списке не было. И пытаться со своей дипломатичной колокольни донести до буйной головы свою правду было бы неблагодарной тратой времени и нервов. Нам часто не было о чем говорить. Поэтому даже наш союз против децибеллов Диего был тихим. Матиас лежал на кровати в комнате, откуда я снес матрасы в гараж, заткнул уши наушниками и смотрел в потолок. Я сидел на краю кровати и изучал внимательно результаты экзаменов, отображенные на красивом синем бланке жирными алыми буквами. Предметы, которые изучались в Ильверморни, во многом дублировали привычные мне дисциплины Хогвартса. Американцы изучали трансфигурацию и историю магии, зельеварения и травологию, астрономию и рунологию, однако некоторые предметы были отличными. Боевая магия, невербальные чары, бытовая магия, основы колдомедицинской помощи, магическое право, магия индейцев, основы магической картографии, да еще и три факультатива на выбор… Список дисциплин был длинным, а я невольно пожалел детей — клянусь, в Хогвартсе на шестом курсе мы учили меньше. Я по результатам С.О.В. учил шесть предметов, Скорпиус же вальяжно ходил на что-то около… трех и ныл при этом о загруженности. Я уже не раз говорил о том, что не состоялся как тот, у кого есть дети. Но, пусть отец из меня никакой, в университете Сан-Хосе, на минуточку, дураков не держат. Глядя то в ведомость из школы, то на непроницаемо и отныне татуированное лицо Матиаса, я понимал, что что-то в его жизни происходит. — Что? — Матиас поймал мой взгляд. «Что?!» — Во мне иногда просыпался индвид под названием «зять Диего». Он хотел орать и крушить мебель. — «Да если бы я принес домой такие оценки, меня бы мать в колодец сбросила, а отец сверху вылил цемент!». Дела Матиаса были не просто плохи на уровне среднестатистического двоечника. Это нормально, хватать неуды по некоторым предметам. Нормально получать хороший бал по травологии, средний — по истории и днище по заклинаниям. Нормально учиться неплохо, но иметь два-три темных пятна на теле успеваемости. У Матиаса же плохо было по всему. Плохо настолько, что, судя по расплывчатым и угрожающе мигающим алым отметкам «Неудовлетворительно» напротив предметов, Матиас должен быть просто умственно-отсталым деградантом, который пишет с трудом и читает по слогам. — Слушай, ну ты хоть на уроки ходишь? Посещение — это уже пятьдесят процентов успеха. Матиас фыркнул. Хотя вообще ничего смешного я не видел. Даже напротив факультатива «полеты» красовался неуд. Матиас был ловцом сборной Вампуса с двенадцати лет. Что пошло не так? — Что пошло не так? — спросил я. — Хотя бы с квиддичем. Но кудрявый черт вновь заткнул ухо наушником. Я просто представил, где бы находилась моя могила, ответь я на родительский вопрос об учебе подобным образом. И да, я начинал терять терпение. Видит Бог, каждое слово, каждый взгляд подбирался с такой тщательностью… да я так в показаних не осторожничал, как с Матиасом! А в ответ лишь ледяной игнор. Я закипал. Иногда ой как хотелось обозначить эту грань: я — не придурковатый друг, а, мать твою, отец! — Просто, судя по оценкам, — содрав с Матиаса наушники, протянул я буднично. — Ты или деградант конченый, или я чего-то не знаю. Его глаза скользнули по мне с пренебрежением. — Я деградант, видимо. Взыграть на самолюбии не вышло. Я сделал над собой усилие, чтоб держаться. — Не хочу сейчас нести ту пургу про ответственность, как это делают обычно. Но еще год, и тебе надо что-то думать над будущим. Не мне, даже не деду. Тебе. — Колледж и все такое? — Да. — Не моя тема. — А что твоя тема? Чего ты хочешь? — спросил я все еще терпеливо. — Чтоб чего-то хотеть, нужно что-то делать. Судя по оценкам, ты не делаешь ни черта. Матиас закатил глаза. — У тебя есть год на то, чтоб снять чехлы и что-то думать. И если ты не тянешь школьную программу, тебе будет это сделать невозможно, я поэтому и… — Я тяну школьную программу! — Тогда что это за херня? — Я бросил ему на кровать ведомость с оценками. — Черт, тебе нужны нормальные баллы, просто чтоб закончить Ильверморни и идти дальше. Это твое будущее. — Мое будущее — мертво! — Да уж, блядь, не сомневаюсь! — рявкнул я. Мы обменялись долгими напряженными взглядами. Мне стало немного совестно, потому что и снова приходилось выносить мозг сыну, называя это как угодно, но только не воспитанием. — Слушай, — мирно вздохнул я. — По сути, школьные оценки — это херня, не определяющая реальных знаний… — Аминь, отец. — Но это вопрос ответственности и усилий. Придет момент, очень скоро, кстати говоря, когда нужно будет стать взрослым. А взрослость, Матиас, это не партак на лице и не хамство людям, старше тебя. Матиас глянул на часы. — А можно ужать речь и сразу перейти к морали? Спать очень хочется. — Говно вопрос, — кивнул я. — Не хочешь учиться — иди работать. — Окей. Черт, я надеялся, что блеф его напугает. — Совершеннолетие, плюс две недели на раскачку. И вперед, на свои хлеба. — Идет. — Матиас подумал, хмыкнул и протянул руку. Я с сомнением ее пожал. — И где ты найдешь работу? С партаком на лице и без среднего образования? — Наверное, это уже мое дело. «Ну пиздец», — заключил я. — «Или сядет за решетку, или умрет в нищете». Не скажу, что у меня был на Матиаса определенный план — Матиас был незапланированным во всех смыслах. Я никогда толком не думал о том, что будет после окончания Ильверморни, но существовал придуманный кем-то безотказный алгоритм действий: школа, потом колледж, потом собеседование, потом работа, а потом ребенку уже двадцать пять и родитель со спокойной совестью может не лезть. Я был в ступоре. Матиас вырос быстрее, чем шло время вообще — я только-только за год без побегов подготовился к роли родителя школьника, как вот жизнь пнула мое спокойствие под зад ногой. Я был в том возрасте и с тем опытом, когда не хотел всех денег мира, быть легендой и пить до беспамятства. Мне было скоро сорок. Чем ближе эта страшная цифра, чем больше времени жилось в Детройте, тем больше казалось, что здесь и сейчас я бы справился, если бы кто-то перемотал время назад и дал мне второй шанс. Я бы потянул, с радостью бы потянул ответственность за школьника. Провел бы лето, собирая первогодку в школу: выбирал бы самые красивые тетради и перья, с замиранием сердца ждал первого сентября, а утром в этот день бегал бы по дому, как дурной, вопя: «Блядь, забыли спортивный костюм!». Мне было бы действительно нелегко отпускать на Хогвартс-экспресс, и я бы точно присел на корточки, как когда-то мой отец, и сказал что-то напутственное. А потом весь год бы тусил в родительском комитете, собирал со всех деньги на окна, срался с Джанин или ее злобным аналогом и был бы на своем месте и в свое время. Видимо, я на самом деле не был потерян. Я был просто не вовремя. Но этого не будет. Мои дети выросли. Рошель была гением, который пробивает академический путь и говорит словами, которых я не понимаю. Матиас через год заканчивал Ильверморни — его дела очень плохи, но ему не нужны ни нравоучения, ни советы, ни откровения. Сказать, что я загнался — не сказать ничего. Нет, не по поводу того, что все в моей жизни случалось не вовремя. Меня угнетала вся ситуация с Матиасом: нулевая успеваемость, отсутствие планов, непрекращающийся конфликт со всей Ильверморни, апатия и одиночество. Наверняка ведь одиночество — я много слышал про тех, с кем он конфликтовал, но ни слова о тех, с кем дружил. Не сказать, что я пошел жаловаться Диего. Скорее его очередое правило о раннем отбое не сработало, и наш перекур на крыльце затянулся. В темноте звучал шум уличных беспорядков. Нестройный хор пищавших сигнализаций раздавался откуда-то далеко. Заглушали его лишь вой полицейской сирены и негодования тестя. — Такое ощущение, что тебе дятел в черепе дырку проковырял клювом, а потом из леса вышел лось и тебя туда выебал. Потому что у тебя в голове не мозг. Сказать, что у тебя в голове? Я цокнул языком и получил за это подзатыльник. — За что?! — Брать сальвадорца на слабо! — вразумил старик Сантана. — Это ж в лепешку расшибется, но сделает назло. — Никто Матиаса на слабо не брал, я просто блефанул про работу. А он взял и решил бросить школу и не поступать в колледж. Это во-первых… — А я все думал, за что тебя из университета Сан-Хосе выгнали, это с нашим-то блатом, это притом, что моя мать крестила сына двоюродной сестры профессора, который в семьдесят девятом году преподавал там римское право. А вот почему — ты дебил. — А, во-вторых, — прервал я. — Сальвадорец — это не оправдание. И не сверхнация. Изо рта старика выпала сигарета. — Ты что, с ума сошел? — Хватит уже, Матиас сальвадорец на одну четвертую всего-то. Давайте, раз уж нация решает… — Конечно решает. — То будем помнить, что он — наполовину англичанин. — Наполовину ты — парнокопытное, а не он англичанин, — гаркнул сеньор Сантана. — Закрой рот, пока не треснул. Довел ребенка и умничает! Собственно, чтоб быть виноватым, мне достаточно было просто дышать. Сеньор остервенело достал из пачки еще одну сигарету и чиркнул зажигалкой. — Ему непросто. — Да я понимаю. — Ни черта ты не понимаешь. Думаешь, вернуться в школу после истории с вампиром в окнах и общенациональных слухах о твоих игрищах с тем пидором из МАКУСА было просто? Я даже не попытался возразить. Впервые задумался всерьез о том, что наделал. Когда о слухах узнали все, я и помыслить не мог, что все — это в смысле вообще все. — И это еще хорошо, что он в них не верит, — сказал старик, увидев, как я изменился в лице. — Да? Почему это? — Потому что я так сказал. И не подведи меня, пусть думает лучше, что против тебя весь мир, чем что сзади тебя… — Я понял. — Понял он… А, главное, вовремя. Но это я все к чему. — Сеньор Сантана глянул, подчеркивая тот факт, насколько я ему противен. — Матиасу всегда было нелегко в школе. Там почему-то все решили, что он не такой, как все. — Потому что он не такой, как все. — Это ты не такой, как все, пидорасина дефективная. А Матиас — нормальный ребенок. Всегда им был. И он умеет за себя постоять. — Да, я помню, как весной мракоборцы и отдел образования проводил с ним по этому поводу беседу… — И если они думали, что я накажу внука за то, что он может дать отпор, то хрен они угадали. Я накажу за партак на лице и траву. Но не за то, что несколько сопливых носов были разбиты. — Несколько десятков. Старик глянул на меня так, словно я ему в самое сердце загнал раскаленную кочергу. — Иди спать, — проскрипел он. — Бесишь. Неужели толерасты Соединенных Штатов еще не открыли для пидоров какую-нибудь общину на дне океана, чтоб ты уже наконец туда съехал, и в моем доме в кой-то веки зажглась лампада Господа? Я, схватившись за перила, поднялся на ноги. — Спокойной ночи. — Иди, иди. Позор семьи. Видит Бог, в последний раз я тебя терплю. Старик выдохнул дым в сторону. — А насчет Матиаса — не рви сердце, — бросил он тут же. — Доучится, куда денется. В Детройте работы нет.***
*** — Я нашел работу, — объявил Матиас следующим вечером. Сеньор Сантана так резко опустил чашку перед собой, что затрещали одновременно и ее донышко, и ножки стола, и мои поджилки от ледяного взгляда. — Молодец, малой, — вяло ответил я. — Мы гордимся. Особенно дед. — Угу, — не особо вдумчиво буркнул Матиас. — Ладно. И, отодвинув тарелку с нетронутым ужином так, словно ждал повода улизнуть, направился к лестнице. Мы слышали его шаги и негромкий хлопок двери, прежде чем на мою голову обрушился подзатыльник. — Доволен? — проскрипел сеньор Сантана. — Ну, как сказать. Нет, погодите. Я решительно повернулся к нему. — А что плохого? Сейчас конец июня только. Пусть поработает, набьет шишки. Посмотрит, как это, по утрам рано вставать и сколько стоит доллар. За два месяца взвоет и поймет, что если есть вариант отсрочить работу, то надо идти в школу, потом идти в колледж и ебашить на хорошие оценки. — Гениальный план. Гениальней было только скакать на хую президента и надеяться, что никто об этом не узнает. — Так, ну хорош, — одернул я. — Вот что не так? Порадовались бы лучше. — Ой, радости мне! Внук стал закладчиком. Старик бросил на стол вилку и, выдвинув стул со скрипом, тяжело вздохнул. Я повернулся. — Почему закладчиком? Ну почему мысли сразу о худшем? — Детройт, безработица, шестнадцать лет, нет образования и опыта, зато мозги набекрень и партак на лице. Согласен, перегнул палку. Такому только в НАСА, спутники проектировать. Я задумался. Ненавижу признавать правоту старика, который был прав все чаще, но… — Блядь. — Наконец-то, разродилось оно на мысль. Сеньор Сантана направился к лестнице. Я проводил его обеспокоенным взглядом. — Пойду, покряхчу у него в комнате, — бросил сеньор. — За сердце свое больное напомню. — Это манипуляция! Не смейте! — Да, это манипуляция, — передразнил гнусаво сеньор. — Черта с два я десять лет за сутаной шрамы от пуль прятал, чтоб мой ребенок стал барыгой. Манипуляции — оружие подлых, женщин и Скорпиуса Малфоя, а потому я с сомнением отнесся к идее. В ее поддержку следовало заметить, что старик Диего был для Матиаса в жизни единственным авторитетом и куда как более близким человеком, чем я. Но ожидаемым было и то, что Матиас огрызнется на нравоучения и «больной сердечник» Диего взорвется в гневе и крике. Диалог не состоится, виноватым окажусь я, а Матиас принципиально решит стать наркоторговцем, даже если до этого таких мыслей в его голове не было. Но голос старика я услышал прежде, чем притворное кряхтение и слезливые речи о том, что ему остался год, не больше: — Его нет!***
Сладкий запах зова петлял улицами и переулками. Уцепившись за мокрую от дождя пожарную лестницу, я вскарабкался на самый ее верх и отпрянул на вытянутой руке. С высоты шестого этажа закопченного кирпичного дома я наблюдал за бушующим на главной улице беспорядком. Стычки полиции и протестующих против мэра, образа жизни, безработицы и еще черт пойми чего не заканчивались — не знаю, как еще полиция не разогнала демонстрантов за более чем неделю. Горели баррикады из покрышек. В дыму не было видно происходящего, лишь красные маячки и гул полицейских машин, силуэты людей и вспышки. Я лихорадочно вертел головой, пытаясь сверху отыскать Матиаса — сладкий зов тянулся именно туда, в черное зарево дыма, вой сирен, крики и выстрелы. — Боже! — В окно выглянула женщина и увидев меня, повиснувшего на лестнице шестого этажа, отскочила назад. Коротко от нее отмахнувшись, я оттолкнулся от лестницы и камнем полетел вниз. Ноги, действительно, словно каменные, соприкоснулись с асфальтом — мышцы голени неприятно потянуло, когда я распрямил колени. — Какого черта, чувак? На меня смотрели парни с битами, застывшие около разбитой витрины магазина мелкой техники, расположенного на первом этаже. Кепка одного из них была настолько смещена вправо, что, казалось, сейчас слетит от малейшего движения. Я широко раскрыл рот, чувствуя его натянутые уголки у самих скул, и издал громкий рык. К моим битам попадали биты, а путь сквозь разбитую витрину оказался открыт. Приятно, соблазнительно, но я же не на работе, чтоб уносить все, что плохо лежит. А потому, отвернувшись, ринулся в самую гущу беспорядков. Отталкивал людей, словно манекенов на пути, вертел головой, пытаясь идти по следу запаха, который был все ярче, сильнее, ближе. Пригнулся, когда откуда-то сверху пролетела бутылка из которой торчал кусок дымящейся ткани. Едва слышное эхо разбившегося стекла, и вспыхнуло пламя. Я дернулся назад, как подкошенный. Эти бутылки вдруг полетели изо всех сторон, но в одном направлении — вперед. Они летели сверху, с балконов, их бросали люди и позади, и вскарабкавшись на автомобили, и на бегу. В один миг над головой пронесся залп из этих горящих бутылок, сквозь полицейскую сирену слышался хруст стекла, и тут же яркие вспышки огня рябили то тут, то там, то всюду. Что-то грохотало, казалось, сейчас рухнут стены шестиэтажек и дорогу засыпет колотым кирпичем. «Где Сильвия?» Кожу обдавал жар, рот судорожно вдыхал сухой горячий воздух, от которого драло горло скорым кашлем. Я так и замер, пригнувшись на низком старте. Бежать. Куда? Куда угодно. — Матиас. — И я увидел его, когда от полета бутылок с зажигательной смесью протестующие разбежались, чтоб не попасть под удар. Он стоял у дымящих покрышек, а вокруг рваными узорами извивалось пламя. Совсем рядом приземлилась разбилась и вспыхнула огнем очередная бутылка, но Матиас даже не вздрогнул. Я развернул его за горячее плечо. — О чем ты думал?! В свете огня его бронзовая кожа казалась раскаленным углем. Рот, измазанный кровью, был приоткрыт, виднелись острые зубы. Но это был не хищный оскал. В черных глазах плясало пламя. Это был восторг. — Ни мозгов, ни аттестата, нихуя! — орал я, толкнув его в спину на крыльцо. — Ты видел это? — Матиас повернул голову. Его густые кудрявые волосы пахли дымом. — Неважно, кто полиция, а кто протестует, кто в броне, а кто в майке, они все разбегаются от огня! Это абсолютная власть, они все боятся обычного огня! Даже ты. — Зашел нахер в дом, пока я тебя не убил! Я толкнул его снова, на сей раз в дом. — Наручниками к батарее, — рявкнул в ответ на то, что сеньор Сантана привстал обеспокоенно. — И пока в колледж не поступит — не отпускать! Матиас снова на меня обернулся, но я пинком погнал его в комнату. — Только рискни до утра нос высунуть. Дымом пахло все. Я с остервенением начал расстегивать пуговицы на рубашке. Казалось, кожа ощущала копоть, просочившуюся сквозь ее ткань и бороздки швов. — Не закладки прятал — уже хорошо… — Блядь, заткнись, Диего! — прорычал я. Сеньор Сантана вытаращил глаза, подавился вздохом и, закрыв рот, сел обратно в кресло. Я швырнул рубашку в стиральную машину и, ногой захлопнув дверь ванной, вцепился в ледяные бортики раковины. Плечи сводило судорожной дрожью. С трудом отцепив руку, словно она была приклеена к раковине, я повернул вентиль крана. Зашумела холодная вода. Струя билась о дно, мелкие капли разлетались и оседали на горящих в ярости щеках. Намочив ладонь, я протер ею лицо — ощущение, будто слой годичной сажи с себя снял, словно шахтеры из лабиринта Мохаве. Поднял голову, чтоб убедиться, что на лице не осталось черных следов гари, я уставился в пустое зеркало, где не отражалось ничего, кроме захлопнутой двери. Цокнув языком, я закрыл воду и, оторвав кусок от рулона бумажных полотенец, насухо вытер раковину. Таковы были правила.