***
— Столовка для бомжей? — Матиас явно думал, что я издеваюсь. Да, я издевался. Жизнь не всегда пахнет цветочками и дедушкиными полдниками. Выбрал путь асоциального бродяги — добро пожаловать в реальный мир, сынок, щас папка тебе экскурсию проведет. — Благотворительные обеды от реформаторской церкви Святой Мэри, — пояснил я, медленно продвигаясь вперед очереди. — Да, столовка для бомжей. Кашляй хрипло, и к тебе жаться никто не будет. Кстати, это по жизни везде работает… так, а ну пропустите мальчика с туберкулезом! Надо сказать, что выглядели мы максимально органично для нуждающихся: повелитель секонд-хендов и грибной барон Детройта. Медленно двигались к еде, тянули подносы, я торжествовал, но, оказалось, что Матиас, при всей изнеженности и тепличных условиях деда Диего, унаследовал мое умение жить. — А так-то неплохо, — сказал он, зачерпывая ложкой густое коричневое жаркое из овощей, плавающее в подливе из костного бульона. — С майонезом зайдет и на праздник. Уже предвкушая, как Диего пешком за двадцать минут добежит из точки А в точку Б, лишь узнав о том, что в первый же вечер в Лондоне Матиас попал в антисанитарию Паучьего тупика и отужинал в столовой для бездомных, я невесело усмехнулся. Я ожидал, что урок жизни, в котором таится правда о том, что бывает с опустившимися наркоторговцами, которые после тюрьмы влекут жалкое существование на улицах большого города, возымеет эффект, и уже вечером брезгливого и впечатлительного Матиаса, будет трясти от ужаса и попыток скорее вытряхнуть свои грибы в унитаз. Но что-то пошло не так — я понял это, когда Матиас, изображая кашель и хромоту, пошел за второй порцией и выклянчил завернуть еды с собой, разжалобив женщину на раздаче рассказами о голодной больной сестре и о том, как за долги сожгли дом его пьющих безработных родителей. Достойный противник. — Малой, — внезапно посерьезнел я, когда мы вернулись домой. — А где грибы? Да, мы прошли все таможни, но я чувствовал две вещи: во-первых, сердцем, что тема с грибами не закрыта, во-вторых, носом, вдыхал этот мерзкий острый запах. А значит, где-то Матиас расчехлил свой тайник. — Под раковиной растут, там грибница размером с Парагвай, ты хоть бы иногда что ли прибирался, Ал, — протянул Матиас в ответ. Устраивать опять обыск? Все только началось, а я уже устал? — А что ты делаешь? — внезапно поинтересовался я, застав Матиаса за столом, исписывающим пергамент мелким почерком. — Пишу в соцзащиту, ты доигрался. Уперев руку в стол, я наклонился и глянул в пергамент. — Дорогая Джанин, сил нет, чтоб описать боль разлуки, что пронзает меня с тех самых пор, как я в последний раз почувствовал на себе твой взгляд. Каждый день я вспоминаю нашу последнюю ночь, шелк твоих волос, тепло твоих пальцев на своих щеках и тепло твоих губ на… — Я спохватился и моргнул. — Ты че наделал… В тот момент я не упал с инфарктом лишь потому, что у меня не было страховки и денег на лечение в платном стационаре. — О Боже. — Спокойно, Ал, — бросил Матиас, задумчиво почесав кончиком пера бровь. — Это не для нее. А для ее мужа, пусть объясняет ему, что это недоразумение, и она не изменяет ему со старшеклассниками. — Но зачем? — Ничего личного, просто сломать ее жизнь, настроить против семью, опозорить на весь МАКУСА и сделать так, чтоб она по ночам вздрагивала, вспоминая мое имя, даже когда я за тысячи километров. Я вновь моргнул. — Это подло и мерзко, — выплюнул я. — Я в ужасе. И в кого ты такой? Никогда прежде я не был так горд. Надо узнать, есть ли у Роквеллов мать, чтоб наш дед не изменял семейной традиции и уничтожил ее. Но я был, прежде всего, отцом, а потом уже аморальной мразью, и ситуация требовала жесткого отеческого наставления. — После «чресла» запятая нужна. И... ты вообще знаешь, что такое «чресла»? Вообще не то, что здесь имеется в виду, «чресла» и «лоно» — разные вещи, загуглил бы хоть. — А нигде не уточнялось, каким именно должно быть наставление. — И здесь тоже нужна запятая. Господи, у отца высшее образование, тетка — корреспондент знаменитый, в кого ты неуч такой, непонятно. Матиас был сговорчив как никогда. Я, склонившись снова, бегло перечитал письмо на предмет содержания и грамматических ошибок. — И добавь что-то вроде «не верю, что ты могла убить наше дитя во чреве». — Я тебя понял, отец. — Матиас, щедро макнув перо в чернильницу, размял руки. Оставив юное дарование упражняться в уничтожении чужих семей эпистолярным методом, я более над душой не стоял и угрожающе в этот вечер решил не шипеть. Меня давило ощущение тяжести, беспокойства, от которого не отвлечься и не сбежать, просто уткнувшись в подушку и уснув. И, нет, я беспокоился не потому, что мой скоро совершеннолетний сын пишет большой порнографический сценарий — непорочность Матиаса последнее, что меня в этой жизни волновало (ха-ха, Альбус, будто это не ты задумывался подсыпать малому в еду бром). Я походил по дому, не зная, чем себя занять. Поскреб кухонную тумбу, заварил кофе, который не допью, и начал расхаживать с чашкой в поисках удобного места. Я волновался. Вот мы здесь, в Англии. В стране, где я родился и вырос. В стране, у которой ко мне слишком много вопросов. На мне Матиас, мозгов которого не хватило на то, чтоб не загреметь за решетку. Мне нужно искать работу. Черт, вот что ненавижу больше, чем работать, так это находиться в поисках работы. Никогда и нигде не чувствуешь себя настолько убого, как когда составляешь резюме. Так уж случилось, что я, имея колосальный жизненный опыт, не имел того опыта работы, о котором можно писать работодателю. Куда я пойду, прежде чем закончатся деньги на оплату счетов? Полезу в сейф Флэтчера, воровать у Шелли? Да лучше умереть с голода. Я не взял из того сейфа ни гроша на себя, и начинать не собирался. Лезть в сейф Матиаса? Интересно, догадывался ли Матиас о том, насколько богат? Ведь единственный офшорный счет картеля Сантана, который не сумели арестовать законники, принадлежал ему и исчислялся десятками миллионов — дядя Альдо хорошо позаботился о благополучии племянника, явно не особо рассчитывая на то, что я смогу достойно содержать наследника. Это гнусно, настолько гнусно, насколько в моем стиле. Да, мне ничего не стоило залезть в чужой карман, но были в мире вещи сильнее и священней моих принципов. Нельзя воровать у детей. Я не был тем, кто нуждался. «Горбин и Бэркес» все еще ждет, когда я переверну табличку «Закрыто». Я быстро заработаю тысячу-другую золота, но так же быстро окажусь за решеткой. Отец и брат в отделе мракоборцев, но они не станут меня прикрывать ни секунды. МАКУСА — основная точка сбыта контрабанды, но законом там руководит уже не жадный до раскрываемости, информаторов и плотских утех Роквелл. Нынче там главенствует Делия Вонг, а она меня ой как не любит. Дай повод лишь меня мордой в пол ткнуть и защелкнуть на запястьях кандалы. Вакансии волшебного мира мне недоступны: во-первых, я нихрена не величайший волшебник, во-вторых, единственный документ, который меня отныне вел по жизни — красная карточка заключенного лабиринта Мохаве. И в этом был урок. Взять бы Матиаса за шкирку сейчас и заставить слушать историю точно такого же барыги, который поначалу купил дом на сваях на наличку, а нынче понимает, что сдохнет голодной псиной в засраном клоповнике Паучьего тупике. И мне бы этот урок преподать, но я не стал. Для начала нужно было найти выход, иначе урок превратится в окончательный крах моего авторитета. Что делать? Проверенно: я мог бы забухать. Забухать, проснуться через две недели, оглядеться и не увидеть вокруг проблем вообще. И в тот момент меня оглушило осознание не только лишь безысходности, но еще и свободы. Рядом не было карающей руки старика Диего. Я свободен. То есть, нет, вы не понимаете. Я хоть сейчас, на ночь глядя, мог пойти в ближайший магазин за бутылкой чего угодно и пить. Катать во рту давний, но не позабытый вкус теплой горечи, становиться с каждым глотком все смелее и сильнее. За дверью раздался приглушенный хлопок. Приподнявшись в кресле, я заранее хотел было бежать, но вовремя вспомнил, что незачем. Поэтому я сделал то, что делают законопослушные волшебники — поднялся на ноги и открыл дверь. За дверью стоял, едва не подпирая высокой макушкой козырек, высокий мужчина. У него были взъерошенные черные с проседью волосы и колючая борода, делающая подбородок массивным. Мятая болотно-зеленая форма без мантии, похожая на спортивный костюм. Такие ранние морщины на землистом лице. Я едва узнал Джеймса, ведь брат был всего на три года старше, ему ведь было всего… Сорок два. Ему было уже сорок два. И это уже не шебутной мальчишка-старшекурсник, у которого в голове ветер. Он уже отец двоих детей. Мракоборец. И ему уже сорок два. Я не понимал порой, как работает время. Почему? Мы смотрели друг на друга безмолвно, но красноречиво. Мы с Джеймсом никогда не были близки, скорее наоборот. Это был брат для сравнения. Поначалу брат, который, к сожалению, не такой, как Альбус. Потом брат, который, к счастью, не такой, как Альбус. Он был тем, из-за кого я никогда не сравнивал своих детей вслух. И пресекал сравнивать их мысленно. Никогда, даже если так и просилось ткнуть Матиасу в лицо, что его сестра, на минуточку, дипломированный астроном, а ты, паскуда… никогда. Никогда не сравнивайте никого, ведь тот, кого с кем-то сравнивают, однажды сравняет мир с землей. Но, какая же это была глупость, помнить и смотреть на кого-то глазами подростка, которым навсегда остался. Жизнь нас разбросала по разные стороны баррикад. Снова. И я смотрел на Джеймса, не зная, как дальше. Он смотрел на меня так же, пока не перешагнул порог. — Ты вернулся, значит. В этих трех простых словах было все. Я кивнул и дал Джеймсу пройти. Более неловкого натужного момента быть не может. — Ал, я короче еще написал, что у меня хламидии, и прошу провериться… Но я был отцом Матиаса, а потому неловкие моменты есть всегда. Матиас спешно спустился вниз, хвастая, но принюхался и насторожился еще до того, как увидел гостя в доме. Джеймс обернулся и замер на мгновение. Но вряд ли от того, что так же, как я, офигевал от того, что Матиас вырос. Он опешил и рассеянно дотронулся пальцами до своей брови. — Родимое пятно, — отрезал я, понимая, что татуировка Матиаса на лице вызывает вопросов куда больше, чем вся моя сомнительная биография. Джеймс сделал вид, что ответ его убедил. А Матиас, который был научен дедом и жизнью относиться к незнакомцам с недоверием, будь то мужчина в форме мракоборца или женщина в форме медсестры, глядел на Джеймса насторожено. — Пришел запрос от директора Вонг, — проговорил Джеймс скорее ему, чем мне. — Уже? — А я удивился. Хотя нет, не удивился — Мадам Пикачу была принципиальной. — Ал, ты дурак. — Матиас закрыл лицо рукой. Джеймс вообще явно не шутить пришел. — А чья была эта гениальная идея увозить парня, находящегося под следствием? Матиас раскрыл было рот, но я жестом заставил его заткнуться. — Код двенадцать. — И, глядя ему вслед, поднимающемуся обратно в комнату, спросил брата. — А кто у нас под следствием? — Ну, кто. — Нет, — отрезал я. — Подозрение не объявлено, бумажки о том, что выезжать нельзя, не дали, на подпись ничего не дали. То, что Вонг пошипела и ушла, круто, но подозрение Матиасу не объявляли ни в чем. А то, что я его увез, это мое дело, ребенка к корням потянуло, дай, думаю, свожу, Темзой подышать. Нет, я не был юристом, ни в коем случае. Но все эти приблуды закона и бюрократии знал. Джеймс вообще не к тому в дом пришел угрожающе заявлять что-то о нарушении законодательства. — Сбежать с дисциплинарного слушания. Это равносильно исключению. — Он не вернется в Ильверморни. Передай это дословно директору Вонг и увидишь, как вопрос Матиаса решится сам собой. Матиас не вернется в Ильверморни — кажется, в МАКУСА появится новый государственный праздник. Джеймс, кажется, это понимал. — А что за история с индейскими грибами? — Без понятия, никаких грибов не нашли. И, между нами говоря, — протянул я. — Матиас — не самый выгодный ученик. Ты знаешь, что с вампирами там происходит? — Я-то знаю, а вот ты знать не должен, это информация сугубо… — С нами в аэропорту было четверо. Спокойно покидали страну. У МАКУСА нет ни ресурсов, ни единого шанса препятствовать миграции вампиров. Но это к слову. Я вообще имел в виду лишь то, что вампиров в МАКУСА не любят. — Ясно. И в этом одном простом слове снова было все. Да, я привез к вам, в Англию, неудобного мальчика-вампира, который потравил половину Ильверморни. Да, он будет учиться у вас в Хогвартсе. Да, он под моей ответственностью. И, да, теперь нас таких, неугодных, двое. Матиас вряд ли вызывал у дяди Джеймса теплые родственные чувства. Во-первых, это были два чужих человека, во-вторых Матиас только в детстве выглядел мило, как миньон: маленький, что-то бормочущий на чужом языке и неуклюжий. Сейчас миньон вырос и выглядел так, словно заочно ненавидел всех. — И что ты думаешь делать? Мы сидели на крыльце. Я чиркнул зажигалкой, закурил и ответил: — Разберемся. Кто знает, что я вернулся? — Только я и Скорпиус Малфой. Только Джеймс и вся страна. — Ал… — Ничего не говори, — отмахнулся я. Джеймс повернул голову. — Ты знаешь, что случилось с Меркадо-Сонора? Странно, я думал, что сейчас польется вся боль Поттеров касательно того, как я их всех подвел, сев в лабиринт Мохаве и обвинив потом лучшего президента в истории президентов в сексуальных домагательствах. — Смутно, — проговорил я. — Меркадо-Сонора нет, — коротко сказал Джеймс. — Пепелище. Я упорно смотрел вперед. — И что ты подумал? — Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать? Что угодно. — То есть, рынок и деревню сжег я? Логично. — Ал… — А че я? Че не Матиас? Он в МАКУСА местный козел отпущения. Темнокожий вампир-сальвадорец — это все, это комбо. — Ал… — Версия Вонг: пришел ко мне Матиас и говорит: «Ал, пошли, сожжем рынок». А я такой: «Охуенно, бери солярку, а дед нас пусть прикрывает с вертолета и стреляет по пидорасам». Как-то так? Джеймс тяжело вздохнул. — Вот вы все у меня уже где, — прорычал я. — Ненавижу. — Лабиринт Мохаве уничтожен Адским пламенем, спустя трое суток это же сожгло до тла крупнейший торговый узел, твое, кстати, поприще, — вразумил Джеймс. — Никто тебя не винит, реально тот случай, когда никто тебя не винит. Но, как ты думаешь, сколько волшебников в мире владеет такой чернейшей магией, как Адское пламя? — И? — Может, что-то было в лабиринте. Что угодно, как-то ведь начался пожар. Может что-то заставило тебя подумать, будто… — Будто что-то не так в месте, где морят голодом, жарой, жаждой, а люди умирают от болезней, если повезет вылезти из шахты? — спросил я. — Действительно, что же там могло быть такого из ряда вон? Селеста. Это имя снова всплыло в памяти. Была ли она на самом деле или же я действительно был не в себе? Я иногда сталкивался с тем, что не имел четкой грани между реальностью и тем, что происходит вне ее. Лица Селесты я не помнил, но помнил звуки, окружающие ее: скрип гравия под ногами, шелест балахона, дрожь сталактитов, глухие удары, скрип калитки, шум волн. Это был мираж. Солнечная и светлая, красивая и гостеприимная, как сама Коста-Рика она сначала впустила меня в дом, кишащий инферналами, затем появилась в мрачном чистилище лабиринта Мохаве — она не могла быть реальностью. Но если был шанс, один на миллиард, что этот мираж был тем, чем я думаю, я ее не подставлю. — Ничего там не было. Я выдохнул дым. — Думаешь, время было по сторонам смотреть? Он просто вспыхнул. Стены крошились, мы на таком адреналине бежали, черт его знает, куда. — И врать не пришлось. — Я не знаю, как оказался у ворот. Просто бежал. Джеймс открыл было рот, но заткнулся прежде, чем произнес что-то. И я был за это благодарен. Говорить о лабиринте не хотелось, несмотря на то, что более ярко и на всю жизнь я помнил лишь, как целую вечность назад со второго этажа вниз сорвался Финнеас Вейн, как под распластавшимися по мраморному полу дредами растеклось пятно крови и как смотрели на меня, снизу вверх, глаза, прежде, чем на тело набросились инферналы. — Ты правда ничего не мог сделать. Ни тогда, ни в лабиринте. — Альдо опустился рядом на крыльцо, но его фиалковые глаза смотрели на меня с вызовом. Он был настолько слабым по жизни, что всегда ждал от меня невозможного. И снова. — Да заткнись уже, тебя там вообще не было, — рявкнул я. Джеймс глянул на меня растеряно. — Ал? Я обернулся. — Что? — Как ты можешь утверждать, что он реален, если игнорируешь очевидное? — голос Сильвии глумился позади. — Заткнитесь все, мне надо подумать! Рука Джеймса сжала мой подбородок. Я вздрогнул, но скосил взгляд в сторону, на объятые огнем обугленные пальцы, объятые пламенем, барабанящие по плечу. Я чувствовал щекой их жар, запах жженой ткани и шкварчание собственной кожи. — Да ты пьян что ли? Опять! — Джеймс брезгливо отдернул руку, бросив попытки уловить в моем взгляде что-то. Он поднялся на ноги, цокнув языком, будто мне еще было куда расти, разочаровывая родню. — Надеюсь, родителям сегодня не будешь звонить. — Оставьте меня в покое, — буркнул я, тоже поднявшись и перешагнув порог. И закрыл дверь. Мое затхлое паучье королевство снова обволакивало — в стенах дома старого афериста вновь хотелось гнать всех прочь. — Кто это был? — Джеймс. В рейтинге твоих дядюшек он где-то месте на седьмом. Матиас развалился на диване, клацая пальцами по экрану телефона. Я рассеянно наблюдал за ним — беспечный абсолютно, будто не по его душу приходил мракоборец. — А вы прям не очень близки. — Будешь подслушивать, залью в уши монтажную пену, — пригрозил я. — Да, не очень. Открою тебе тайну, малой, я не собираюсь брать тебя за руку и водить по родственникам на ужины. — Понятное дело, они же вроде мракоборцы все через одного. Это должна была быть прелюдия к непростому разговору, который я репетировал задолго до того, как устраивал в доме обыск. Разговор, в котором были бы лишь мы двое, без деда Диего и его поучительных монологов, должен был состояться, я понимал, что уже тянул достаточно. Но, вот незадача, когда того требовала сама ситуация, я не мог подыскать слов для начала. — Проблема не в том, что они мракоборцы все через одного. А в том, что меня уже никто и нигде не ждет. Потому что двадцатую ошибку уже не прощают, с ней можно только смириться и сделать выводы. Матиас повернул голову на подлокотнике. Во взгляде спокойствие. Я вздохнул. — Я знаю, что такое семнадцать лет. Тебе советы, а уж тем более от таких, как я, до одного места. Но именно потому что я был на твоем месте и так же фыркал, считая, что жизни понюхал, скажу. Ты со своими грибами, со своим отношением к миру, к людям, с партаком этим на морде в шаге, пока еще, от такого пиздеца, что, боюсь, мы с дедом не сумеем тебя вытащить. — Ал, завязывай. Он не понимал — и у меня опускались руки. Он фырчал, отмахивался, будто слушая нравоучения запойного старпера, который втирает за жизнь и ждет обратную связь. А я и был тем запойным старпером уже. Авторитета ноль, я стучал, чтоб достучаться, но кто в свои семнадцать слушает других? Я бы сейчас продал душу, чтоб в этом самом доме двадцать лет назад кто-то так же нудил мне на ухо. Если Бог создал нас по своему образу и подобию, то как допустил он, что человек — настолько тупая субстанция, что не включит мозг, пока не получит граблями по лицу раз пять? — Сейчас не поздно. Мы с Диего всегда за тебя, но я боюсь, что так будет не всегда. И боюсь того, что может случится, если однажды при куче родни ты останешься один, как я. Не знаю, как далеко ты должен зайти, чтоб Диего отвернулся, но подумай об этом. Жизнь людей не крутится вечно вокруг вытаскивания из болота утопающих, а особенно тех, кто сопротивляется, — сказал я, глядя в пол. — Это страшно, когда некуда и не к кому идти. И я хочу, чтоб ты понял это сейчас, когда тебе семнадцать и когда все еще зашло не так далеко, чтоб опускать руки. А не когда тебе будет сорок. И добавил: — Если тебе будет сорок. Финну не исполнилось сорок. Альдо не исполнилось сорок. Твоей маме тоже не исполнилось сорок. Подумай об этом. Я поднялся на ноги, уперев руки в подранный подлокотник кресла. Это было вообще не то, что я так долго собирался сказать. Внутри осталась гнетущая пустота — не оборачиваясь, я знал, что лицо Матиаса осталось таким же непроницаемым и скучающим. — Ложись спать. И сам бы с удовольствием последовал своему совету, если бы мой взбудораженный опустошением внутренний мир не требовал анестезии. Я узнавал эти волны — если сейчас не унять бушующий шторм, ночью будет беда, и я, в попытке заснуть и закончить еще один день, накручу себя негативом так, что не захочу просыпаться. — Я за хлебом, — заглянув через полчаса после полуночи в комнату Матиаса, который заткнул уши наушниками, бросил я. — Ага, до Рождества, — махнул рукой Матиас. Хлеба дома действительно не было, круглосуточный магазин находился на соседней улице, рядом был ирландский паб. За год, прожитый под одной крышей с тестем, я не пил вообще и возвращаться в пучину безудержного пьянства не собирался, но мне требовался один стакан чего-то, чтоб проводить этот мучительный день и завтра начинать жизнь с чистого листа.***
Я понял, что оплошался по всем фронтам, когда проснулся с желанием осушить колодец ледяной воды, повернул гудящую голову и уткнулся взглядом в затылок незнакомца, храпящего на боку. — Блядь, — прошипел я пересохшими губами. Наверное, это уже не тот возраст, чтоб пить. Я едва дышал от похмелья, тело ломило, болели даже брови. В комнате было очень душно, но меня знобило. Пахло плохо, и даже не знаю, от чего хуже — от простыни или от разлитого чего-то на ковре. На живот резко прыгнул, перепугав до хрипоты, жирный рыжий кот. Встретив взгляд кота, который вытаптывал из меня тошноту, я решил остаться инкогнито и быстро покинуть пределы ночного пристанища. Но только дернулся, чтоб встать, как наткнулся на преграду. Не сразу понял, что помешало принять вертикальное положение, но, повернув голову, обнаружил, что запястье приковано к металлическому изголовью кровати наручником. Минута потребовалась, чтоб свести в голове все извилины в один действующий мозг. Да уж, если бы пахло не кислым алкоголем, наполнителем кошачьего туалета и перегаром, а антисептиком, кофе и еще раз антисептиком, я бы подумал, что мистер Роквелл вновь встретился на моем пути в неподходящее время. Дернув руку так, что задребезжало изголовье, я не попытал успеха. Сжав пальцы, попытался высунуть руку из наручника, но лишь сильнее сдавило кость, когда я постарался пропихнуть ладонь. Оглядевшись в поисках скрепки, шпильки, проволоки или хоть чего угодно, я вытянул шею и скрючился, чтоб таки дотянуться свободной рукой до шариковой ручки на комоде рядом с кроватью. Но лишь едва не вывихнул плечо, когда мышцы натянулись, свалил фотографию счастливого семейства в рамке и оттолкнул пальцами ручку еще дальше. — Нет-нет-нет, — шептал я. Но ручка покатилась и упала с комода на пол. А я обессиленно упал на кровать. Руку сводило судорогой. Я вновь повернулся и начал дергать наручник. Лязг металлического изголовья заставил незнакомца заворочаться. Я застыл, и, услышав, как скрипнула кровать рядом, дотянулся до семейного фото в рамке, разбил о край комода и, перекатившись на живот, локтем надавил на горло проснувшегося, а прикованной рукой сжал стекло от рамки в опасной близости от его глаза. — Ключ, — прошипел я, широко раскрывая рот. — Где? Ни капли понимания в перепуганных глазах. Неловкости моменту придал писк дверного звонка. Потеряв терпение, я дернул руку что есть сил, сорвал с болтов погнутое изголовье и, спрыгнув с кровати, потащил его за собой. Быстро собрал одежду в неопознанный ком тряпок, наспех оделся и выскочил на балкон. Оглядел незнакомый район у реки и поспешно трансгрессировал. Матиаса я застал бодрствующим и на кухне. Грешным делом подумал, что мой кудрявый пирожочек в знак глубочайшего раскаянья решил приготовить завтрак, несмотря на то, что близилось время обеда, но хрена лысого. На кухонном столе тяжелело ведро, из которого омерзительно пахло закисшими дрожжами, а вокруг ведра, усердно подливая что-то вонючее, крутился Матиас, бормоча себе под нос: — Вырастай скорей, грибочек, ты мне дорог, как сыночек… — МАТИАС! — пророкотал я так громко, что задребезжали стекла. Матиас вздрогнул и глянул на меня со всей серьезности барыги-грибника, колдующего над ведром с опилками и перегноем. Я был вне себя от желания скормить сыну все содержимое ведра. — Ты что, засранец, страх потерял?! «А я говорил, что он найдет способ провезти грибы!» — возликовал несвоевременно внутренний сыщик. Ринувшись к Матиасу я уже замахнулся, чтоб вытрясти из его тела всю дурость, но оторопел, увидев, что руки сын сжимают бережно, как дорогое дитя, большую пыльную бутыль с омерзительным зеленоватым налетом из плесени, яиц докси и грязи. Брагу Наземникуса Флэтчера я узнал не по виду, не по запаху, а по зову сердца и агонии печени — три раза в жизни прокапывался в больнице и всякий раз после этого самопального пойла. — Не бушуй, отец. — Матиас был в восторге. — Я случайно залез в погреб, пока искал у тебя в доме Библию, и нашел это. Он потряс бутылью. — Не знаю, что это, но оно воняет чистейшим коровьим говном, я решил, что это удобрение, полил перед сном… И ты просто посмотри! Мы оба заглянули в ведро. В ведре пахло хуже, чем из бутылки — гноем и прелой капустой. А в груде вороха липких опилок, еловых ветвей и грязи белела густая белая плесень. — Мицелий пророс, — пояснил для тех, кто мало разбирался в галлюциногенных грибах Матиас. — За двенадцать часов! Да он у меня месяц капризничал в идеальных условиях. Не знаю, что это… Он снова потряс брагой. — Но эта эссенция очень хорошо влияет на священный индейский псилобицин. Это если такими темпами, у меня будет тогда… Матиас всегда был хорош в математике, а потому весь свой талант пустил в ход, задумался и лицо его приобрело такое явственное просветление, что грешно было ребенка за это ругнуть. — Ох, Боже. — Матиас настолько преисполнился в познании, что машинально вытянул острыми зубами из бутыли пробку и сделал глоток. — Нет! — взвыл я. Прополоскав рот и выплюнув брагу в раковину, Матиас, тем не менее, не был раздосадован. Я смотрел в ведро, где хлюпала малоприятная плесень. — И сколько ты провез этих саженцев? Матиас хищно усмехнулся. «Может, ну его нахрен, тот седьмой курс?», — подумал я. — «У него талант». «Так, блядь!», — гаркнула совесть голосом Диего Сантана. «Грибница проросла за ночь в говне, опилках и браге, безотходное производство!», — вразумила алчность голосом кобры Рамирез. Матиас тем временем старательно обматывал ведро пищевой пленкой. — Так нельзя, — уперся я устало. — Блядь, тебе не хватило, что ты потравил половину Ильверморни? Как же это сложно. Я умом понимал, что отпрыск не видит берегов, но также умом понимал, что там, в ведре, не грибы, а золотая жила. И вот совладайте с этим! Останьтесь правильным отцом, зная, сколько стоит такое ведро. — Можно вопрос? — протянул Матиас. — Да. — Что это нахрен такое? Я поднял руку, от которой наручником тянулось гнутое металлическое изголовье кровати. — Это тебе. С днем рождения. — От души. Но у меня не сегодня. — Это на будущее. Матиас скривил губы в ухмылке. — Че ты замер, подкидыш?! — рявкнул я. — Быстро в кладовую за инструментом, долго отец с железякой на руке ходить будет?! Больше недоверия, чем Матиас с болгаркой, у меня вызывало в жизни не так много вещей. — Да не у лица же! — воскликнул я. Матиас, как раз проверяя, работает ли инструмент, вздрогнул. — Иду. Я напряг руку, скованную наручником, уложил на стол и напрягся сам, как пружина. — Медленно, — шептал. — Медленно. Матиас, приближая абразивный диск к тонкому ободку наручника, таращил глаза и прикусил длинный язык от усердия. Переживал. — А если я промахнусь? — Будет у тебя отец без руки. — Да ну, ты щас кровью все заляпаешь. Я очкую. — А отец не очковал пуповину твою перерезать? — вразумил я. — Этим самым инструментом, между прочим. — Ты? Перерезал пуповину? Не гони, Ал, ты бы в обморок съехал. — Неправда. Я съехал в обморок еще на этапе зачатия - Камила все сделала сама под фанфары отца за дверью. — Так, не отвлекайся. Медленно… аккуратно. — Да меня еще от браги этой мажет, как маргарин по сухарику, точно промахнусь… — ПИЛИ, БЛЯДЬ! И что-то бы в тот день точно сломалось: или моя кость, или наручник, или болгарка, если бы не послышался учтивый стук в дверь. Мы с Матиасом переглянулись. — Иди, открой. — Ну давай я с этой хренью на руке пойду, — прошипел я. Матиас, вытащив провод болгарки из розетки, послушно потопал в коридор. Щелкнув цепочкой и распахнув дверь, он застыл на месте, глядя на высокую фигуру в темном костюме с наглухо застегнутой рубашкой. Глядя в узкое белое лицо, Матиас недоверчиво прищурился, вспоминая человека, стоявшего на пороге. Скорпиус Малфой оглядел племянника с ног до головы, задержал бесцветный взгляд на татуировке — губы его дрогнули в усмешке. — Отец дома? — Без приветствий спросил он. Матиас глубоко кивнул. И резко прикрыл дверь, стоило Скорпиусу перешагнуть порог. — Но не принимает гостей. — Вот как. — Ага. Прощай. Скорпиус улыбнулся. Взгляд его оставался холоднее ледяного изваяния. — Не стоит не нравиться мне раньше времени, солнышко. Дай пройти и сомкни челюсти, будь добр. Шагнув через порог, он направился по знакомому маршруту в кухню. Но вдруг на месте замер и, обернувшись, произнес: — Я сказал, сомкни челюсти. В первый и последний раз повторяю дважды. Матиас и сомкнул, когда обтянутая перчаткой рука сжала его подбородок и помешала растянуть рот в острозубом оскале. Дядюшка Скорпиус смотрел, не мигая, в черные глаза. — Да, у меня глаза на затылке. Будь хорошим мальчиком и помни, что не каждый человек в этом мире позволит относится к себе, как к недоразвитому. И, одернув руку, зашагал дальше, как ни в чем не бывало. Когда я повернул голову и увидел Скорпиуса, юношеской эмоции восторга не случилось. Не случилось того, как было с четвертого по седьмой курс, когда за неделю до первого сентября меня аж подкидывало от ожидания встречи, ведь это же Скорпиус! Часть моей души, заключенная в чужое тело, самый близкий в мире человек, генеральный спонсор моих первых в жизни чувств — сейчас этого не было. Ранее, если что и пробивалось, то оно заглохло на старте унылых поползновений, потому что мы выросли. Вы знаете, кем был я на своем четвертом десятке. Знаете, кем был Скорпиус Малфой? Я расскажу. Представьте себе магловскую больницу, в тесной палате которой за ширмой от деда с инсультом лежите вы. В руке капельница, на теле горит кожа, да это и не кожа больше, это один сплошной ожог. Рану на спине стягивает притупленно — это наркоз отходит, вы еще не чувствуете, как это больно на самом деле. Хочется спать, но пикают приборы, хлопают двери, заходят люди. Медперсонал меняет капельницы, задумчиво смотрит, что-то говорит про обезвоживание, и уходит — они не знают, что вы вы выползли из ада. Заходят и люди, которых вы не знаете — уж они-то знают про ад. Они что-то говорят, все что-то говорят, но никто не отвечает на вопрос, который вы лепечете, как сумасшедший из раза в раз: «Где кобра? Где кобра?». Вы до последнего не знали, что с ней, спрашиваете снова и снова, зовете ее по имени, но в ответ лишь бормотание тех, кто видит в вашей ситуации шанс на многоходовку. И никто не ответит на ваши вопросы, пока вы не станете частью этой многоходовки. А потом, когда вы истощены до предела процедурами, разговорами, страхами и голосами в голове, в палату заходит Скорпиус Малфой. И все, что он говорит вам, это не подставлять Роквелла и молчать. Вот, кем был Скорпиус Малфой. Он менялся, время его подмяло. Менялся всегда, умудрялся стареть, не меняясь в лице. Наверное, то, чем он стал, было возрастным, если да, то лет через двадцать — это клиника. Скорпиус Малфой жил в мире, где все вокруг делились на врагов и средства достижения целей. Казалось, он запутался в паутине собственных интриг. Был какой-то им придуманный сценарий, план, никому не понятный, и Скорпиус ему следовал, карабкаясь по головам — чтоб вы понимали, человек, который славился в МАКУСА государственными переворотами, едва не поседел, пытаясь до последнего удержать за Роквеллом президентское кресло. Зачем? Потому что он так решил. Итак, я увлекся негативом. Подытожу коротко: когда я увидел Скорпиуса Малфоя в Паучьем тупике, то не почувствовал ничего, кроме усталости и неприязни. Скорпиус задержал вопросительный взгляд на металлическом изголовье и наручнике. — Столько вопросов, и так мало ответов… За одно ему, умнику, спасибо — вытащил из кармана волшебную палочку и, метко нацелив, произнес заклинание. Тугая дужка наручника лопнула на моем запястье, оставив на коже красноватый отдавленный след. Я вздохнул с облегчением — ничего так не греет душу, как снятые наручники. — Так что за история с грибами и массовым отравлением школьников? Обмениваться любезностями и долго играть в предисловие было сложно. Я рад, что Скорпиус тоже это понимал и спросил сразу. Сразу, как наложил чары от любопытных ушей на кухню, запомнив, видимо, что стены имеют уши. — Ничего интересного. Видеть Малфоя на своей кухне было еще комичнее, чем некогда Сильвию. Надо бы специально для таких вот гостей иметь пакет с бахилами. — Директор Вонг отправила весточку, — проговорил Скорпиус. — И убедительно просит вернуть молодого человека в страну до дисциплинарного слушания. — Передайте директору Вонг, — ответил я. — Что запрета покидать страну молодому человеку не сделали. А все, что касается слушания, я передал соответствующему лицу без посредников. Сложно было сказать, устроил ли Скорпиуса такой ответ. — Просто сделай так, чтоб и в Хогвартсе не началось массовое отравление грибами. И я бы хотел резко ответить, что он предвзят, но на столе тяжелело обмотанное пакетами ведро, в котором прорастала провезенная невесть как грибница. И сказать, что перспектива быть отчисленным из Ильверморни, а также реальный срок, напугали Матиаса? Да черта с два, они его раззадорили, заставили стать умнее и осторожней, руководствоваться отныне не ненавистью, а интересом и азартом, а уж когда острый нос унюхал запах денег… Матиас был бы идеальным наследником картеля Сантана — хитрее Диего, смелее Альдо, жаднее меня. И как это в свое время старик Сантана понял, что два нелюбящих сердца его непутевой дочери и засланного придурка могут соединиться и породить на свет существо, которое станет идеальным негодяем? Наверное, как обычно. Не зря же говорили, что если в голову Диего пришла хорошая мысль, то пришла она изначально его атташе, и была осторожно вложена ею в его воспаленное сознание. — Альбус. — Я позабыл о том, что напротив сидел Малфой. И поднял взгляд. — Так какие планы? Я не знал, что ответить. Какие планы? Найти обрыгаловку, в которой работодателя не смутит резюме с изложенным опытом работы: «решала, барыга, информатор, повстанец, ЛГБТ-террорист»? Поманив Скорпиуса пальцем, я шепнул: — Свергнуть правительство и совратить его верхушку. Как обычно. — Круто, — кивнул Скорпиус. — Но я — верхушка правительства. — Бог давно нас на это толкал, брат. Это ты удачно зашел. — А если серьезно? Я снова задумался. — Пристрою Матиаса в Хогвартс. Не факт, что возьмут… И даже не из-за громкого дела с грибами. Просто ведомостью с оценками Матиаса или подтереться, или спрятать и никому не показывать. — Но попытаюсь. Не знаю, почему я ждал одобрения от Скорпиуса. И тот, что самое интересное, это одобрение мне изволил дать. — Да, это лучший выход. Приглядывай за ним. — Само собой. — Нет, Ал, не само собой, а приглядывай. Еще раз скажите мне, что мой сын — конченое создание, а я — несмешной синоним к слову «отец». Еще раз, а то мне не очень было понятно! Вообще обожаю это, когда бездетные снобы, учат воспитывать детей. И я чуть было это не ляпнул, но поймал прищуренный взгляд Скорпиуса и благоразумно решил промолчать –кажется, не прошло и полгода с тех пор, как Доминик родила мертвого мальчика. Я не спросил, как они. Это глупый вопрос. Малфои — нет в мире пары, дополняющей друг друга лучше, но нет и более несчастной в браке. — Уже уходишь? — Матиас, растянувшись на диване, чиркал бензиновой зажигалкой и покручивал ее в пальцах. На шаги он вытянул шею и проводил нас взглядом. Скорпиус, шагая к двери передо мной, повернул голову. — Да. Матиас помахал рукой. Скорпиус не улыбнулся. — Не обожгись. Я закрыл за ним дверь. Больше Малфой не сказал мне ничего. Зато, стоило ему уйти, чудеса коммуникабельности проявил Матиас. — Вы обо мне говорили? Закрыв все замки, я обернулся и вскинул бровь. — С чего бы? — Не дали подслушать. — Не льсти себе. И грибную свою икебану убери из кухни. — Так ты же сам сказал, что… — Убери, говорю. Не объяснить Матиасу, почему короткий визит Скорпиуса выбил из меня остатки настроения. Тем более, что у мелкого была своя теория. — Кажется, я ему не нравлюсь. — Глупости. — Не, правда. Он смотрит так, будто я ему дом сжег. — Он на всех так смотрит, — отмахнулся я. — Ну не знаю, — протянул Матиас, вновь упав на подушки. — Мне кажется, он просто мудак. — Не без того. Но на него ты похож куда больше, чем на меня в мои семнадцать. Кажется, для Матиаса это было худшее, что можно услышать. Я смотрел на него с тяжелым сожалением. Думал о том, как в номере гостинницы мы встретились впервые после Сан-Хосе. И как я тогда тоже удивлялся, какой он взрослый, странный. Но смышленный, явно не на свои тогда тринадцать. Всего четыре года назад… что такое четыре года назад? И вот я снова не мог поверить, что это он. Такой взрослый, странный. Но такая сволочь — вытянулся и закурил косяк на диване, ведь я ему не авторитет, а рудиментарный дальний родственник. — Увижу снова, — прошептал я, забрав косяк у его рта. — Прижгу глаз. Не думай, что я шучу. Матиас, глядя на меня вверх, привстал и выдохнул густой дым. — Принято. Не увидишь. Я оттолкнул его обратно на подушки. Опять беспомощный и раздраженный. Еще один бессмысленный день подходил к концу. Как медленно двигались стрелки часов, когда ты занят ничем. До самой ночи я собирался с мыслями и заготавливал правильные слова, чтоб донести до буйной головы сына не терпящий возражений план действий –Хогвартс, ведь пока у меня на руках не будет аттестата, черта с два я разожму поводок и пущу Матиаса на свои хлеба. Не знаю, можно ли назвать правильными словами откровенную манипуляцию, но ничего умнее в голову не приходило. И вот когда я, решившись, постучал в дверь соседней спальни и услышал в ответ тишину, правильные слова не понадобились. В комнате было пусто, а у раскрытого нараспашку окна от ветра болтались пыльные шторы. — Гнида, — прошипел я, выглядывая в окно в бесплодных попытках отыскать Матиаса в кромешной тьме. Опять. Опять его искать по злачным заброшкам? Как в Детройте, где мною за недолгое время было изучено каждое такое здание. Да я даже не знал, где места в Лондоне злачнее того, где мы жили, куда можно сбегать, не зная города и не имея здесь никого. На шкафу, прикрепленная к дверце на жвачку, была благоразумно оставлена записка, чтоб я не волновался ни в коем случае. «Ушел на охоту, буду скоро». Что ж, мы этого ждали, но надеялись, мол, обойдется. Это значит, мне морально готовиться к тому, что завтра обнаружат где-то обескровленный труп, и мракоборцы придут ко мне. За ним. Я не учил этому, Бог свидетель. Мы не обсуждали никогда. Крепко сжимая ободок раковины, я поднял горящее лицо и глянул в круглое зеркало на отсутствующее отражение и ударил его, потому что оно не показало, как дрожали мои губы. Сероватый матрас с продавленными пружинами, служивший в пустой комнате одновременно и мусором, и спальным местом, был на редкость удобным. Он лежал ровно так же, как и десять лет назад, когда его небрежно сюда закинули: посреди комнаты и вбок повернуто. Я лежал, глядя вверх, на то, как по стене ползет недорисованное некогда ветвистое черное дерево. Черная краска засохла подтеками, отчего казалось, что дерево тает. Я тянул руку навстречу ветвям, наблюдая, как бледные пальцы трогают черное ничто. Это жестокий сон. Капли черной краски капали на лицо — я чувствовал теплую влагу на щеках. В зубах медленно тлела сигарета, мешая вздохнуть. Капли падали вниз, срываясь с густым звуком. Чувствуя, что могу провалиться в матрас, как под толщу воды, я закрыл глаза, чтоб сделать это. Когда не было правил и запретов, я тонул вслед за Матиасом. Считалась ли охота убийством? Можно ли назвать необходимость пафосным словом «охота»? Можно ли избежать этого? Я долгое время избегал. Можно, значит. На что я вообще надеялся? Что малыш, который в детстве разгрызал кокосовые орехи за один укус, вырастет нормальным? Имел ли я право дать родиться тому, о натуре которого понятия и не имел? «Что говорить тебе утром? Спасибо за записку, я не волновался, это было ответственно?», — думал я. Я задумался, просто на мгновение. Что если в Ильверморни были не так уж и не правы? Что будет в Хогвартсе? Придет ли снова ко мне Джеймс с постным видом и вопросом, не хочу ли я что-то ему рассказать. Вспоминая его усталое лицо, я улыбнулся. Все мракоборцы выглядят одинаково. И говорят так же. Нет, Джеймс, мне нечего тебе рассказать. Шифер крыши коротко загрохотал, и ветка старого разросшегося ореха дрогнула и заскрипела. Я лениво повернул голову и глянул в окно. Матиас, повиснув на вытянутой руке, покачивался, как невесомая пиньята. Наши взгляды встретились на дорожке лунного света, тянувшейся в темную комнату. — Иди сюда. Матиас, посомневавшись, толкнулся и юркнул в открытое окно. Его ноги бесшумно опустились на пол. — Я оставил тебе записку. А я улыбнулся вымученно. — Спасибо. Он тоже улыбнулся мне, растянув уголки рта до самих высоких скул. Острые зубы казались еще крупнее, а сухие покусанные губы алели от затертых следов. Я подвинулся на матрасе к краю. — Меня никто не видел. Я умею. Я снова улыбнулся. Это жестокий сон. Матиас опустился рядом. Его довольные глаза сонно закрывались, а черные волосы рассыпались по матрасу. Ничто так не впитывает запахи, как волосы: речная вода, ряска, кровь, духи. — Ты хороший ребенок, — прошептал я, почесывая его макушку. Пальцы путались в кудрявых волосах. Матиас прикрыл глаза. Складки на хмуром лбу разгладились: широкие брови раздвинулись, татуировка чуть растянулась. Когда-то давно, очень давно, в этом самом доме, он прибегал по ночам ко мне, когда боялся подкроватного боггарта-обезьяну. А, нет, не ко мне, к Финну. Вскарабкивался на него и истерично лепетал на испанском что-то, сонный Финн постоянно усилием воли давил то рефлекс резко пробуждаться и выхватывать из-под подушки нож, то ломку, от которой больно было даже моргать, а я наблюдал с порога и причитал, что мужчины не боятся обезьян. И вот мы здесь. Только от Финна остались лишь имя и нож под подушкой, а подкроватный боггарт мигрировал в мой шкаф, боясь делить комнату с Матиасом. — Что мы будем делать, Ал? — прозвучал неожиданно серьезный вопрос. — Спать, — коротко ответил я. — Завтра мне рано вставать. Потому что, насколько я помнил с вывески на двери, «Горбин и Бэркес» открывался с восьми утра.***
Наблюдая за похоронной процессией из-под вуали на косо сидящей шляпке, госпожа Эландер сжала обтянутой перчаткой ладонью зонт. Церемониальный служащий говорил долго, прощальное слово затянулось. Многочисленные волшебники, облаченные в темные одежды траура, смиренно стояли, сжимая палочки. Когда время пришло, сотня рук высоко подняла их вверх — в небо взмыли искры, окрашивая серые тучи светом. Услышав скрип сухих листьев позади, Айрис Эландер повернула голову. — Джон здесь? Невысокий молодой человек, одетый в простую черную рубашку, застегнутую на все пуговицы, и темные джинсы, покачал головой. — Засранец, — проскрипела госпожа Эландер, вновь оглядываясь. — Здесь вся редакция «Призрака». — И не только. Аль-Саад был великим волшебником, как оказалось. — И ты не смог никак повлиять на то, чтоб Джон оторвался от запоя и немного посветил на камеры скорбным ликом? — Никак нет. Госпожа Эландер цокнула языком. — Сделай так, чтоб президент Келли на прощальном слове ляпнул какую-нибудь глупость. Только тихо. — Насколько глупость? — Чтоб «Призрак» это неделю мусолил. — Да, мэм. Молодой человек поспешил бесшумно удалиться. Он спустился с невысокого холма и, спешно огибая надгробия, вновь скрылся в толпе скорбящих. — Простите, — бросил он, перебежав дорогу волшебнице, словно черная кошка. Не удостоив его и взглядом, совершенно не запомнив лица, Шелли вновь подошла к гробу и опустила розу на лакированную крышку. И шагнула назад, когда вперед шагнули остальные волшебники, стоявшие рядом. — Величайший ум трех поколений. Такие рождаются раз в столетие, — говорил церемониальный служащий. — Мы еще не до конца осознали, какая потеря потрясла Салем и весь МАКУСА. На плечо Шелли опустился острый подбородок. — Одно слово, — шепнул голос в ухо. Пальцы, покручивающие стальную зажигалку, объяло пламя. — Помогите. — Шелли повернула голову. — И во второй раз я скажу это так громко, что услышат все. Зажигалка щелкнула — крышечка закрыла огонь, а пальцы сжали холодную сталь в кулак. Отвернувшись и зашагав прочь, Шелли не обернулась. Миновав скорбящих и встав неподалеку облаченной в темную мантию Делии Вонг, она склонила голову и с робким вызовом взглянула на прилипчивого гостя сквозь нависшую на глаза рваную челку. Так и видя, как исказилось его лицо, едва заметное в складках капюшона, она коротко усмехнулась — гость, боком протискиваясь в процессию, зашагал прочь.