Игры в богов

«Горбин и Бэркес» долго пустовал. Не так долго, чтоб я с трудом узнавал его планировку, но достаточно долго, чтоб выглядеть еще хуже, чем прежде. Обветшалый, скрипучий, темный и смердящий — вот каким был магазин темномагических артефактов. В нем пахло сыростью и все еще воняло покойным мистером Бэркесом. Бэркес мало и тяжело передвигался, его похожие на пни с бугрящимися венами ноги гнили, и этот запах сладковатой вони влажных пролежней впечатался навеки в старые доски пола, в стоптанные ковры и швы меж кирпичными стенами, в шторы и ткань, которой были накрыты витрины. Стоило повозиться со ржавым замком и едва не сломать ключ. И только шагнуть в темный магазин и смахнуть паутину с дверного проема, как в нос ударила эта вонь. — Да. Я здесь работал. То, как воняло мне, ничто, по сравнению с тем, что обостренное обоняние сытого Матиаса учуяло. Я старался ни жестом, ни взглядом не показать отвращения и жалости. — К слову о важности образования, — невозмутимо продолжил я, сжав на затылке Матиаса его волосы, когда тот склонился низко над рядом стоящей бочкой. — Чем толще болт, который ты забиваешь на свое будущее, тем больше шансов работать в таком месте. В бочке Матиас разглядел засохшую корку налета и налипшие на них скрюченные корешки — некогда там обитали пиявки. Отпрянув и натянув футболку по самые глаза, Матиас оглядывался. — Отстойник. — Это мы еще в туалет не заходили. Когда я в последний раз там был, канализация не работала. Сдернув с витрины тряпку, я едва не закашлял от поднявшейся в воздух пыли. На витрине все еще пылились товары, которые на моей памяти лежали здесь испокон веков и всегда — тусклые кинжалы, ритуальные чаши, тяжелый золотой браслет «Вдовье Проклятье», вернее его бутафорская версия из ломбарда, ведь настоящий я давным-давно продал за спиной мистера Бэркеса. Старые колдовские книги в труху рассыпались, а коллекция талисманов была щедро оплетена паутиной. — Ну что, — сказал я, вздохнув и оценив фронт работ. — Бери швабру, тряпку и начинай. Матиас вскинул брови. — Это потому что мои потомки были рабами, да, белый господин? Дайте засранцу родословную с темнокожей бабушкой по материнской линии, которую никто никогда не видел, и он будет спекулировать этим всю жизнь. — Это потому что, ты должен прочувствовать все прелести жизни, которая тебя ожидает. — Я безапелляционно протянул Матиасу веник. — Давай, работай. Солнце еще высоко. — Расизм! — Вырвалось. — За такое можно сесть, Ал. — Ну да, это ж не грибы в ведре выращивать. Давай, работай. А я пока тебе буду читать лекцию о вреде наркотиков. Матиас оказался примерно таким же работником, как я, когда предстояло не языком чесать, а действительно работать. Походил, оглядываясь и думая с чего начинать, повздыхал и начал мести так неумело и больше разгоняя грязь с пылью, нежели прибираясь, что ситуация требовала срочно забрать у него от греха подальше веник. Вскоре, впрочем, в голове Матиаса начали появляться идеи. — Ал, — протянул он, выпрямившись. — А почему нельзя тупо убраться с помощью магии? Я замер с мокрой тряпкой в руках. — Черт. Но, дабы не признавать, что клининговый сервис «Поттер и Сантана: мы разъелозим грязь по всем поверхностям» не оправдывает себя, пояснил: — А привыкай. Какая магия, если у тебя отнимут палочку? — Кто отнимет? — Правительство. Палочку расколют надвое, и все. Исключен так исключен. — Хорошо, а почему мы не можем вызывать уборщиков? — Хочешь сделать хорошо — сделай сам. — Но мы делаем плохо. Серьезно, это стекло было чище до того, как ты взялся его мыть… Я строго глянул на умника. Матиас цокнул языком и снова начал месить веником пыль по полу. До обеда мы промучились с уборкой, периодически вздыхая и проводя на перекурах времени больше, чем за уборкой. Сказать, что магазин стал выглядеть лучше — ну такое. Он все еще был темным и плохо пах, на влажные поверхности оседала пыль, но никогда прежде он не выглядел лучше, потому я и спрятал в коморку тряпки и веник, встал за прилавок и упер руки в его мокрую поверхность. — И? — поинтересовался Матиас. — Что теперь? И обвел взглядом полупустые витрины. Вернее, пустые витрины: товары можно было пересчитать по пальцам одной руки. — Сиди, жди. — Может, я вернусь в гадюшник? — Сиди, я сказал. Ведь еще не во всех емкостях в доме были посажены грибы. «Горбин и Бэркес» не был тем местом, в котором следовало из штанов выпрыгивать, лишь бы наладить продажи. Этого требовал покойный Бэркес, который был глупым и до конца дней своих не понимал, что золотая жила проходит отнюдь не от витрины до витрины. На то было две простые причины, очевидные любому самому зеленому выпускнику Хогвартса. Первая причина изначальной неприбыльности торговли артефактами — никому эти артефакты не были нужны. Да, это моя субъективная мысль, но мир магии вымирал. Прости, Салазар, мы все проебали, но миром правили маглы с их развитой экономикой и технологиями. Мы же, застрявшие в девятнадцатом веке, плелись позади и кичились чистой кровью. В итоге докичились до того, что в любом доме волшебника появилось электричество, а такой некогда скарб, как ритуальные чаши или проклятые канопы… хотел сходу сказать, где место этому хламу ныне, но, честно, не придумал. Вторая причина провальности «Горбина и Бэркеса» была в том, что миру не нужна была темная магия. Эту заразу травили усиленно с самого окончания Великой Войны, чтоб не допустить повторения истории и появления на весь мир обиженной полукровки, которая поймает головой маразм и решит вершить страшное и темное. Лютный переулок, усилиями мракоборцев, перестал быть рассадником темных сил задолго до моего рождения. Нынче это было не более, чем злачное местечко с дурной репутацией, где аренда была на порядок дешевле, что и притягивало сомнительных коммерсантов. Здесь, на этой кривой и темной из-за закопченных зданий и нависающих козырьков улочке остались лавки, помнящие темные времена: «Горбин и Бэркес», «Дистальная фаланга», бордель «Спини Серпент» и «Гремучие настойки». Но магазин старого Бэркеса гнил, «Дистальная фаланга» пустовала с тех пор, как Финн свернул домовику Морибанду шею, а улицу заполняли больше вполне безобидные дешевые барахолки. По соседству с «Горбином и Бэркесом» ютились мастерская, где молчаливый гоблин чинил все: от метел и до набоек на ботинках, и ломбард, где не брезговали скупкой краденого за гроши. Не ходили по переулку больше темные маги, не скупали кинжалы и вяленую кожу, ведь всем известно — кирпичные стены тонкие, соседство сомнительное, а стоит потом покинуть магазин с покупкой, мракоборцы будут поджидать. Именно поэтому все действительное темное и запретное продавалось и покупалось через посредников, которые знали каждую шваль в огромной сети контрабандистов и всегда могли подыскать исполнителя на любую запретную хотелку за скромные комиссионные. Я не хотел возвращаться к этой работе. Она слишком дорогого стоила. Мог ли я, «начиная новую жизнь», найти другой вариант? Конечно. Но от деревни отбросов остался пепел. Отец всей сети посредников и контрабандистов на связь не выходил — должно быть, сам стал пеплом. А значит, я остался один. И ниша принадлежала только мне. Я поймал взгляд мальчишки-трубочиста, глядевшего сквозь стеклянную вставку в двери то ли на табличку «открыто», то ли на меня за прилавком. А значит, к вечеру сеть заработает, ведь если двое знают о том, что хозяин вернулся, знает весь мир. Правду говорят: первые годы работаешь на свое имя, дальше имя работает на тебя. Мое имя работало лучше меня самого, мистера Бэркеса и всех предыдущих владельцев магазина. Ведь первые совы забросали письмами прилавок уже к восьми вечера. — Так, — прикрикнул я, согнав сына с кресла, в котором он задумчиво читал толстый справочник водорослей и грибов. — Собирайся и домой. — Еще одну главу, — уперся Матиас. — Ты знал, что в человеке можно прорастить до дюжины грибниц, при условии влажности и третьей степени разложения тела? Я это к тому, что ведер у тебя дома больше нет, а тифозная бабка из соседнего дома кашляет так, что, отвечаю, ей жить недолго… — Ну почему, почему ты не можешь быть как все нормальные дети? — сокрушался я, забрав справочник. — Сходил бы лучше, я хрен знает, в окна борделя позаглядывал. Все, уходим, ночью здесь темно и страшно. Вытолкав Матиаса пинками, я закрыл дверь магазина на ключ. Узкая улица была темно-серой в сгущающихся сумерках, у магазинов горели свечи и фонари, бордель «Спини Серпент» же мерцал алеющей вывеской, отбрасывая зловещие красноватые тени. — Вот оно, сердце морального разложения общества, — буркнул я. — Знал бы ты, Матиас, как мне опостылело за долгое время работы здесь, такое соседство. Матиас хмыкнул. — Почему? — Меня туда не пускают. Пару раз моргнув, я повернул к Матиасу голову. — Что ты смотришь? — А когда у нас случится тот самый разговор? — поинтересовался Матиас. Я замялся в тревоге. — О том, где я был пять лет, после Сан-Хосе? Ну… — Да о сексе, старпер. В твоем исполнении я бы слушал это вечно. — А у тебя с этим проблемы? — Не-а. — Ну все, не дразни судьбу. Но, помни, если вдруг тебе понадобится совет или поделиться чем-нибудь… Я закурил. — … то спроси кого-нибудь другого. Или вбей на Порнхабе, а то я сам не до конца разобрался еще. Проводить время вдвоем мы не умели, и выходило это паршиво. Я изо всех сил делал вид, что интересуюсь чем-то, кроме деградации, и чувствовал себя неуютно, задумываясь то и дело, а как раньше проходили мои вечера, когда рядом не было Матиаса. — Что ты пьешь? — поинтересовался он. — Молочный коктейль. Матиас схватил мой стакан и принюхался к соломинке. — Это же Бейлис. — Сливочный коктейль, молочный, какая разница, — отмахнулся я. — Так, не пей. Он сладкий, диабета нам еще не хватало. По виду Матиаса же было видно и ясно, что он ожидает удобного случая, чтоб сбежать из дома. — Ты ведь в курсе, да, что Лондон — это не три квадратных метра вокруг Тауэра? — поинтересовался я, когда Матиас усиленно демонстрировал крайней степени усталость и готовность ко сну. — Это огромный город с кучей злачных закоулков. И гулять по нему, не зная местности, по ночам, не лучшая идея. Особенно пока тот убийца на свободе. Матиас нахмурился. — Какой убийца? — Ты что, не слышал о серийном душителе кудрявых латиноамериканских католиков? Ну ты даешь, хоть бы у деда спросил, от чего умер его троюродный дядя Эстебан. — Не нуди, старик. Тем не менее, Матиас уселся на диван. Вряд ли испугался выдуманного маньяка, но с лицом человека, который оказывает миру величайшую услугу, остался дома. Я оценил эту милость и даже поблагодарил за то, что не придется искать его с собаками и полицией по всему городу. — А если совсем делать нехрен, иди лучше, выкрути соседям лампочку у крыльца. — Окей. А зачем? — Потому что наша перегорела. Наблюдая в окно за Матиасом, который занимался общественно полезным вандализмом, я завис в уже привычной задумчивой тревожности. Как известно, я был из тех мнительных истериков, которым неспокойно всегда. Не существует стабильного спокойствия, есть только затишье перед сметающей все живое бурей. Я научился не бояться бурь, но бояться штиля. О чем я думал, когда был штиль? Тем вечером действительно было тихо: Матиас под боком, мы дома, у меня есть работа, мы не умрем с голоду — должен пройти не один десяток лет, когда ты понимаешь, что это, наверное, и есть счастье. Но я никогда не был счастлив. А в тот вечер, как и в завтрашний, как и в пять последующих вечеров, мне действительно было за что тревожиться и не оправдывать это своим привычным состоянием. Когда день настал, я, проснувшись задолго до звонка будильника, лежал на матрасе, смотрел в потолок и почти уговорил себя не давиться негативом, а просто сделать то, что делал все эти годы — отправить сухую обезличенную открытку. Этим утром против было все — проснулся с мигренью и с саднящим горлом. «Ну и куда я такой, совершенно простуженный, пойду? Трясти микробами, заражать все вокруг? А если там дети маленькие? А там по-любому маленькие дети». Черт, это было слишком логично и вразумительно. Я походил по дому, прислушиваясь к себе и пытаясь понять, этот кашель от пневмонии, курения или симулирования. Все было в то утро: и озноб, и насморк, и кашель, и чесалось — любой терапевт повесил бы замки на мою дверь, чтоб не пускать в мир такого насквозь больного человека. И я бы с этим согласился, но симптомы простуды отступили сразу же, как только я перестал об этом думать. Надо идти. Раз решил. Я заглянул в комнату Матиаса. Тот крепко спал, привычно заткнув уши наушниками. «Ну как его оставлять одного?». И это было логично. За мелким глаз да глаз, только… только и этот повод сдулся, когда пришло понимание, что Матиас — не грудной малыш. Худшее, что может случиться с ним, оставь я его без присмотра… да ничего, он сволочь только при свидетелях. С каменным сердцем я оделся. Оказалось, у меня совсем немного вещей, долго не выбирал. Глядя в пустое зеркало, я наощупь застегивал пуговицы. Интересно, как я выгляжу? Так же, как чувствую себя все эти годы? Взгляд упал на коробку, обмотанную крафтовой бумагой и шнурком. «Это максимально тупая бесполезная вещь». Зачем я ее принесу? Кому вообще нужна такая неистовая хрень, как домашняя метеостанция? Знаете, да, такую хрень, которая точно показывает температуру в доме, атмосферное давление, направление ветра, фазу луны, влажность, а также имеет встроенные радио и будильник? Зачем я ее купил? — Собираешься? — услышал я голос позади. Матиас стоял на пороге, сонный и помятый, смотрел на меня, потирая глаза. — Ага. — Хочешь, пойду с тобой? И тут я опешил. Опешил настолько, что сомнения в голове как в воронку втянуло. Матиас смотрел взглядом, который мужчинам семьи Сантана передается по наследству — так и давая понять, что эту редкую милость я буду отрабатывать вечно. — Со мной? — сипло переспросил я. Матиас кивнул. — Ты же не знаешь их… И да, это вообще не тот случай, когда следует надеяться на зов крови. Это два разных мира, разделенных пропастью. — Да, но Диего всегда требовал уважать твою семью. И тебя, хотя я пока не знаю, за что. И я тоже не знал. Я часто подмечал, что Матиас быстро вырос, но в тот момент его взрослость была не в высоком росте и точеном телосложении, не в татуировке на лице и не проблемах, которые не должны выносить дети. — Одевайся, — только и ответил я. «Боже, что же я творю?». И вот мы здесь. Я — с подарочной хренотенью в руках и шрамами после лабиринта Мохаве под одеждой. Матиас рядом — с партаком над бровью и проблемами с наркотиками. Мы переглянулись, двое доходяг. — Только потом не нагнетай. Я знаю, что не нормальный для твоих. — Ты такой, как надо, — бросил я шепотом. О чем можно говорить, если единственное, что удерживало меня на месте — желание снова не рухнуть мордой в грязь перед сыном. И я постучал в резную дверь в тот самый момент, когда стучать перестало сердце. Зажмурился. Страшно. Слышал через закрытую дверь жизнь там, в доме, которая продолжалась несмотря ни на что. Слышал звонкий смех, шарканье подошвы по полу, негромкую музыку, звон посуды, тиканье таймера на духовке, скрип старой лестницы. Рука дрогнула, когда момент потребовал постучать еще раз, и я бы опустил ее, разжав кулак, но вдруг запястье сжали и удержали у двери внезапно каменные пальцы. Матиас даже не моргнул, перехватив мою руку. И я постучал еще раз. Шаги за дверью стали громче. Замок щелкнул, дверь открылась, и я увидел маму. Ее веснушчатое лицо вытянулось и побледнело, а из рук выскользнула сахарница, упала на порог и раскололась. Наши взгляды встретились. Мамины глаза стали тусклыми с возрастом. Я не знал, что говорить и как говорить, и мама молчала. «Тебя здесь не ждут». Конечно не ждут. Уже который год безусловную нежность матери мне давала городская сумасшедшая из Нового Орлеана, а мудрый совет отца и, вместе с тем, крепкий подзатыльник — наркобарон из Сан-Сальвадора. Кто угодно был мне родным и близким, кроме родных и близких. Я не мог представить мысли у мамы в голове. Казалось, она не узнает меня. И я не очень узнавал ее. Но, когда послышались шаги, тяжелые, и дверь открылась шире, я очнулся, оставаясь таким же разбитым, как сахарница на пороге. На звон бьющегося фарфора из гостиной вышел отец, замер у двери и не мог поверить своим глазам. Это ошибка. Злая ошибка. Они старели. Я видел их настолько редко, что время создало пропасть между родителями, которые навеки остались в памяти, и теми людьми, которые снова открыли мне дверь. — С днем рождения, — сказал я отнюдь не празднично, протянув отцу коробку с хренотенью. И, не помня себя, понесся прочь, не поймав и взгляда. Куда-нибудь, плевать, как это выглядело. Но дверной проем аж затрещал — родители наперебой бросились меня остановить.

***

Маленькое семейное торжество, на которое меня не звали, не заслуживало того, чтоб незваный гость сидел с такими мрачными мыслями. «А если это последний день рождения?» — все думал я. Я не был близок с родными, но не был готов к тому, чтоб терять их. И об этом думать надо было не в папин праздник, а в любой из тех дней, когда меня не было рядом. Меня всегда не было рядом. — No hablo inglés. — Матиас был дружелюбен, как вывеска «Добро пожаловать» на въезде в Сайлент-хилл. — No hablo… Кажется, он сделал родителям миллиард вопросов в голове. Когда Матиас с явным омерзением отсел от младших кузенов поближе к пирогу, мама повернулась ко мне и рассеянными жестами попыталась поинтересоваться, сколько лет моему сыну, что с ним не так и что это, черт возьми, у него на лице, я лишь вздохнул: — В детдом его забирать не хотели, потому что у него нет прививок… А, да, родители к моему чувству юмора привыкшими не были. Неловкий момент. От него и еще более неловкого момента — распаковки отцом подарочной хренотени, спасли какие-то дети: одному было года два на вид, он покачивался в кресле и слюнявил кусок хлеба, а другой, старший, кинулся ко мне с таким восторгом, что стало страшно. — Дядя Ал! — Ебать, — перепугался я, когда это чудище сжало меня и заставило подавиться печеньем. — Ты кто? Что-то в памяти шевельнулось, напоминая о том, что этого лохматого мальчугана я вижу не впервые. — Шрек? Ты? — Сэм. — Да, точно, Сэм. — Я похлопал племянника по макушке. — Все, молодец. Беги. Не понимаю. При всей моей нелюбви к детям и неумении с ними общаться, дети всегда были от меня в восторге. Шрек аж сиял, глядя на меня, как на идола. А чем не идол? А ну, у кого из вас есть дядя, который отсидел? Короче говоря, хоть кто-то был мне искренне рад. — Шрек, идем, покурим, расскажу просто в рот ебать какую ахуительную историю про то, как меня вязали мракобороцы… — предложил я от души, но вовремя передумал, потому что на меня со второго этажа уже насторожено смотрели Джеймс с женой. Я махнул рукой. Джеймс выглядел напряженным, его жена… безымянная женщина, назову ее так, и вовсе казалась напуганной. Дожили. Дядей Алом пугают детей. Да уж, я был здесь ни к месту. Чувствовал спиной взгляды, будто родные опасались, что я начну воровать посуду. У всех были вопросы. У меня не было ответов. Вернее, это уже та ситуация, когда плевать на ответы. Комната полна людей. Я принес хренотень в подарок и напряжение в дом, где я вырос. Представьте себе большой семейный стол, за ним не так много людей собралось — тихое семейное торжество. И каждый, не считая детей, знает, что я доигрался до лабиринта Мохаве. И спал с президентом МАКУСА. И черт его знает, о чем хочется спросить больше. Сидя за столом, я мало ел, мало слушал, лишь наблюдал, думая о своем. Разговоры ни о чем, когда действительно есть о чем говорить — о таком, правда, не говорят. Стеклянный смех, переглядки — неуютно всем. Я наблюдал. И понял, что лучшее, что мой брат Джеймс сделал в жизни, это подарил нашим родителям счастливую старость. Не будь меня за столом, не будь меня таким болваном вообще, я видел, как сквозь складки мантии-невидимки, что родители были счастливы. Они нашли отдушину, окруженные внуками. По обрывкам разговоров понял, что не было ни дня покоя: то кто-то болел ветрянкой, то подготовка к школе, то быстро вырос из комбинезона, то отдых на озерах. Кто-то хорошо кушает, кто-то был с дедушкой на рыбалке, кого-то Лорен привезет в следующую пятницу с ночевкой, потому что Джеймс на дежурстве. Эта бытовая банальщина обсуждалась вместо неудобного молчания, и она не была натужной — живой разговор, который разбавляли шумное чавканье и капризы младшего сына Джеймса. Они без прикрас счастливы. Вопреки разочарованию во мне. Я не тот сын, который бережет традиции этой семьи. У меня тоже двое детей, но они не будут радовать Поттеров на старости лет. Я никогда бы не смог дать родителям то, чего они заслуживали на самом деле. С нами был на празднике и дядя Рон. Не любил этого дядю — плохой юморист-подкаблучник, который, вдобавок, выглядел настолько плохо, насколько может выглядеть человек такого возраста. Он был высоким, лысеющим и нелепо сложенным: сутулый, вроде и тощий, но с выпирающим круглым животом, похожим на мяч под серой рубашкой. Не сразу ко мне пришло понимание того, что отнюдь не каждый мужчина благородного возраста мог похвастаться крепким и подтянутым телосложением сеньора Сантана. Дядя Рон выглядел не просто беспощадно стареющим, он походил на издевку времени. Его оттопыренные уши почему-то алели, лицо было хмурым и усталым, слушал он рассеянно, ковыряя вилкой в картофельном пюре. Вечная дружба не развеялась, но устала. Ему эти разговоры про тысяча и одно приключение внуков явно были поперек горла: лучшим противозачаточным Розы было отсутствие в ее жизни мужчин, Хьюго же детей не имел, и слава Богу, природа решила этот бракованный экземпляр не размножать. Старел дядя Рон так же, как и жил: в тени братьев, за прилавком не особо прибыльного магазина волшебных шалостей, под каблуком жены и гнетом собственной ущербности — тетя Гермиона занимала пост министра магии уже больше полугода, и за праздничным столом ее не было. Надо ли говорить, что сидел я за столом возле дяди Рона, дружно с ним молчал, и, как только выдалась возможность остаться незамеченными, тихонечко показал ему флягу во внутреннем кармане, оттянув рубашку. Дядя прибухнуть всегда любил, дал понять, что он солидарен, я украдкой подливал нам в тыквенный сок джин, и, когда пришло время десерта, мы были уже достаточно бодры, веселы и готовы праздновать. — Все, последняя, — шепнул я, долив остатки джина в кофе, когда мама и Лорен отправились на кухню за пирожными, а отец пытался говорить с бедным Матиасом. — Но у моего сына есть грибы… Кстати про грибы… что-то надоедливый гиперактивный племянник, сидевший за столом рядом с Матиасом, уже полчаса сидел тихо и смотрел в ковер. Сам же Матиас, с видом того самого ангела, которого несправедливо выгнали из цекровного хора, ел пирог и делал вид, что не слышал, как мои родители шепчутся на кухне: — Спроси сам. — Как я спрошу, если он не говорит по-английски? — Bueno. — Матиас был доволен. Отсев от дяди Рона, я придвинулся к нему и наклонился. — Ну что за цирк? Мог бы и поговорить с кем-то. — Меня вообще здесь быть не должно, — шепнул Матиас. — Но ты здесь, это твои бабушка и дедушка. — И щас начнутся вопросы про Ильверморни и такое все остальное. — Да не начнется ничего. — Я не был уверен, но надеялся. Матиас прищурился, уже заранее готовясь одержать в конфликте победу. — Просто поговори. Расскажи что-нибудь, им интересно. — Хорошо, — улыбнулся Матиас. — Тогда я на чистом английском расскажу тот самый дедов анекдот. Я едва не поседел. — Про застрявших в лифте проститутку и пингвина с пакетом говна, — угрожал Матиас. — Ты не посмеешь, — прошептал я. Матиас старательно откашлялся, прочищая горло. — Пощади, — проскрипел я. — Они же скажут, что это я тебя научил. — А я и скажу, что это ты меня научил. И, зная этого засранца, он бы рассказал. Я уже представил неловкую паузу за столом, просвещенных племянников и гогочущего до колик дядю Рона, которому анекдот зайдет на сто процентов, но от провала спас случай. — Что? Он понимает? — Мама как раз проходила мимо, неся в руках большое блюдо кремовых пирожных, услышала угрожающее шипение внука и немало удивилась. Английский у Матиаса был не идеальным, с тем же акцентом, что и у Сильвии — резким, быстрым и жестким произношением звуков «эл» и «эр». Тем не менее, он был вполне понимаем, как и ожидалось, Матиас больше упирался учить язык, чем реально имел проблемы с его изучением. — Да, Матиас говорит по-испански, только когда голодный. — Господи, что ты мелешь, — простонал Матиас почти беззвучно. И, да, в одном Матиас оказался прав. Наверное, было бы отчасти лучше, останься он загадочным иностранцем. Да, невежливо. Но за десертом все внимание оказалось приковано к нему, и мне было сына в этом смысле жаль. — А чего ты хочешь сам от жизни? — кажется, это спросил Джеймс. Взгляды тут же устремились на Матиаса. Лишь я глянул на него не с интересом, а с беспомощной жалостью и мольбой. Потому что я был на его месте не раз и словил такое жесткое дежа вю, что пожалел, когда Матиас внезапно заговорил по-английски. Я до сих пор помню эти неловкие моменты, когда хотелось провалиться сквозь землю на семейных сборах. Ведь я тоже был подростком, и тоже сидел так за столом, когда еще огромная семья Уизли-Поттеров имела крепчайшие корни и собиралась вместе по любому поводу. Каждый месяц чьи-то именины, только и дай взрослым шанс собраться вот так в одном месте, которое вскоре напоминало улей от обилия гостей. И, к слову о гениальных вопросах, которые взрослые считают своим долгом задать подростку, а потом или гнуть свою линию, услышав ответ, или сделать какой-то вывод — это бред бредовый. Запомните, дети мои, просто запомните слова вашего покорного слуги, которому эти вопросы задавали бесчисленное количество раз: в семнадцать лет мы не знаем, кем хотим стать на всю жизнь. Мы не хотим откровенничать, единственное наше желание в такой момент, чтоб родственник, мнение которого не интересно, заткнулся и ел, блядь, свой десерт молча. Потому что не может ребенок в семнадцать (а это, черт возьми, ребенок еще, и плевать, что я сам недалеко ушел) знать точно и окончательно, с чем связать свою жизнь. Вы не встретите подростка, который хочет быть бухгалтером, налоговым инспектором, инженером по обслуживанию котельной, клерком или кем угодно из большинства профессий и призваний. Подростки хотят рисовать, писать тексты, играть в футбол, мелькать на экране, смотреть на звезды в телескоп (из всех шансов получать нищенскую зарплату в будущем, Шелли выбрала самую сложную и никому не нужную специальность) и получать за это гонорары. И это нормально, это прекрасно. Да, эти наивные детские мечты во многом тупые, да, не всем стать выдающимися творцами или кем там они хотят, да, скорей всего следование мечте приведет к облому о суровые грабли жизни, потому что мечты не хватает часто на оплату счетов. Но если есть минимальный шанс у моих детей пойти по пути того, что хотят они, минимальнейший, пол-процента на успех, пускай. Мы придумаем потом, что делать, если они оплошаются, но если пол-процента на успех сыграют, то оно того стоило. Я был ужасным отцом, но точно знал, что разрешить детям мечтать и ошибаться куда важнее, чем изначально воспитывать гениев. И, нет, разрешить детям мечтать и ошибаться — не то же самое, что разрешить Матиасу бросить учебу и продолжать следовать по пути к тюремному заключению. Беда в том, что у Матиаса не было мечты. Никакой. Как у меня. Я просто учился, чтоб учиться и не расстраивать родителей. Матиас перемахнул этот этап и сразу двинул по наклонной вниз. — Стать богатым, — просто ответил Матиас. А я звучно закрыл лицо рукой. — Ну и успешным. — Успех — это серьезная работа. — Успех — это когда к тебе в казино азиатки сами подсаживаются. Я почти выл в голос. — Так дедушка говорит, — невинно добавил Матиас. — Гарри, — в ужасе возмутилась мама. — Он так шутит, — спохватился я, пиная Матиаса под столом. — Кстати о шутках. Застряли как-то в лифте… Я вовремя заткнул сыну рот пирожным. Матиас был доволен собою, медленно пережевывая пирожное, нарочито широко раскрывая клыкастый рот. Шрек, он же Сэм, он же гиперактивная пиявка, смотрел на него с восторгом. Облизнув раздвоенным языком бровь от крема, капнувшего немного, когда я пихал в рот пирожное, Матиас широко улыбнулся акульим оскалом. Да уж, это не я в свои семнадцать, тихоня, который за столом просто ждал, когда все закончится и со всеми соглашался. — Так, а что со школой? — спросила мама, палочкой приманив из кухни клубничный торт. Мама достигла того возраста, когда считала своим долгом кормить всех до изнеможения. — Хогвартс, — просто ответил я. — Написал в департамент образования, на днях должны прислать… — Минуточку. — Матиас повернул голову. — Хогвартс? Повисла неловкая пауза. — Да, Хогвартс. Ты доучишься последний год. — Кто сказал? — Я сказал. Матиас так возмутился, что сходу не смог сдерзить. — Мне завтра семнадцать исполняется, я — совершеннолетний. Ты уже не имеешь права за меня решать. — Где-то я это уже слышал, — улыбнулся папа, скосив взгляд. — Так, ну ладно, — смутился Джеймс. И хорошо, что они отвлеклись. Потому что мы с Матиасом едва не сцепились. Мне снова не хватало старика Диего — только он мог работать с возражениями Матиас посредством гаркнуть так, чтоб возражать было страшно. Да, не педагогично, но я уже не возникал — с сыном порой иначе нельзя. — Вот скажи, куда, — прошипел я. — Куда ты пойдешь без образования и с судимостью? — На вебкам, — прорычал Матиас. Я чуть его в торт не макнул лицом. — У дяди Луи хлеб отбирать? Совесть у тебя есть? — Я не пойду в Хогвартс. — Вызов принят, малой, готовь портфель. Это было то состояние гнева, когда завтра же, вот завтра же я этого засранца за ухо оттащу в Хогвартс. — А почему нет? — не знаю на каком этапе в спор вмешался отец. — Потому что мне это не надо, — отрезал Матиас. — Неужели в Ильверморни не было ничего, ради чего тебе хотелось возвращаться? Мне стало неловко от этого вопроса. Я знал на него ответ. — Ничего, — уперся Матиас. — Так уж и ничего? Матиас скосил взгляд. Злился, но ответил: — Ну, мне нравился квиддич. Смотреть. Отец улыбнулся, поправив очки. — А сам не хотел бы попробоваться в команду? — Я играл за ловца три года. — А почему перестал? — Выперли, потому что я вампир. Это везде так работает. Повисла напряженная пауза. Я все ждал, когда зайдет тема того, что Матиас — необычный. — Если ты хорошо играешь, команде без разницы, кто ты, — ответил отец. — Не-а. Мне давали зелье, чтоб не бросался на одноклассников, от него все время кружилась голова, — протянул Матиас, закатив глаза. — Я в последний раз врезался в трибуну и упал с метлы, получил травму головы и мне запретили подниматься на высоту и играть. Я чуть не выронил ложку. — Почему ты не говорил? — От того, что ты придешь и всех убьешь, тебя снова закроют, кому будет лучше? — И я узнаю только сейчас! — Да. Это настолько безысходность. Узнавать вот так, уже после, о том, что твой ребенок проходил через ад, молчал о нем стойко, улыбался и говорил, что все хорошо. И вы уже ничем не поможете. Вам остается лишь принять и жалеть. Нет, я не оправдывал мерзотный характер Матиаса. Не оправдывал и его махинации с грибами. Но, скажу так, у меня теперь был ответ на вопрос «а почему так?». Запомните, всеките себе в голову и запомните: если хороший ребенок стал мразью, то что-то происходит. Нет, это не возраст, не гормональный сбой, не компьютер и не порча — спрашивайте, копайтесь, занимайтесь, разбирайтесь, сломайте мир и переверните его осколки, потому что ваш ребенок в беде. Иначе будете как я — сидеть ни к месту и не вовремя, ахать и сопереживать. А кому это надо уже? Да никому. Мой сын уже асоциальный и озлобленный. А еще у него травма головы. И я узнал об этом впервые. — Хочешь, сыграем? — Отец наклонился над блюдом с тортом. — С кем? — С нами. Сыграем? — Воу, погоди, — спохватился я, понимая, что это максимально плохая идея. Мама уже повесила передник на спинку стула и размяла руки. Нет, нет, что за? — Да не поверю, — фыркнул Матиас. — А то, что твоя бабушка за «Холихедских гарпий» играла, поверишь? Такое ощущение, что украдкой пили не только мы с дядей Роном, но и родители нормально так приложились. Потому что они всерьез посчитали хорошей идеей сыграть в квиддич. — Ты с нами? — мама повернулась к Джеймсу. — Погнали. — Джеймс бросил на стол салфетку. Я не понимал, что происходит. И лишь когда с чердака достали пыльные метлы, вспомнил, что в семье Поттеров все хорошо играли в квиддич. Кроме меня, разумеется. Матиас, перехватив старую метлу Лили, явно не верил, в это. И я не понимал, одному ли мне казалось это заведомо плохой идеей: родители немолоды, дядя Рон — немолод и пьян в хламину, Матиасу вообще, как оказалось, на метлу садиться нельзя. Единственный, кто бы не упал с метлы, наверное, был Джеймс. Что в голове у этих людей? Мама хоть бы возразила, она же всегда нудела, одергивая то Джеймса, то отца. Но нет, она уже обула удобную обувь на плоском ходу, стянула волосы в хвост и сжала древко метлы. Наблюдая за тем, как они взмыли ввысь, я сел на крыльцо и закурил. Вопреки опасениям, никто в первые пять минут не упал и не убился, более того, в первые пять минут мама забросила волейбольный мяч, за неимением квоффла, прямо между двумя соснами, служившими воротами. Оказалось, что моя мама играет в квиддич лучше всех Поттеров. В следующие десять минут, щурясь на солнце и глядя вверх, я начал понимать одну из причин, почему Ильверморни запретила Матиасу играть в квиддич. И причина тому, думаю, отнюдь не травма головы. В один миг зависнув в воздухе, Матиас спрыгнул с метлы, которая тут же кубарем упала вниз, и повис на метле Джеймса. Подтянувшись одной рукой и широко раскрыв рот, он явно намеревался вцепиться в него и стянуть вниз, но вовремя передумал. — Шутка. — услышал я. Матиас тут же спрыгнул на ветку сосны, с нее на соседнюю и, рухнув вниз, приземлился неподалеку. Мы переглянулись, прежде чем Матиас снова оседлал метлу и оттолкнулся от земли. Я остался один, пытался наблюдать за ходом домашнего матча, но вскоре потерялся кто за кого играет и где вообще мячи, а потому просто смотрел на то, как высоко мелькали фигуры. Думал о чем-то далеком, больше даже сожалел, пока не услышал, что рядом скрипнула ступенька. Отец, прислонив метлу к перилам, сел рядом, наигравшись. Не хотелось снова сближаться — знаю, чем это закончится в итоге. Да и вряд ли мне дадут шанс снова. Не будь со мной сегодня Матиаса, не было бы этого дня в Годриковой Впадине для меня одного. Отец уже не выглядел как счастливый именниник, к которому приехали внуки. Он выглядел так, как надо, когда рядом был я — тяжело. Наконец-то, маски сняты. Как бы я не наслаждался про себя эйфорией семейного торжества, словно мне снова пятнадцать, правда есть правда. — Ничего не говори. — Сам-то понимаешь, хотя бы сейчас, насколько далеко зашло все? Раз ты оказался в лабиринте. Я кивнул. И, чувствуя взгляд отца, поднялся на ноги. — Не надо, папа. Глянул на него. Улыбнулся. — Не надо копаться во мне, в себе. Это твой день, а я здесь потому что так надо. Я снова слабо улыбнулся, хотя было больно. Больно смотреть в постаревшее лицо и понимать, что однажды не смогу сделать это снова. Может быть, скоро. Может, нет. Может, это наш последний разговор, и надо бы подобрать лучшие слова, поставить в затяжной тяжести точку. Мы же семья. Я сам отец. И уже не мальчишка, который ждет, что его заметят. — Папа, — негромко сказал я вопреки. — Будет лучше, если я уйду снова. Не пропаду, как тогда, а просто уйду. — Альбус… — Пожалуйста. Просто думайте с мамой, что у меня все хорошо. И живите спокойно. Конечно, он понимал меня. Конечно, он любил меня. Но он устал. Он разочарован. — Со мной спокойно не будет. Я дурной. — И улыбнулся снова. Как дурной. — Просто живи нормально, Ал. — Я не могу сказать, что больше так не буду. И не хочу, чтоб ты верил мне снова. Просто отпусти меня. У тебя внуков полный дом, есть за кого переживать. Парадокс человеческого мышления. Я пришел попрощаться, но так не хотел уходить навсегда. Смотрел жадно в родное лицо, так похожее на мое собственное. И не понимал, чего хочу больше: уйти быстрее и спрятаться в Паучьем Тупике или остаться здесь навсегда, будто мне опять пятнадцать, сейчас каникулы, осенью — в Хогвартс, а за плечами нет ни боли, ни потерь, ни ошибок, ни бесконечной череды разочарований. — Ты сам не знаешь, что делаешь. Куда ты зайдешь? — Я не ребенок. Отец кивнул. — Не ребенок. Ты сам уже отец. Он перевел взгляд и глянул вверх. Матиас, спикировав на метле так резко, что едва не вогнал древко в землю, успел поймать мяч и зашвырнуть его с явным намерением сбить дядю Рона вниз. — Он очень неплохо летает. — Лучше меня, уж точно. Я даже на самолетах летаю плохо. Папа усмехнулся. Я тоже, глядя на то, как Матиас, отчаянно вопя испанские ругательства, пытался выяснить, кто придумал правила. — Можешь поверить, что он уже такой взрослый? — Никогда в жизни. Засранец выглядит старше меня. — Он очень на тебя похож. — Ни капли. — Как под копирку. Так что. — Отец перевел взгляд и повернулся ко мне. — Отпустишь его? Я нахмурился, уже с опаской. — В смысле? — Парень-то не божий одуванчик, наслышаны. Хлебнешь еще с ним бед, горло сорвешь в нравоучениях. Ох, папа, знал бы ты, что мое горло от этих нравоучений живет исключительно на таблетках. — Так что, отпустишь бедового в свободный полет? — Папа, кажется, был серьезен. — Когда он однажды решит, что хватит с тебя терпеть его выходки, отпустишь? Я смотрел себе под ноги, не моргая. Лишь сглотнул ком в горле. А ведь у меня есть и дочка в Салеме. Спокойная, надежная, умница. От нее беды не жди, это не Матиас, который или сядет в тюрьму, или отравится своими же грибами. И это лишь в перспективе этого года. Отпущу ли? После всех своих побегов, отстраненности и неумении держать ситуацию под контролем, при надежном Диего и уверенности, что все будет хорошо, даже если все очень плохо, отпущу ли? Я тихо покачал головой. Отец кивнул. — Понял наконец? — Пап, не будет с меня толку, сам же знаешь, это только судьбу дро… нервировать. И это безвыходность. Мне давали шанс, о котором я кричал и молил. А я боялся его принять, потому что точно знал — облажаюсь. Да я уже открыл «Горбин и Бэркес», чтоб стать повелителем контрабанды всего магического мира! Я не смогу жить нормально, не хочу и не пытаюсь, я буду чудить, пить и ждать, пока голоса в голове окончательно сотрут остатки реальности. — Сказал однажды, скажу еще раз. Тебе всегда есть куда и к кому вернуться. Что бы ни случилось. Но хоть раз сделай так, чтоб не случилось. Я опустил взгляд. — Это просто сказать, но… — Это совсем не просто сказать, Ал, — отрезал отец. — Думаешь, мы не устали так жить? Бояться за тебя, по году не получать новостей, видеться только когда тебя уводят в кандалах? Когда, казалось бы, все было, уже ничем не удивишь, ты отчебучиваешь такое, что на голову не натянуть. Прости, но ты или глупый, или больной, потому что одной передряги бы вполне хватило, чтоб сделать выводы. Мои губы дрогнули. — Но дети — это не те люди, которых выкидывают из жизни. — И что же? Дать вам еще один повод разочароваться? — Дай, если маму не жаль. Предупредить о побеге — это не взять ответственность, это как раз откреститься от нее и дать понять, что ни черта ты менять не собираешься. — Я не могу обещать, что не облажаюсь снова. — Это звучит как хорошее оправдание. Это тупик. Так мы и мучали друг друга всю жизнь. Любить меня — это испытание. Но не объяснить никому, что жизнь по ту сторону закона — не такой уж и личный выбор. Один раз загляни за кулисы правильной жизни, и черта с два выберешься из этого омута. Сначала это не дадут сделать легкие деньги, потом — плата за эти легкие деньги, потом — призраки прошлого, неотработанные долги, страхи, а когда придет время, и адреналина в крови пожизненно станет больше, чем тромбоцитов, ты обернешься и поймешь, что жить иначе не умеешь. Это часть тебя, уже большая часть: некоторые вещи уже не кажутся неприемлемыми, навыки оттачиваются до автоматизма, а представления другой жизни нет. Другая жизнь… что-то метафизическое, далекое, вроде и понятное, но нет. Сколько раз я себе ее представлял, сколько раз стремился, и где я сейчас? Где были бы мы с Финном, успей покинуть Коста-Рику до восстания инферналов? Наша «другая жизнь» закончилась бы вместе с накопленными деньгами на первое время. На что бы мы жили потом? Что бы делали? Что мы умели? Что умела Сильвия? Все умела, кроме того, как с первого раза сканировать за кассой штрих-код. Это очевидное мне, но не объяснимое никому. Назовут безответственным мудаком, лентяем и нытиком, который не хочет взять жопу в горсть и навести порядок в жизни. Но, нет, не так это работает. Грязные деньги тянут на дно. На дно затягивало и Матиаса — не уследили. Будет он, спросите себя, работать после Хогвартса в департаменте правопорядка и чего-угодно? Хрен там, пока руки помнят, как считали золото, добытое на священном индейском псилобицине. Отец был прав во всем. Попрощаться и исчезнуть навсегда — это эгоизм и легкий выбор. Но неужели признать, что в сорок лет мне не нужны одобрение, спасение, мысли со стороны и чужие слезы — это не эгоизм и легкий выбор? Моя правда была парадоксальна не только в том, что отличалась от правильной. В своей правде я лгал: звучало мощно, но мне в сорок лет нужны одобрение и спасение. Стыдно просто признаться и грустно мучить. Я слабак, но не садист. Там, где я хотел поставить точку, нарисовалась очередная запятая. Мне дали шанс не потому что я его заслужил, а потому что нельзя иначе. Чемодан без ручки, вот кем я был на самом деле: тащить устали, но бросить невозможно. — Не дай ему потеряться, — сказал отец, когда мы снова наблюдали за Матиасом в небе. — Если действительно ты сожалеешь о том, как сложилась твоя судьба, не дай ему ее повторить. — Он не повторит. — Его вырастил тот же человек, что загубил твою жизнь. — Его вырастил тот же человек, что спас мою жизнь. — Ты еще пожалеешь, что он был рядом с Матиасом все это время. — Пока я жалею, что рядом не было меня. — Хоть здесь не поспорю. Квиддич закончился, а когда спустившиеся к нам игроки спросили, кто победил в итоге, я немало удивился — оказалось, меня сделали судьей. — Победила дружба, — ввернул я. — Как на выборах в МАКУСА. Матиас глянул на меня так, словно давая понять — дружить он ни с кем не собирается, а ради победы в семейном матче против пенсионеров и дяди Джеймса, в принципе, готов метлой забить любого до контузии.

***

— Люди на Западе странные, — заключил Матиас вечером, когда мы вернулись домой. Я был усталым и опустошенным, гнал из головы нехорошие мысли о неизбежном, а потому почти прослушал его. — Почему же? Матиас плюхнулся на диван. — Кроме того, что этот мутный дядя пять раз пытался спрашивать, где грибы, вы вообще все какие-то странные. Это же твои родители. У вас явный напряг. И вы ведете себя, будто все хорошо. Они такие: «О, привет спустя столько лет. Будешь салат с майонезом?». И ты такой: «Буду». — Матиас почесал висок. Это для меня был цирк или заведено так? — Так, раз ты такой умный, иди и готовься к собеседованию с директором Хогвартса без употребления мата и словосочетания «белая шваль». Вот еще не хватало от кого науку жизни слушать! — Не, правда. Помнишь, как мы приехали в Гальвестон к Диего? После того, как ты пошел за крабовыми палочками и пропал на пять лет. — Не очень. — А, ну да, — протянул Матиас. — Он же тебя ломом нормально так треснул, даже побежал потом за коробкой от холодильника и в рясу переодеваться, чтоб отпевать и хоронить если что. Это я к тому, что мы в семье как-то сразу говорим, когда виноват и как с этим жить, а не салаты жрем и улыбаемся, лишь бы люди чего дурного не подумали. У сына в жизни было лишь два настроения: упорно молчать или не затыкаться ни на миг. — Да даже, вспомни, сколько раз мы с Диего ругались. О чем это говорит? — О том, что твой дед — неуравновешенный психопат. — Нет. То есть, да. То есть, пошел ты нахуй. Я не о том, — насупился Матиас. — А о том, что лучше искренне треснуть ломом, а потом нормально сесть за стол, друг за дружку держаться и все решить, чем как у вас заведено. — А у нас неискренно, по-твоему? — вскинул бровь я. — Вы бы себя со стороны видели. — Вообще-то это было искренне. — Поэтому я и говорю, что вы, на Западе, странные. Наверное, он нарочно был разговорчивей обычного, потому как не мог не заметить, что я приуныл. И не объяснить же Матиасу, что мои отношения с родителями тяжелее, чем могло показаться ему с первого взгляда. Что это не отбитый Запад с его странным семейным кодексом, а история бесконечного терпения, разочарования и прощения. Что всегда наступает то время, когда после визитов к родителям остается в душе не теплая ностальгия по детству, а тяжелое ожидание неизбежного дня, когда это визит окажется последним. На следующий день тяжесть неумолимости времени продолжалась. Хуже, чем осознавать, что твои родители стареюсь, лишь понимать, что твои дети взрослеют быстрее, чем ожидалось. — Что здесь можно сказать, — горько протянул я утром первого августа. — Ты уже совершеннолетний волшебник. Теперь ты можешь все то же, что и раньше, но с поправкой на возраст полной криминальной ответственности. Перед тобой откроется новый мир возможностей и разочарования — первая работа, например. Первая работа — это как первый секс: сто процентов херня, переоценённая херня, которая выжимает все силы и оставляет глубокую травму до конца дней твоих… Да. Я кивнул. Матиас моргнул. — Отец, тебя там надуло у окна? Два часа ночи. Рассеянно глянув на часы, я понял, что темно за окном было не просто так. Разбуженный Матиас привстал на подушке. — Ну. Ты понял. — Я понял, Ал. Твои жизненные напутствия заставляют впадать в депрессию. — Какая жизнь, такие и напутствия. Ладно, спи. Все же Матиас был моим сыном, а не подмененным в родильном отделении антихристом. Он едва вступил во взрослую по паспорту жизнь, провел в совершеннолетии всего шесть часов, а уже выглядел устало и плохо. — Фу, — сев за стол, выплюнул он. — Как же плохо, когда утро. — Это еще у тебя суставы нормальные. К тридцати пяти будешь как я, по коленям грозу предсказывать. Мы посидели еще с минут двадцать. Покряхтели, повздыхали, позевали. — А когда мне можно будет пить по утрам? — полюбопытствовал Матиас. Я замер с кружкой у рта. — Это ячменный завтрак. Жидкие мюсли. — Это пиво. — Это неважно. Запомни, нельзя пить по утрам, это низко и подло. Ну, только если у тебя похмелье или сегодня суббота. — Сегодня четверг. — Матиас, с твоим характером только в паспортный стол идти работать, ей-богу. Мы оба были с утра не в духе. Близился день, когда Матиасу придется пораскинуть всеми своими извилинами и сдать академическую разницу для поступления на седьмой курс Хогвартса. Из подготовки к аттестации по программе, отличной от программы Ильверморни, Матиасом была предпринята лишь попытка составить подходящий плейлист для того, чтоб сесть за книги. — И даже не думай, — пригрозил я перед уходом. — Заниматься своими грибами проклятыми — это не то же самое, что подготовка к травологии. Надо было смилостивиться — день рождения все-таки. — А я принесу тебе тортик. — Лучше меня отсюда унеси в Сальвадор, пожалуйста. «Или я не справляюсь, или он какой-то дурноватый», — заключил я, закрыв дверь и вздохнув на крыльце полной грудью. Мне часто было плохо без причины. Вот я и растекался по прилавку «Горбин и Бэркес», не в силах даже прямо сидеть — полулежал, уткнув ладонь в щеку, моргал и смаковал чувство того, что все плохо. Родители старели, Матиас взрослел, а я и с теми, и с этим вел себя не так, как надо. Я так и сидел, слушая тиканье часов и лениво рассматривая гору писем. Гора действительно внушала неподдельную веру в прибыльность моей затеи. Столько писем не приходило раньше, да еще и с поправкой на то, что я только-только вернулся. Что ж, в процессе изучения почты, стало ясно, что с оптимизмом я поспешил. Каждое второе письмо содержало угрозы, каждое третье — уведомление о долгах, а в одном из конвертов обнаружилось послание — навозная петарда. При всем своем опыте, я совершенно забыл, что кроме того, что был гениальным аферистом, был еще и стукачом. Эта история с информатором МАКУСА казалось такой далекой, а, нет, помнят люди и те, кому повезло не попасть в лабиринт, были не рады моему возвращению. Я как раз дочитывал тираду о том, как колдун из Эфиопии, которого даже не помнил, обещал вырезать всю мою семью, жевал жвачку и подчеркивал карандашом ошибки в письме, когда в окно залетел большой камень. Осколки засыпали пол, заставив меня зажмуриться и прижаться к прилавку. Рука нашарила в нише, где пылилась коробка с сиклями для сдачи, холодную рукоятку девяносто второй Беретты. Сжав ее пальцами, я вскочил на ноги. Это старое окно было мутным, грязным и засиженым мухами. Его никогда не отмыть, оно не пропускало солнечный свет, но в тот миг я готов был за это окно убить. Мальчишки лет двенадцати, плохо одетые в обноски, которые были велики, встретили мой взгляд сквозь дыру в разбитом стекле. Чумазые, явно облазавшие по все закопченные подворотни Лютного Переулка, они посчитали за шутку разбить окно. Родители не уследили, или науськали разбить витрину этому стукачу Поттеру, или нет здесь никакого замысла и подтекста, это ведь дети, просто дети. Сквозь ветер и шум оживленной улицы было слышно, как они смеялись. Дети. Я дернул затвор и нажал на курок. Глухой щелчок раздался — я не подумал, что пистолет не был заряжен. Рассеянно наблюдая в разбитое окно за тем, как дети убегают, я смиренно направился в кладовку за веником. Старательно замел дощатый пол от битого стекла. И, взмахнув палочкой, когда прибрался, произнес: — Репаро. Осколки медленно выпорхнули из кучки и склеились обратно в окно, но налипшая пыль образовала на его поверхности путанные кривые узор. Вздохнув, я вернулся обратно за стойку, разбирать письма. На что я надеялся? На монополию? Никогда не мог представить, что есть в мире столько людей, которые меня ненавидят. Казалось бы, один, максимум десять раз ошибешься и сдашь контрабандистов властям, и тебя уже проклинают. — Как жить дальше, как жить, — цокал языком я и выписывал самые топовые оскорбления для истории. Пока за первое место боролись «трижды ебаная крыса» и «президентососательный аппарат». Я даже перевернул конверт, чтоб убедиться, что письмо прислала не Сильвия, очень уж в ее стиле были подобные ругательства. «А может написать ей?» — вдруг меня осенило. Мне безумно не хватало кряхтения этой сучки, я скучал по нашей с ней ругани и тому, как она не скрывала свое раздражения в знаменитой этой своей манере: переплетала пальцы, прикрывала глаза и протяжно цокала языком. Я ждал выхода Сильвии из тюрьмы больше, чем начала учебного года на летних каникулах. Была стойкая уверенность в том, что с ее выходом жизнь изменится немыслимым чудом. «Здравствуй, кобра! Недавно у меня дома сломался унитаз, и все дерьмо, которое плавало в канализации еще со времен жизни Флэтчера, полилось наружу, что и заставило вспомнить о тебе». Вот как-то так бы и начать. Я улыбнулся. Нельзя просто взять и написать что-то человеческое, чтоб не дай Бог Сильвия не просекла, как дорога мне на самом деле. Мы не переписывались. Лишь один раз, после переезда в Детройт, я отправил ей протеиновый батончик в конверте с подписью: «На него села бабка в метро». На что она в ответ прислала мне сосновую шишку, женские трусы двадцать четвертого размера и загадочное пояснение: «Ты знаешь, что с этим делать». Я два месяца спать нормально не мог, все думая о назначении посылки: символ, пароль, скрытое послание, тайник, пока не осенило, что Сильвия прикололась. Преисполненный радостью от того, что устрою ей, когда мы снова встретимся, я заметно приободрился. День пролетел незаметно за написанием письма, состоящего на восемьдесят процентов из оскорблений, и даже зная, что это письмо не отправлю ни за что, я отлично провел время. Гора писем, что прислали мне за пару дней, догорала в очаге — я не стал разбирать их все. Пока что эта работа не приносила ожидаемого дохода, но зато за сегодня принесла немного удовлетворения. Когда начало темнеть, я понял, что засиделся, и начал собираться домой. Как назло, именно в этот момент над дверью звякнул колокольчик. Не сомневаясь, что под покровом ночи меня пришли бить, я сжал волшебную палочку. Высокая широкоплечая фигура в дорожной мантии не внушала доверия. Никто в Лютном Переулке не внушал доверия, но, поверьте, кто угодно, похожий на назгула из легендариума Толкина, не внушает доверия еще больше. В полутьме магазина я видел складки темной мантии и очертания крупной фигуры. Над головой вспыхнули свечи в затянутой паутине люстре — я вздрогнул, ведь при свете фигура казалась не просто крупной, а угрожающе большой. Пальцы опустили глубокий капюшон, открыв мне неприглядное лицо. Его правая часть была покрыта темными узорами обугленных ожогов. Обритая наголо голова блестела, лишь вереница черных ожогов, как змей, рассекала кожу ужасными рисунками. Правый глаз был алым и ярким, без зрачка и ресниц — он походил на вживленную в глазницу лампочку, настолько живо, слишком живо смотрелся на землистом лице. — Здравствуй. Получил мое письмо? Я не спросил в нашу последнюю встречу, что случилось с Радой Илич. И вот сейчас, вместо ответа на вопрос, хотелось поинтересоваться.

***

— Прости. Не три! Глаза опухли и превратились в маленькие воспаленные щели. Кожа горела и чесалась, но, попытавшись резко стереть невесомое нечто, что разъедало лицо, гость почувствовал, что под ногтями могут остаться следы кожи и плоти. — Сейчас… Перед глазами покачивалась и блестела на золотой цепочке шестиконечная звезда. Сжав цепочку руками и притянув склонившуюся за шею, гость прорычал: — Что это, блядь, такое?! И тут же едва не выругался в голос снова, когда в горящий от боли лоб уперлась ладонь. Кожа ощущалась сплошной мокрой язвой, и прикосновение пальцев, казалось, оставило во лбу зияющую вмятину. Рука на цепочке разжалась, а Шелли выпрямила спину. — Подожди… Но гость метался по небольшой комнате студенческого общежития, как раненое животное. Сгорбившись и не зная, как тереть горящее лицо, чтоб не стереть с него кожу, он дергался в стороны и врезался во все, что находилось рядом. В угол стола, сдвинув его со скрипом на половину, в приоткрытую дверцу шкафа, едва не сломав ее, в подоконник, вцепившись в который сгреб руками шторы и сорвал их вместе с карнизом. — Тише, — молила Шелли, пытаясь удержать гостя на месте. Звуки крушения комнаты рисковали перебудить вес Салем и натравить на нее строгого дворецкого. — ТИШЕ?! — взревел гость, кулаком разбив туалетный столик надвое. Замахав руками, Шелли прислушалась. Сквозь грохот мебели, шипение и ругань она уже слышала, скорей подсознательно, нежели отчетливо, как скрипит в коридоре мозаичный паркет, по которому, сжимая канделябр, спешит с проверкой дворецкий Крейн. В узком просвете между полом и дверью виднелся тусклый огонек. — Прости-прости-прости, — шептала Шелли, заталкивая гостя в шкаф. Гость, вертя головой, звучно треснулся лбом о дверцу, вцепился в дверцы, и Шелли пришлось повозиться, чтоб запихнуть его внутрь. Захлопнув дверцу и защелкнув на ней замок, она отскочила. Шкаф заходил ходуном. — Пожалуйста, посиди тихо. Минуту! Шкаф затрещал. Шелли, едва не плача, смотрела на то, как вот-вот старый шкаф сильные руки разорвут изнутри на опилки, потом глянула на сломанный столик, сорванную балку карниза, шторы на полу и задранный ковер, усыпанный безделушками и сваленными с полки книгами. Шаги за дверью становились громче и Шелли, не придумав ничего лучше затушила свечи и прыгнула в сдвинутую с места кровать, накрылась одеялом и отчаянно притворилась спящей. Дверь отперли ключом — в ту же секунду в шкафу все замерло. Дворецкий Крейн был немолод, строг и безукоризненно идеален: от аккуратного пробора на седых волосах и до носков начищенной до блеска обуви. Сжимая рукой, обтянутой белой перчаткой старый латунный канделябр, Крейн перешагнул порог и едва не наступил на чернильницу. — Мисс Вейн. Шелли, поднявшись в кровати, натянула одеяло по самый подбородок и изо всех сил попыталась сделать вид, что беспорядок в комнате ей подбросили — Что за дикий шум мешает спать всему корпусу? — Какой шум? Дворецкий поправил пенсне коротким движением пальцев. Шелли, кутаясь в одеяло, встала с кровати и зашагала к двери. — Причина шума и конфликтов, мешающая спокойно жить и учиться студентам, в этом здании всегда одна — и это вы, мисс Вейн. Сколько времени должно пройти, чтоб вы научились уважать правила и… Господь Всемогущий! Крейн обвел комнату подсвечником и оценил масштабы беспорядка. — Скажите на милость, что вы здесь делали? Шелли нахмурилась и тяжело вздохнула. Крейн глядел на нее свысока. — Надеюсь, вам известно, что водить в комнаты посторонних запрещено? — Да, сэр. — В таком случае, вы в одиночку разгромили комнату? Не зная, что ответить, чтоб не прослыть мало того, что безродной деревенщиной, так еще и неуравновешенной безродной деревенщиной, которая в знак протеста громит по ночам собственную комнату, Шелли закусила губу. Для дворецкого это стало красноречивей ответа. — Я сообщу декану, более разбираться в одиночку с жалобами на вас я не намерен. Надеюсь, вы знаете, что стипендию не только сложно получить, но и легко потерять. Спокойной ночи. И прикрыл за собой скрипнувшую дверь. — Расходитесь, пожалуйста, — слышался голос дворецкого в коридоре, куда потянулись немногочисленные сонные студенты. — Инцидент исчерпан, спокойной ночи, молодые люди… Разбуженные студенты рассеянно загалдели. Захлопали двери. Шелли, закрыв дверь на задвижку, сбросила на пол одеяло и бросилась к шкафу. — Агуаменти, — нацелив на гостя волшебную палочку, бросила она прежде, чем тот снова начал ругаться. Сильная холодная струя ударила в обожжённое лицо, заставив гостя захлебнуться и не выплюнуть ни слова. Опустив палочку лишь когда из шкафа на пол закапала вода, да и то больше из опасения затопить нижний этаж, чем боясь, что гость действительно захлебнется, Шелли захлопнула дверцу. — Урод. И, оглядев беспорядок, хотела быстренько прибраться, но, понимая, что выйдет это отнюдь не бесшумно, обреченно вздохнула. — Фу-у-у-ух, — простонал гость, вытираясь полотенцем. — Вроде попустило. Лицо его оставалось красноватым, глаза слезились и были опухшими, а дышать было тяжело — что бы это ни было, в баллончике, оно вызвало аллергию. — Ну слава Богу, — буркнула Шелли, высунув изо рта электронную сигарету и выдохнув сладкий дым, пахнущий персиком, в открытое окно. — Что это за херня была? — Мое школьное изобретение. Добавила в перцовый баллончик неразбавленный гной бубонтюбера. Я забыла, что там гной, я думала, это обычный. — Пиздец, а если бы мне глаза выжгло? Шелли вскинулась. — Ты залез ко мне ночью в комнату, что мне было делать? Гость покачал головой. Шелли снова сделала затяжку. — Зато я знаю, что эта мелочь работает. — То есть, ты еще и испытала это на мне? — Нет, ну бабушка как-то брызнула из него в пристава через приоткрытую дверь, но я не видела, чем закончилось. Шелли уселась на подоконнике удобнее и закинула ноги на изголовье сдвинутой кровати. Гость, подставив лицо навстречу прохладному ночному ветру, прикрыл глаза. — У меня, по ходу, аллергия на гной бубонтюбера. — О, ну давай я тебя за ручку в медпункт отведу, бедняжечка. Расскажешь охране заодно, что ты делаешь здесь. Глянув на Шелли недовольно, гость вздохнул: — Ничего ведь не случилось, че ты негативишь? Шелли фыркнула. — Ничего не случилось. Ну да. Чувствуя закравшееся сомнение, гость неловко вскинул брови. — Да тут убраться — херня по сути… Шелли невесело рассмеялась снова. — Какого черта ты ко мне прицепился вообще? Почему ко мне? Я и так в Салеме не пришей кобыле хвост. Знаешь, сколько стоит здесь семестр? — Дохера? — И умножь еще на дохера. Без денег и влиятельных родителей здесь делать нечего. Все, что меня здесь держало: атлас и стипендия. Атлас присвоил наставник, стипендии лишиться — как нехер делать, им дай только повод меня выставить. — Да кто лишит тебя стипендии за то, что ночью пошумела немного? — Кто угодно, если нужна причина выставить отсюда неугодную студентку, которая просто занимает чье-то место. — Шелли отвернулась. Гость поджал обожженные губы. — Могу помочь. — Пожалуйста, не надо. — Слушай. — Гость присел на кровать. — Мне очень нужна твоя помощь. Глянь на маховик, а я что хочешь сделаю. Обугленная цепочка с треснутыми песочными часами тут же зарябила перед лицом Шелли маятником гипнотизера. Шелли одернула руку, сжимающую маховик. — Да как ты не понимаешь! Я астроном, то есть… пока не астроном, но в перспективе, если, конечно, меня отсюда под зад ногой не выгонят. — Она тяжело вздохнула. — Астроном. Звезды, кометы, метеориты, планеты, спутники, атласы, телескопы, астролябии — с этим я могу помочь. Но это… Она указала на маховик времени. — Я даже не знаю, кто тебе сможет подсказать. Тебе нужен хронометрист, их здесь нет. — Шелли вытянула цепочку двумя пальцами, изучая крохотные механизмы маховика. — И пиздец какой гениальный инженер. — И вот я здесь. — Я изучаю созвездия! А в перспективе буду изучать, как пилить ноготочки, когда меня отчислят и я вернусь к бабушке в гетто. Гость с глухим стуком уткнулся лбом в деревянное изголовье кровати. — Ты можешь просто попытаться? — Да я даже не знаю, как это работает. У тебя так все просто, а адронный коллайдер из фольги и спичек тебе не собрать? — Спорим, соберешь? Шелли вздохнула и снова выдохнула дым в окно. — Мне не к кому больше идти, — проговорил гость. — Я верю в тебя больше тебя самой, просто взгляни. — Значит, ты идиот. — Значит, мать твою, у меня есть на это причина! Шелли отмахнулась. — Просто взгляни. — Я тебе и так скажу, что ему конец. — Взгляни для очистки совести. Рошель, ну будь ты человеком, я так в жизни никого о помощи не просил. Мне ж кажется, что я делаю что-то не так. — Ты преследовал меня, пытался выбросить в окно, а еще что-то мне кажется, что старый араб умер не сам — возмутилась Шелли. — И я должна тебе помочь, потому что должна. Так же, как Вэлма должна была тебя приютить, потому что должна. Что-то или у тебя дохрена должников, или что-то ты в этой жизни не так делаешь, не думал? — Но вы обе мне отказали! — Потому что ты себя видел вообще, животное? Ты сначала выбиваешь с ноги дверь, расстреливаешь хозяев, а потом спрашиваешь, есть ли кто дома. Вот на что ты рассчитывал вообще? Что я испугаюсь и стану чинить твой маховик? Но я тебя не боюсь, единственное, чего боюсь — потерять стипендию. Поэтому ты можешь сколько угодно продолжать попытки, пока я не написала мракоборцам. И яростно выдохнула дым. Гость глядел перед собой. — А если я решу проблему со стипендией, ты возьмешься? — А если я вызову мракоборцев прямо сейчас, и мы прекратим этот бессмысленный диалог? Гость выругался. — Кто вообще в здравом уме угрожает сальвадорцам? — А кто в здравом уме торгуется с евреями? Шелли скосила взгляд. — Мне, конечно, не интересно, но, а как бы ты решил проблему со стипендией? — Никак, у тебя же есть бабушка и отец. Максимально надежные, серьезные, а, главное, влиятельные люди, которые сами все решат, можешь уже им писать письмо и засекать время. Ну или уже собирай чемоданы и пиздуй в гетто, пилить ногти. Женщина-инженер — звучит, как анекдот, даже лучше, чем анекдот про то, как застряли в лифте… Шелли смотрела, не мигая, с вызовом. Гость умолк и оскалисто улыбнулся. — Решил бы, скажем так. И мягко опустил на вытянутую ладонь Шелли покореженную пламенем цепочку.