Игры в богов

Я медленно пятился вдоль прилавка. Как крадущаяся нашкодившая кошка, как ночной вор, как кто угодно, трезво оценивающий свои шансы против непобедимого оппонента, а именно такой мне казалась Рада Илич. Я научился не бояться тех, кто крепче, выше и сильнее физически: сколько таких знал, все они были мертвы. Но от Рады Илич хотелось бежать напуганной крысой. Ощущалась тревога, плавно переходящая в неподдельный леденящий нутро ужас. И не потому что Рада Илич была страшной. Она и в нашу первую встречу, будучи дурмстрангским чемпионом на турнире, не была ни разу красавицей — уже тогда, в наши семнадцать, это была совершенно лишенная женственности девушка, задумчивая, суровая, но при этом очень мне импонирующая. Она оказалась самой честной, упорной и сильной, действительно достойной кубка победителя, если бы Доминик Уизли не оказалась самой хитрой и не умыкнула приз из-под носа соперников. Конечно, глупо сравнивать человека сорока лет с его семнадцатилетней версией. Я часто грешил этим, как и в случае с Радой, но тут же вспомнилось и наше роковое приключение на проклятой вилле, ставшей местом паломничества всех темных магов мира. Рада уже выглядела так — так плохо и угрожающе, но ни с кем не конфликтовала, кулаками и посохом не махала, кости в муку не перемалывала. И вот, когда мы встретились снова, я ощущал страх. Не потому что Рада Илич выглядела ужасно. Дело было не в ее алом глазе и страшных черных ожогах, которые, как оказалось, меняли свою форму и расположение, извиваясь и вытягиваясь на землистой коже, словно змеи. От Рады пахло гарью и жженой кожей, что живо напомнило о лабиринте Мохаве. И вот давайте пробьем окно в четвертой стене и зададим вам вопрос: и что было дальше? Когда по мою душу пришла эта отрыжка преисподней, вряд ли с добрыми намерениями проделав такой путь, что было дальше: Сошлись ли мы в недолгой схватке, выясняя, кто кого сдал мракоборцам МАКУСА после происшествия с контрабандистами на вилле? Запомните, дети мои, запомните и внимайте, есть лишь две причины, по которым можно вступать в схватку с тем, кто очевидно сильнее и опаснее: если вы мстите или если вы дебил. — Так ты получил мое письмо? В «Дырявом котле» было так шумно, что пришлось сидеть у стойки чуть ближе друг к другу, чем было уместно. Я специально выбрал людное место, самое людное, чтоб не оставлять Раде шансов наделать глупостей. Внимания на нас не обращали не более, чем на обычных рядовых завсегдатаев — Рада вновь скрыла лицо. Нас разделяла тающая свеча в стакане, огонь тянулся так высоко, неестественно высоко, словно стремился лизнуть челюсть Рады, но не дотягивался, лишь освещал ее землистое лицо в складках капюшона. Я пил пиво и завороженно смотрел на то, как черные ожоги на лице Рады извивались и отливали алым раскаленным углем, находясь в опасной близости от огня свечи и камина позади. — Не получал, — честно ответил я, сделав еще глоток из тяжелой кружки. Рада опустила свою кружку на стойку и сжала кулак. Мышцы на мощной руке напряглись, кожа рукавов ее одежды так и заскрипела, натягиваясь. Я опустил взгляд. — Понятно, — протянула Рада. Разговор не клеился, несмотря на то, что у нас друг к другу были вопросы. Рада поймала мой взгляд. — Да спроси ты уже. — Что, бляха, у тебя с лицом? — не утерпел я. — А у тебя что? Я поджал губы и вытянул кружку. Рада толкнула свою навстречу. Страхолюдина редкостная, но я человек простой: вижу крепкие жилистые руки, и кровь от мозга отливает к не-мозгу. Нет, серьезно, в последний раз я чувствовал такое влечение только к президенту МАКУСА и каждому, кто угостит выпивкой. — Еще пива, — сказала Рада бармену. Та-а-ак, надо срочно звонить Матиасу и попросить погулять где-нибудь до обеда. Осознание того, что это не свидание ни разу, и не дружеский вечер, и не встреча выпускников, пришло резко и совершенно случайно. Я пьянел: от жара камина разморило, спертый воздух пах кислым пивом, играла незамысловатая тихая музыка, слух ухватывал обрывки разговоров с разных сторон, звякали стаканы и кружки. И это мог бы быть мой обычнейший вечер за разговорами ни о чем с завсегдатаями, но вдруг ладонь Рады опустилась на липкую барную стойку. И еще раз. И еще раз. И я очнулся. Это было просто ритмичное постукивание в такт музыке, но взгляды наши встретились. Мы поняли друг друга без слов. — Ты мне это объяснишь. — Уже объясняла служакам МАКУСА, которые за мной явились в Дурмстранг и забрали прямо с урока. Вот это было то, за что я мог бы получить ответный гнев темной ведьмы. Я был тем самым, кто запоздало рассказал о силе дурмстрангской учительницы, которая почти сумела разогнать на проклятой вилле инферналов. Это было то, из-за чего я потащил Раду поговорить не куда-нибудь в укромное место, а в самую людную точку Косого Переулка. Я понимал, что стукачей не любят. Знал это, как никто. И ждал от Рады Илич возмездия. Но, почему же ты, Рада, ждала почти два года? Пришлось наклонить голову, чтоб взглянуть в ее лицо, скрытое в складках капюшона. — Зачем ты здесь? — Да уж не убивать тебя, — буркнула Рада, поднявшись с высокого табурета. Табурет скрипнул ножками по полу. — Не здесь. Почему же я поверил, что суровая и похожая на гладиаторшу темная ведьма, которую я, повторюсь, нехило подставил, не прикончит меня на месте? Выпил ли достаточно, очаровался ли ее крепкими жилистыми руками? Мне нужны были ответы. Ритм, жрица, культ, инферналы и неизвестные боги давно стали моей идеей-фикс. Весьма коварной идеей-фикс: моя память как могла пыталась вытеснить все, что было связано с этим, за что я был благодарен и не противился, упорно вспоминая и баюкая образы в голове, но, когда сознание успокаивалось, жизнь выстреливала, напоминая, что, нет, ничего не забыто. Я понимал — есть что-то отнюдь не такое простое, как синий шатер у загаженной подворотни мексиканского рынка, где за мусорными баками и измалеванными граффити кирпичами скрыта от посторонних глаз волшебная деревня. Это что-то то было недосягаемо и опасно: МАКУСА десятилетиями не мог поймать за руку улыбчивую девчонку, с которой мне довелось провести не одну ночь и не один день. Были непонятные мне философия, сила, поднявшая мертвецов из земли, и вообще отсутствующий мотив творить такое. Казалось бы, окажись я смелее и напористей, чтоб найти ответы раньше, это бы получилось, ведь у меня было то, чего никогда не было у МАКУСА — внучка верховной жрицы в лучших подружках. Но Сильвия была максимально осторожна всегда, словно пропускала каждое свое слово не только через рот, но и через фильтр. Я не узнал от нее ничего, кроме проклятого родства, о котором та, к слову, распространялась крайне неохотно. И вот моя дорога снова переплелась с дорогой Рады Илич. Она упорно меня искала — не просто же так, а я, знаете ли, крайне скуп на бесплатные услуги. — Я не состою в культе. — сразу сказала Рада, когда мы вернулись в «Горбин и Бэркес». Как раз закрывая магазин изнутри, я застыл в разочаровании. «А нахуй ты здесь тогда вообще?». Тем не менее вслух это прозвучало несколько иначе: — Но ты управляла инферналами. — Да если бы. Рада стянула капюшон и обвела туманным взором витрину. Я тем временем задергивал шторы на окнах, отчего закашлял от пыли. Голос Рады заставил обернуться. — Ого. — Над ее широкой пятерней парил, покручиваясь вокруг своей оси, медный кубок с зеленоватым налетом на резных рунах. — Ты хоть знаешь, что это? Я вскинул бровь. — До твоего прихода это было пепельницей. Рада приоткрыла рот. — Прикупишь? — Неужели случится то, чего не случалось прежде, и что-то в «Горбин и Бэркес» продастся? — За сколько отдашь? — М-м… Еще б я знал, что это и какова реальная цена, а потому ляпнул наугад, почти уверенный, что Рада откажет. — Пятьдесят золотых? Глаза ее округлились. — По рукам. Черт, что-то подсказывало, что я продешевил раз в десять, судя по тому, как быстро и без торга на прилавок опустился тяжелый кошель. Рада тяжело опустилась на просевшее кресло у прилавка и, продолжая разглядывать витрины, проговорила: — Я вообще оказалась не в том месте и не в то время. О-о, обожаю таких без вины виноватых жертв обстоятельств. Я глядел на Раду с тем же снисхождением, как глядел бы на старика Сантана, который с самым честным видом доказывал бы верховному судье, что его выдернули из постели и самым наглым образом подбросили в наркокартель. — После Дурмстранга и того турнира мне себя деть было некуда, — сказала Рада. — Мир не приветствует тех, кто всерьез занимается темной магией. — И это правильно, не находишь? Глаза Рады впились в меня с недовольством. — Это то, что в итоге похоронит всю магию. Волшебники вырождаются. Запретить темную магию — это запретить часть культуры, истории. Дурмстранг не состоит из сплошных Грин-де-Вальдов. — Но вот только ни один светлый волшебник не втягивал мир в войну. — А Альбус Дамблдор? — Так, ну мы сейчас до утра будем спорить, а у меня дома ребенок маленький, некормленный, — закатил глаза я. — И куда же отправляются после окончания Дурмстранга темные маги? Просто интересно было, я один оплошал с трудоустройством после школы или волшебный мир реально вырождался? Не подумайте, моя вера в светлое будущее непоколебима, но из тех, кто взрослел со мной вместе, трудоустроился без проблем лишь Луи, школу бросивший. — В дорогу, — просто ответила Рада. — Так и добралась до деревни за рынком Сонора. Ее крючковатые пальцы судорожно сжали посох. — Знаю такую, — протянул я. — И как тебе деревня? — В целом, дружелюбно. Поначалу я решила остаться. Работы там нет, только что наемником, и то не так плохо. Зато было чему поучиться. И у кого. — Ты училась у Паломы? Я не сомневался, что это имя ей знакомо. Рада и не отрицала этого. Отрицала другое. — Я училась у Марии Лаво некоторым фокусам, что-то показывала сама. Палому я не видела и не слышала сначала. Третье дерево в пятом ряду. Она жила в шатре с полудюжиной таких же девчонок, торговала куклами, не высовывалась. Пару раз, за все время, что я прожила в деревне, слышала и о тебе, якобы без вести пропавшем. Но местные сказали язык за зубами держать. Потом я то покидала деревню, то возвращалась снова, и вот тогда начала замечать, по возвращению, что не все там так гладко. Я даже понимал, о чем говорила Рада. Помню и свое очарование этой жизнью в деревне отбросов. Натыканные рядом друг с дружкой разномастные жилища, шум и суета рынка против утомленных зноем лени и скуки по ту сторону каменного забора, контраст культур и этносов, добрососедство и полное безразличие к прошлому — мне было хорошо жить там. И я тоже со временем понял, что да, не все так в этой пасторали было гладко: добрые соседи по большей части были или беглыми преступниками, или просто мудачьем по жизни, бородатый бармен оказался не просто наливалой за стойкой, а самым влиятельным контрабандистом, девчонка, с которой я не раз зажимался по сараям, оказалась не деревенской хохотушкой, а древней демоницей, которая давала просраться всему МАКУСА, деревня была полна беспризорных никому не нужных детей, которые не учились ни магии, ни чтению, а просто бегали по бесконечному рынку и воровали. — Девчонки из шатра пропадали. Уезжали в поисках лучшей жизни, оно и понятно было бы, но им лет там по шестнадцать было, — проговорила Рада. — Куда может шестнадцатилетка сбежать в поисках лучшей жизни? И не одна. — То-то и оно. Меня не было два года, а когда вернулась, в шатре остались только Мария Лаво, две девочки до десяти лет, грудной ребенок, непонятно чей, и Палома на сносях. Я нахмурился, вспоминая тот синий шатер, который мерцал бусинами и огоньками и казался словно вырезанным из сборника сказок и вклеенным в картину мексиканского рынка. Там пахло терпкими курениями и козьей шерстью, было очень жарко и тесно, вечно не хватало воздуха и лучше было не рассматривать окружающие вещи. Банки с насекомыми, связки костей, змеи, притаившиеся меж слоев ковров и накидок, диковинные маски, чаши с землей — что угодно теснилось на всех поверхностях, нависало и давило, заставляя чувствовать себя музейным экспонатом. Что угодно там было, кроме детей. Туда мне почему и интересно было лазать в свое время — в шатре под покровительством мадам Лаво обитали молодые вудуистки: одна в одну, говорящие на непонятном испанском, одетые в пестрые сарафаны и платки, звенящие бусами и браслетами, и я с чувством жадного туриста прокрадывался к очаровательным этим туземкам. И не совсем же я больной, будь там дети, ноги бы моей не было в этом шатре, и без того хватило, что дикая детвора деревни отбросов шастала везде. — Там не было детей, — сказал я. — Не помню в этом шатре детей вообще. — Я тебе клянусь, когда вернулась туда, это было на детский сад похоже. Два ребенка, грудничок и еще один на подходе, — заверила Рада. — А девчонки-вудуистки куда подевались? — А черт их знает. Но никто их и не искал. Я могла бы поверить, что девчонки сбегали — ловить там, на рынке, нечего. Куда сбегают, к кому — не мое дело, но меньше, чем через две недели после моего возвращения в Мексику, я однажды увидела на рынке Палому. Уже без живота. Но ребенка нигде не было. Я вспомнил опять этот зной, обилие жирных мух, запахи рынка: раскаленное масло, обветренное мясо, мусорные баки, пот, кислое пиво — вообще никакого очарования. — Боже, где же она там родила? — ужаснулся я. — Там же нигде даже медпункта нет… Ожоги на лице Рады извивались змеями, а тот, что был у самого рта, пополз вверз — казалось, это была страшная рваная улыбка. По взгляду же, который отнюдь не улыбался, я понял, что сморознул глупость. — Там что-то творилось, в том шатре. Местные держат языки за зубами, им тот шатер дорог, как сторожка у входа в деревню. Все видят, все знают, но молчат, а тех, кто вопросы задает, не жалуют. — Рада отвела взгляд в зашторенное окно. — Думаешь, знают? — Они друг у друга на голове живут, все видят. Сам-то головой подумай. Единственное, о чем я думал в тот момент, это предохранялся ли я во время наших с Паломой добрососедских вечеров. — Вот блядство. — А я о чем, — кивнула Рада. — Когда, говоришь, ты вернулась в деревню? — А это важно? Конечно, мать твою, важно, третьего я не потяну! У меня старших детей цыгане красть отказываются, куда мне еще один, я слишком молод, ну ебаный в рот. Жить не на что, почку собственную у турецкой мафии никак не выкуплю, в стране хер пойми что, стабильности нет, конец света, вон, через три года, а я что? Рожаю третьего! Ну я или дебил, или Уизли. — Да ты вообще слушаешь или нет? — возмутилась Рада. — А? Да, — кивнул я, машинально щелкая по экрану телефона в поисках отзывов о мужской стерилизации. — Так, а чей ребенок был? — Да не то важно, чей ребенок… — Вот здесь согласен, не тот отец, кто зачал, главное, кто воспитал будущего налогоплательщика, и вообще, мало ли кто там кому присунул, меня такие вопросы не интересуют вообще. Так что, если что, не знаю, от кого рожала Палома, я в тот шатер не ходил, разве что в нарды играть. И вообще я гей. Всегда. Рада одарила меня долгим красноречивым взглядом. Но тему развивать не стала. Не знаю, почему я начал так рьяно оправдываться перед человеком, мнение которого интересно не было, но заметно успокоился, и даже выдохнул. Прежде, чем в голове возник логичный вопрос: — Так, а где ребенок? — Да кто ж уже вспомнит? Местные молчали, Палома отшучивалась, Мария Лаво пьет, как лошадь. Пришлось все жалование ей на ром выставить, чтоб разговорить, — протянула Рада. — И все равно ничего она путного не сказала. Мол, девчонкам не помочь, а Палома родила мальчика и унесла, не ее дело, куда. Голова кипела. Я пытался сопоставить рассказ Рады с тем, что знал сам и что выпытал у осторожной Сильвии, что-то даже склеилось, но упорно не хватало связующего звена. И это упорно не ложилось в плоскость того, что из земли встали инферналы и разнесли проклятье жрицы на весь Сан-Хосе. — И что ты сделала? — Я вскинул бровь. Потому что, кажется, нашел это связующее звено. Рада. Не хочу казаться тем, кто судит поверхностно, но темные маги редко имеют возвышенные моральные принципы. И, кстати говоря, не брезгуют таким сильнейшими артефактами, как пястные кости младенцев. И что-то мне не верилось в то, что Рада Илич была этим благородным рыцарем из Восточной Европы, который явился в рассадник вакханалии и навел там порядок. Рада вздохнула так тяжело, что под тугим жилетом ее грудь (внезапно, я рассмотрел, даже рот приоткрыл, настолько не ожидал) напряглась. — Отправила письмо в Вулворт-билдинг. И покинула деревню, прежде чем туда явились с проверкой и ничего не нашли. Поэтому я не в обиде, что ты сдал меня Роквеллу — надо было признаться, что анонимное письмо пятилетней давности, было от меня. Мой пазл снова разрушился. — Ты рассказала? — Да. Все, что узнала в шатре. Не знаю, поверил он или нет. Судя по тому, что творится, не особо. — Не понимаю тогда. — Чего? Наши взгляды встретились. — А причем здесь я? Не подумайте, что мне плевать на кипящие страсти в шатре вудуисток и инфернальный ужас в Сан-Хосе. Нет, это все ужасно, страшно и так далее, но неужели во всем мире нет никого, кто мог бы положить конец культу, о котором все знают? Чего вы ждете? Что Поттер снова всех спасет? Хрен там плавал. Это не мое дело. Это не моя бабка плодит культисток, моя бабка свое уже наплодила. Не хочу. Я как мог пытался держаться в стороне, и вот, судя по всему, стал главным действующим лицом. От меня опять чего-то ждут. Информации, признаний, откровений, действий, но почему я? — А почему я? — проскрипела Рада. — Почему Роквелл пришел ко мне? — Да потому что ты бесоебила на вилле так же, как жрица! — Я спасала ваши шкуры. Вот давай, Рада, еще спорить! — Рада, — произнес я голосом, прозвучавшим как прелюдия к поножовщине. — Ты меня в это дерьмо не впутывай. Моя задача была вас за ворота к инферналам провести. Что было в твоем письме? Снова тебя на виллу провести? На изуродованном лице и мышцы не дрогнуло. Я же вытаращился. — Ты сейчас серьезно? Вот уж адреналиновая дубина! Я только тираду подготовил, в которой морально изничтожал бы умственные способности Рады, но, как оказалось, поспешил. — Нет. Я туда ни ногой. — Тогда чего ты хочешь? — Предупредить. Знаешь, что случилось с рынком Сонора? Конечно, я знал. А уж сколько раз мне этот вопрос задавали. И всякий раз с посылом, что я знаю все же чуть больше, чем следует. — Я не устраивал этот пожар. — Да уж понятно. Вызвать Адское пламя сложно, а уж, чтоб подчинить и управлять, нужно закалить тело и дух, а ты… — Рада скептически оглядела меня, как неразумное дитя. — Тебе бы насморк подчинить и не рассыпаться. — Так, блядь. — Я о другом. Все, чего хотела Палома, это дом и не быть одной. Огонь уничтожил и деревню, и всех на своем пути. Дай Бог, чтоб уничтожил и ее. Я затих. Не задумывался об этом. В голове забилось, как молитва настойчивая: «Пусть она погибла, пожалуйста, пусть она погибла». Вспомнился лабиринт, его павшие стены и погибшие. Те, кто не сумел убежать от огня, не мучились — пламя лишь накрывало их, а те, не успев и вздохнуть, рассыпались в пепел. Не горели долго и мучительно, не скрючивались в агонии и бесплодных попытках спастись. Пусть Палома погибла так же, не успев испугаться, когда синий шатер смело с дороги волной жара и огня. У меня дрогнули руки от внезапного облегчения — словно камень, в который долгие годы было заключено сердце, раскололся и рассыпался, высвобождая жизнь. «Пусть она погибла, пусть она погибла». Я не думал о том, что Палома могла умереть в огне. В моем сознании она была то чем-то приземленным и обыденным, как девчонка-хохотушка, то чем-то эфемерным и непонятным, как галлюцинация, не дающая мне покоя и рушащая жизнь. Она ведь могла сгореть? Пусть она демоница, заключенная в человеческое тело, но ведь человеческие тела такие обманчиво хрупкие. Что они против всепоглощающего пламени? — Но, если же нет. — Рада решила разбить надежды. Эта тема вообще объединяет всех женщин. — Как бы за уничтоженный шатер и погибших нам всем не прилетело. — Ты проделала такой путь с севера, чтоб меня предупредить? Или тебе все же что-то нужно? — Мне нужно в Лютный переулок. Единственное место, где еще можно найти нужные мне вещи, после того, как рынок Сонора был уничтожен. Ты на моем пути как бы между прочим. Я нахмурился. — А может ищешь что-то определенное? Не знаю, что для счастья не хватает темным ведьмам с высокими моральными принципами, но знала бы Рада, что в Лютном переулке от «лютного» осталось лишь название. И что нет здесь ничего особенного, кроме барахолок и таверн. Рада, видимо, это знала — успела позаглядывать в лавки и разочароваться ассортиментом. Потому что безропотно сунула руку за пазуху и, выудив свернутый вдвое пергамент, протянула мне. — Сможешь достать? Я кивнул. Рада недоверчиво хмыкнула. — Может хоть глянешь? Ох уж мне эти женщины с их недоверием. Развернув пергамент с таким видом, словно оказываю услугу только этим лишь действием, я вздохнул и опустил взгляд в недлинный список. Давай, Рада, удиви опытного афериста. — Твою бога душу мать, — вырвалось вместо тысячи слов. Я глянул на Раду. — Семь лет. — Что? — Присесть за такое можно на семь лет. Шкура с брюха единорога, — прочитал я. — Ты с ума сошла? Бедных парнокопытных осталось хуй да нихуя. Рада вытянула руку, чтоб выдернуть у меня список. Я перехватил его крепче. — Я-то найду. Но… — Сколько? Лихорадочно считая, сколько кому должен и сколько стребовать с ведьмы, чтоб закрыть долги и остаться в плюсе, я даже растерялся. Но быстро взял себя в руки. — Посмотрим. Посмотрим, сколько реально стоит единорог по частям. Вряд ли дороже человека по частям. Домой я вернулся с тяжелым сердцем, гудящими ногами и больной головой. В моем возрасте иначе с работы и не возвращаются — хоть что-то как у людей. Домой не спешилось. Я не трансгрессировал, добирался медленно, шагая по тротуарам и вдыхая свежий ночной воздух. Осознание, что сегодня не просто очередной унылый день календаря, а день рождения сына, пришло «вовремя» — уже на подходе к дому. Так уж получалось, что про день рождения Матиаса я часто вспоминал уже к сентябрю. Матиас никогда не требовал праздника, в этом хотя бы везло. Ни разу не озадачивал подарками, несмотря на то, что был избалован дедом и отказа никогда и ни в чем не знал. В целом лучшим подарком для него было, чтоб его не трогали — в этом мы были похожи. Тем не менее, я был отцом, и мне по роли было прописано прилипнуть, как банный лист с советами, которые никому не нужны. Мои дни рождения всегда приходились на пасхальные каникулы, а потому это неизбежное празднование с семьей всегда случалось. Лишь несколько раз я оставался в Хогвартсе на каникулы, и избавлял себя от неловкого празднования с семьей. Знаете, это безудержное веселье, когда за столом дюжина родственников, вы сидите со стаканом яблочного сока, слушаете пожелания «прежде всего — здоровья», улыбаетесь натужно и все ждете, когда они все уйдут? Я знаю. — И даже несмотря на то, что порой хочется тебя сдать в сиротский приют, а за грибы и татуировку на лице — вообще пристрелить, ты мне все равно очень дорог, мальчик мой. — От души, отец. Не могу сказать, что это взаимно, но я бы все равно пришел на твои похороны, в случае чего. Если там, конечно, будут кормить потом. Это лучшее, что я заслуживал услышать. Наши с Матиасом кружки, на дне которых плескался виски, стукнулись тихонько. — Кстати о смерти. В этом мы были похожи. Грустные. — Я умру? Я глянул на Матиаса с ощущением, что виски — не его напиток, и вообще знакомство с увлекательным миром алкоголя мы начали рано. — Все мы умрем. Единственное, что живет и не умирает — коррупция. — Мы вампиры. — Ну да. Матиас кивнул. — Что будет, когда я стану старше тебя? — Ты не можешь стать старше меня, — вразумил я. — Я уже выгляжу старше тебя. — А нехер так быстро расти. Конечно, я перевел это в шутку. Но не мог не задуматься над вопросом сына. Потому что и раньше задумывался. Услышать свои мысли, озвученные чужими устами, было странно. И страшно. Потому что не хотел, чтоб Матиас думал о той же чернухе, что и я. Он рос не быстро. Как нормальный ребенок, а уже подросток. Юноша. Он был в том возрасте, когда мы казались братьями, друзьями, соседями, кем угодно. Только я останусь таким надолго, не скажу, что навечно — нет, я умру. Обязательно умру, все умрут. И вот я останусь таким надолго: может еще лет на десять, может на сто десять, триста десять. А Матиас будет продолжать расти. Взрослеть. Будет то время, когда мы не сможем выглядеть, как братья. Он будет взрослым. Взрослее меня. Ему будет сорок, так же, как сейчас было семнадцать. Будет пятьдесят, шестьдесят — он станет ровесником уже не моим, а Диего. Будет похож на него еще больше, будет так же благородно стареть: сильное крепкое тело, седая колючая щетина, нрав еще круче и несносней — жизнь закалит. А потом его не станет. — Ты ведь в курсе, да, что тебе придется однажды меня хоронить? — спросил Матиас. — Не придется, — соврал я. — Почему? Я взрослею. У меня еще лет шестьдесят, это если повезет. Наши взгляды пересеклись. Повисла неловкая пауза. И вдруг Матиас улыбнулся. — Да шучу. — И ткнул меня в бок. Я залпом осушил кружку. — То есть, ты не в курсе, да, как я буду взрослеть? И буду ли. Какая же противная биомасса, этот мальчишка. — Возможно, — признался я. — То есть, — снова приготовился душнить Матиас. — Когда вы с мамой меня планировали, ты об этом не подумал? Наши взгляды встретились. — Блядь, я что вышел незапланированным? — Конечно нет! И я не соврал. Матиас был запланирован. Дедом. — Ты еще скажи, что я родился не в браке. Я начал залпом глотать виски. Матиас прозрел. — Я хоть крещенный? — Да. Но не сразу. Матиас тяжело вздохнул. Кажется, своей жизнью он был уже разочарован. Далеко пойдет. — Ал, когда мы немного выпили, думаю, сейчас самое время тебе признаться, что ты не мой отец. Я все пойму и приму. Скажи правду, тебе легче станет. Я тоже тяжело вздохнул. — Ты прав. Мне надо признаться наконец. — Сделал еще глоток. — Ты уже не маленький, прими это как мужчина. И смирись. Не можешь изменить — смирись. Матиас… — Да-да? — Я — твой настоящий отец. — Блядь. — Матиас закрыл лицо руками. — Что люди скажут? Прямо как я семнадцать лет назад, когда мне показали темнокожего ребенка. — Аналогично. Я смотрел на то, как в темноте улицы зажглись фонари у соседнего дома. Часто так было — залипнуть куда-нибудь без устали, когда момент непростой, натянутый. С Матиасом иначе никак: или мы понимали друг друга с полувзгляда, или молчание. Чаще молчание, ведь говорить нам толком не было о чем. — Что с учебой? Наверное, я спросил это чуть резче, чем требовалось. Матиас цокнул языком. — Ты хотя бы пытался? — Ал, тебе нужна бумажка-аттестат? — Да, черт возьми. Тебе тоже она нужна. — Ни разу. Я устало вздохнул. — Ну что мне, гаркнуть на тебя? Интернет обрубить, кредитку забрать? Малой, тебя от твоих ровесников и вообще условно взятых детей отличает то, что ты не дурак. — Я повернул голову. — И я не хочу использовать доводы, как для дурака. Подумай, просто на секунду подумай, что если не учиться — тогда придется работать. И именно эта бумажка-аттестат и всего два семестра отделяют нормальную работу от шлака. Грибы продавать по подворотням прикольно, но до первой же претензии от того, на чью территорию ты с этими грибами пришел. Матиас нахмурил брови. — А ты как думал, — фыркнул я. — Рынок поделен, юный грибник никому здесь не нужен. То, что у тебя там грибницы колосятся в полный рост — молодец, здорово, только ты сядешь. Если повезет. А сказать, что будет, если не повезет? И, нет, это не была манипуляция запугиванием. Нагло и с ноги открыть двери, чтоб войти на чужой рынок чего угодно могла только Сильвия, и то, в свои лучшие годы. С патронами и заводом она осторожничала. Я, оставшись монополистом на рынке магической контрабанды, уже огребал угрозы. И Матиас, такой простой и уверенный в том, что священные индийские грибы доведут его не до путешествия в багажнике в один конец, а до благосостояния. — А можно просто закончить учебу. Один сраный год, — вразумил я. — И не думать целый год о том, на что жить и где жить. — В смысле? Здесь жить. Да, здесь гадюшня, но… — Хер там плавал, мой наивный бесхитростный отпрыск. Я чиркнул зажигалкой, закурив. — Этот гадющник — мой дом. Мой дом — мои правила, так же, как дом твоего деда — его правила. Мое правило, единственное, в том, чтоб ты учился. Но ты совершеннолетний волшебник с амбициями, и я не хочу тебя сажать на цепь и ущемлять. Поэтому, если мои правила тебе неприемлемы, вот дверь, вот — дорога. А я буду за тебя молиться. Ничто так не мотивирует и не дает жизненного ориентира, как мудрость подвыпившего отца. Я был тем самым отцом, и я был чертовым гением, потому что Хогвартс все же случился. Но Матиас не был бы собой, если бы в рамках компромисса не умудрился ближнему смачно поднасрать. — Ты хоть что-то написал в том вступительном? — молил я, после того, как мы вернулисьи домой. — Да, — кивнул Матиас. — На тесте по трансфигурации в графе для ответа пятьдесят два раза написал «я не понял задание» на испанском. И это все равно было продуктивнее, чем результаты любого экзамена дяди Скорпиуса. Дядя Скорпиус работал на правительство. Матиаса я не стал ругать, короче говоря. Мы были в той ситуации, когда явление на вступительные не под действием грибов — уже победа. — Ну, — протянул Матиас. — Не буду тебя расстраивать.

***

Мистер Роквелл всегда был исключительно порядочным человеком. Он пришел на государственную службу по соображениям скорее идейным, нежели финансовым, надолго и до скандала закрепил за собой реноме справедливого руководителя, человека слова и чести. Однако мало кто знал, что у мистера Роквелла все это время был секрет. Секрет заключался в том, что честнейший и порядочнейший мистер Роквелл был злопамятным засранцем. Сунув перо в чернильницу, мистер Роквелл медленно снял с переносицы очки в тонкой металлической оправе. Опустил очки на стол, около ровной стопки бумаг, повернул голову и, нахмурив высокий лоб, сверился с расписанием на стене. — Консультации с четырнадцати до пятнадцати ноль-ноль, — произнес он и опустил взгляд на наручные часы. — Сейчас без пяти одиннадцать. Декан Грейвз почти умер на месте. Так и чувствуя за спиной бушующее пламя грядущих неприятностей, он прошипел. — Роквелл, да вы… — Инструкция, — монотонно и холодно проговорил Роквелл. — Роквелл, у нас сенаторы! Мистер Роквелл бегло глянул на стоявших позади декана сенатора Хелли, сенатора Локвуда и сенатора Гринберга. — А у меня — инструкция. Прошу прощения. В коридоре второго этажа, под дверью в кабинет профессора Роквелла сидели на деревянной скамье, неловко прижимаясь друг к другу трое сенаторов. Портреты на стенах, давно не заставая такого веселья, оживились и зашептались, а Мойра, консультант по обучению, проходившая мимо с толстой стопкой пособий, выронила все на пол от удивления. Декан Грейвз, кипя и краснея, как вареный рак, казалось, разваливался на молекулы. Глядя то на Мойру, судорожно собирающую пособия, то на сенаторов, не сводящих с него недовольных взглядов, он уверенно произнес: — Сейчас все решим. Господа сенаторы, минуту. И вошел в кабинет Роквелла один. В коридоре воцарилась тишина. Вернулся декан спустя менее чем три минуты. Негромко прикрыл дверь, утер лоб платочком и, сложив руки за спиной, взглянул на повернувшихся сенаторов. — Боюсь, придется подождать. Сенатор Локвуд фыркнул. — Это немыслимо. Чувствуя градус накаливания обстановки, декан Грейвз засуетился. — Черт с ним, с Роквеллом, давайте пройдем в мой кабинет, выпьем по чашке чая. Время тянулось неумолимо медленно — у декана Грейвза заканчивался запас и чая, и любезностей. — Роквелл, — снова вздохнул он, оправдываясь. — Человек тяжелый, принципиальный. Но студенты от него в восторге, умеет преподнести материал, вот и приходится терпеть его выходки. — Грейвз, — проговорила сенатор Хелли, сжимая чашечку над блюдцем. — Довольно. Когда же время, наконец, пришло, и важные гости вновь пришли к кабинету профессора Роквелла, на резной двери красовалось рукописное объявление: «Очная консультация — только при наличии полного конспекта лекций!» — Да он издевается! — взревел Грейвз, и плечом толкнул дверь. Дверь не поддавалась. Толкнув снова, Грейвз выхватил из кармана волшебную палочку, но в кабинете послышались шаги. Дверь открылась. — Как и ожидалось, — произнес мистер Роквелл. — Стоило убрать табличку «на себя», как у академической элиты МАКУСА возникли проблемы с открыванием дверей. Грейвз побледнел. — Вам конец, Роквелл, — прошипел он. — Нашли кого пугать концами. Прошу. — Мистер Роквелл отошел от двери, пропуская сенаторов. — Конспект лекций, надеюсь, в наличии. Сенатор Локвуд зашел в кабинет последним, закрыв дверь перед деканом Грейвзом намертво. Кабинет мистера Роквелла был ему под стать: выглядел ухожено, статусно, но неприветливо и холодно. Темные стены обрамлял зеленый орнамент, едва видимый из-за высоких книжных шкафов. Широкий письменный стол блестел от полировки, умещал письменный набор и несколько папок — стопка бумаг, которой Роквелл был занят до того, разлеталась, сама собой сортируя содержимое по нужным полкам шкафа. Окно было наглухо завешено, тем не менее откуда-то сквозило холодом. — Вы, я погляжу, своим местом довольны, мистер Роквелл, — сказал сенатор Гринберг, когда профессор Роквелл сел за стол. — Более чем. — Не лукавите? — Ни в коем случае. Прошу прощения, что сразу не смог уделить время, — не моргнув, сказал профессор Роквелл. — График преподавателя крайне плотный, ни минуты покоя. — Особенно в летние каникулы, — подмигнул сенатор Локвуд. — Разумеется. На правах единственного, кто поднимается по лестнице без отдышки, меня назначили тренером команды по квиддичу Брауновского корпуса, это действительно важно, больше ведь мракоборцев МАКУСА учить нечему… — профессор Роквелл прикрыл глаза, утонув в собственном сарказме. — И у меня есть месяц до учебного года, чтоб вспомнить правила квиддича и продумать эффектный выход из раздевалки, с целью деморализации противника еще до начала матча. Тонкие губы сенатора Хелли дрожали в тянущейся усмешке. Роквелл оставался непроницаемо спокоен, что делало так и рвущиеся улыбки первых лиц страны неловкими и глупыми. — Вы знаете, что происходит в стране, Джон? — Повисшая пауза окончилась серьезным вопросом. Мистер Роквелл вздохнул. — Конечно. — И ваша оценка? — Сенатор Хелли, я берусь оценивать только то, на что могу повлиять. А потому единственное, что я оцениваю — это следующие поколения мракоборцев. И моя оценка — Д. — Д? — Дебилы, — пояснил мистер Роквелл. — Мы учим дебилов. По дебильной программе. Готовим дебилов по дебильной программе к сдаче дебильных тестов. Сенаторы переглянулись. — Это все? — Это не все, это караул. Потому что потом эти дебилы пойдут защищать государство. По пособиям, в которое они и не заглядывают в течение учебного года. И это единственное из происходящего в МАКУСА, что меня интересует. — А действия президента Келли? Мистер Роквелл усмехнулся. — Президента Келли? Я не берусь его оценивать, я его в Вулворт-билдинг за руку не приводил. И уж точно не возьмусь его за руку из Вулворт-билдинг вывести. Сенатор Локвуд выглядел внимательным, но разочарованным. — Вы же понимаете, Роквелл, что ваша отставка была фарсом? — Нет, сэр. Моя отставка — результат моих действий. Вернее, отсутствия в них прогресса. А теперь я могу задать встречный вопрос? Локвуд кивнул. — Вы здесь затем, что Келли не справляется, или у МАКУСА снова на меня планы? — Келли — дипломат. — Как и Айрис Эландер. Айрис Эландер я до сих пор считаю одним из лучших президентов МАКУСА. И, повторюсь, — Мистер Роквелл задержал на лице сенатора Локвуда ледяной взгляд. — Я не берусь кого-либо оценивать. А потому, если цель вашего визита в этом… — Ты с ума сошел? Мистер Роквелл потер рукой нахмуренный лоб, выпрямил ноющую спину и устремил взгляд навстречу освещенной высокими фонарями Массачусетс-авеню. Длинное шоссе вдали мигало бесчисленными огнями автомобильных фар. Усталые глаза щурились — огни в них мутнели и плыли. — Скажи, ты с ума сошел? — голос за спиной стал громче. О крыльцо стукнулись звучно низкие каблуки. — Ты… — Мистер Роквелл обернулся, не вставая с верхней ступеньки крыльца. — Ты давно здесь? Серое лицо Айрис Эландер полыхало гневом. — Боже, как ты достал! Она низко наклонилась и забрала из рук мистера Роквелла стакан. Ее запястье, обтянутое черным кружевом рукава, мелькнула у лица так близко, что мистер Роквелл отклонился. — Джон, ты понимаешь, что визит сенаторов — это не потому что ты приятный собеседник? — Я — неприятный собеседник? Невозможно. — Зайди внутрь. Повинуясь, лишь бы громкий голос не кричал в ухо, мистер Роквелл поднялся на ноги и перешагнул через порог. Госпожа Эландер захлопнула дверь. — На тебя делают ставку. Локвуд и Хелли громче всех требовали твоего импичмента, ты понимаешь, как круто изменилось все за год, если эти двое наступают себе на горло и лично приходят тебя уговаривать? — Понимаю, поэтому я был честен. Вцепившись длиннопалой ладонью в край стола и с ненавистью глядя на то, мистер Роквелл вновь наполняет стакан, госпожа Эландер прорычала: — Перестань пить, черт тебя дери! Перестань! Стакан в руке мистера Роквелла лопнул. — МАКУСА катится к чертям, самый упертый из сенаторов уже начал понимать, что твоя отставка — худшее решение. Ты был лучшим президентом… — Я не был президентом, я всегда был и оставался солдатом. — И мы в том дерьме, когда стране нужен солдат. Проклятье Сан-Хосе, вампиры лезут во все щели, Канада не сегодня-завтра объявляет нам претензию в рамках Международной Конфедерации, а к ней подтянутся и все страны Центральной Америки — им есть что высказывать. — Айрис Эландер расправила плечи. — Массовые беспорядки, журналистские провокации, серийный поджигатель с Адским пламенем, бардак с защитой Ильверморни… мне продолжать? — Исследования Нейта. Ты забыла про исследования Нейта. Мистер Роквелл утер залитую виски руки бумажным полотенцем. — Айрис, я прекрасно понимаю, что происходит, совы все еще приносят мне газеты. Кстати о газетах, репортаж и его продолжение о том, как президент Келли на похоронах магистра Аль-Саада пожелал покойному поскорее встать на ноги, фееричен. Так и узнается почерк Свонсона. — Причем здесь Свонсон? — Догадка. Или Джакомо Келли придурок, или кто-то такой очень шустрый подсуетился снова с гипнозом. — Мистер Роквелл вздохнул. — Я понимаю, что происходит. И понимаю, что вы все пытаетесь делать. Но, нет. Госпожа Эландер нетерпеливо, но с пониманием кивнула. — Я тебя понимаю. Ты пытался, но руки постоянно были связаны. И мы понимаем, кем они были связаны. Пожалуйста, выслушай, а не начинай опять пить. Она опустилась в кресло и расправила складки на черном платье. — Я знаю, как тебе непросто во всем этом скандале. Я знаю, что после лабиринта ты прозрел и тебя это мучает, хотя не понимаю, почему, эти заключенные попали туда не просто так и все заслуживали того режима смотрителя, который… — Госпожа Эландер осеклась. — Ты действительно ничего не должен ни мне, ни сенаторам, ни избирателям, никому. Но подумай о государстве, на службу которому ты пришел. — Айрис… — Я тоже была в этой ситуации. Похоронила единственного сына, тонула в позоре и осуждении. Так же, как и ты, стояла перед сенаторами и слушала показания против себя. Но, когда моя помощь, как дипломата, потребовалась государству, я не запила, не обиделась, сглотнула всю ненависть к тем, кто меня опустил на дно. А ты всегда был сильнее и мудрее меня, Джон. Никто тебя не вернет на пост президента — Келли удобный. Но не отказывай государству, когда ему нужна твоя помощь. Айрис Эландер защелкнула застежку на мантии. Застежка походила на серебряного паука, застывшего у ее длинной шеи. — Подумай об этом. И покинула жилище на Массачусетс-авеню прежде, чем ощутила холод от того, что ей не рады. Мистер Роквелл, прислонившись к деревянной колонне, подпирающей лестницу на второй этаж, устало вздохнул. Переступив через осколки стакана и сняв с полки новый, точно такой же и целый, он наполнил его виски наполовину и направился в гостиную, где упал в кресло и привычно выругался без слов. От сквозняка шелестел пергамент непрочитанных писем, на каминной полке гудели крутящиеся волчком вредноскопы, хрустели косточки перепелки, которой трапезничал большой филин — привычные слуху звуки, в которые не вписывались нравоучения и далекоидущие дружеские советы. Нашарив рукой гладкую поверхность глобуса, мистер Роквелл опустил взгляд и на мгновение замер, прижимая холодное стекло стакана к губам. Западное побережье Соединенных Штатов на глобусе затягивало темной дымкой, чего прежде наметанный глаз, наизусть знавший на волшебном глобусе все огоньки и отметки, не замечал.

***

В жизни Эл неловких ситуаций было не так много, однако случались они с размахом, заставляя ее искренне желать провалиться под землю. Последняя в рейтинге неловких ситуаций произошла в департаменте магического правопорядка, где предстояло сфотографироваться на удостоверение мракоборца. Фотографу пришлось повозиться и с волшебной камерой, и с самой Эл, когда обнаружилось, что новобранец напрочь сливается с беленой стеной. Эл ненавидела неловкость, но еще больше ненавидела солнце, воду и скопления людей. Что ее занесло на пляж — она не могла ответить на этот вопрос. Голоса раздетых людей сквозь громовой шум волн звучали неразборчиво, словно гул изо всех сторон. Лаял чей-то лабрадор, бегали чьи-то дети, орали песни из динамиков пляжных кафе, перекрикивая друг друга, и Эл стояла у набережной, сжимая сумку в сомнениях. Она выглядела не так и не как надо. Бледная, слишком бледная, недовольная, шагающая по песку в неудобных сланцах, спотыкающаяся и шипящая от боли, когда песок попадал под тонкие ремешки и натирал ноги своими мелкими, но такими ощутимыми крупиночками. Красивого загара у Эл не будет никогда — белая кожа не переносила солнце, уже через час на теле появятся красные пятна, ужасно болючие и горячие, на которых будет больно спать и носить одежду весь следующий месяц. И уж конечно лучше не поворачивать голову и не смотреть в тонированное окно машины напротив на то, как плохо она выглядела. На Эл был слитный купальник, темно-зеленый и плотный, который сидел не как надо, не подчеркивал ничего, кроме плоскостей, узких бедер и отсутствия линии талии. На купальнике сверху была совершенно нелепая одежда — не то длинная рубаха, не то очень короткое платье, а на голове — панама, натянутая так низко, чтоб не оставлять солнцу ни малейшего шанса опалить кончик носа. В голову едва не угодил волейбольный мяч. Эл, придерживая панаму, ускорила шаг по песку. Зной оказался обманчивым: он припекало сверху, обжигал плечи и руки, однако, стоило густым серым облакам, которые гонял по небу ветер, закрыть собой горячий диск солнца, как невольно хотелось во что-то одеться. Песок у океана был ледяным, вода — и того хуже. У берега сидели укутанные в полотенца отдыхающие и дрожали с ног до головы. Языки бушующих волн тянулись далеко, размывая линию берега и заставляя людей то и дело оттягивать покрывала подальше. «Да где же ты?» — стуча зубами, злилась Эл. В поисках Селесты умозаключение привело на пляж. Ранним утром, спросонья и едва отняв голову от подушки, Эл уже который день видела, как Селеста завязывала веревочки своего немыслимо тугого купальника на шее, спешно собиралась, и уходила, а после, когда приходило время работы, возвращалась прямо в торговый центр. Пахла свежестью океана и солнцем, волосы влажными волнами рассыпались по спине, а Селеста переодевалась в примерочной быстренько, подводила глаза косметическим карандашом, наносила помадой ягодную улыбку и была как прежде: неотразима, болтлива и надоедлива. С одной лишь разницей, которую подметила даже Эл — Селеста грустила. Четыре дня назад, когда они обе уволились из магазина, свободного времени стало больше, а Селесты — все меньше. Эл и радовалась: она ненавидела торговый центр и магазин одежды, в котором днями тыкала пальцами в кассовый аппарат, сова принесла на днях из Брауновского корпуса письмо, в котором подтверждалось поступление на обучение в мракоборцы и напоминалось о дальнейших действиях до начала учебного года. Жизнь наконец-то повернулась нужным местом, в чужом недружелюбном мире, и впервые с тех самых пор, как Эл увидела маховик времени, почувствовала, что абсолютно счастлива, но… у женщин всегда было «но». Найти человека на пляже после полудня в выходной день — да проще с метафорой про иголку в стоге сена. В тот момент Эл ощутила себя неплохим следопытом, потому как вполне представляла себе этот поиск. Нужно было отыскать такой квадрат пляжа, который бы находился одновременно и вблизи от бара, и вдали от семей с детьми, и рядышком с пляжной элитой волейболистов, а еще надо идти по следам ямок в песке — пляж, горы, болота, даже если ноги в гипсе, а идти сутки, что угодно, но Селеста всегда будет на каблуках. А если идти в сторону взглядов спасателей с вышки, чьих-то мужей и возмущенных женщин, то с вероятностью в девяносто процентов можно найти на пляже Селесту, ведь не было еще такого случая, чтоб верх ее купальника, будучи всегда на размер меньше, чем нужно, не трещал от вздохов. Но на пляже не было ничего, косвенно относящегося к пьянству и неприличному поведению на публике. А потому Эл, шагая по берегу и дрожа, когда на ноги попадали брызги волн, глядела во все глаза, но быстро разуверилась в успехе. Пляж казался бесконечным. Шагая по мокрому песку, Эл чувствовала, что холодным ветром ее скоро сдует в сторону шоссе. Люди спешно расходились — холодало. Волны бушевали, прогнав из воды даже самых отбитых серфингистов. Кутаясь в легкую рубаху, Эл уже не оглядывалась, но упорно продолжала шагать вдоль берега, к зеленым скалам вдали — там, вдали, как яркое пятно на полотне сероватого неба, клубились тяжелые грозовые тучи. Идти навстречу тучам, идея странная сама по себе. Идти навстречу тучам по пляжу, рискуя угодить в шторм — еще хуже, но Эл упорно шагала, успокаивая себя тем, что идти не так-то и далеко. Иллюзия расстояния оказалась обманчива. Идти пришлось долго, словно кто-то коварный то и дело оттягивал конечную точку пути дальше. Наблюдая за тем, как на набережной, зажигаются огни, Эл шла навстречу ветру. Шла долго, упорно, пока уши не заболели от ветра, а ноги не покрылись гусиной кожей от холода. Набережная заканчивалась, начиналась дорога, а затем и дорога закончилась — потянулась вереница редких незаселенных домов. Промозглый ветер гнул деревья, дребезжал в окнах пустых домов, поднимал волны высоко над водной гладью, но грозовые тучи не двигались — повисли в небе, как подвешенные, и лишь гремели угрожающе, зазывая ливень. Эл знала, что идет правильно — в один миг тучи оказались над ней. А перед ней, напротив пустого пляжа, возвышалась все та же вереница редких пустых домов. Совсем рядом закопанные в песок колышки держали рекламный баннер агентства недвижимости, на котором улыбалась семья из трех человек и собаки, а текст обещал жилье по цене в одиннадцать тысяч долларов за квадратный метр. Реклама вряд ли работала: отдаленный от города район был не до конца застроен, но Эл, приоткрыв рот, свернула с прямого пути и, минуя табличку «Частная собственность!», направилась вверх по низким ступеням навстречу приглушенному свету, лившемуся из огромных панорамных окон. Ступени были легкими, деревянными, в обрамлении поросшего на холме самшита. Они начинались у берега, где утопали в примятом песке, и тянулись к дому, отделанному рельефным темным камнем и нарочито потертыми панелями из лакированного дерева. Эл шагала по террасе, вдоль пустого круглого бассейна, заглядывала в огромные окна, занимавшие столько пространства, что каменная отделка стен казалась колоннами, поддерживающими второй этаж. Открыв раздвижную дверь и переступив порожек, у которого уже стояли знакомые шлепанцы на высокой платформе, Эл оказалась в том помещении, где горел свет. По всей видимости, это была кухня — огромная, с низко нависшим над столом светильником в металлическом абажуре. Новенькие и блестящие белые тумбы, закрытые шкафы с полиэтиленовой обмоткой на ручках, высокие табуреты с нежно-лазурными сидениями вокруг стола-островка и вид напротив, который и был замечен с пляжа. Напротив, едва умещаясь в панорамных окнах, был океан. А в нем, в его неспокойных темных водах, растворялся багряный закат. Эл, отодвинув рукой визитку риэлторского агентства — единственное, что было на чистой тумбе, зашагала вглубь дома. Редкая мебель, накрытая чехлами, была совершенно новой, не пахла не пылью и запахами, что впитала за несколько лет. Задрав голову к высокому потолку, Эл огляделась. Стены казались голыми, немногочисленные полки пустыми — чего еще ожидать от дома на продажу. Тишина, и океана за окном не слышно. Не слышно и как гнулись и трещали на ветру высаженные вдоль подъездной дороги пальмы. Тишина, лишь одинокая назойливая мушка жужжала у уха неустанно. Пахло вокруг свежей штукатуркой, древесиной, новыми тканями и, неожиданно, кислинкой красного вина. На длинном стеклянном столе, где были разложены многочисленные рекламные брошюрки, стояла перевязанная праздничной лентой откупоренная бутылка. «С новосельем!» — гласило с прикрепленной к бутылке открыточке. К открыточке, в свою очередь, скобой была прикреплена очередная визитка агентства недвижимости. — Эл? С балкона второго этажа, опираясь на ограждение, выглядывала Селеста. В руке ее покачивался некогда совсем новенький бокал, наполовину полный. Эл задрала голову. Из всего, что хотелось сказать, в голове не осталось ничего. Селеста спустилась. Одетая в верх тугого купальника на завязках и шорты, с влажными смятыми волосами и босиком, она, казалось, совсем не продрогла от холода пустых стен и ледяного ветра снаружи. Наблюдая за нею, рассеянной и удивленной, Эл произнесла: — Не думаю, что нам можно здесь быть. — Глупости. — Селеста прошла мимо, на кухню. — Это мой дом. Эл нахмурилась, критически оглядев содержимое бокала. — Мы здесь жили, — пояснила Селеста. — С родителями. Я нашла наш дом. — Что? Догадалась Эл не сразу. — Ваш дом? До войны? — Ага. Это удивительно. Он уже здесь. Дом в смысле. Представляешь? Селеста выглядела то ли восторженно, то ли не очень. Ее тонкий профиль, обращенный в панорамное окно, оттенял теплый свет низкого светильника. — Ну то есть он уже есть. В него могут заехать люди и жить здесь. А он такой же, как я помню и его… его вроде не должно еще быть. Понимаешь? — Ага. — Даже кухня почти как наша. Наша была, кажется, тоже белой. — Только ничего не трогай, — предупредила Эл, когда Селеста потянулась к кнопкам плиты. — Никогда, ты что. Кухня — папина территория. Он готовил, а мы ему не мешали. Ладно. Селеста залпом допила остатки вина и опустила бокал на одну из пустующих полок. — Идем. Эл растеряно потопталась на месте. Селеста уже открыла дверь и обула свои шлепанцы на высокой платформе, пошатнулась и глубоко вздохнула. — Идем. — А. — Эл повернулась обратно. — Нам нужно что-то сделать с вином, оно для жильцов… — Да забей, я уже неделю каждый раз приношу новую бутылку, переклеиваю тот бантик и все нормально. Стоило лишь выйти на террасу, как тело содрогнулось от полоснувшего его ветра. Кожа покрылась мурашками, а на макушку упали холодные капельки. Капли забарабанили не только по липнувшей к телу одежде, но и с глухим стуком по плоской крыше дома, навесу, пустой выемке бассейна и окнам. Небо ослепило вспышкой молнии. Черные грозовые тучи наконец-то прорвало дождем. Селеста обхватила себя руками. — Мы же можем переждать здесь, да? Чтоб не попасть под дождь. «А еще можем тихонько закрыть за собой дверь и трансгрессировать прямо домой», — подумала Эл, но вздохнула: — Да, конечно. Дождь усиливался. Он заливал окна так, что в подтеках на стеклах невозможно было ничего увидеть и оценить масштабы бедствия. Изредка гремел гром и мигал светильник над кухонной тумбой. Где-то наверху хлопала от сквозняка дверь. Эл неловко ходила по чужому дому, не зная, чем себя занять. Поднялась на второй этаж и нашла все же хлопающую дверь — балконную. Закрыла ее и задернула штору. Позаглядывала в комнаты — необставленные коробки с серой штукатуркой на стенах. В некоторых комнатах оставались строительные материалы. Видимо, только первый этаж был частично обставлен, туда Эл и вернулась, боясь включать свет где-либо. Свет горел лишь в кухне. «Пожалуйста, любите этот дом так, как любила его я. С.» — гласила записка, которая нашлась на одной из тумб в ворохе рекламных брошюр и визиток. Эл решительно открыла раздвижную дверь. Дождь усилился, явно усилился. Черное небо рассекла вспышка молнии. — Селеста? Селеста сидела под навесом у пустого бассейна, на обтянутом полиэтиленом шезлонге, допивала подарочное вино и задумчиво смотрела вдаль. — Знаешь, о чем я подумала? — Она повернула голову, когда Эл оказалась рядом. — Мы все время были возле океана, и ни разу не сходили на пляж. — Ага… Да мы вообще никуда не ходили. — Не до того было. — Ага. — И я не умею плавать, — призналась Эл. Селеста улыбнулась. — Все же жалко, что мы никуда не ходили. Сев на край садового стула, Эл скосила взгляд. — Селеста. — А? — Прости меня. Селеста нахмурилась. — Ты трогала мою плойку? — Нет. — Мой утюжок? — Нет. — Мой фен? — Нет. — А вообще могла бы, я тебе свою косметичку уже устала на видное место подкладывать. — Селеста скорбно вздохнула. — Тебе через два дня заселяться в Брауновский корпус, а ты на бровки и реснички так и не сходила… Кажется, проблема была куда серьезней, чем по факту. Эл фыркнула. — Тебе не за что извиняться, — сказала Селеста. — Что бы ты себе не надумала. Эл тяжело вздохнула и скомкала край вымокшей под дождем рубахи. — Ты никогда не заслуживала, чтоб я относилась к тебе так, как все это время. — Эл… — Я только и думала о том, что ты прилипла, как банный лист, но все это время, эти годы, только ты и тащила нашу миссию. Нас обеих. У нас было столько времени и возможностей, а я поняла это, лишь когда уже точно знаю, что мне придется уехать. Селеста довольно улыбнулась и, вытянув руку, крепко сжала холодные пальцы Эл. — Я знаю. — И понимаю, что бросаю тебя здесь одну, мне за это стыдно, и… — Эл, — протянула Селеста. — Ты вроде академик, фехтовать умеешь, картины писать маслом, а такая дура. Эл осеклась и насупилась. — Это то, о чем я говорила с самого первого дня, как мы застряли без пути назад. Научись дружить с этим миром. Прими его и полюби себя в нем. Мне в кайф быть твоим посредником здесь и сейчас, но я не всегда буду рядом. — Селеста наклонилась, и ее длинные влажные волосы темной пеленой свесились вниз. — И то, что ты, наконец, вылезла и идешь вперед, пусть и прочь от меня — я горжусь тобой, Эл. Белые ресницы Эл затрепетали. Селеста улыбнулась. — Учись, пусть и уже то, что знаешь. Найди друзей, врагов, кого-угодно. Хоть раз делай то, что хочешь. — А ты? Почему ты не станешь снова ликвидатором? Ты бы училась, может, вместе со мной. Селеста закатила глаза. — Я бы не хотела снова стать ликвидатором. — А кем бы хотела? — Доктором, наверное. — Доктор Селеста. — Да. Я буду очень по тебе скучать, — вздохнула Селеста, прищурив влажные глаза. — Но так нужно. Она вдруг резко отпрянула и откинулась на спинку шезлонга, словно внезапно очень устав. — Смешная штука. Всех, по кому я скучаю, больше нет, а потому что так нужно. Эл поджала под себя озябшие ноги. — Кто? — Папа, — протянула Селеста. — Мама. Матиас. Все, чего я хотела, это дом и не быть одной. И вот мой дом пуст, и он не мой совсем. И я одна. Знаешь, Эл, о чем я жалею больше всего? Эл вскинула брови. — О том, что мы бросили Матиаса одного. Ничего бы тогда не случилось. Ни с ним, ни с нами. — Он… — Он хороший человек. Просто это неочевидно. — Как и Рената. Селеста дрогнула. — После Мохаве, в Матиаса я верю куда больше, чем в нее. Но мне все равно жаль. — Она точно выбралась из пожара, — заверила Эл. — Ну да, — слабо улыбнулась Селеста. Буря усиливалась. Слышался треск деревьев. Волны бугрились гребнями белой пены, на мокром песке растягивались сеткой выброшенные приливом водоросли. — Ладно, — проговорила Селеста, быстро утерев лицо. — Пора домой. В день, когда должна была начаться новая жизнь, Эл проснулась задолго до будильника и минут десять лежала без движения с открытыми глазами, глядя перед собой. «Началось». Путешествие обещало быть волнительным. Жизнь обещала быть волнительной. Слепо глядя в стул перед собой, на спинке которого висела приготовленная с вечера одежда, Эл не могла поверить в отъезд. Поднявшись и сев на диване, Эл согнула затекшие ноги и оглядела комнату. Квартира казалась пустой. Странно, у Эл не было привычки разбрасывать свои вещи, и вещей-то толком не было. Две пары носков, два комплекта хлопкового белья, одна футболка, одна толстовка, заношенные штаны из формы мракоборца, служившие так же элементом пижамы, повседневной и парадно-выходной одежды, джинсы, кроссовки и расческа — спартанский набор умещался в один рюкзак, который был уже собран и дожидался своего часа у входной двери. Шлепая босыми ногами по полу, Эл на ходу завязала волосы в низкий хвостик. Открыла холодильник, сонно разглядывала его содержимое, закрыла и опустилась на стул. Еще один день, но такой другой день. Слушая тиканье часов, Эл не знала, как дожить до отъезда. Время шло, но шло так медленно, слишком медленно. Размеренное ожидание прервал раскат грома — за окном снова лютовал шторм. Как бы на шторм не ругались, а непогоде Эл была рада. В комнате темно, настольная лампа источала уютный свет, по окнам барабанили капли. «А если не лететь?» — вдруг подумала Эл. — «Если просто остаться на этом самом месте, будто ничего и нет». И на мгновение это показалось хорошей идеей. Никогда прежде она так не хотела остаться, как в день, когда должна была уйти. И провидение в этом помогало. — Да ладно! — Эл устало откинулась назад и стукнулась головой о широку металлическую колонну. И не одна она в стенах аэропорта выразила очевидное недовольство. Люди, все до единого заставшие ливень и промозглый ветер, выворачивающий наизнанку зонты, почему-то были удивлены услышать, что рейсы задерживаются из-за погодных условий. Глядя на то, как мигает информационное табло, Эл подхватила рюкзак. — Будем ждать. Селеста? И обернулась. Аэропорт был огромным. Блестел наполированным металлом отделки, пестрил обилием рекламный баннеров, был полон людей, волочащих багаж. К кассам тянулись очереди, бегали в поисках нужного окна растерянные люди с документами. Эл вертела головой, поправляя шлейку рюкзака на плече В потоке таких же ожидающих, которые расходились по залу ожидания, она заметила Селесту не сразу. Та застыла поодаль, глядя на невидимый маглам барьер, отделяющую магическую часть аэропорта с таможней и такими же пластиковыми креслами. — Идем, — нагнав ее, бросила Эл. — У нас еще два с половиной часа. Даже сквозь весь немыслимый шум аэропорта: музыку, гул голосов, стук колесиков багажа по полу, шаги и бег они слышали, как за барьером на столе у таможенников с ума сходили вредноскопы. Они омерзительно высоко пищали, грозясь разорвать механизмы в щепки. — Идем. — Эл опустила ладонь на подрагивающую спину Селесты. — Не оборачивайся. Высокий писк, как сигнализация, заглушал уже все прочее. Маглы вертели головами и жмурились, не в силах понять, что происходит. — Не оборачивайся. — Эл свернула к эскалаторам, прочь от барьера. В потоке ожидающих людей появились фигуры в удлиненных темно-синих пиджаках — вышли из магической части аэропорта через дверь с указателем «только для персонала». — Это я. — Шепот Селесты резанул, как по горлу ножом. — Нет, — отрезала Эл. — Конечно нет. Кто-то что-то не то провозит. Эскалатор вдруг замер, мониторы потухли и погас свет, на пару секунд погрузив аэропорт в темноту и тишину. — Не волнуйся, — шептала Эл. Селеста крепко зажмурилась. Под грубой джинсовкой, надетой поверх коротенького цветастого платья, такого наивного, любимого, ее спина дрожала. Свет вновь мигнул. Экраны были синими, оповещая об аварийном выключении. Не дожидаясь движения эскалатора, Эл подтолкнула Селесту вперед. — Они позади? Опустив руку на поручень и невзначай глянув вниз, Эл закусила губу. — Иди вперед. Визг вредноскопов было слышно даже со второго этажа. На эскалаторе слышалась возня — людей расталкивали мракоборцы, спеша протиснуться вперед. Толкнув Селесту в павильон, где продавалась косметика, Эл боком протиснулась в толпу людей и, не выпуская из охапки грубую джинсовую ткань рукава, зашагала к выходу напротив. — Я ничего не сделала, — шептала Селеста. — Ничего не сделала… — И тебе нечего бояться. — Да? В прошлый раз я оказалась в лабиринте! Голос Селесты звучал высоко и искорежено. Эл бегло глянула в зеркальную панель у стены. В ту же секунду свет снова погас. Большой экран на колонне заискрился — люди ахнули и пригнули головы. — Блядь, — прошептала Эл. Слова поддержки вмиг закончились. В темноте обесточенного аэропорта глаза Селесты сияли белесым светом, как два маяка на маленьком остром лице. Селеста, выдыхая пар изо рта, прижала к глазу дрожащую ладонь. — Быстрее. — Эл перехватила руку и потащила вперед. Они терялись в толпе и темноте, петляли и блуждали. Скрыв лицо за пеленой волос, Селеста безропотно шла позади, неровно дышала и все чаще спотыкалась на каблуках. Аэропорт был огромен, Эл и близко не ориентировалась в его ходах и этажах, но не придумала ничего лучше, чем свернуть в проход, где, обещала вывеска, находился женский туалет. — И всем в темноте поссать приспичило, сборная энурезниц Америки, — выругалась леди Элизабет отнюдь не как баронесса. В темном туалете источником света была дюжина мобильных телефонов, обладательницы которых терпеливо стояли в очереди к кабинкам. — Нам только спросить. — Настойчиво толкая Селесту в кабинку, Эл вела себя максимально естественно, не слушала возмущения и захлопнула дверцу. Селеста была не похожа на себя. — Все хорошо, — соврала Эл, сжав ее плечи. — Я ничего не сделала, — как заведенная, шептала Селеста. — Послушай, чем больше ты нервничаешь и боишься, тем сильнее у мракоборцев работают рамки, амулеты, вредноскопы… что я тебе объясняю, ты — ликвидатор проклятий. — … они не оставят меня в покое. Почему не оставят меня в покое, no es mi culpa que nací maldito, y ahora no me dejaran en paz, nunca… — Так-так-так, собралась, — заволновалась Эл. Из всех языков, что она учила, испанского в программе почему-то не было. Губы Селесты дрожали. Распахнутые слепые глаза сияли. — Мы просто уберемся отсюда. Через аварийный выход, — шептала Эл. — Слышишь? Все просто. И своей не менее дрожащей рукой принялась утирать с лица Селесты слезы. — Все же хорошо. Мы просто вернемся домой, откроем тебе пиво, закроемся на все замки, и никто нас не найдет. Ну чего ты? Я не оставлю тебя. Селеста моргнула. На мгновение ее глаза вновь стали привычными — белесая пелена растворилась в черной радужке. В кабинке стало темно. — Но Браун… — К черту, я и так мракоборец, — заверила Эл. — Дыши глубоко, не бойся и не оборачивайся. Давай убираться отсюда. Должно быть, включили резервное питание или подсуетился особо шустрый электрик — в аэропорту вновь было светло. Свет был приглушенным, не все лампы работали, экраны оставались темными, вывески не мигали неоном, а эскалаторы не запустили. Различая дорогу уже легче, Эл ныряла в самые скопления людей, попутно оглядывая указатели на стенах. До лестницы оставалось не так далеко, лишь пройти мимо трех кафе и свернуть налево, короткий и очевидный путь, но визг вредноскопов догнал их прежде. — Быстрее, — сказала Эл и толкнула Селесту вперед. — Туда. Они ускорились. Плечо, которым Эл расталкивала толпу, начинало болеть, тяжелый рюкзак тащил назад. Фигур в синих пиджаках внизу не было — быстрый взгляд не выцепил ничего подобного, что придало немало уверенности. — С дороги, — шипела Эл, ненавидя людей, бесцельно занимающих пространство. Они как издевались, толпились и шушукались в очереди за молочным коктейлем и бургером. Молочным коктейлем и бургером! Как мало нужно для счастья. Чья-то рука крепко сжала запястье Эл в толпе. В спину уткнулась волшебная палочка. Эл застыла без движения, провожая взглядом лишь Селесту, спешившую к лестнице. Она слилась с ожидающими, была совсем близко к ступенькам, могла бы стянуть свои идиотские каблуки и бежать со всех ног, могла уже трансгрессировать домой, могла сделать что угодно, только… «Только не оборачивайся» — молила Эл, чувствуя дыхание мракоборца в затылок и медленно поднимая руки вверх. — «Только не оборачивайся». Но Селеста, повинуясь невидимым чертям и страхам, у самой лестницы, уже сжимая перила, обернулась. Глаза ее смотрели вперед — пелена вновь их поглотила. — Нет, — прошептала Эл. Рука на ее запястье разжалась. Позади послышались крики и едва слышимый глухой хрип. Мракоборец медленно поднимался вверх. Черная дымка, невесомая и полупрозрачная, объяла его, закручивалась вокруг и явно сдавливала — пиджак на мракоборце перекосился и трещал по швам. — Селеста, — прошептала Эл, в ужасе наблюдая за тем, как мракоборец поднимается все выше и выше. Его тянуло вверх, закручивало и корежило. Руки безвольно висели, слабо пытаясь загребать воздух, ноги задели ограду второго этажа. Звук вредноскопов стал тише и тоньше, доносился будто издалека, очень издалека. Не сразу Эл поняла, что этот тоненький гул — это не вредноскопы. Это мухи. Эл очнулась, лишь когда прихлопнула одну из них на своей щеке. — Селеста! Кажется, на нее обернулись все, даже не знавшие имени, просто интуитивно сумели оторвать взгляд от распластанного на высоте человека и найти взглядом ту, которую окликнули. Селеста слепо смотрела вверх и медленно сжимала пальцы. Кости мракоборца хрустели. На пол потекла струйка крови. — Хватит! — крикнула Эл, бросившись к ней. Селеста отвела взгляд и опустила руку. Мракоборец камнем рухнул вниз. Сквозь крики и писк послышался слабый глухой звук. Свесившись вниз и уткнувшись животом в ограду, Эл смотрела на то, как внизу, у эскалаторов, распласталось тело. На полу растягивалось кровавое пятно. Отпрянув от ограждения и обернувшись, она, сквозь панику маглов и беготню, поймала взгляд обездвиженной Селесты. — Эй… Эл спешила к ней сквозь толпу, вновь толкая и распихивая. Селеста стояла, лишь моргая. Глаза ее, вновь черные, человеческие, такие обычные, были полны слёз. — Я не… — Это не ты! — Я не хотела этого! Этаж содрогнулся грохотом. Ломались подпорки, трещали крепления. Люди попадали на пол, прикрывая головы. Эл застыла, пригнувшись и широко расставив ноги, медленно тянула шею, глядя, как по стене ползет глубокая трещина. Экран рухнул вниз. Колонна треснула надвое. Аэропорт дрожал, под полом словно забугрились кольца разбуженного змея. Паника вспыхнула в считанные секунды. Люди побежали, не сговариваясь, в сторону лестницы, мимо Селесты, минуя ее, застывшую без движения, толкая и едва не сбивая с ног. Сияющие слезы, как лунная роса, стекали по щекам. — Не слушай ее! — кричала Эл. — Ты не оружие! Ты человек! Хороший и добрый человек! Вспомни себя настоящую, ну же, не поддавайся! Картинки замелькали в голове. Селеста. Красивая и беспечная, обласканная солнцем и закаленная океаном. Не очень умная, не самая тактичная, но бесконечно добрая и терпеливая. Селеста, ни разу не обидевшаяся на холодное игнорирование. Селеста, хрупкая, но сильная, ни разу не опустившая руки и не отчаявшаяся. — Селеста, — позвала Эл слишком жалобно, чтоб быть услышанной. Белесые глаза взглянули на нее в последний раз. — Эл. — Глухой голос дрогнул, растворившись в треске несущей конструкции. Взгляды встретились. — Я рада, что мы на этой миссии были вместе до конца. — Нет! Дернувшись вперед, Эл растопырила пальцы, чтоб сжать их на рукаве джинсовки, но пальцы прошли насквозь, чувствуя лишь мелкие крупинки чего-то колючего, трепещущего. Селеста рассыпалась — в один миг ее силуэт размыло роем черных мух, который, взмыл вверх и вылетел в разбитое окно. — Еще не до конца, — выдохнула Эл трансгрессировав на первый этаж и шаря по телу мракоборца. — Где же… Есть! И, вытянув из внутреннего кармана его пиджака карманный вредноскоп, похожий на волчок размером с палец, трансгрессировала прежде, чем аэропорт содрогнулся в очередном подземном толчке.

***

— С дороги! В последний раз Эл так бегала лишь за поездами, преследуя на первом году службы мракоборцем серийного поджигателя. Хотя, нет, так, как по тонущим в непогоде улицам Лос-Анджелеса, Эл не бегала в жизни никогда. Расталкивая пешеходов, выпрыгивая навстречу машинам, которые едва успели тормозить, скрипя тормозами, она бежала, не чувствуя ни ног, ни легких, ни мира вокруг. Слушать визг вредноскопа в шуме улицы, сигналах спасательных служб, окруживших аэропорт, в шуме дождя и раскатах грома оказалось несложно. Вредноскоп визжал так, что заглушал собою все. Он нагрелся, крутясь в кармане Эл, как бешенный. Рой черных мух виднелся в чугунно-сером небе. Не сводя с него взгляда и слушая вредноскоп, Эл не останавливалась ни на секунду. — Больная! — кричал водитель, мимо которого она промчалась, скользя на мокром асфальте, на красный свет. Квартал за кварталом, только вперед — Эл не до конца понимала, что делает и что делать вообще, но искренне верила в то, что нужно добежать. Она видела этот рой, он становился все больше. Мухи кружили рваной траекторией, стремясь прочь. Эл не понимала, что задумало проклятье. Не Селеста — от Селесты осталось лишь имя. Проклятье кружило, путало след, пугало. Грохотал гром, гнулись от ветра редкие деревья у дороги, вылетали стекла, рассыпаясь на мелкие осколки. Земля дрожала. Дрожали и дома. Оказавшись вдруг совсем близко к рою, так близко, что чувствовала жужжание тысячи черных мух и трение их лапок друг о дружку, Эл вскинула палочку. Витрина рядом с ней тут же лопнула, засыпав Эл осколками. Волшебная палочка выпала из рук и покатилась по скользкому от воды асфальта под машину. «Оно не атакует», — вдруг осенило Эл, когда рой вновь взмыл вверх, не пытаясь накрыть ее. — «Оно убегает!». Неведомая сила, обрушившаяся на город с буйством стихии, металась, как зверь в клетке. Что бы это ни было, оно хотело бежать. Рой мух тянулся к длинному подвесному мосту через гавань. Поспешив наверх по улице, минуя машины и людей, Эл вдруг оказалась так близко, у самого подъезда к мосту, что сама удивилась, как сумела преодолеть такой путь и не потерять след. — Стой! — заорала Эл, перекрикивая звук сотни машин. — Селеста! Машины сигналили, мчась мимо. Рой мух, обвивая одну из подпорок, вновь взмыл вверх. Эл поспешила вперед по мосту, но вдруг почувствовала дрожь под ногами. Повернула голову в сторону и глянул на мокрое ограждение — оно дрожало. — Нет-нет-нет, — шептала Эл в ужасе. Подпорки трещали. Вдоль моста, раскалывая его надвое, пробежала длинная глубокая трещина. В нее можно было видеть океан. В нее можно было просунуть руку. Трещина растягивалась. Мост дрожал. Щупая карман, в котором волшебной палочки не было, Эл сглотнула ком в горле. И едва увернулась от машины, отшатнулась и припала на одно колено. Водитель что-то крикнул, но его не было ни видно, ни слышно, лишь череда протяжных сигналов впереди, требующих, чтоб Эл ушла с дороги. Крикнув от отчаянья, Эл ударила ладонью по мосту. Мокрый асфальт сковала толстая ледяная корка. Эл медленно задышала и, недолго думая, прижала ладонь к мосту так плотно, что сию секунду свело судорогой мышцы всей руки. Белой змейкой поползла ледяная полоса, сковывая длинную трещину. Лед расползался, проникая в пустоты, скрипел под колесами машины, заставляя те скользить еще больше на мокром асфальте. Эл сжалась в комок посреди широкой дороги, разделенной надвое трещиной и льдом: машины заносило на съезде, там, где она и находилась. Скрипели тормоза, машины мелькали одна за другой. Эл крепко зажмурилась, не отпуская руку. Открывать глаза было страшно. Мост доживал последние минуты — его полосы расползались в стороны, едва сдерживаемые льдом. Куски асфальта проседали, а подпорки гнулись. Куски конструкций с плеском падали в океан. Эл тяжело дышала, упорно представляя, как лед намертво сковывает кривые, разболтанные ветром балки. Длинные металлические канаты над мостом уже сковало льдом — местами свисали сосульки, похожие на гребни. «Кто-нибудь», — молила Эл. — «Перекройте мост, остановите движение!» Потому что против неизбежного краха она осталась одна. Лишь сидя на одном колене, Эл поняла, как устала, набегавшись — ноги занемели и были ватными. Мост не оставлял шансов. Его упорно рвало на части, незримое давление проклятья было куда сильнее инженерных решений и льда. Эл судорожно сжимала пальцы, покрытые изморозью, настойчиво проникая в каждую трещину, в каждый скол моста. Воображение рисовало в голове змейку. Юркую белую змейку, которая изгибается и заполняет своим бесконечно длинным и гибким телом все пустоты. Концентрации не мешали даже машины, грозящиеся снести с места и размазать по мосту — Эл сжалась, зажмурилась и не думала. «Где подмога? Где хоть кто-нибудь?». Еще один канат лопнул. Вниз полетела ледяная корка. Эл напряглась, как гитарная струна, думая о прекрасном, холодном. О таком же подвесном, но только крытом мосте дома, далеко в горах. Он тоже замерзал, на нем красовались длинные витые сосульки, а каменная ограда была скользкой от изморози. Вдали звучала полицейская сирена. Еще одну трещину, поперечную, сковало льдом. На ладонь закапали горячие капли. «Класс», — смиренно подумала Эл, постаравшись плечом утереть хлынувшую из носа кровь. Давление проклятья усилилось. Мост, казалось, качало во все стороны. Эл и не заметила, что машин стало куда меньше, и они уже не грозились ее сбить. Они остановились, там, где и были. Люди спешили прочь, минуя ее, оглядываясь, не понимая. Голова, казалось, сейчас взорвется, вместе с подпорками моста. Тупая боль сковала виски и затылок, в ушах противно и назойливо звенело, в глазах же начинало темнеть. Эл зажмурилась, мотнула головой и снова глянула перед собой. По мосту проехала полицейская машина и, развернувшись, перегородила путь. На плечо мягко опустилась рука, напугав. Эл дрогнула и повернула голову. Она смотрела в лицо человека, который присел рядом. Он смотрел в ответ: не понимая, негодуя, не веря. Вспоминая. Мистер Роквелл бегло оглядел ледяную корку, сдерживающую лопнувшие канаты и залатавшую глубокие трещины. Затем опустил взгляд и заглянул Эл в лицо. — Арден… Эл не сразу поняла, что речь о ней. Не сразу поняла, кто это вообще. — Три минуты. Удержишь? «Три минуты?!» — едва не взвыла Эл. — «Да я сейчас сдохну!». Три минуты показались звучанием вечности. Эл не знала, сколько просидела на затекших ногах, удерживая мост, но три минуты… что такое три минуты, если по ощущениям, она просидела так три часа. Стуча зубами от холода, Эл кивнула. Роквелл быстро выпрямился и крикнул кому-то назад. — Где ликвидаторы?! Где хоть кто-нибудь?! Он был в недоумении и явной панике. — Три минуты, Арден, — напомнил Роквелл, вновь наклонившись. — Молодец, хорошая работа. Сейчас все закончится. Рука сжала натруженное плечо. — Ли — ставь купол. Вы трое — на мост, держать до полной эвакуации… Нужны еще люди, где люди?! За спиной послышались звучные хлопки трансгрессии. Мистер Роквелл направил волшебную палочку на лопнувший канат. Из палочки потянулся желтый луч, который тут же засиял в сколах ледяной корки. Желтые лучи замелькали по мосту и дальше, как подсветка. — Отпускай, — проговорил Роквелл. — Держим. Эл выдохнула и дернулась. — Я не могу. Ладонь намертво вмерзла в лед. Он полупрозрачной твердой шапкой покрывал руку. Роквелл опустил взгляд. — Сейчас. Медленно опустил палочку и присел на корточки рядом с Эл. Пальцы крепко обхватили ее запястье. — Не бойся. Мост шатнуло снова. — Финита, — шепнул Роквелл, ткнув волшебной палочкой в ледяной нарост. И только толстая корка начала стремительно таять, дернул Эл за руку. Эл лишь пискнула, не так от боли, с которой стерлась о лед кожа на ладони, как от неожиданности. Канат моста вновь поразил желтый луч — тот застыл, подвешенный в воздухе без опоры. Мгновение, и Эл оказалась позади. Ноги не удержали, она повалилась на бок и закрыла глаза, подставляя лицо ледяному дождю. Лишь приоткрыв глаза и глядя вверх сквозь тонкую щелочку полусомкнутых век, Эл поняла, что Селесту уже не догонит — сквозь тяжелые грозовые тучи, нависшие так низко, что хоть пальцем дотянись, проглядывало солнце.