Игры в богов

Ну что, мальчики, девочки и небинарные антихристы, готовы к очередному циклу историй о том, как я сожалею об отказе от презервативов семнадцать лет назад? Итак, сложнее, чем быть отцом проблемного подростка, это быть сыном деда проблемного подростка. Мой папа сомневался во мне, как в родителе, еще больше, чем старик Диего. Диего Сантана к его чести, всегда пытался при Матиасе держать мой авторитет и не мешал лезть с воспитанием в систему, которую построил, и которая работала. Гарри Поттер же считал, явно по маминому науськиванию, что я неспособен ни на что путное, а потому вопрос пристраивания Матиаса в Хогвартс взял под свой контроль. И не объяснить отцу, что все под контролем. Особенно после того, как на пороге дома номер восемь мы с Матиасом встретили его и быстро спрятали пиво за спины. — Ему семнадцать, он будет пить, — пытался втолковать я, оправдываясь. — Запрети или нет, он будет пить, с одной лишь разницей — под моим присмотром, или на улице. И пусть лучше со мной и здесь, по крайней мере я уже спокоен за то, что он не заблюет соседский забор и не захлебнется где-нибудь в наркоманской подворотне. Отец же был непреклонен, лишний раз дав понять, что я — худшее проявление родительской мудрости в этом мире. Я честно пытался отвоевать право принимать решения. Нет, со мной все кончено, как с нормальным сыном, но я был не худшим отцом. Знаете, в какой момент моя самооценка, как родителя, выросла? Когда Матиас доверился мне настолько, что, собираясь с мыслями неделю, спросил, что делать с сыпью в самом интимном месте. — Предохраняться, — ответил я коротко, но, несмотря на ряд вопросов и растущую панику, не смел ругать, отвел к врачу и дал слово не говорить деду. Мы друг другу доверяли. Пытались. И это был максимум, который мы оба могли выжать из наших непростых отношений. Но добропорядочному отцу троих детей, почетному деду четверых внуков, и просто герою Британии этого было недостаточно. — Все под контролем, — в седьмой раз заверил я, когда мы направлялись вверх по холму из Хогсмида к замку школы волшебства. — Он непростой ребенок, но к любому самому непростому ребенку можно найти подход. Главное — принципы понимания, уважения и спокойс… Ах ты ебаное малолетнее говно! Первое, что я увидел на подходе к замку, в котором прошли лучшие моменты моей юности — как выглядывая из окна учительской, что располагалась прямо над высокими окнами Большого Зала, с нахлобученной на голову Распределяющей Шляпой мой сын Матиас курил косяк. — Убью. Но вовремя поймал взгляд отца. Не знаю, повезло или нет, что перед учителями краснеть за отпрыска не только мне. — Слизерин поможет мне стать великим? — Тебе поможет изолятор и хорошая порка, мальчик мой. — Неправильный ответ. Старая пыльная шляпа заверещала дурным голосом. Ее острый смятый кончик вспыхнул в камине, как факел. Только в коридоре послышались шаги, он вытащил шляпу из камина, быстрым похлопыванием огонь, сунул шляпу обратно на высокий табурет и послушно уселся ожидать. Честное доброе лицо ничем не выдавало причастность к запаху горения папиросной бумаги и вони, с которой истлел кончик Распределяющей Шляпы. Каждый родитель так или иначе уверен в гениальности своего ребенка. Я не из таких. Я всегда честно признавал, что Матиас туповат. Он был классическим проявлением члена семьи Сантана: красивый, обаятельный, но тупой, как пень, да еще и со склочным характером сволочи, которая всю гадость своей натуры будет демонстрировать специально и на весь мир, потому что проявить человечность и доброту — это мракобесие и гейство. Но одно дело знать и смириться, с тем, что сын не хватает с неба звезд. Другое — слушать, как об этом, смягчая тон и подбирая слова тщательно, говорят преподаватели. Которые учили еще тебя. — Конечно, программы Ильверморни и Хогвартса отличаются, но… «Да не мучьте меня, просто скажите, что он — тупой». Тестовая система оценки знаний — подарок для ученика и горе для хорошего учителя. Школьные программы готовят к тому, чтоб эти тесты сдавать, и даже если весь учебный год студент плевал в потолок, он способен наскрести на проходной бал. Потому что тесты расчитаны в большинстве своем не на знания, а на логику, контекст и хитрость. Да посадите магла за парту и задайте ему вопрос из сборника «Травология. Продвинутый уровень», где нужно отметить галочкой ядовитое растение, имея при этом варианты ответа: спорыш птичий, мать-и-мачеха, корень лирный, тентакула ядовитая. Ну правда. Но Матиас был необычным мальчиком во всех отношениях. И, судя по результатам тестирования, мальчиком был настолько необычным, что ждал нас не Хогвартс, а коррекционная школа для детей с задержкой развития. И слушая учителей, их оправдания, которых быть не должно было, я начал понимать. Матиас не такой тупой. Он ленивый, хитрый и сам себе на уме. Он не хотел учиться, а потому сделал для этого все возможное. — Но, при этом, стоит отметить, что редко кто способен написать три свитка эссе и настолько разбираться в строении магических грибов. — Да-да, мы за это даже чуть не сели, — протянул я, тут же получив тычок под ребра. — Но на испанском. — Профессор Синистра глянула так, словно была должна мне, отцу и грибнику-любителю услугу. — И это проблема, юноша не говорит по-английски… И все встало на свои места. Сдать тесты хуже, чем если бы не сдавал вообще — да. Написать все по-испански — да. Накуриться перед распределением — да. Поджечь Шляпу — тоже да. Все да, лишь бы вылететь из Хогвартса прежде, чем попробовать найти там себе место. — Прадед косячил. Не исключили, — громыхал я, когда мы шагали на станцию Хогсмид. — Дед косячил — не исключили. Отец косячил — не исключили. А тебя, придурка, выгнали еще до того, как вручили билет на «Хогвартс-экспресс»! — Это потому что я черный. — Это потому что ты дебил. Все. Умываю руки. Матиас фыркнул. — Ненадолго тебя хватило. Хорошо еще отец задержался и доверил мне самому отвести Матиаса домой. Иначе всю дорогу виноват был бы я. Может и по делу виноват, но в данной ситуации я честно пытался сделать все от себя зависящее. Матиас же… ему было нормально и так. У меня никогда не было проблем с контролем гнева. До тех пор, пока в жизни детей не стал принимать активное участие. — Ладно, — пытаясь успокоиться, проговорил я, когда мы вернулись в Паучий Тупик. — Не все потеряно. Для Матиаса это прозвучало как вызов. Я упал на диван и скрестил руки на груди. — Есть еще варианты, как раз для тебя. Там школьная программа Ильверморни вообще не играет роли. Например, — я закурил, чиркнув зажигалкой. — Специнтернат для детей с диагнозами, в трех кварталах, кстати. Будешь рисовать палочки и кружочки, научат держать ложку и, если повезет, пользоваться туалетом. А то, что ты по-английски не говоришь… там многие дети вообще не говорят, будешь блатным. Матиас, это наш вариант, там трансфигурация и заклинания не нужны. Матиас протяжно цокнул языком и направился на кухню. Интересно, что он ожидал там найти — из еды у нас были лишь надежды и плесень под раковиной. — Или, еще вариант, — протянул я громче. — Школа Святого Брутуса. Прекрасное заведение, прекрасное. Христианская мораль, трудные подростки и подготовка к будущему. Там учат не врать присяжным, учат мести улицы и бьют линейкой за отказ от молитв. Это тоже наш вариант, там трансфигурация тем более не нужна. А с учетом, что ты пел в церковном хоре и действительно веришь в Бога… ты будешь звездой, особенно в комнате с соседями, у которых уже по пять ходок. А, не, погоди! Я вытянул шею. — Военная школа. Твой дед Дадли будет в восторге. Все, звоню. Но сначала звоню Диего. Иди сюда, порадуй своими успехами дедушку. Матиас вдруг оказался за спиной. Наклонившись и уперев руки в спинку дивана, он склонился рядом. — Не надоело? — А тебе не надоело? — огрызнулся я. — Я ничего не сделал. — Вот именно. Мы переглянулись. Я был так зол, что даже не хотел на Матиаса смотреть. Полное отсутствие сожаление и торжество на лице убивали во мне всякие попытки его понять и пожалеть. А за что жалеть? Что эта паскуда сознательно и старательно делает все, чтоб остаться без образования? — Не звони Диего. О, ну хоть что-то святое у безбожников нашлось. — Не позвоню. Мне же и влетит, — смилостивился я. — Но на что ты рассчитываешь? Год врать деду, что учишься, а летом купить в даркнете аттестат и прикинуться академиком? — Вообще нет, но идея годная. Я вздохнул. — Не выйдет забить на все и уехать с дедом в Сальвадор. Понимаешь? — Почему? Не понимал. Он не понимал, что я сейчас не стану заказывать билеты, чтоб уехать обратно. — Мои правила не меняются. Не хочешь учиться — иди работать. Но пока ты живешь в моем доме, — прогромыхал я, скосив строгий взгляд. — Я костьми лягу, чтоб ты учился. Вечером Матиас заявил, что съезжает. — Ну еб твою мать. — Я звучно закрыл лицо рукой. Наверное, это была расплата за беспечное отцовство. Катастрофа крепчала. Надо ли говорить, что попытки воззвать к мозгам моего едва совершеннолетнего сына и твердить, что снять квартиру на деньги, полученные от продажи галлюциногенных грибов, не лучшая идея, провалились с треском и Матиас решил съезжать уже принципиально? — Это тупая идея, Матиас! — орал я в голосину. — Ты же… да ты же… Да он беспомощное тепличное создание! Разве это не очевидно? Запомните, дети мои, правило жизни номер восемьсот сорок три: чем раньше вы собираетесь повзрослеть назло родителям, тем быстрей и пронзительней будете рыдать им в жилетку. Однако дитя мое не слушало — оно хотело свободы и продолжать испытывать меня на прочность. Ночь прошла неспокойно и без сна. Я думал о том, что мои попытки демократичного взаимодействия с треском провалились, и Матиас, не видевший границ дозволенного, явно нуждается в жесткой диктатуре деда Диего. В какой-то момент ворочаний и мыслей мне даже показалось, что вернуть отпрыска в Детройт, в Сальвадор, куда угодно, но под ответственность единственного, кто еще мог его контролировать, идея неплохая. Придется, конечно, выслушать годовую тираду от Диего, мол, я не справился, а он говорил, а я налажал, а он молодец, а я ребенка испортил и вообще это только при мне появились грибы, пиво и хамство, а утратилось все доброе, духовное и невинное. Я не гордый, да и тестя хлебом не корми, а дай меня унизить, но это не решало проблемы. Под утро я поймал себя на том, что аттестат так-то не решает ничего. Я сдал Ж.А.Б.А. рекордно хорошо, и стал барыгой. Скорпиусу Малфою свой аттестат вообще никому показывать нельзя было, но он стал политиком. Луи вообще школу не закончил, но первый взял свое будущее в руки. Казалось бы, в этой бумажке с восковым оттиском смысла не больше, чем в подставке под чашки, и я почти был готов пойти на уступки, но вовремя спохватился. Прогнусь снова перед Матиасом и попущу его лень — и кто я после этого? Смысл меня, как авторитета, если моя линия ломается быстрее, чем меняется настроение сына? И вот я снова вернулся к тому, с чего начал. Но, когда глаза уже слипались от желания поспать хоть пару часов, вдруг пришло в голову очевидное и гениальное в своей внезапности.

***

Можно быть сколько угодно уверенным в себе, подготовленным и с отрепетированными аргументами, но если бы вы увидели тем утром то, что увидел я, мое заикание станет понятным. — Еще раз и внятно, — голосом капитана приказала Рада Илич. Я смотрел ей в спину, так и топчась на пороге комнатушки в «Дырявом котле». На Раде вместо мантии-балахона было одеяние «утреннее и домашнее» — спортивные штаны, в целом неприметные, и нечто, похожее больше всего на тугую майку из жесткой вываренной кожи. Этот предмет одежды туго обтягивал тело, жесткие шлеи впивались в широкую спину, оставляя красноватые следы под россыпью меняющих положение и узоры живых черных ожогов, и я бы назвал это корсетом. Но у Рады Илич не было ни намека на талию, а потому одежда казалась броней. Черт, и какой же она, Рада, была монументальной. Нет, это не просто сильная большая женщина — это машина. Широкая мускулистая спина, рельефные сильные руки, бычья шея, ни намека на изгибы талии и бедер. Я смотрел, как Рада, наклонившись над зеркалом, водила опасной бритвой по голове, уничтожая ничтожно-короткие волосы, что росли на тех участках, которые миновали обугленные ожоги. В таз с водой капала пена вперемешку с сухими черными частичками страшных увечий — ожогам бритье явно не нравилось, и они извивались змеями, едва ли в узлы не завязываясь на лице Рады. Но я смотрел даже не на эти ожоги, и думал не о том, почему они жили своей жизнью. Смотрел на мощную фигуру, тяжелые движения сильных рук, сокращение каменных мышц и думал, что если бы мы с Радой стояли у зеркала вместе, и я бы тоже брил то, что вырастало на лице раз в год, главный гомосексуалист МАКУСА, Джон Роквелл, подошел бы сзади именно к Раде, потому что в ней мужского начала было куда больше, даже больше, чем в нем самом. А главный ценитель семейных ценностей и лесбиянок, Диего Сантана, подошел бы как раз ко мне, ибо рядом с Радой я был максимально женственным и беззащитным. — Еще раз. — Рада обернулась, вытирая голову полотенцем. — И внятно. И когда обернулась, я увидел, очень туго обтянутую кожаным верхом грудь. В тот момент я впервые задумался о том, насколько загадочна и многогранна наша природа. — Ты же учитель, так? Хотя я не представлял, чему она могла учить, кроме как давить в кулаке консервные банки и наглядно демонстрировать своим лицом необходимость соблюдения техники безопасности при работе со сваркой и химикатами. — Да, — коротко ответила Рада. — Вот, — обрадовался я и сел на край застеленной кровати. — А у меня есть ученик на примете. Помоги пристроить к вам. То есть, не к вам в качалку, а к вам, в Дурмстранг. Брови на суровом лице дрогнули вверх. — Хочешь, чтоб твой сын учился в Дурмстранге? — Точно. — Зачем? Что за тупой вопрос? — Потому что Институт Дурмстранг — старшейшее учебное заведение Европы, имеющее в арсенале своей богатейшей истории… — Вас не приняли в Хогвартс? — Да, — я потупил взгляд. Рада нахмурилась. — В Хогвартс всех берут. — Не всех, как оказалось. Вампиров не берут. — Вампиров или что-то не так с экзаменами? — Рада, блядь. Бросив полотенце в таз с водой, Рада Илич щелкнула лезвием опасной бритвы, сложила его и сунула бритву в дорожную сумку. Я лихорадочно думал — моего недалекого сына-двоечника раскусила дурмстрангская преподша моментально. — Да ладно тебе. Парень-то — самородок, — заверил я. «Полудурок», — поправил здравый смысл. — Ему год отучиться всего. — Замечательно, — безо всякого восторга проговорила Рада. — Но почему к нам? Ближе негде? Ой, начинался этот северный шовинизм. Дурмстранг, как я знал с уроков истории, все еще пользовался скверной славой. И был крайне недружелюбен к чужакам. Он дорожил своими секретами и традициями, держался особняком, крайне неохотно участвовал в Турнирах и ни разу не открыл своих ворот гостям. Век глобализации и международных отношений проходил мимо Дурмстранга. Никто не знал его местонахождения. Никто не знал, сколько там учащихся. И, судя по тому, что репутация института оставляла желать лучшего, с учебным планом Дурмстранга мировое сообщество было крайне несогласно. Я понимал, что Матиас тоже ученик невыгодный. Под стать, кстати говоря, Дурмстрангу: странный, далекий, непонятный и сам себе на уме. Чем и начал спекулировать: — Да, он у меня не одуванчик. Но с ним нет тех проблем, которыми пугает Ильверморни. Он не опасен, он ни на кого не нападает. А уж какие успехи в разведении ядовитых грибов делает! Рада, скажи что-нибудь, а то я уже не знал, как еще хвалить Матиаса — больше у него достоинств очевидных не было. — Слушай, у Дурмстранга сейчас не лучшие времена, — ответила Рада. — Да насрать, нам просто нужен аттестат. На поясе Рады щелкнула пряжка тяжелого ремня. — Нам не до новых учеников. С ними всегда проблемы. Старых бы удержать. У меня были грандиознейшие планы, но они с треском провалились. И не потому что закончились аргументы — хрен бы с ними, если надо, я поунижаюсь, поною, поползаю на коленях и добьюсь своего. Рада просто куда-то уходила. Она собиралась. Я понял это не сразу, ведь глазел не на очевидные знаки, а на ее мускулистое тело. Не видел ни того, что ранним утром кровать была аккуратно заправлена, дорожная сумка собрана, а комната выглядит так пусто и прибрано, словно ключи от нее вот-вот вернут хозяйке. Мантия с глубоким капюшоном дожидалась своего часа, и висела на дверце приоткрытого шкафа. Рада вскоре надела ее и застегнула металлические застежки у горла. — Ты уходишь? — Да. Мне нужно возвращаться. — А твой список? — спохватился я. — Того, что ты искала в Лютном Переулке. Все купила? — Выжала максимум, — сухо ответила Рада, подхватив сумку. — А шкура единорога? Такого не купить здесь. Нигде не купить, подсудное дело. — Жаль. — Подожди. — Я бросился к двери, переградив Раде дорогу. Рада глянула сверху вниз. Казалось, я напоминал шляпку гвоздя — если пудовый кулак меня стукнет по голове, я пробью пол насквозь и застряну между этажами. — Я достану шкуру. А ты пристрой моего малого в Дурмстранг. — Где ты достанешь шкуру? — Не твой вопрос. Достану. В темных глазах Рады вспыхнул неподдельный интерес. Я не знал, о чем она думала. Поверила или нет? Да конечно поверила, не так много осталось контрабандистов. Те, кто не сгорели в лабиринте, напугались на десяток лет вперед. — Только не кинь меня. Договорись. И будет тебе шкура. — А если ты меня кинешь? — Я?! Ну неужели я мог обмануть так подло человека, мне поверившего? — Я слово держу, знаешь ли. И не обманываю женщин. Потому что Рада Илич, прежде всего, женщина. Пусть и выглядящая так, словно может свернуть меня в рогалик, отнести в пещеру и отыметь на шкуре убитого ею медведя. Надеюсь, в моем взгляде не было ничего похожего на призыв к действию. Когда каменная рука сжала мою ладонь в рукопожатии, напоминающем скорей желание сломать мне кисть, нежели партнерское соглашение, я ойкнул. Рада, так и прокручивая каждую мою косточку, смотрела прямо в глаза. Когда ее пальцы разжались, моя рука горела болью. — Что это? — выдохнул я, чувствуя помимо боли еще и неуемную дрожь. Запах горелой кожи, ужасно напоминающий аромат шваркавшего на костре мяса. На ладони спиралью закручивался черный след. Черные змеи ожогов, такие же, как на теле темной ведьмы, ползли вверх по запястью, плавя кожу и разрывая плоть. Я почти визжал. — Твое обещание, — изуродованное живыми шрамами лицо Рады мне усмехнулось. — Когда дойдет до сердца, твои вены лопнут, кровь вскипит, а кости вспыхнут, как сено. Поспеши. — Да ты ебнутая! Я смотрел на то, как живые ожоги растянулись от ладони и до середины предплечья. Черные узоры плясали, крутились, метались. — До первого сентября успеешь, — хмыкнула Рада. И подхватила посох. — Эй! — И я успею. Вот в этом весь я! Не сдох от пьянки, так чуть не сдох в лабиринте. Не сдох в лабиринте, так прокляла темная ведьма. — Блядская червячиха! — выл я, заматывая руку тугим бинтом. Руку гнуло от боли. Пальцы крючились. Я изрядно повозился с перевязкой. Настроение было на нуле. И снова я вляпался. И снова я сяду, наверное. — Все стабильно. Солнце светит, куры несутся, Роквелл — пидорас, а я — в дерьме. Спустившись в гостиную, я попытался состроить максимально спокойное лицо. — Так, малой. — И заглянул на кухню, где Матиас любовно удобрял вонючие грибы брагой Наземникуса Флэтчера. — Мне надо отлучиться. Матиас поднял взгляд. — Отлучиться, как обычно, на десять лет, или на трое суток и вернуться с изголовьем кровати на наручнике? — Неважно. Ты — на хозяйстве. Дверь никому не открывать, грибы не жрать, плиту руками не трогать — дыру в газовой трубе я заткнул тряпкой. И, оставив после себя завесу тайны, запах горелой кожи и эхо из матерных слов, я, задорно гремя содержимым рюкзака, отправился в очередное приключение.

***

Роза Грейнджер-Уизли считала, что умела все. Она была из тех, кто при всей своей нелицеприятности и раздражении, которое вызывала, могла разговорить кого угодно. В этом ей помогали подвешенный язык, простая и понятная манера речи без прикрас и эвфемизмов, а уже позже, когда карьера достигла пика, на Розу работало ее имя. Ведь проще дать ушлой репортерше то, что она хочет, сразу, чем тянуть и испытывать ее на подлость: всякому было известно, что Роза имела поразительное сходство с пиявкой. Стряхнуть ее невозможно, как ни петляй, как ни пытайся. Смирись и говори, несчастный, ты — звезда газеты. В своей карьере Роза имела некий рейтинг. Самыми тяжелыми людьми, с которыми ей приходилось работать ради интервью, были Корнелиус Фадж, Скорпиус Малфой и, несомненно, Рената Рамирез. Корнелиус Фадж, у которого Роза имела честь брать интервью на заре карьеры, находился в состоянии глубокого маразма, вдобавок не слышал на левое ухо и с трудом понимал, где находиться вообще. Скорпиус Малфой был еще хитрее Розы, но, в отличие от нее, не гнушался косить под дурака, а потому в его речах часто переплетались серьезность, бред, ложь, все это на ходу продуманное до пятнадцати реплик вперед и с целью рассказать ровно то, что ему самому было нужно. Рената Рамирез обладала крайне скверным характером, и во время интервью не акцентировала внимание ни на чем, кроме собственной сексуальности и явного превосходства. Но и с этой троицей Роза справилась. Всех их объединяло все же одно — они говорили. — Хорошо, — пока еще терпеливо прошипела Роза. — Я спрошу иначе. Но толку, потому что сидевшая перед ней бледная девчонка в атласной пижаме молчала уже час. Глаза хлопали, лицо не менялось, тонкие губы были плотно сжаты — она словно издевалась. Эл не издевалась. Не зная, что говорить, она делала то, что умела лучше всего — молчала и ждала. Роза, ожидавшая, что сенсация польется сразу и водопадом, успевай только записывать и кивать, была вне себя. Нервничая, она успела сгрызть почти все свое безвкусное печенье, почти все свои ногти и почти все губы, на которых оставались следы от зубов. — Да Господи-Боже! Не утерпев снова, Роза ткнула в лицо Эл телефон. — Вот видео с камер аэропорта. То же, что на флэшке. То же, что у меня на других носителях. И вот ты! Пальцы судорожно увеличили изображение на экране. — Что ты делаешь? — Собираюсь лететь в Провиденс, — ответила Эл. Роза рухнула в кресло без сил. — Это аэропорт. Оттуда вылетают, — добавила Эл медленно. — На самолетах. Ее хотелось придушить. Длинная шея так и просилась. Роза почти возненавидела это бесцветное лицо. Имея все козыри на руках, она не могла выиграть партию! — Зайка, — проговорила Роза. — Я с этим могу пойти к Роквеллу. — И ты еще здесь? — Да. Роквелл ведь с тобой говорил. У вас не пошел разговор, так? Так Джона бесила, чтоб аж глаз дергался, в свое время только я, — усмехнулась Роза. — Что не так? Джон очень осторожен, терпелив, обходителен. Ты девочка храбрая, скрывать тебе, теоретически, нечего. Что не так, Элли? Не понравились его вопросы? — Не понравился он. — Ты лесбиянка? — Что? — Челюсть Эл отвисла. — Причем здесь это? Нет конечно. — Странно, обычно от его допросов женщины трусы выжимают и загадочно вздыхают. Чем же не понравился? Думаю, после того, как ты удержала мост, Роквелл был очень мягок: тортиком угостил, по спинке похлопал, в одеялко казенное завернул, да? И, наблюдая за лицом Эл, Роза добавила: — А потом как влупил тебе факт за фактом в лицо, мол, не так ты, милая, проста, как хочешь казаться. Вот ты и взбрыкнула. Было такое? — Он мудак. — Да, он мудак. Но правильный мудак. И его это мракобесие с культом уже достало настолько, что увидь он секунды три из записи с камер, закроет в обезьяннике без еды и воды, а там будет разбираться. То, что тебя просто отпустили домой, значит, что на тебя ничего нет. Пока нет. И сиди Роквелл в своем деканате, проверяй сочинения и попивай кофеек, ничего бы и не нашли. Но он вернулся, и он пиздец дотошный, это я тебе говорю как женщина, которую он в обезьяннике раза четыре закрывал. — И моя судьба в твоих руках? — И ты даже не спросишь, что за культ и какой вывод сделали на месте ликвидаторы? — спросила Роза. — Да хорош уже. Я пытаюсь помочь. — Серьезно? Эл скривилась. Роза с ее пониманием на лице была ей омерзительна. — Ты пришла сюда ночью, получить информацию, написать статейку, шантажировать меня. Я присяду в допросную к Роквеллу в любом случае: или ты покажешь запись, или он прочитает статью. Так скажи мне, в каком месте ты хочешь мне помочь? — Я… — Все ради хайпа, все ради бабла. Ты из тех, кто, будучи даже при смерти и едва ходячим, прицокает ходунками на пожар, но не с огнетушителем, а с блокнотом и камерой. Потому что в тебе нет ничего человеческого. Хочешь хайпануть? Напиши автобиографию и назови ее «Мразь». Хоть что-то искреннее выйдет из-под твоего пера, Роза Грейнджер-Уизли. Лицо Розы побледнело. Остатки зернового печенья у нее в руке закрошились на пол. Эл и сама не заметила, как оказалась не на диване, а нависла над гостьей, рыча ей в лицо гадости. Задыхаясь от гнева, как от долгого бега, Эл сжала подлокотник и опустилась обратно. Вдруг комнату озарило ярким светом, отчего обе зажмурились. Но никакой магии в неожиданности этой не оказалось — электричество почили. Смотреть в лицо Розы, да еще и при свете, Эл не хотела. Неловко отвернулась. Роза присвистнула. — Что ж… приятно, когда следят за твоим творчеством. Но я правда хочу помочь. Верь или нет. Да, пришлось тебя шугнуть этой записью. Но я напишу не об этом в статье. Эл фыркнула. — Нет, серьезно, я напишу про юную звездочку, которая спасла мост и кучу маглов. Ты мне кратенько расскажешь, что чувствовала, я распишу это на три страницы, немного прорекламирую Роквелла и на этом все. Народ схавает, мне заплатят, — заверила Роза. — А культ и проклятье — это тайна, которую надо раскрыть и решить. А не сливать в газету частичку пазла, не имея общей картины… кинуть вброс и не суметь потом его развить — это тупо. Это бред. Да, я хайпожорка, но так же, как Роквелл — правильный мудак, я — правильная хайпожорка. Я не закину удочку, зная, что рыбу пока вытащить не могу. Понимаешь? — Тогда зачем? — Да потому что культ — это не одна пизданутая и злая на весь мир жрица, которая устраивает такой беспредел. И не странная религия. И даже не тот кошмар, который случился в Сан-Хосе. Это история о многих поколениях несчастных рожающих конвейером девочек, убитых детей и искалеченных судеб, — прорычала Роза. — Я знаю одну женщину. Хорошую женщину, которая всю свою жизнь от этого культа бежала, но у нее шансов не было стать здоровым нормальным человеком — сейчас она больная адреналиновая сука. Вот исход: или рожай и умирай, или беги, всю жизнь оглядывайся, сходи с ума, уничтожай себя и всех вокруг. Как ты не понимаешь… Она аж простонала от усталости. — Мракоборцы многие десятилетия пинали эту историю от себя. Они допинали до того, что мир потерял контроль. Грядет жопа, это я тебе гарантирую. Если ничего не делать, молчать и бежать, мы все огребем от этого темного властелина. — Роза выдохнула, раскрасневшись от гнева. — И, да, я хайпану на этом. Напишу бестселлер. Но только когда все это будет позади. А пока одна молчит и другая молчит, это не будет позади. Роза выдохлась. Рот пересушило, покусанные губы стягивало. Глотнув остатки остывшего чая и едва не поперхнувшись липким чайным пакетиком, Роза потерла лицо рукой. Стащив с колен хлюпающий от потекших чернил блокнот, она сунула его в сумку, мало заботясь и об оставленных им пятнах на спортивных брюках, и о том, что потрепанная сумка будет испорчена еще больше. Утерев пальцы салфеткой, а затем — об штаны, Роза вновь взяла телефон в руки. Щелкнула пальцем по экрану, протянула бегунок видеоряда и повернула телефон к Эл. — До отключения энергии, ты попала на камеры на шесть минут. За эти шесть минут все и случилось. Смотри. Эл, вытянув шею, смотрела в ракурсе сверху вниз на собственную фигуру, обошедшую замершую на месте Селесту. Палец Розы ткнул в Селесту на экране, отчего видео остановилось. — Куда она смотрит? Что она увидела там? На видео они обе выглядели действительно странно — Селеста стояла, не сводя глаз со стены, пестрящей рекламными постерами. Спустя минуту, она принялась бежать, подталкиваемая Эл в спину. — Там таможня МАКУСА, — произнесла Эл. — Ее не видно на камерах. — Ага, — кивнула Роза. — Так и думала. И что там случилось? Она кого-то увидела? — У таможенников сработали все детекторы. Которые предупреждают об опасности и которыми ищут контрабанду. — Она что-то везла? У нее нет вещей. — Она ничего не сделала, — отрезала Эл. — Ни разу. Вредноскопы всегда на нее с ума сходят, потому что… — Почему? — Брови Розы поползли вверх. Эл осеклась. — Я не знаю. Но она ничего не сделала. — Если бы она что-то сделала, это бы попала на камеры, — заверила Роза. — Но почему вы побежали? Эл понимала, что бесповоротно тонет. И снова заткнулась, глядя немигающим взглядом в телефон Розы, на котором застыл размазанный кадр убегающих в толпу маглов девушек. — Не ты связана с культом, — заключила Роза мягко. — Ты защищаешь подругу? И критически оглядела Эл. — Черт, конечно не ты связана с культом. Ты этнической принадлежностью кастинг не проходишь. Это должно было быть шуткой, чтоб раскрепостить атмосферу, но Эл даже не улыбнулась. — Ты должна была лететь в Провиденс. Подружка без вещей — провожала тебя. Она проходила мимо таможни МАКУСА, и сработали детекторы темных сил. Мракоборцы и таможенники погнали искать источник, а вы убежали. И спустя четыре уже минуты гаснет свет и трещат стены. Что случилось за эти четыре минуты? — Она испугалась. — Но чего? Если она ничего не сделала… — Да какая разница тем, у кого приказ ловить жрицу. Сработали детекторы — они и вяжут. — Это не так работает, милая. Мракоборцы проверяют всех, но есть же стандартные процедуры. — Ты сама в это веришь? Роза осеклась, про себя понимая, что нет. Она повернула телефон экраном к себе и внимательно изучила застывшую на остановленном видео картинку. — Значит, еще одна история замкнутого круга. Страх порождает ненависть, ненависть порождает проклятье, проклятье порождает охоту, охота порождает страх. — Она ничего не сделала, — в очередной раз прорычала Эл. — Блядь, да… От горечи того, что ее не понимают, не понимают этого очевидного, черным по белому писанного, Эл крепко зажмурилась и мотнула головой. — Она не хочет уничтожить МАКУСА, не хочет наслать проклятье на людей, наводнить улицы мертвецами, она не хочет этого! А хочет, чтоб ее просто оставили в покое. И просто жить. — Как и жрица. Но круг замкнут. — Ты защищаешь жрицу?! — Нет. Просто вижу чуть дальше кончика своего носа. Ладно. Роза поднялась на ноги. — Это лучше, чем я надеялась. Спасибо. — Пошла ты. — Я-то пойду, — согласилась Роза и стянула со спинки стула свой сохнувший дождевик. Наблюдая за тем, как репортерша возиться, натягивая свои резиновые сапоги, Эл почувствовала себя грациозной ланью. Скрюченную Розу шатало, нога никак не желала лезть в неудобную скользкую обувь. С подошвы сыпалась засохшая грязь, толстым слоем налипшая чуть ли не по самое голенище. Из рук Розы снова все падало: и телефон, и зонт, и сумка, и дождевик, шуршавший, как ворох пакетов. — Обещала, помню, — запыханно прохрипела Роза, откинув волосы с раскрасневшегося лица. — Но ты понимаешь, что Роквеллу надо рассказать? — Нет, — отрезала Эл. — Кто он такой? — Вообще-то — бывший президент и бывший мракоборец. — Класс. А я бывший кассир, пробить тебе чек и по ебалу, если откроешь рот? — Ты че дерзкая такая? Ужас. Правду говорят — чем чище и белей сугроб, тем больше говна из-под него растает по весне, — серьезно сказала Роза. — Но, правда. Надо рассказать. Объяснить им. Хотя бы с себя самой снять подозрения какие-то. Эл почти расхохоталась — уголок рта дернулся вверх. — Знала бы, что окажусь еще и под подозрением, пошла бы переждать дождь в кофейню, а не держала бы этот мост. — М-м, вот такой вот ты герой. — Ага. Роза выпрямилась, наконец, обувшись. — Ты молодая и глупая девчуха, которая собралась стать мракоборцем, но вообще не понимает, кто они такие. Лицо Эл перекосило гневом. Идея забрать из комнаты Селесты ее волшебную палочку и раскроить заклятием Розу Грейнджер-Уизли на две равные половины казалась все более привлекательной. — Я не понимаю? — Ты думаешь, они там, в Вулворт-билдинг, сидят сутками, в носу ковыряют и кофеек гоняют? Это группа отдельно взятых людей, которые защищают миллион других людей. А ты сейчас, с тем, как мнешься, тянешь время, вместо того, чтоб сделать что-то полезное и рассказать правду. И я бы сказала, что это твое право, но вот только Роквелл и мракоборцы, которые и так зашиваются, будут терять время, отрабатывая другие версии, — сказала Роза. — Догонять невесть что. А ты будешь знать, что действительно там произошло и почему, молчать и, нет, серьезно, стараться стать мракоборцем? Она фыркнула. — Скажу на понятном тебе языке, быдло ты бесцветное: не хочешь срать — не мучай жопу. Роквеллу расскажу я. Эл вскипела, бросившись наперерез. — Ты обещала! — Я солгала. Я мразь, как известно. Если бы мой крот в небоскребе не написал, что Роквелл снова подтирает за МАКУСА и бросился в Сан-Хосе за вашим этим проклятьем, я бы уже минут десять как пересказывала ему наш разговор. — Что? — ужаснулась Эл. — Он вернулся в Сан-Хосе? Рот ее приоткрылся. — Конечно он бросился в Сан-Хосе по первому зову. Он знает, что такое быть мракоборцем. А ты — дура трусливая, боишься даже рот раскрыть. Мамочка, кстати говоря, не научила тебя не впускать незнакомцев, когда дома никого из взрослых нет? Не утруждаясь нормами приличия, Роза снисходительно отмахнулась и трансгрессировала.

***

Мой карьерный путь в мир афер, больших денег и еще больших проблем, как известно, начался в Паучьем тупике. Компаньонов, которые упорно считали меня жадной недорослью, было тогда двое: Наземникус Флэтчер — знаменитый английский жулик, и Карл Моран — ни разу не знаменитый ирландский браконьер. Они оба мне в равной степени не нравились, но Моран, так или иначе, импонировал больше. Он не выглядел, как человек, который на дне. Я ни разу не видел его в пьяном коматозе, от него не пахло, как от мусорной кучи, да и выглядел Моран прилично. Нет, не прям хорошо-дорого-богато, а просто как самый обычный волшебник в возрасте. Тем не менее, если у Назмникуса Флэтчера рот не закрывался в попытках передать мне свою глубинную мудрость, Моран был осторожен, скрытен и молчал. Он не верил мне. Не верил и Флэтчеру, на дела всегда ходил один и зарабатывал куда как больше нас двоих вместе взятых. — Ой, да у него детей штук сорок, и это только в одной комнате, — отмахивался Флэтчер все время. — Ясен пень, что эту ораву надо прокормить. А ты их потом всех в школу собери… старина Моран потому и работает один, чтоб никто не слышал, как он воет в голосину. Позже, уже после смерти Морана в Азкабане, я узнал истинную причину, почему Флэтчер не лез в браконьерство. — Зверей жалко, — буркнул тогда изрядно выпивший аферист. Почему я вдруг об этом вспомнил? Потому что втянул себя в охоту на единорога, не зная при этом ни шиша. Попытка найти шкуру единорога на черном рынке успехом не увенчалась. Как я и говорил гром-женщине из Дурмстранга, никто не возьмется продавать такое — мы живем в мире, где за преступления против единорогов наказание строже, чем за массовое убийство людей. И я до самой ночи закрылся в «Горбин и Бэркес», где увлеченно читал про жизнь и деятельность единорогов из самого проверенного в мире источника — учебнику по уходу за магическими существами за четвертый курс. Ничего нового, впрочем, не узнал — вспоминал по ходу то, что знал двадцать пять лет назад, когда учился на этом самом четвертом курсе. На четвертом курсе мы действительно изучали единорогов — Хагрид с тоской рассказывал, что раньше этих существ водилось в Запретном лесу куда больше. Тогда же на урок он привел то, что сумел приманить и показать ученикам — золотистых и еще безрогих жеребят. Создания, которые должны были предстать прекрасными и изящными были хилыми, горбатыми и очень дурными — результат кровосмесительного потомства одних из немногих оставшихся в лесу особей, которых я за глаза называл Луи и Доминик. Я не знал, остались ли в Запретном лесу единороги. Судя по тому, что жеребята-вырожденцы вряд ли пережили бы зиму, этот вид безнадежно вымер. Однако, не имея ни глубоких познаний, ни альтернативы, я, захватив все необходимое для приманки, направился в Запретный лес — даже если обнаружат неподалеку от Хогвартса, всегда можно соврать, что я потерял Матиаса. Этому никто не удивится. Мы с сыном известные дебилы. К полудню следующего дня я, вооружившись всем необходимым и шавермой в обертке, шагал в лес, но не через территорию Хогвартса, все же стараясь держаться подальше от замка. С тропы, которая вела к Хогвартсу, я свернул на дорогу, рядом с которой за оградой распологалась Визжащая хижина. Этот дом выглядел еще хуже, чем я запомнил его со школьных времен — крыша отсутсовала напрочь, оставив лишь ее голый каркас. А за хижиной, которую обводила дорога и тут же заканчивалась так внезапно, словно ее не успели дорисовать, начинался лес. Он не был ни темным, ни пугающим — это был просто лес. Яркий летний день, хорошая погода и приятный ветерок так и приглашали нырнуть в дебри и спрятаться в тени ветвистых деревьев. Шагал долго, высоко поднимая ноги и переступая бугристые корни. Не скажу, что заблудился — отыскать путь назад сумел бы по следу окурков, которые оставил, но совсем скоро оказалось, что лес был везде. Я не видел ни просветов меж деревьями, троп, ведущих к замку, ни протоптанных дорожек. Вместе с тем не видел и опасности — приукрашивали, пугая учеников, что в Запретном лесу можно найти лишь свою погибель. Завхоз Филч, частенько пугая провинившихся первогодок, твердил, что в лесу обитают оборотни. Но мы-то взрослые люди, и знаем, что оборотни обитают в основном на Онлифанс. И я просто шагал, пока шагалось. Единственное, что меня испугало на пути — как вдали, услышав треск ветвей под моими ногами, глубоко в чащу поспешил паук, размером с хорошую овчарку. По виду я напоминал явного туриста. Удобные кроссовки, одежда из цикла «что не жалко», за плечами рюкзак, отделение которого расширено чарами до размеров сарая. Я и сам тогда не особо понимал и верил, что охочусь на единорога. Остановился на залитой солнцем поляне, вокруг которой деревья, казалось, расступились. Идеальное место — я вполне мог поверить, что единороги тусят здесь. Зеленая трава, солнечный свет, никаких нор дикий тварей, щебет птиц и благодать. Все как в сказках. Там я и начал готовить приманку. Такую себе приманку, если честно — из рюкзака, повозившись, вытянул таз. Сел на корягу под солнцем и принялся этот таз наполнять сладким игристым вином, которое, по словам знатоков из книги, так полюбилось единорогам за тонкий запах. Я и сидел, переливал в таз бутылку за бутылкой, слушал, как плещется вино, но не слышал цокота копыт. Затем поставил у приманки корзинку с влажной клубникой — ну, хуй знает, если честно, но в словах автора логика была: не знаю, как там тупое парнокопытное животное, но лично я за таз шампанского и клубнику, по десять фунтов за корзинку, не только бы вышел из лесной чащи, но еще бы и несколько раз отдался охотнику. Сижу в лесу, рядом с тазом шампанского, жду единорога — Альбус Северус, сорок годиков. Вопреки здравому смыслу, за первые пять минут ожидания, табун единорогов из кустов не выбежал. Я, чувствуя себя оскорбленным и обманутым, растянулся в тени, щелкал Тиндер в поисках вечной любви всей своей жизни на эту ночь и, от нечего делать, периодически опускал кружку в таз с шампанским. Ожидание тянулось, голову припекало на летнем солнце, птички начинали своим пением бесить, клубника явно гнила и собирала вокруг себя всю лесную мошкару. Я бесился и хлебал шампанское раз за разом, когда вдруг что-то пошло не так. Нет, на меня из черной чащи не выпрыгнул ужас Запретного леса. Просто случилось то, чего не ожидалось: после семи подходов к тазу, меня разморило на жаре, и я проснулся под вечер с опухшим лицом и желанием выпить всю воду в ближайшем озере. Потер слипающиеся глаза, запахнул рубашку, потому что меня знобило, как псину на морозе, сплюнул в кусты горькую слюну и, повернув голову к проклятому тазу, из которого собирался опохмелиться, прозрел. Склоняя голову к сладкому напитку, на залитой красноватыми закатными лучами поляне сиял прекрасный белоснежный жеребец. Сиял, действительно сиял — чистейшая белая масть, казалось, была усыпана крохотными кристалликами. Так сиял нетронутый первыми шагами снег, что выпал за ночь — белая гладь, блестки крохотных льдинок, отблеск солнца. Жемчужная грива единорога низко свисала, лениво подрагивая от несильного ветра, а длинный витой рог блестел, как начищенный мягкой тряпицей. Я замер, боясь вздохом спугнуть единорога. Рука дрогнула, потянулась навстречу. Единороги пугливы, осторожны, предпочитают женскую руку, но я частенько вел себя, как баба, а потому контакт должен был произойти. Единорог глядел на меня. Глаза у него были большими, темными — они не сводили с меня внимательного взгляда из-под длинных ресниц. Он вдруг дернулся и осторожно шагнул назад, а я замер, но не опустил руку. Между нами оставалось ничтожное расстояние в пять шагов, но я робел не меньше единорога, хотя был животным отнюдь не таким прекрасным и гордым. Я завороженно смотрел вперед, боясь даже вздохнуть и моля про себя, чтоб зверь не боялся. Голова единорога то опускалась, то поднималась — он был беспокоен, принюхиваясь то к моему запаху, то к тазу с игристым. Я тянул руку, зверь тянул шею, так же робко и медленно. Когда же пальцы уткнулись в прохладную бархатистую морду, я выдохнул, не веря в счастье. Единорог фырчал. Я моргал растеряно, забыв, что вообще здесь делаю, если это — лучший момент в моей жизни вообще. Но вспомнил, когда опустил на морду единорога, меж доверчиво распахнутых глаз, ладонь, перевязанную бинтами. Из всего дерьма, что я сотворил в жизни, это было самым подлым и низким поступком. Похлопав единорога по морде снова, я нащупал свободной рукой пистолет за пазухой и, зажмурившись крепко, выстрелил прямо перед собой. Руку дернуло отдачей, как бывало в первые неумелые разы стрельбы, когда я не понимал ни габаритов оружия, не механизма его действия. В ушах стояло короткое ржание и грохот, с которым, ломая под собой мелкие ветки, рухнуло на землю тяжелое тело. — Блядь! Ну блядь! Когда я умру и попаду в ад, Финнеас Вейн встретит меня после стольких лет разлуки и убьет за этот поступок повторно. Жмурясь так, что болели закрытые глаза, я отвернулся. Меня словно обдало густой горячей кровью с ног до головы — слой чего-то нависшего так и ощущался каждой клеточкой тела. — Сука! Я пришел сюда за шкурой единорога, да. И я понимал, пусть и очень смутно, что эта кровь не растет на деревьях, как мох. Но вбил себе в голову и с легкостью поверил, что единороги в Запретном лесу такие, какими я запомнил жеребят-ушлепков на четвертом курсе. Прикончить доходягу-вырожденца милосердно. Это быстрая смерть, всяко лучше, чем быть добычей дикого зверья. И верил в то, что моя рука не дрогнет — она очень давно не дрожала, и табу у меня давным-давно уже не было. Но откуда же я знал, что на таз с шампанским выйдет не подросший инцестный вырожденец, а прекрасное создание, словно сотканное из светлой магии, доброты и детской сказки? Когда я открыл глаза и наконец взглянул на грех своих корявых рук, то едва не взвыл еще громче. Единорог лежал на боку, тяжело дышал и смотрел на меня своими глазами-вишнями так. Круп вздымался от хриплого фырчания, задняя нога судорожно дергалась, шея, в которой зияла рана, напрягалась. Зверь пытался подняться и бежать от меня прочь, но подняться на ноги уже не мог. Серебристая густая кровь лилась из раны на землю. «Осталось лишь снять с него шкуру». Единорог с трудом приподнял голову, глядя на меня.

***

Портал сломался в сжимающей его руке. До того, как на него наложили заклятье, он был красивой стеклянной чернильницей из подарочного набора пишущих принадлежностей. Рука, сжавшая портал в одном из безликих кабинет Вулворт-билдинг, не была широкой и сильной — ладонь узкая, пальцы довольно тонкие, но, когда ноги волшебника почувствовали опору после перемещения, а глаза увидели то, что предстало впереди, стекло в руке треснуло. Темное небо озарила вспышка молнии. Раскат грома заглушил шум волн и хруст деревьев, которые не выдерживали сильного ветра. Волшебник, глядя перед собой на то, что вышло из-под контроля, поднял руку, сжимающую палочку. Не зная, куда ее нацеливать, он нацелился вперед. Высокой кованной изгороди, которую они чинили и укрепляли всеми мыслимыми чарами, не было. Часть ее была снесена, штыри, что кверху сужались острыми пиками, были покорежены: некоторые торчали вверх, некоторые были выломаны и валялись в грязи рядом с секциями выломанной изгороди. Части изгороди валялись, как растерянные кусочки пазлов, те же, которым повезло уцелеть на месте, дребезжали на ветру и держались лишь на кусочках разболтанных креплений. А на ее месте, оплетая остатки и друг друга, тяжелела живая темная субстанция, в которой не сразу угадывалось переплетенье тысячи лоз. Они пульсировали, заплетаясь узлами друг о друга, напоминали крепкую стену в человеческий рост. Отростки ломали остатки изгороди, стягивались крепче, почти не оставляя просветов. Они перекрывали чудом державшиеся ворота, которые на ветру бились о живую стену и стучали, зловеще заглушая даже гром. Живая стена из переплетенных лоз окружала весь участок и тянулась редкими отростками вверх — казалось, она хотела накрыть проклятый дом целиком. На стенах и от них тянулись зловещие пульсирующие узлы. Лозы скручивались и путались в бесконечном количестве, отчего на земле и высоко там, где когда-то была изгородь, тянулись похожие на огромные осиные ульи наросты. Из одного такого нароста, у самого верха живой стены, безвольно торчала голова женщины, чьи влажные волосы трепались на ветру, словно флаг тому, что проклятье победило. Стена, казалось, дышала. А из редких просветов тянулись, царапая пальцами лозы, тонкие облезлые руки инферналов. Земля под ногами задрожала. Вдруг подъездная дорога, ведущая к перекрытым лозами воротам, лопнула. Неровные края воронки расползлись, и глубокая трещина понеслась, разделяя дорогу, прямо навстречу пораженному волшебнику. Тот успел лишь опустить взгляд, как оказался вмиг оттянут в сторону и прижат к широкому стволу одного из немногих уцелевших деревьев. — Я договорился за подмогу, — едва слышно проговорил волшебник, помня, что нельзя шуметь. — Скоро… — Никакой подмоги. — У Роквелла были совершенно безумные глаза. — Спасаем живых и уходим. Здесь уже все. С этим и не поспорить. Глянув на Ли Вонга, который сидел на корточках у покинутого автомобиля, растягивал защитный купол и глядел безотрывно вверх, Иен Свонсон снова выглянул из-за дерева. — Это Делия? Там. — И кивнул на виднеющуюся высоко голову, торчавшую из кокона сплетенных лоз. Мистер Роквелл кивнул. Лицо его рассекала глубокая ссадина. — Она жива? — Я не знаю. Вонг смотрел вверх, то ли в скрытое завесой светлых волос лицо дочери, то ли на тянущийся над виллой купол защитных чар, напоминающий густое прозрачное желе. Из палочки экс-мракоборца тянулось желтоватое свечение, а купол медленно тянулся вперед. Руки инферналов, торчавшие из просветов меж лозами, задергались и потянулись обратно за стену — остатки гнилой кожи на руках дымились. — Надо ему помочь… — Не мешать, — приказал Роквелл шепотом. — Жди. Свонсон снова выглянул из-за дерева. — А он не взбрыкнет? Из-за Делии? Если потеряет концентрацию, то… — Ли не просто так был лучшим в свое время. Скорей я взбрыкну. Жди и сиди тихо. Купол медленно накрывал стену. Узлы, сплетенные в большие коконы, ослабевали — из них показывались обмякшие тела, облаченные в униформу мракоборцев МАКУСА. Голова Делии Вонг резко провалилась в ослабевший и утративший силу кокон. Ли Вонг не моргнул и глазом — его рука, сжимающая палочку, не дрогнула. — Давай, — одними губами прошептал Роквелл и, первым бросившись к ближайшему кокону, за ноги оттащил одного из мракоборцев в сторону. Свонсон, кивнув, поспешил к следующему. Сухие путы в его руках извивались, но защитные чары были сильнее — как драться с сонной змеей. Небо предательски разразил раскат грома. Правило тишины сломало очередную попытку — словно встрепенувшись ото сна, лозы заметались, крепче сплелись, а четыре из них, толстые и плотные, взмыли вверх и тут же камнем рухнули вниз. — Иммобилюс! — послышался возглас Роквелла. Но лозы, лишь на мгновение замерев в воздухе, не подчинились. Свонсон так и рухнул, прикрывая голову, когда лоза опустилась совсем рядом и оставила в земле глубокий след. Купол рухнул — Ли Вонг прижимался к сдавленной машине, на которую упала лоза, смяв надвое. Лоза медленно потянулась от разбитой машины обратно к воротам, где и сплелась в узел с остальными. Мистер Роквелл, поймав два красноречивых взгляда, оттащил безжизненного мракоборца за дерево и оглядел оставшиеся и вновь окрепшие коконы. — Ждем. — Шепот его растворился в раскатах грома. Ли Вонг, откинув со лба мокрые волосы, задрал голову и беззвучно выругался.

***

Обстановка в доме накалялась так, что запотели даже окна. Я бросил очередной окурок в раковину и обернулся, чувствуя, что взгляд сейчас прожжет мне спину. — Ну что, что? — Когда ты позвонил и кричал, что случилось страшное с ребенком и срочно нужен врач, то хоть бы намекнул, что как всегда пиздишь, — прорычал Луи, выпрямившись. — И у тебя здесь не больной ребенок, а единорог с огнестрелом. Размяв шею и вытерев перепачканные серебристой кровью руки о кухонный фартук, Луи вновь склонился над единорогом. — Свет ниже. Сидевший на корточках Скорпиус повозился с громоздкой складной лампой, чтоб свет падал прямиком на рану. Не спрашивайте, как я дотащил беднягу-подранка до Паучьего тупика, но шлейф от крови остался такой, что единорог чудом подавал признаки жизни и фыркал то и дело. Мне нужен был только тот, кто мог штопать раны и не задавать вопросов — тут-то и пригодилось родство с Луи. Но я и помыслить не мог, что Луи прибудет не один. И если компания Доминик не так и удивила, то Малфоя на пороге я увидеть не ожидал — да чтоб в будний день да после рабочего дня Скорпиус забил на сверхурочный труд, чтоб кинуться спасать, по легенде, чужого ребенка… что-то в лесу скорей сдохнет. Ах да, единорог. Ситуация жуткая. Но во мне ликовал отголосок забытого прошлого. И снова нас четверо, творят херню, пока никто не видит. Это как встреча выпускников, как внезапное приглашение в гости, как вновь собраться пятнадцать лет спустя… Но, вот именно, что пятнадцать лет спустя. Вот мы вместе, в одной комнате, как некогда в одной квартире. Мы не постарели ни на год, те же лица, те же фигуры, голоса. Но я не узнавал нас, даже по своим ощущениям. Над единорогом, растянутом на полу и дрыгающим ногами, склонился Луи. На низком табурете, в неудобной позе, при плохом освещении, он безропотно ковырялся в ране, растягивал ее глубокие края в поисках засевшей пули. Он был недоволен, но не более. На красивом лице ни капли сомнений. Глаза видят, руки делают. Это не тот недо-доктор, у которого в момент истины дрожали одновременно и руки, и губы, и глаза. Это не тот недо-доктор, который сначала искал видео-урок, а потом брался сказать, где у человека находится печень, потом махал руками и требовал, чтоб от него отстали. Я начинал думать, гадать, почему так, откуда эта уверенность, что изменилось, а потом вспомнил, что пока сам деградировал и жаловался на жизнь, Луи немножко попустил свою гордость, спрыгнул с шеста и пошел учиться под крыло Натаниэля Эландера. И научился, видимо, чему-то. Как минимум — уверенности. У стола стояла, скрестив руки на груди, Доминик. Терпеливо ждала окончания операции, смотрела время от времени на единорога, моргала, периодически вздыхала и оглядывала тяжелым взглядом мое жилище. Ее ничего не удивляло, ничего не злило и ничего не раздражало. Она не пыталась взывать к здравому смыслу и вообще, кажется, я не услышал от нее ни слова. Доминик лишь глядела вокруг, но не оценивая ситуацию — единственное, что волновало ее в последнее время, это чистота жилого помещения. Она смотрела на смятые покрывала, давно не мытый пол, пыльные поверхности и грязные чашки, мяла руки то ли в дискомфорте, то ли чтоб подавить желание найти тряпку и начать уборку. В мире препаратов и смирения с трещащим по швам браком, одиночества, и скуки, сказочного богатства и разбитых надежд, Доминик занималась лишь уборкой квартиры, куда изредка приходил ночевать ее муж. Ничто бы не описало тогда Скорпиуса Малфоя лучше, чем то, как он перевел на меня взгляд и произнес: — Это — пожизненное в Азкабане. — И указал кивком головы на единорога. — Еще не во всех лабиринтах побывал, Альбус? Напомню — из всех этих людей я некогда был самым зрелым. Они втянули меня в историю с созданием философского камня. Они втянули меня в историю с похищением философского камня. Они втянули меня в историю с инквизиторами. Они не могли жить, не создавая проблем на ровном месте. И вот они смотрели на меня свысока. Как на подростка, который так уже надоел своими выходками. И тогда я впервые осознал — им реально всем сорок лет. Они выросли, а я нет. И я не узнаю этих людей. Мне некомфортно с ними. Они другие. Нет, это не катастрофа. Позже я понял простую вещь — дружба со школьной скамьи редко проходит проверку временем. Нас не объединят уже учеба, экзамены, подростковые страсти и прочая шелуха. Мы не можем позволить себе быть болванами — нам сорок лет. У нас другие проблемы, не одна на четверых, которая кажется концом света, а у каждого свои, взрослые: карьера, политика, семья, деньги, здоровье, долги, потери. У нас за плечами болтается камнем такой груз ежедневных проблем, у каждого свой, что вон то, с философским камнем, казалось ничтожным, не стоящим наших нервов. Да, эти люди стали другими. Мы общались все реже. Все натянутей. Даже единорога штопали молча, и даже не затем, чтоб не мешать Луи. Просто, о чем нам говорить? Политик, целитель, преступник и безработная больная чистоплюйка. Звучит как начало плохого анекдота. Но, жизнь интересна в своих коварствах. Пройдет время, и я перестану винить ее за то, что она разорвала мою связь со старыми друзьями, а просто стану благодарен за то, что моим самым лучшим и надежным другом на все времена стала Сильвия. За то, что мне однажды хватило мудрости протянуть ей руку, а ей не достало гордости за эту руку ухватиться, наша дружба стала самым крепким в мире сплавом. И пройдет еще больше времени, прежде чем я пойму, что старые друзья, да, другие, но не чужие люди. Жизнь так и работает — порождает в вас гениальное озарение не сразу, но, тем не менее, не запоздало. Тогда же, в тот самый миг, когда звякнула вынутая из единорога пуля, ударившись о стенки стакана, я думал о том, что все пропало. — Он живой? — с тревогой спросил я. Подходить к единорогу никак не решался. Единорог, впрочем, вполне бодрствовал и настойчиво пытался встать на ноги, отчего Скорпиус пару раз едва не получил в лоб копытом. Луи размял спину, затекшую от сидения в неудобной позе, перехватил заднюю ногу зверя, нацеленную ему прямо в лицо, и отклонился назад. — Думаю, да. Все, шейте. Мы со Скорпиусом глянули на него с недоумением. — Я могу покрывало зашить, — невозмутимо, но сухо произнесла Доминик. — Оно горело или что с ним вообще было? Луи, вспомнив, что моя засраная хибара — не больница, пыльная комната — не палата, а единорог на полу с раной в шее — не пациент, вздохнул, вытер руки и вновь склонился. — У тебя бадьян есть? — Откуда, им не похмеляются, — протянул Скорпиус. Эх, вразумить бы, что я, кроме того, что алкоголик, еще и счастливый отец двоих детей-солнышек, но Доминик была рядом, а она вообще болезненно реагировала на возможность некоторых людей размножаться. Скорпиус же бил все рекорды душности: — На счастье, единорог живой. Тогда не пожизненное, тогда двадцатка в Азкабане. — Ты донесешь? — Нет. — Ну так уймись, мы все поняли, что ты здесь закон. И мы бы, наверное, рассорились, топя друг друга в сарказме и намеках, но дверь сделала то, чего я от нее в тот момент вообще не ожидал — открылась. Матиас, замерев на пороге, вытаращил глаза. — Ал, ты че так рано вернулся и без куска кровати на наручнике? — Это единственное, что моего малыша удивило. Потом же, принюхавшись, он опустил взгляд и увидел единорога. Оставалось лишь гадать, сколько грибов спорол Матиас накануне, раз не сразу увидел посреди гостиной распластавшегося и заливающего кровью пол единорога. — Что здесь было, почему меня не позвали? — Все уже в порядке. Твои дяди очень помогли… — Потому что твой отец высадил в редчайший экземпляр единорога обойму. Скорпиус, ты мудак. Но Матиас перевел на меня взгляд и спросил: — Не из моего ствола шмалял? — Нет, сын, как можно. — Значит, все действительно в порядке. — Матиас прищурился и рассеянно обвел пальцем родственников, которых не любил. — А кто из дядь звезда Онлифанс? Знаете, за что я люблю Матиаса больше, чем за просто потому что так заложено природой? Он умел ставить на место тех, кто пытался ставить на место других. Скорпиус тяжело вздохнул, так и испуская феромоны того, что меня следовало лишить родительских прав. Матиас, невозмутимо переступив через единорога, направился к лестнице. Как вдруг замер, обернулся и задержал долгий взгляд на Доминик. — Тетя с супом? Доминик нахмурилась. — Возможно. Матиас заморгал. — Внезапно. Ал, можно тебя на пару слов о наркоте, или че там обычно обсуждают маргинальные барыги… А будь здесь еще Шелли, то тебя, Малфой, задавили бы не только сарказмом, но еще и интеллектом. Альбус Северус — из моего семени рождаются великие дети. И ты, читающий это, заткнись, блядь, если хочешь сказать, что Рошель мне не родная. — Насчет единорога я объясню… Матиас отмахнулся. — Да забей. Тут другое. — Что? — я понизил голос до шепота. — А у этой тети с супом прям серьезно с Малфоем или, по шкале от одного до десяти, насколько вариант с ней пообщаться? — Пошел вон отсюда, говно малолетнее! — гаркнул я, смачным пендалем отправив Матиаса навстречу лестнице. — Стоять. И тут же сам его за руку перехватил. — Спать не ложись, нам еще единорога в лес возвращать. — Нам? — протянул Матиас. — Почему «нам»? — Потому что мы семья и очень сильно друг друга любим. — А тетя с супом тоже пойдет? — Уйди с глаз, маньяк. Когда я вернулся в гостиную, глянуть, что там наш однорогий пациент, то обнаружил, что единорог вовсю жует пыльную занавеску. На белоснежной шее желтела огромная повязка, за которой сочилась сукровицей рана. — Не-не-не, не выкидывай! — Я бросился к тряпкам и повязкам, перепачканных серебристой кровью единорога. — Вы как сговорились. Что с рукой? — опустив мусорный пакет, проговорил Луи. — Только не говори, что ты пытался застрелить единорога за то, что он напал первый и укусил. От волнения я совершенно позабыл о том, что правую руку все это время крутило несильной, но очень раздражающей пульсирующей болью. Бинт на ладони был грязным от земли и влажным, от крови единорога. Как только я вспомнил о метке, что оставила Рада Илич, руку скрутило куда как более сильной болью. Дрожащими пальцами я размотал бинт. Спираль на ладони словно в кожу закручивалась, а черные следы ожогов, что тянулись от нее по руке, добрались выше предпелчья. Я задрал рукав рубашки как можно выше — черные живые ожоги крутились, меняли форму и достигли локтя. — Боже, Ал, ты что, продал душу? — воскликнул Скорпиус. — Что? Да это лишай, — буркнул я, натянув рукав вновь по самое запястье. — Это темнейшая магия лживой клятвы. Исполнит ли тот, на ком эта клятва, обещание или нет, неважно — стоит следам добраться до сердца и пронзить его, проклятье превращает человека в безвольного раба, который и умереть даже не может, без разрешения хозяина, -зловеще прошептал Скорпиус, явно завидуя талантам Рады Илич. — Ты куда опять влез? — А ты откуда знаешь? — нахмурился я. — Что это за магия? — Отец говорил, что мать так женила на себе Виктора. — Тогда понятно. Минус одна тайна. Потребовалось еще несколько минут, чтоб переварить слова Скорпиуса. На меня смотрели, как на безнадежно прокаженного. — Ну а что делать, если паспорт в залоге, — ввернул я. Таким образом в глазах друзей я и эволюционировал от придурка, подстрелившего единорога, до придурка, перед этим продавшего душу. На следующее утро я назначил встречу нарочно к рассвету — легенды гласят, что с первыми солнечными лучами зло уходит. Но сам же об этом пожалел, ведь устал за ночь настолько, что тело отчаянно требовало сна. Вдобавок единорог, в знак благодарности за заботу, пнул меня копытом в колено. А потому программа на день была насыщенной: сначала рандеву с темной ведьмой, потом рентген. Когда на двери «Горбин и Бэркес» звякнул колокольчик, я мигом встрепенулся. На изуродованном лице Рады Илич не было ни следа усталости и желания поспать подольше. Она стянула с бритой головы капюшон и глянул на меня с явным недоумением. Наклонившись за прилавок, я бросил к ее ногам влажный мусорный пакет. — В расчете. Обожженное лицо исказилось недоверием. Алый глаз Рады сначала задержался на пакете, затем, глянул на меня в изумлении. Я не знаю, что происходило тогда в ее мыслях, но понял одно — Рада Илич ни на секунду не верила в то, что я реально смогу достать шкуру единорога. Она присела рядом с пакетом, развернула его дрогнувшими руками и, увидев содержимое, оказалась разочарована. — Это что? И вытянула из пакета тряпки, пропитанные серебристой кровью, после того, как я вымыл ими пол в Паучьем Тупике. — Шкура единорога. Кушай, не обляпайся, — кивнул я. Мощная рука сжала тряпку крепче. — И что мне с этим делать? — А мне с этим что? — Я поднял покрытую черными ожогами руку. — Ты на кого рабский ошейник подняла? Рада фыркнула и вздохнула. Ее руки завязали свободные края пакета на узел. — Лучше, чем ничего. Сойдет. Надо же. Сойдет ей. Я многозначительно кашлянул и вытянул руку снова. Рада, не став спорить, уперла локоть в прилавок и сжала мою ладонь так, словно хотела испытать меня в армрестлинге. Пальцы хрустнули, а черные ожоги на руке ведьмы раскалились алым, словно угли. Рассматривая руку, когда ее выпустили каменные пальцы, я задержал дыхание. Кожа была красноватой и очень чувствительной — ее покалывало, стоило подуть. Метка с ладони исчезла, вместо нее розовела стянутая кожа, настолько тугая, что с трудом проглядывались линии. Рада подхватила пакет. Надо же, ее действительно устроили тряпки с кровью единорога. Видимо, у черных магов действительно непростые времена. — Ничего не забыла? — окликнул я. — Он хоть чистокровный? — Конечно, — с честными глазами солгал я. Рада вздохнула. Мы сидели у прилавка, как у барной стойки и передавали друг другу ее круглую походную флягу. Запах был знакомый — я узнал это варево, Рада пила его в чемодане, после того, как нас едва не растерзали инферналы. — Что это? — глотнув, сиплым голосом проговорил я. Кажется, я не мог вздохнуть. — Пелинковац. — Кто? — Настойка на спирту и полыни. — Пиздец, — ужаснулся я, отплевываясь. — Фу, как ты это пьешь… дай еще. Рада протянула мне флягу молча. И, опустив взгляд на прилавок, безо всякого интереса разглядывала покрытые зеленоватым налетом медные обережные медальоны. — Не так с Дурмстрангом просто на самом деле. Я как раз давил настойкой полыни. И повернул голову. — Что? Вступительные, вроде академразницы? — Да нет. — Тем более! Пока одни плюсы. Рада прикрыла глаза. — У нас тяжелые времена. Темная магия никому не нужна, с ней воюют не первый год. Комиссии ищут причины закрыть нас — им не доказать, что мы не учим студентов некромантии и демонологии. У нас программа со своими традициями, но… — Рада, ты сама даже не скрываешь, что занимаешься черной магией, — вразумил я. — Не гоню на Дурмстранг, но, может, не так уж к вам и несправедливы? Она отмахнулась. — Мы не учим этому студентов. Не все выпускники Дурмстранга — Грин-де-Вальды. — Но большинство. — Не большинство. Это репутация, от которой не отплеваться. Как они хотели отплеваться от репутации рассадника темных сил, если заместитель директора практиковала черную магию, а сам директор рьяно защищал темномагические традиции — я не очень понимал. И, честно говоря, будь у меня альтернатива, десять раз подумал бы, хочу ли, чтоб мой сын там учился. Но с другой стороны, где еще место вампиру? — Все больше родителей забирают учеников из Дурмстранга, — нехотя призналась Рада. — Не потому что что-то происходит, а потому что слухи и новости регулярно вкладывают им в головы, что у нас там бесовщина. И это смешно, потому что все эти же родители закончили в свое время Дурмстранг. Я вернул ей флягу. — От нас бегут даже преподаватели. Учебный год скоро начнется, а у нас пустует место учителя истории. Как раз я в это время не так вникал в проблемы Дурмстранга и всю боль педагога за его упадок. А давился настойкой полыни, которую набрал полный рот, но не мог глотнуть. Но, услышав последние слова Рады, выплюнул горький напиток прямо в стену. — Нет учителя истории? И схуя ты молчишь? Да тебя ко мне сам Бог послал! — Есть на примете учитель? — Перед тобой сидит, глаза разуй. Рада недоверчиво на меня скосила взгляд и расхохоталась вдруг. А вот это было обидно — вот сейчас бы тебе, червячиха проклятая, смеяться с безработных, но бесконечно талантливых и надежды подающих волшебников! — А что смешного? — процедил я. — Два курса университета Сан-Хосе, на минуточку. Эксперт в детской когнитивной психологии, а если выпью — еще и во взрослой когнитивной психологии. — Это мощно… Человек с таким лицом не должен вообще использовать сарказм. — Но, главное. Учитель истории. Истории! У меня, знаешь, сколько этих историй? — Учитель истории магии, — мягко поправила Рада. Я осекся. — Не, ну если останется время, расскажу про историю магии, — согласился я. — А ты знаток истории магии? — Ясен хер, что знаток. А методички есть? — Да. — Тогда точно знаток. Рада, не мнись. Это ваш шанс. — Наш шанс? Мне кажется, или она сомневалась во мне, как в профессионале? — Если это попытка приглядывать за ребенком в чужой школе — то не надо. — Нахер мне за ним приглядывать, он крещенный, у него есть ангел-хранитель, — отмахнулся я. — Мне нужна работа. Рада нахмурилась. Ей явно казалось все очевидным. — Так найди работу. — После лабиринта Мохаве? Найти работу в волшебном мире? Молодец, Рада, гениально, — кивнул я. — Да я даже на контрабанде заработать не могу, у меня писем с угрозами больше, чем товаров на полке и судимостей в личном деле. — И с таким набором ты реально считаешь, что тебе все дороги открыты, чтоб преподавать детям? — Детям в Дурмстранге — почему нет? — удивился я. — Слушай, сама говоришь, что вы в шаге от закрытия. Учителя бегут, дети бегут, политика жмет. Кто как не Альбус Северус умеет ломать через колено моральные устои политических лидеров? — Чего? — Но суть не в том. Середина августа, а на вакансию историка к вам очередь не выстроилась. И кивнул, подытожив. Рада тяжело поднялась на ноги и, подхватив посох, направилась на выход. — Рада, ну будь ты человеком. — Это смешно. Ни образования, ни знаний толковых. Что ты можешь? — Как минимум — рассказать в министерстве, кто меня подговаривал единорога освежевать, — протянул я. — Как максимум — рассказать кузине-журналистке про твою учебу у культисток в деревне отбросов. Крутая будет реклама Дурмстрангу. Очередная. И продемонстрировал Раде большой палец. — Хорошо иметь такого друга, как я. Но не советую заводить такого врага. Рада чуть обернулась. Ожоги на ее лице вновь раскалились. — Не мне решать, кого брать на работу. — Слово замолвишь? — Замолвлю. Уже лучше, чем я ожидал, начав этот фарс. — Но не обещаю ничего. Сына готовь. — Рада протянула мне письмо в алом конверте. — Сам — не обольщайся. Как директор Харфанг решит. Вздохнув, я кивнул. Уже заранее расстроился, хоть минутами ранее у меня вообще надежды найти нормальную работу не было. Жестокая вещь, эти ваши внезапные надежды. Рада ушла, оставив меня не надеяться даже, а заранее думать о том, в какой же заднице я на самом деле. В одном Скорпиус Малфой был все же прав — жизненный путь снова направлял меня в очередной лабиринт Мохаве. С этой контрабандой, единорогом — на ровном месте просто перспектива сесть на пожизненное. Самое смешное, что не обмолвись Рада о месте учителя, я бы посмеялся со своих приключений, выдохнул и пошел бы дальше в никуда. И вот у меня появилась надежда. На то, что в дирекции Дурмстранга заседает настолько знатный придурок, что согласиться принять на работу осужденного контрабандиста без малейших познаний в истории магии. — Пакуй подштанники и пуховик, малой, ты отправляешься на север. — С этими словами я протянул ему алый конверт. — Как все исторические каторжане. Матиас стянул наушники. — Че? Я настойчиво дернул рукой. Насмешливо, но внимательно на меня глядя, Матиас взял конверт и, отодрав восковую печать, вытянул письмо. Не знаю, что было в том письме, но чем дольше Матиас его читал, тем большей степени неописуемый ужас отражался на его лице. — Дурмстранг? Не знаю, что в Ильверморни думали о Дурмстранге, но судя по тому, в каком реальном ужасе был Матиас, не иначе как верили, что двоечников суровые северяне сбрасывают в море с ледника. — А ты думал, я тебя не переиграю? — процедил я самодовольно. — После подставы с Хогвартсом. И наклонился к нему так низко, что наши носы соприкоснулись. — Шах и мат.

***

Одежда вымокла насквозь. Земля под ногами напоминала трясину — дождь размягчил каменную почву в месиво из грязи, травы и сухих ветвей. Шум дождя, лязг металла и хриплый рык инферналов за живой стеной слились в единый звук, который длился заезженной пластинкой бесконечно долго. Защитный купол растягивался все дальше. — Давай, давай, — шептал мистер Роквелл, поспешно разрывая ослабевшие от чар купола живые путы. И дернул резко локтем, прямо в стучавшую остатками зубов голову инфернала, которую тот просунул в просвет меж лозами. Мертвецы тянули сухие руки, загребали густой воздух склизкими гнилыми пальцами. — Давай же. Растягивая бесконечные лозы и прорывая в коконе дыру, мистер Роквелл просунул внутрь обе руки и, обхватив тело внутри, дернул на себя. Пути, оплетающие директора Вонг, потянулись следом за ней, обхватывая за руки и ноги. Миниатюрное хрупкое тело выгнулось, удерживаемое лозами, мистер Роквелл, перехватив его крепче, продолжал тянуть, когда краем глаза увидел, что темное небо озарила молния. Внутри все похолодело. — Нет… Раскат грома, казалось, сейчас заставит небо рухнуть. Звук, оглушивший на мгновение все побережье, снова сыграл злую шутку — усмиренные куполом лозы встрепенулись и сжались плотнее. Некоторые же вновь вытянулись и принялись сокрушать все, на что попадали. — Джон! — послышался оклик Свонсона, закрывшего голову руками, когда одна из лоз угодила в дерево совсем рядом и повалила его. Мистер Роквелл чудом отскочил в сторону и прижался к живой стене. Две вытянувшиеся вверх лозы сплелись жгутом и резко опустились вниз. Они закручивались, метались, словно хвост исполинского зверя, отталкивая от себя препятствия. Делия Вонг на миг повисла в путах и вновь оказалась заточена в туго стягивающийся кокон. Лозы снова мелькнули, щелкнув, словно кнут. Чувствуя спиной пульсацию стены и руки инферналов, цепляющиеся за рубашку, мистер Роквелл обессиленно вздохнул. И, просунув кончик волшебной палочки за стену меж лоз шепнул заклинание. Руки инферналов разжались — мертвецов вновь отбросило от ворот к проклятому дому. На землю, заляпав грязью, тут же опустилась гигантская лоза. Взмыв вновь вверх, она изогнулась и с силой отбросила назад все, до чего смогла дотянуться. Назад полетели остатки покореженного железа — то, что было раньше покинутым автомобилем. Мистер Роквелл вновь просунул палочку меж лоз, чтоб отбросить инферналов, но застыл, когда уловил резкий запах металла и соли, въевшегося в запах размокшей земли и гнили. Обернувшись, Роквелл бросился назад, к расколам подъездной дороги. — Забудь, — прошептал, сплюнув кровь, Ли Лун Вонг. Из тела его торчал выгнутый штырь части красивой некогда кованной изгороди. — Вытащи Делию и убирайтесь отсюда, — быстро, словно силясь перегнать собственный голос, говорил Вонг. — Не стойте, я смогу продержать купол. — Сколько? — запыханно прошептал мистер Роквелл, сжав руку на его окровавленной мантии. — Сколько нужно, чтоб вытащить Делию. Давай, еще раз. Пальцы судорожно шарили по земле в поисках палочки. Наткнувшись на нее, ладонь Ли Вонга сжалась в кулак. Небо вновь дрогнуло в раскате грома. — Беги! Сплетенные лозы взмыли и с резко опустились — мистер Роквелл почувствовал каждой клеточкой леденящий свист сильного смертоносного хлыста. Откатившись в сторону и зачерпнув пальцами размокшей земли, мистер Роквелл застыл без движения, однако удара не произошло — ни на него, ни рядом с ним. Привстав на локтях и повернувшись, он увидел застывшую в изгибе лозу, похожую на приготовившуюся к броску змею. А к лозе, сковывая у самой земли в поблескивающую от дождевых капель глыбу, тянулся в нескольких дюймах от руки Роквелла, застывший ледяной след.