Игры в богов

Несмотря на то, что жизнь была полна опасностей, ощущение, что вот сейчас я помру и все, конец, у меня было лишь пару раз. Первый раз оно возникло, когда меня, еще молодого и зеленого, в качестве наказания и под прицелом снайпера заставили поужинать креветочной запеканкой, приготовленной атташе Сильвией — ох, я б лучше плутоний ложкой черпал, будь выбор. Все закончилось хорошо: аппендикс той же ночью удалили, меня прокапали и через неделю отпустили домой. Второй раз за жизнь пришлось всерьез опасаться, когда у самого лица клацнули гнилые зубы инфернала, прежде чем главный мракоборец МАКУСА успел схватить меня за шкирку и трансгрессировать. Третий же раз произошел во время путешествия в Дурмстранг на этом трижды чертовом корабле. Корабль напоминал плохо сохранившийся музейный экспонат. Под ногами трещал трап, пока по нему поднимались. Сверху сыпались мелкие деревяшки и обрывки склизких водорослей — мачта словно отряхивалась. По всему корпусу были закаменелые наросты ила, борт залит водой и скользкий настолько, что в своих кроссовках я по нему просто летал, толкая смышленых дурмстрангских детей. Мы спускались в каюты, удивительно большие и максимально аскетичные, и все было приемлемо, пока корабль, без предупреждения нас хоть как-нибудь, не начал погружение под воду. И вдруг просто не стало воздуха. По корпусу корабля словно билось судорогами гигантское морское чудовище — грохот, треск, скрипы и все это едва слышно, приглушенно, страшно. Меня словно уронили на пол и раздавили толщей воды. Все, просто все нутро потянуло вниз, в ушах звенел гул, голова грозилась лопнуть и забрызгать мозгами мутные иллюминаторы. В тот момент я понял, что жить осталось максимум минут пять — руки немели, лицо онемело, внутренние органы, по ощущениям, поотрывались и попадали куда-то на уровень трюма. «Инсульт», — уверился я, потому как в диагностике у себя смертельных хворей был хорош даже в стрессовых ситуациях. — «Нет, два инсульта». И в тот момент, когда мысленно уже шли приготовления в путешествие к праотцам, какая-то часть меня, крохотулечная, вспомнила, что я, прежде всего, взрослый ответственный человек, педагог и отец, а потом уже — истеричный ссыкун. — Дети! — орал я, замерев в позе с раскинутыми руками так, словно пытался удержать пространство плечами. — Спокойно, дети! Собрались! Щас что-то придумаю! Дети, многие из которых по виду годились мне в отцы, смотрели с недоумением. — Успокойтесь, незнакомый мужчина, мы уже погрузились, — проговорил Матиас таким тоном, словно родился с аквалангом и крепкой нервной системой. Хоть, по глазам видно, труханул знатно, но сдержался, авторитета ради. И путешествие началось. Самое странное путешествие в моей жизни. Удивительно, но корабль не качало и не трясло. Движения не ощущалось вообще, лишь люстра над головой покачивалась, и яблоки на столе иногда перекатывались. В мутных иллюминаторах не видно было ничего — черная вода и только. Я не понимал, где мы, и что там, на поверхности. Черта с два можно, видимо, добраться в Дурмстранг, только если не кораблем и не по личному приглашению. Я чувствовал взгляды. Мое врожденное умение быть незаметным переставало работать, как только открывался рот. И так уж случилось, что внимание всего Дурмстранга я умудрился привлечь в первые пятнадцать минут путешествия. Без понятия, о чем думали ученики, провожая меня тяжелыми взглядами. Я выглядел, как очень плохо сохранившийся школьник, который долгое время злоупотреблял спиртным и бессонницей. Выглядел, как кто угодно, но только не как учитель. Честно говоря, у меня у самого не было ощущения, что я — учитель. Скорее, что время отмоталось назад на двадцать пять лет, и меня почему-то родители отдали учиться в Дурмстранг. И вот я туда направляюсь, грызть гранит науки. И мне здесь, похоже, не рады. Мои мысли прервал громкий хруст. Это Матиас, дабы сразу обозначить, кто здесь в ближайшие три года будет главным страхом и ужасом, медленно жевал яблоко и во всей мощи своей акульей челюсти раскрывал широкий рот. — Как ты можешь надеяться на хорошее отношение, если сам начинаешь с того, что зубами можешь перекусить арматуру? — шепнул я, когда мы оказались рядом, словно невзначай. — Ты и без того… немного выделяешься. — Немного выделяюсь? Чем же? Черные глаза невинно захлопали. Я замялся, гадая, как бы поднять вопрос, не касаясь запретной темы. — Наверное тем, что я не хочу учиться в Дурмстранге, — размышлял Матиас вслух шепотом. — Или тем, что моя бабушка Дезире посмела родиться темнокожей? Я закрыл лицо рукой. Самым большим расистом, известным мне, был как раз Матиас, обвиняющий в расизме всех, кто хоть как-то не соглашался с его мнением. — Перестань, — отмахнулся я. — Ты ненамного темнее… — Расист. — Ой все. Я огляделся. — Иди, пообщайся с кем-то. Нам лучше друг от друга держаться подальше, а то будут говорить, что профессор Поттер предвзят. Матиас фыркнул. — Они быстро просекут, что из тебя такой же профессор, как и отец. И уже завтра ты отправишься обратно в клоповник. — А ты останешься в Дурмстранге один, — улыбнулся я. Мы коротко переглянулись. — Я ненавижу тебя, — прошептал Матиас с жаром. — Иди уже, познакомься с кем-нибудь. Дружелюбия в Матиасе было чуть меньше, чем в воткнутом в стол топоре. Но я безответственно понадеялся на чудо, тем более, что сам начал искать на корабле друзей, причем таких, которые не станут меня бить. И, услышав с конца каюты шелест бумажек и хлопки по столу, повернул голову. — Ну, здравствуйте. — Я расплылся в широченной улыбке, когда увидел, что средь сгрудившихся у стола учеников мелькнула карточная колода. В карты меня учил играть Наземникус Флэтчер. Играть он любил, но играл из рук вон плохо, собственно, почему и жил в долгах и нищете. Но вот уж где мое умение карточных игр отточилось до автоматизма — это когда приходилось развлекать пьяненького тестя, когда тот уставал от компании проституток и требовал занятий исключительно интеллектуальных. Обыграть старого черта было невозможно, ему везло постоянно. Тогда-то я проиграл ему сначала первую зарплату, потом волшебную палочку, потом Финна, потом дом на сваях, потом костный мозг и проиграл бы опеку над Матиасом, если бы атташе Сильвия не ворвалась в кабинет и мокрым полотенцем не погнала нас со стариком работать. А все к чему. Чтоб в сорок лет я в лишний раз убедился — не бывает бесполезных знаний. — Вот так вот, молодежь, — сгребая выигрышные сикли, проговорил я. — Ну ничего, в любви повезет. За спиной ликовала толпа собравшихся учеников. Двенадцатилетний парниша, с досадой швырнув веер из карт на стол, гаркнул, перекрикивая галдеж: — Той има асо в джоба си! — Херня, умей проигрывать, — возразил я. Черт знает, какой это был язык, но все понятно. — Следующий! Того и гляди, заработаю больше, чем от преподавания. Главное, чтоб к игре не подтянулся Матиас — его тоже старик Диего учил играть. И путешествие прошло превосходно! Морская болезнь прошла сама собой, время тянулось, карты шелестели в руках, всеобщий азарт захлестнул корабль. Не знаю, поняли ли ученики, что я — новый учитель, но всем все нравилось, неловкости и скованности не было. Мы так хорошо сидели, что к черту тот Дурмстранг, честное слово. Не сказать, что время летело. Путешествие выдалось долгим. Я периодически поглядывал на часы, но стрелки не шевелились — время остановилось на корабле. Азарт сменялся утомлением, а значит, что корабль двигался медленно и в сторону чего-то далекого-далекого. В каюте было жарко и полутемно из-за редких свечей и болтающейся над головой люстры из оленьих рогов, с которой капал на стол воск. Хотелось спать, вся обстановка убаюкивала, но я сидел за картами, давился зевками и уже не боялся неизвестности. Лишь бы уже доплыли, потому что сил никаких не было. Время тянулось, карты шуршали, и в один миг, не берусь даже сказать, сколько времени прошло, корабль вдруг дернуло. Яблоки покатились по столу. Я робко задрал голову — над столом раскачивалась, дымя потухшими свечами, люстра. Каюта погрузилась во тьму, лишь иллюминаторы вдруг вспыхнули алым светом. Голову сдавило болью, в мыслях же, казалось, на нас падает потолок, и я крепко зажмурился. Корабль подбросило, каюта накренилась. Гул в ушах разрывал голову, но вдруг, с резким хлопком, словно пробка из бутылки вылетела, все закончилось — вновь появились звуки. Плеск воды, свист ветра и громовой треск, с которым упал трап. В толпе учеников, которые спешили на выход, я поймал взгляд Матиаса. Но бежать поздно и некуда, а потому мы, покачиваясь в ожидании, когда толпа продвинется вперед, приготовились. Снаружи заливало дождем. Мелкие ледяные капли кололи лицо, а ветер дул с такой силой, что трещала корабельная мачта. В черном небе тяжелели густые грозовые тучи, сквозь которые едва пробивалось красное зарево заката. По скользкому трапу я просто бы летел, не будь движение скованно очередью спускающихся учеников. Пока мы спускались, я вымок до нитки — футболка под тяжелой кожанкой была мокрой, волосы липли ко лбу, лицо такое, будто до пункта назначения добирался вплавь. И лишь спустившись и оказавшись на каменистом берегу, я смог оглядеться. Это было серо-черное место средь высоких голых скал. Вдали от берега гнулись на ветру вековые ели, у пристани качались на волнах гигантские и откровенно дряхлые корабли. Словно музейные экспонаты капризного коллекционера, они казались не так пригодными к плаванью, как устрашающим величественным украшением бухты. Старинные, но так плохо сохранившиеся, с пробоинами, драными парусами, в каменном налете из засохших водорослей и грязи. Один из кораблей, я не видел его, слишком далеко был, дребезжал на ветру тяжелыми цепями, которые тянулись от его корпуса и до вбитого в скалу кола. Такая себе атмосфера, гнетущая: ливень, ледяной ветер, свистящий в ущельях громким эхо и качающий с лязгом толстую натянутую цепь. — А в Сальвадоре сейчас плюс тридцать тепла, — мимо прошел Матиас, который всегда умел поддержать в трудную минуту. — И двадцать шесть — вода в океане. Дорога вверх по склону была тяжелой. Грязь размыло, обнажив редкие мелкие камни, о которые часто спотыкались ноги. Тащить вверх да по такому пути багаж было еще сложнее и я, поглядывая на тех студентов, у которых вместо палочек были волшебные посохи, начал понимать логику — с палкой-то подъем всяко легче. А когда подъем, во время которого я трижды чуть не сдох, ибо спортсмен от бога просто, закончился, перед нами раскинулась темная равнина меж неприветливыми острыми скалами. На вершине одной из скал, над неспокойными водами моря, находилась каменная цитадель с высокими зубчатыми стенами, чуть заостренными крышами и двумя высоченными, подпирающими грозовой небосвод прямоугольными башнями. На самой верхушке башен горели сигнальные огни в гигантских чашах — даже издалека мы видели яркое пламя и отблеск металла. Башни соединялись с четырехэтажным монуменатльным зданием школы узкими мостами, а на самом верху, у самого неба, был растянут еще один мост —хлипчайшего вида, подвесной. На ветру он раскачивался из стороны в сторону, словно скакалка. Спорю на левую почку — мне предстоит на этот мост однажды лезть, в самую непогоду и без страховки. До цитадели нас домчали повозки, запряженные исполинскими лошадьми. Длинные гривы свисли до самой земли, копыта, размером с хорошее блюдо, месили грязь, лязгали по камням добротные подковы, повозки скрипели и прогибались, когда в них набивались пассажиры. Нас набилось в повозку семеро. Друг у друга на голове, с поджатыми ногами, на чемоданах, я еще с двумя первоклашками на коленях, одной рукой держал сумку, другой — перепуганных не меньше меня детей лет девяти, совсем крохотных. Все выпадало, все тряслось и скрипело, и вдруг лошади, как по свистку, сорвались с места. Повозки подпрыгивали на каждом камне. Лошади, как обезумев, явно друг с другом соревновались — они мчались петляя, будто огибая невидимые препятствия, а повозки мотыляло следом. Развевались алые мантии, трепались волосы, визжали первогодки и я. — Блядь, сдохнем, но мы должны перегнать тех цыган! — орал Матиас не своим голосом, стоя в повозке и подгоняя и без того быстроногую лошадь. Он всегда был дурным, но с хорошим вестибулярным аппаратом. За стенами цитадели оказалось просторно. Но времени оглядеться не было: во-первых кружилась голова, а, во-вторых, все уже поднимались по высоким ступеням, украшенным огненными чашами. Я обернулся, чтоб поймать взгляд Матиаса, но не нашел его в толпе. Первое, что я увидел внутри дурмстрангской крепости — пролетевший по коридору призрак женщины в длинной мантии. Призрак с громким плачем пролетел, не видя никого перед собой, и целенаправленно рухнул из незастекленного окна вниз, в бушующие воды моря. Внимания на этот перфоманс не обратил никто, кроме первогодок. — Порой, это лучшее решение проблем, — успокоил я детей и пожал плечами. — Все там будем. Дурмстрангцы шагали вперед, я шагал за ними. И когда с парадного коридора, освещенного факелами, они все целенаправленно направились на лестницу, я тоже направился, но вдруг на меня все обернулись. «А так хорошо в карты играли», — подумал я, почему-то подозревая, что во мне признали чужака. Опустив взгляд, я увидел, что моя собственная тень расплылась кругом, от которого потянулась в противоположный коридор тонкая черная нить. Нить, огибая поворт, вела куда-то вдаль. Не имея альтернативы, я вышел из толпы и пошел вслед за тенью. Вереница одинаковых коридоров, мощенных старым мшистым камнем, казалось, вела меня вокруг всего здания института. Было холодно — мокрая одежда липла к телу, кожаная куртка тяжелела на плечах, и от ветра не уберегала. А ветер был повсюду — вдоль всего коридора были узкие окошки-бойницы, в которые попадал холод. Огонь настенных факелов дрожал, отбрасывая на стены лихие тени. Я прошел не менее пяти закрытых помещений, пока рядом не оказалась дверь, которая открылась с тихим скрипом сама, стоило приблизиться. Из комнаты веело теплом и тянулся запах тлеющих в камине поленьев. Не без удовольствия, я, вымокший до нитки и продрогший, зашел внутрь, даже не задумываясь. А задуматься стоило. Не сразу пришло осознание, что я приехал не на экскурсию. — А вот и он, — послышался чей-то голос. Комната, в которую меня пригласили, оказалась просторной и довольно душной. В огромном камине трещали дрова, под ногами растягивалась медвежья шкура с раскрытой в рыке головой. На стене, увешанной щитами, скалились и волчьи головы. В одной из них, гораздо более крупной и острозубой, с узким носом и искусственными глазами-стекляшками я узнал голову оборотня. Под потолком на нитях парило чучело фазана. А люди, повернувшиеся ко мне, очень походили на причудливую рок-группу, которая нехило бы так отжигала на стадионах. У камина, в опасной близости от огня, стояла, покручивая карманные часы на цепочке, Рада Илич. Ее живые, меняющие очертания, увечья на лице и руках раскалялись, словно алые угли. Рада не подавала ни малейшего знака, что знала меня — взгляд ее глаз: и здорового, и алого, проклятого, был нейтрален, а исполосованные шрамом губы кривились в чуть насмешливой ухмылке. Окликнул меня и поприветствовал чуть строже, чем требовалось, еще один знакомый, которому не пришлось притворяться, что мы не знакомы — действительно не помнил. Зато я помнил его высокий рост, сутулые плечи и неприятное сухое лицо, и мог точно сказать, что директор Дурмстранга, Тодор Харфанг, очень осунулся с момента Турнира Трех Волшебников, который мы оба застали в Шармбатоне больше двадцати лет назад. Жидкие черные волосы обрамляли землистое лицо, жесткая борода была какой-то сразу трехцветной: и черной, и чуть светлее местами, и с сединой у самого подбородка, тело казалось громоздким и мощным, но это лишь в тяжелой мантии со свалявшимся у ворота мехом. Шея, торчавшая из-под ворота, была тонкой, почти цыплячьей. Остальных людей я не знал. Но мог с точностью сказать, что это были преподаватели. На меня свысока смотрела статная дама средних лет с крупным горбатым носом и короткими седыми волосами. С ухмылкой и явным интересом поглядывал развеселого и откровенно подбухнувшего вида краснощекий колдун с солидным животом и копной темных нечесаных кудрей — вместо мантии на нем была расшитая узорами овчинная жилетка. У окна стоял мрачного вида мужчина с заплетенной в тонкую косу бородой, что доходила едва ли не до пояса его длинного черного одеяния. Рядом с ним длинную трубку покуривала низкорослая ведьма в широкой цветастой юбке и блузе, которая так и трещала на пышной груди. На дубовой лавке сидел почетный старец, такой крохотный и морщинистый, что, казалось, едва смыкал нависшие веки — не знаю, он меня заметил вообще или нет. И там, в той охотничьей комнате, были и другие волшебники, просто в полутьме я не разглядел их лиц, устремленных на меня. Надо было, наверное, что-то сказать, воодушевляющее. Но я смотрел на преподавателей, как на чрезвычайно далеких и взрослых людей, совещание которых прервал наглец, ворвавшись в учительскую. — Что ж, — сказал вместо меня директор Харфанг. Его голос был низким и густым. — Все наслышаны. А, нет, это не у него был такой голос. Это дешевенький переводчик из Косого Переулка в виде глупого значка, изображающего золотой снитч, заставлял голос звучать чуть странно. Потому что карикатурно высоко и с лающими нотками проговорила ведьма с трубкой: — Новый историк? Когда она ко мне повернулась, я подумал о том, что ведьма выглядела так, словно ее на работу собирала Вэлма Вейн, повторяя свой знаменитый образ под названием «не очень аккуратно, зато видно из космоса». Веки ведьмы были щедро, аж по самые брови-ниточки накрашены зелеными тенями, а глаза так жирно подведены тушью, что даже издалека и в полутьме можно было разглядеть слипшиеся прямые ресницы. Я ожидал знакомства с коллективом, для того ведь меня и вызвали с порога. Раззнакомимся, разобщаемся, меня введут в курс дела, объяснят, где взять конспект лекций и где находится курилка, а дальше разберусь сам по ситуации. Но, как оказалось, вульгарная ведьма с курительной трубкой оказалась единственной, кто проявил хоть какой-то интерес к моей персоне. Вернее, даже не интерес. Просто заметила, что в учительской нас стало на одного больше. — Правил у нас немного, но соблюдать их придется, — проговорил все тем же басистым голосом директор Харфанг. — Уважать коллег, учить учеников и не лезть, куда не следует. Собственно… Он переглянулся с Радой, которая глубоко кивнула. — Да, собственно, все. Лаконичненько. Главный вопрос, который заключался в том, когда зарплата, я не задал — застеснялся, потому что все вокруг казались строгими и работающими за идею. Раздался щелчок. Рада захлопнула крышку карманных часов и резко намотала цепочку на кулак. — Время. — Да. Рассаживайтесь. Надо бы начинать привыкать к их манере общения — по два слова в минуту. Учителя устремились на выход. Рада прошла совсем мимо меня, но даже не глянула. Последней вышла, и закрыла за собой дверь высокая седовласая волшебница. Ее темно-синяя мантия, похожая на расшитое орлиными перьями одеяние, зашелестела и подолом оставила на пыльном полу чистую полосу. Мы с Харфангом остались в комнате вдвоем. Он присмаривался, явно думая, где мог видеть мое лицо. Я тоже присматривался, думая, как тактично спросить, когда зарплата. — Альбус Северус Поттер, — наконец, сказал он. — Да. — Историк магии? — Ну… еще какой. — Ну да, — хмыкнул Харфанг. — Не думал, нет, почему тебя взяли? Что-то мне показалось, что специалиста в области истории магии во мне не видели. — Два курса университета Сан-Хосе? — спросил я. — Ну да, — снова произнес Харфанг. Шаркающей походкой он добрался до широкого стола и опустил взгляд в раскрытую книгу. — Все знают кто ты и зачем здесь, Альбус Северус Поттер. Институт Дурмстранг оказал тебе услугу. Тебе и твоему сыну. А взамен требует лишь соблюдения правил. — Конечно. — И молчания о том, что Рада Илич делала там, где быть ей не положено. Кустистые брови Харфанга дрогнули. Я усмехнулся и склонил голову. — Понятия не имею, о чем вы. — Славно. Что ж, добро пожаловать. Расписание твое. Ко мне подлетел кусок пергамента. Даже на него не взглянув, я сунул пергамент в карман, кивнул и направился за дверь. — И… Поттер, — послышался за спиной голос Харфанга. — Если вдруг кому-нибудь понадобится что-то эдакое раздобыть… — … то мы сочтемся. А все уже, пропало ощущение, что я к маме на работу пришел. Ах ты гнусный темный Дурмстранг, ты мне уже нравишься. Когда я внезапно понял, что меня мало того, что обеспечат работой, но еще и накормят и дадут место для ночлега, то моя любовь к Дурмстрангу окрепла ровно настолько, что разбудите меня с предложением отправиться в Шармбатон, бить французам морды, и я пойду. Обедний зал представлял собой угрюмого места помещение. Оно было полутемным, душным из-за раскаленного очага, но при этом из бойниц сквозило ледяным ветром. Свечей в зале явно не хватало — вокруг было полутемно. Потолок был удивительно низким, казалось, стоит вытянуть руку, и пальцы зачерпнут грузные деревянные балки. Под потолком над длинными массивными столами тяжелели люстры из оленьих рогов. Высокие языки свечей тянулись вверх, освещая стол и сидевших за ним учеников слабо. Зал гудел, как пчелиный рой. Сквозь гул голосов слышался грохот, с которым на ветру хлопали ставни. Звенели кубки и стучали ложки. Я потерял всякие попытки найти Матиаса средь сотен учеников, которые казались мне, сидевшему за учительским столом, все на одно лицо. А потому, это было достаточно хорошим оправданием, чтоб не волноваться за сына, и, вместо этого, уделить время трапезе. Тем более, что желудок сводило болью. Я помнил знаменитые пиры в Хогвартсе. Приборы, обилие блюд, горы изысков, десерты с гигантскими тортами и кремовыми кексами — в Дурмстранге было не так. Короче говоря на столе стоял огромный раскаленный чан, в котором, ни разу не аппетитно на вид, в густой коричневой подливе плавали большие куски мяса и в кашу разваренные овощи: картошка, морковь и капуста. Честное слово, будто кто-то сгреб все, что нашел на кухне, залил водой, добавил уйму приправ и перца, поставил на огонь и забыл часов на семь. Рядом с этим варевом стояли блюда с хлебом, нарезанным грубо и толсто, белый вонючий сыр, масло, какая-то каша, еще мясо, причем вареное и отходящее от кости. Аппетита это не вызывало: сыр вонял, масло подтаивало от жара свечей, из чана с основным блюдом так нестерпимо разило перцем, что резало глаза. Поэтому я сидел, грыз хлеб и попивал вино, которого, как ни странно, было в избытке. Все же рискнув отведать местной кухни, да и потому что в сорок лет, знаете ли, нужно использовать любую попытку, чтоб поесть жидкого и горячего, я попытался насыпать себе в тарелку этого вот рагу из чана. Исполинская ложка зачерпнула малоприятную жижу с разваренными овощами, сверху же плюхнулся кусок мяса, напоминающий по размерам целую свиную рульку. «Ал, че ты ноешь? Это бесплатно», — вразумил я сам себя и принялся за еду. И дело пошло! Это было очень жирно, тяжело и много, но горячая еда, да еще и хорошо перченая, прогрела каждую клеточку тела, озябшего под ливнем. И уже ничего не воняло, ничего не бесило. Слегка окосевший от дегустации местного вина в жарком помещении, я наблюдал за коллегами. Рядом со мной, по правую руку, сидел развеселый пузач, по имени Ласло — не скажу, что мы раззнакомились, но с тем, как за столом он отжигал, я понял — это в Дурмстранге мой новый лучший друг. Тот самый краснощекий и лохматый, в овчинной жилетке, который показался мне ранее немного выпившим, оказался, по факту и литературно изъясняясь, ужрат в говно. Он был громким, бойким, пил так много, что наливал в чашу вина аж по край, а затем хлебал жадно и одним глотком. При этом давился, кашлял, пучил глаза, а его все краснеющее лицо и вовсе заставляло беспокоиться, уж не плохо ли человеку несчастному. Но вино стекало по небритому подбородку, Ласло гоготал, подливал себе еще и старался наливать всем, кто сидел рядом. Я начал понимать, почему Ласло сидел у самой стены, а его единственным соседом сделали меня. Не знаю, что преподавал Ласло, но, думаю, это было весело. Внезапно гул стих, погрузив зал в звенящую тишину. Я оттянул кубок от губ и огляделся. Сразу понял, даже подвыпивший, почему все затихли — скрипнуло кресло, опустилась на стол чаша, и директор Харфанг поднялся, чтоб сказать приветственное слово. Даже балагур Ласло умолк. Ученики повернули головы в сторону учительского стола. Харфанг нахмурился, оглядев их. — Еще один год. Прозвучало как приговор. — Не скажу ничего нового, — проговорил Харфанг. — Учитесь на совесть. Уважайте рядом сидящего. Следуйте правилам. И будем вам счастье. Нашим первогодкам… Он чуть дернул рукой. Послышалась возня, скрип и шепот, и из-за столов, повставали ученики, совсем крохи, не старше девяти-десяти лет. Я насчитал их не больше десяти. Харфанг кивнул, и дети уселись обратно. — Первогодкам — не бояться. Всему научим, во всем поможем. Для тех, кто здесь не впервые, напомню еще раз. — Строгий взгляд оглядел столы. — В Дурмстранге нет места лентяям и дуракам. «Матиас, собирайся, поедем домой», — подумал я. — Теперь о главном, — пробасил директор. — И вас, и нас стало меньше. В связи с тем, что за учительским столом некоторых лиц сегодня нет, сообщаю, что занятий по толкованию древних текстов в этом году не будет… И замер, ожидая негатива. Негатива не последовало. — Тем не менее, библиотека открыта, книги — в открытом доступе. Кому интересно, нужно — берите книги, учитесь, что неясно — зовите, обращайтесь, будем разбираться вместе. Я фыркнул в кулак. Покажите мне ученика, который добровольно будет изучать какие-то тексты самостоятельно. — Также обращаю внимание, что дисциплину зельев и отваров с завтрашнего дня будет совмещать со своим предметом, травництвом, госпожа Сусана. Ведьма в пышной многослойной юбке привстала и низко поклонилась, отчего ее и без того с трудом поддерживаемая блузой грудь открылась в куда более выгодном ракурсе. «Бедный Матиас», — подумал я. — «Парня на первом же уроке просто разорвет». — А господин Ингар просил напомнить, что помимо курсов боевой магии, он ждет всех желающих в лесу за школой, на пробах в команды по квиддичу… Высокий колдун с пшеничного цвета бородой, заплетенной в длинную косу до самого ремня на одежде, встал и кивнул. Я, повернув голову, завис на мгновение, и, поймав короткий взгляд пронзительно голубых глаз, немного растекся — куда бежать, чтоб господин Ингар ждал в лесу за школой и меня. «Ну а что? Сколько можно хранить лебединую верность?», — вразумил я сам себя. — «Молодые годы проходят зря». И пока я жестами показывал господину Ингару, что тоже разбираюсь в квиддиче, и не против в свободное от работы время погонять мячи, вдруг внезапно услышал свою фамилию. — … историю магии — Альбуса Северуса Поттера. Громовых аплодисментов не последовало. Ублюдские дети молчали. — И если у кого-нибудь есть к господину Альбусу вопросы… Вверх взмыло полсотни рук. — … то убедительно прошу от них воздержаться, — закончил Харфанг. Руки опустились. Ужин закончился, и по его окончанию, с Матиасом я так и не пересекся. Ученики повалили прочь, преподаватели тоже расходились. Я так и стоял за столом, неловко на всех поглядывая — куда идти и что делать, никто не сказал. Нет, я человек не гордый, и, если уж такая ситуация, вообще был бы не против заночевать с господином Ингаром, но тот молча вышел первым. Я не обиделся. Ведь правило жизни номер сто пятьдесят семь гласило: чем яростней ломается мужчина поначалу, тем сложнее потом будет его с себя стащить. Теорема Поттера-Роквелла, на минуточку. Рада Илич тоже ушла, цокая посохом. Червячиха проклятая на меня даже не обернулась. Харфанг ушел, забрав с собой со стола рульку, завернув в платок и спрятав под мантию А единственный, кто проявил участие и заботу в искренней попытке мне помочь, оказался пьянчуга Ласло. — Ага, — кивнул я, думая. — Ага. И наверх? Все, понял, от души. Ласло говорил на незнакомом мне венгерском, но язык его заплетался от обилия выпитого, а потому мы друг друга прекрасно поняли. Пожали руки, он меня в обе щеки расцеловал и направил в сторону выхода из обеднего зала. В замке было всего четыре этажа, но я умудрился заблудиться. В глубокой ночи крался по коридору четвертого этажа, слышал шепот и шаги учеников, которые спать явно не собирались. Невесть как дошел, минуя переход, до высокой башни, поднимался долго по винтовой лестнице, и шел, в принципе, правильно: на пути были комнаты, в которых виднелся свет. То есть, там есть люди. То есть, там ночлег. Логика — да. Сначала я нашел уборную, что немаловажно, потом долго тупил на развилке и заметил, наконец, подсвеченную факелами дверь, на которой красовалась оловянная табличка с моим именем. — Господин Ингар, — шептал я в ночной тиши, искренне надеясь на соседство. — Господин Ингар, давайте играть в карты… Но у двери напротив моей крутился отнюдь не мой новый фаворит и услада очей на ближайший семестр. У скважины ворчал, явно не справляясь с поворачиванием в ней ключа, пьянчуга Ласло. Как он добрался резвее меня, притом, что еле стоял — черт его, кабана, знает. Я задумался познакомить его с Коброй, когда ту выпустят из тюрьмы, ведь возрастной пьяница — это ее типаж. Ласло, конечно, не красавец, но и Сильвия, знаете ли, после Мохаве ни разу не Клеопатра в лучшие годы. — Все, все, иди уже. — Мы снова обнялись, расцеловались, попрощались, и я закрыл Ласло в его комнате на ключ, пока тот не начал зазывать продолжить праздник дня знаний. Комната, в которой мне предстояло коротать год, явно была создана тем же архитектором, который занимался планировкой Азкабана. Это было небольшое, очень небольшое, помещение с голыми каменными стенами, узким решетчатым окном, закопченная каминная печь и узкая кровать в углу. Подсвечивая себе огоньком из волшебной палочки, я огляделся, и прошел внутрь и неловко уселся на кровать. Ночь началась. И проходила она мучительно долго. Я не понимал, почему так холодно. Это ведь сентябрь. Вчера было лето. Откуда этот промозглый холод? Клянусь, что не обошлось здесь без магии, ведь от того холода не спрятаться, он проникал под кожу и мешал даже дышать. Постель была словно не до конца просохшей после стирки. Попытка разжечь огонь в каминной печи успехом не увенчалась — дрова в углу были влажными. Струйка едкого дыма и ни единой искры, такой себе обогрев в итоге. Решетка на окне дребезжала от ветра, карниз тоже — такой лязг омерзительный, что нагонял панику. Я слышал храп из соседней комнаты. Он был едва ли громче бушевания стихии, но это не единственный звук, который удалось расслышать. В стене копошились мыши. — М-да, — протянул я, глядя в темный потолок. И сказать нечего. Что пошло в моей жизни не так, раз я оказался здесь? Эх, где только я не задавал себе этот вопрос: Сан-Хосе, Новый Орлеан, Бостон, пустыня Мохаве, Детройт, цитадель Дурмстранга… учим географию по взлетам и падениям Альбуса Северуса Поттера. Рассвет не думал наступать. И лишь когда небо начало, наконец, розоветь, я понял, что мне этот рассвет, это утро и вообще этот день нахрен не нужны. Потому что мне здесь делать нечего. Я не учитель, и тем более не историк. Развернув пергамент с расписанием и даже не углубляясь в изучение, я сразу понял, что грядет полная задница. Потому что завтра, а вернее уже сегодня, в восемь утра у меня первое занятие с четвертым курсом. Следом — с шестым. Чему я буду учить этих детей? Разные курсы, разные программы, разные уровни знаний, разные языки и национальности, и, самое главное, учитель-самозванец. Пока не поздно, лучшим вариантом было бы бежать. Или честно признаться Харфангу, что я не учитель, а аферист. Признаваться не хотелось, а потому мысли о побеге казались привлекательными. Но вдруг, как и всякий раз, когда казалось, что пасовать перед неизвестным и невозможным — это вынужденная мера, я вспомнил, как хилая, но хитрая Сильвия, не зная ни черта о горнодобывающей промышленности, спустилась в шахту лабиринта Мохаве, взяла в руки кирку и уже на следующий день вся тюрьма верила, что без нее шахта рухнет. А так как даже эшафот милосердней осознания, что Сильвия снова в чем-то лучше, я решил, именно в ту ночь на второе сентября, что стану учителем. И утро наступило. А я остался на месте, оделся и с тяжелым сердцем вышел из комнаты. Завтрак в семь утра (ужас какой, семь утра), казалось, состоял из того, что недоели вчера и молока. Я ел залитые яйцами жаренные овощи, такие же мягкие, как за ужином вчера, пытался пить молоко и глазел по сторонам. Харфанга за столом не было, многих учителей тоже, а Ласло, сидевший возле меня, выглядел так, будто вчера сдох и сегодня наспех воскрешен. Я не сомневался, что ему погано, и как в таком состоянии он собирается вести урок — загадка загадочная. Я поймал взгляд Рады Илич. Она повернула голову и, вдруг придвинув свою тарелку ближе, пересела на соседний пустующий стул. — Доброе утро. — Не ругайся при Ласло. Ласло, бедный, почти спал лицом в тарелке. Рада снисходительно закатила глаза, видимо, пьянки коллеги были для нее не чем-то удивительным. — И как настрой? Готов? — От ее улыбки живые ожоги натянулись. — Спрашиваешь. Не знаю, почему я вчера так жаждал поймать взгляд Рады и хоть словечком обменяться. Нам не о чем было говорить, а потому завтрак прошел в тишине. — Если хочешь совет, — проговорила Рада, когда мы шагали меж столов. — Не дай сесть себе на голову. — Ой, поучи многодетного отца, — вразумил я. И вспомнил. — Об этом, кстати говоря… — Да, ему будет сложно, — честно ответила Рада. Она отыскала Матиаса взглядом раньше меня. В компании старшекурсников, было шумно, весело, казалось, такая самобытная школьная атмосфера, да только у Матиаса дергалась бровь, а взгляд был устремлен в стол. — В каком смысле? — спросил я. — Он чужой. Под понятия этого одного слова попало просто все. — Может, запроситься домой. Иногда бывает. — Да ладно тебе, — негромко сказал я, чтоб не слышали студенты, мимо которых мы шли. — У парня большие добрые глаза, но это вообще не Бэмби. Он сможет за себя постоять, я уверен, вопрос, понимаешь ли, воспитания. — Что-то слабо верится, что ты мог научить кого-то постоять за себя. — Так не я же его воспитывал… Послышались громкие крики, звон посуды и душераздирающий вопль, на который бросилась Рада. Матиас, даже не моргнув и не ссутулившись, крепко сжимал в кулаке вилку, а свободной рукой наклонял голову светловолосого старшеклассника на эту вилку, прямо глазом навстречу. — Его воспитывал дед, — тихонечко протянул я.

***

Ожоги на лице Рады вновь раскалялись алым, как горящие угли. Нет, она не сидела у огня в классной комнате за столом. Она горела от злости. Ожоги извивались так резко, что наблюдая за ними, можно было окосеть. — У Юхана Ульссона тяжела травма, — прорычала она. — Целитель до сих пор пытается вытащить вилку и сохранить целостность глазного яблока. Ты понимаешь, что это значит? — Да, — честно кивнул Матиас, на лице которого раскаяния не наблюдалось. — Поставив на место викинга, я теперь у цыган главный. Я закрыл лицо рукой. Рада разъяренно хлопнула по столу. — Не сметь называть диаспору Юго-Восточной Европы цыганами! Матиас закивал. «Молчи, просто молчи», — молил я. — «Ты же умный мальчик». — А вообще… «Дебил, блядь». — А вообще, — сказал Матиас. — Я просто пытался решить конфликт на расовой почве. Не это ли пытается делать Дурмстранг все время, когда хочет прекратить… как сказать «пизделки» культурно? — Трения, — шепнул я. — Когда хочет прекратить трения между викингами и цыганами… Рада вновь хлопнула по столу. Матиас вскинул бровь в презрении. — Ты хотя бы раскаиваешься в проступке? — Я не хотел серьезно калечить того шведа, — произнес Матиас с честнейшим лицом. — Если бы хотел, то держал бы вилку зубцами кверху. Почему не сложилось с Ильверморни? Что не так? А вот, что не так, у нас мальчик включает режима Конана Варвара и уничтожает одноклассников. Я был зол. В первый же день и такая ситуация. А Матиас хоть бы состроил грустную рожицу, хоть бы носом в покаянии похлюпал, слезу пустил! Нет, стоял, спокойный, задумчивый, ждал, пока преподавательница угомониться, и разглядывал украдкой шрамы на ее лице. — Мне очень жаль, — спустя полчаса, когда уже начались уроки, и под дверью классной комнаты собрались недоумевающие студенты Рады, сказал Матиас. — Хоть в ходе конфликта я использовал дипломатию. — Ты проткнул ученику глаз! — Сальвадорскую дипломатию. Так вот, профессор, мне очень жаль, что пришлось пачкать вилку о глазные соки одноклассника, имя которого я запомню только в контексте надгробной эпитафии, если еще раз он посмеет называть меня подобным образом, — глядя куда-то в окно задумчивым взглядом молодого поэта, протянул Матиас. — Я больше так не буду. — Слава Богу, — выдохнул я. — Если случится еще какой-нибудь негатив в мою сторону или в сторону моей семьи, я буду иначе. «Собирайся, сыночек, нас опять сейчас выгонят и поставят на учет». Пальцы Рады Илич застучали по ее мощному бицепсу. Ожоги на лице темнели и извивались куда медленнее, словно ленивые змеи. — Будешь наказан. Иди на урок, — в итоге произнесла она. Мы оба с сыном немало удивились. Матиас, кивнув, зашагал прочь. — Ты тоже, — повернулась ко мне Рада. Ох, да с удовольствием. — А как, еще раз, звали того ученика пострадавшего? Хочу проведать его в лазарете. Алый глаз Рады, казалось, просверливал в моем лбу дыру. — Юхан Ульссон. Надеюсь, в отношении его ты будешь непредвзят на уроках. — Конечно, конечно, — спешно уходя, заверил я, про себя предвкушая, что парню на уроках истории будет тяжело. И снова замок водил меня кругами. Хоть бы карту выдали, ведь, не зная местоположения кабинетов и классов, я петлял по четвертом этажу, оглядывал высокие стены, прислушивался к происходящему в помещениях, и действительно заблудился. Я помнил, что была лестница, которая огибала все четыре этажа основного корпуса, что были переходы к высоким башням. Но не мог их найти — как не гляну, снова перед глазами классная комната, за который слышались вспышки заклинаний. У коридоров не было никаких опознавательных знаков, не запомнить никак где был и где ходил. Не думаю, что архитектура замка была прям уж сложной, нет. Но то ли я тупил, то ли замок издевался, потому что я мало того, что не мог найти лестницу, так еще и забыл, откуда пришел. Тупил все же я. Потому что стоило вспомнить о клочке пергамента с расписанием и взглянуть туда, как напротив первого же занятия было написано, уже ярко и красно: «Северное крыло, второй этаж, классная комната номер шесть». И я, понимая, что уже даже Харфанг в курсе, что я опаздываю, ведь ночью еще красных чернил не было в расписании, побежал пулей в направлении… прямо. Чертовой лестницы не было и я, не догадавшись придумать ничего лучше, распахнул окно и перекинул ногу через старую раму. Нашарив узкий карниз, я спустился и, повиснув, глянул вниз. Делать нечего. Карабкаясь и цепляясь за сколотый камень, я быстро нащупал ногой подоконник третьего этажа, и, вновь повиснув, на мгновение поймал изумленные взгляды учеников пятого курса и седовласой преподавательницы, державшей в руках книгу. Махнув рукой, я сорвался с подоконника вниз, где успел схватиться за карниз второго этажа, подтянулся и ногой толкнул хлопающие на ветру ставни. Влетев на второй этаж, я немало перепугал четырех старшекурсников, замерших с сигаретами у распахнутого мною окна. — Почему не на уроке? — гаркнул я. — Бегом! И сам понесся бегом по коридору. Но вернулся и спросил: — Где класс истории? Мне рассеянно указали вперед. — И не курить, блядь! Молодые еще! — крикнул я, вновь побежав и не замедляя шаг. В класс влетел, как бешеный, распахнув двери настежь и уперев руки в косяки широкой двери. — Я на месте! На меня смотрели в робком недоумении три десятка учеников, облаченных в кроваво-красные мантии. Я смотрел на них в ответ. Двадцать минут урока я уже проворонил, осталось еще час чем-то занимать молодое поколение волшебников, пока никто не понял, что профессор Поттер вообще не отбивает, что такое история магии. — Поттер, — произнес я. — Альбус Северус Поттер. Учитель. И, дабы показать, что меня сюда не по объявлению на столбе взяли, написал на грифельной доске свое имя мелом. — Та-а-а-ак… Я снова оглядел учеников. Они были совершенно разными. Мысленно разделив их на викингов и цыган (уже ничего не поделать), я сел за стол, закинул ногу на ногу и задумчиво огляделся еще раз. Надо было срочно начинать урок, потому что дети начали что-то подозревать. Взгляд упал на раскрытый классный журнал, и меня осенило. Ничто так не укрепляет отношения и не тянет время, как знакомство с классом. — Прар… Прапаштица Ксе… ой, мать моя. — Я уж вспотел от усердия над журналом. — Ксе… Ксхе-вахайр. Прапаштица Ксхевахайр. Ух блядь, думал, демона вызову, вот это имя. Есть здесь… этот ученик? Робкого вида смуглая девчушка с третьей парты подняла руку. Я ответственно поставил в журнале напротив ее странного имени жирную точку. — Давай, в следующий раз, если я буду отмечать, ты просто поднимешь руку, когда дойдет очередь, а? Девочка закивала. — Умничка, — улыбнулся я и снова склонился над списком. — Так, погнали дальше. Пшежеш… опа, внезапно. Я поднял взгляд. Парень с первой парты, не дожидаясь, пока я исковеркаю его имя, поднял руку. — Понял, — кивнул я. — Дальше, кто у нас здесь… Сигуржонсд… Ага, вижу, спасибо. Смышленые ученики сразу поднимали руки, на первых нотах узнавая свои имена, дабы я не мучился, их коверкая. Белокурая девочка опустила руку, и я, даже не пытаясь запоминать учеников в лицо, просто точками в журнале отмечал присутствующих. Чем дальше по списку, тем загадочней и загадочней. Я исковеркал и чуть не проглотил язык еще на трех фамилиях, пока не случилось странное: — Уль, — прочитал я с первого раза. — Уль Отто. Мальчик поднял руку, но я не мог поверить. — Где подвох? Уль? Просто Уль? Этот парень, чувствую, будет отличником у меня в классе. Перекличка затянулась еще на минут тридцать. Когда же последнего в списке я отметил, как присутствующего, то понял, что нужно срочно что-то придумывать еще. Я встал из-за стола, походил у первых парт, поглазел на учебники, чтоб запомнить обложку и взять в библиотеке такой же. Ведь схему придумал на первое время гениальную. Не обязательно быть профи в истории магии, достаточно знать на один параграф больше, чем ученики. Но пока я не знал ни одного параграфа, а потому надо было импровизировать. — Может у кого какие вопросы? — Не получилось импровизировать, а потому я просто взмолился. И, к удивлению, не менее двух дюжин рук взмыли вверх. — А вы правда только вышли из тюрьмы? — в неподдельном восторге выпалила девочка, которой я кивнул. Я застыл с приоткрытым ртом. На меня смотрели горящие любопытством глаза. Кто я такой, чтоб не ответить на вопрос ребенка? — Значится так. — Я выдвинул стул к доске и уселся, удобно расставив ноги. — Позвольте прежде небольшую предысторию… Урок пролетел незаметно. — Звонок для учителя! — пригрозил я, но никто и не думал вставать, услышав гул в коридоре. — Так вот, о чем мысль… и тут я понимаю, что это нихрена не кокаин, а кукурузный крахмал. И начинаю стрелять. Вот так я спас экономику Коста Рики от дефицита госбюджета, за что потом был осужден вероломными продажными политиками на… И глянул сначала на часы, а потом на учеников. Бледные лица смотрели на меня, моргая. Урок надо было срочно заканчивать. — Домашнее задание. — Я встал со стула. — В первый день учебного года не задают. Все, разошлись. Милые дети прощались, выходили из класса и оглядывались. — Пока-пока, — помахал я рукой. И, только дверь закрылась, вновь упал на стул. Через десять минут меня ждала смена состава учащихся, готовых внимать мудрость. — …так при правильном и бережном использовании одноразовую бритву можно использовать от пяти до десяти лет. С презервативами это не работает. Частично работает с чайными пакетиками, но это уже зависит от качества чайного листа. — И они ее получили. — Во-о-от. Я уложился четко в отведенное на урок время. Два урока закончились, рубеж первого учебного дня пройден. Удовлетворения не было. От себя сам того я не ожидал, потому что правило жизни номер пять всегда гласило: лучше сделать на отъебись и извиниться, чем пыхтеть и оправдываться в случае ошибки. Понимая, что далеко на жизненной мудрости не уеду, что само по себе нонсенс, после обеда я отправился штурмовать библиотеку. Путь мне объяснила девочка с очередным невыговариваемым именем и, сразу поняв, что учитель истории в плане ориентирования на местности звезд не хватает, отвела прямо к дверям библиотеки на первом этаже. — Спасибо, милая. — Я не остался в долгу и нацарапал девочке объяснительную записку для учителя, на урок к которому она опоздала из-за того, что помогла мне не потеряться. — Все, иди. Я дернул двери библиотеки, но оказалось закрыто. На дверях красовалась табличка, оповещающая, что в первый день учебы библиотека не работает. Вот так вот приходишь в храм книги, познать вековую мудрость, а библиотека не работает. А потом удивляемся, почему никто нихрена в этой жизни не читает. Короче говоря, я негодовал, но, делать нечего, отправился обратно в свои незавидные покои, ведь уроков на сегодня в моем расписании больше не было. В библиотеку спускался еще дважды. Лишь на третий раз удалось в нее попасть — о чудо, было открыто! В этом круглом помещении, где пыль и обрывки паутины витали в воздухе, было очень холодно. Книжные полки были расположены так, что напоминали узор из костяшек домино и делили библиотеку на секции, в которых теснились деревянные столы и стулья. У самого входа располагалось место библиотекаря: занозистый стол, кресло с накинутой на него козьей шкурой, каминная печь, в которой не горел огонь, и огромная картотека в деревянной коробке. За столом, кутаясь в латанную мантию, сидел болезненного вида человек с жиденькими волосами и большими толстостеклыми очками на длинном носу. Библиотекарь бормотал под нос ругательства и занимался тем, что проверял стопку каких-то письменных работ. Пришлось трижды кашлянуть и постучать по столу, чтоб меня заметили. — Что? — недружелюбно проскрипел библиотекарь, подняв на меня полный ненависти взгляд. — Здрасьте. Глаз библиотекаря задергался. — Что нужно? — Учебники по истории магии. — Книги выдавали утром, сейчас у меня совершенно нет времени заниматься вашими проблемами, юноша. Если вы проспали, прогуляли, не явились, то это не моего ума дела! Вот оно что! Задрот принял меня за ученика. — Да погоди, — я решил успокоить нервнобольного. Но тот аж почти на визг срывался. Второй день занятий, а у человека нервы на пределе! — Книги для того и выдаются по времени, чтоб соблюдать график и не заставлять библиотекаря сидеть в этом холодном месте, мерзнуть, заболевать и ждать, пока очередной остолоп соизволит прийти за учебниками! — Так можно же затопить печь… — ЧТОБ ЗДЕСЬ ВСЕ ПОГОРЕЛО?! — Да мне похуй, я учитель, а не пожарный инспектор. — Учитель? Глаза за стеклами очков расширились. — Вы — новый историк? — голос не стал при этом звучать уважительней. Я кивнул. Библиотекарь поправил очки на переносице. — За какой курс? — прошипел он, делая явное усилие, чтоб выполнять свою работу. Вот это поворот. Я почему-то думал, что есть один такой большой учебник с коротким названием «История», в котором собрано все. Я этот учебник возьму, буду почитывать, вникать, набираться знаний и потом это все ученикам пересказывать простыми словами и с умным лицом. Что-то вообще не проскочила мысль о том, что для каждого курса свой учебник. Пропущу минуту ругани, когда я узнал, что курсов в Дурмстранге десять. — Десять? В смысле десять? Во сколько здесь школу заканчивают? В тридцать семь? Учебников оказалось, соответственно десять. По одному для каждого курса. Библиотекарь неприязненно плюхнул передо мной стопку в половину человеческого роста — десять старых пыльных книг в потрепанных переплетах и с драными корешками. Теории зарождения магии первобытных эпох. Магия древнего мира. Средние Века — трехтомник, охватывающий курсы с третьего по пятый. Новое время. Новейшая история магии… я почти визжал, честно говоря, не хуже библиотекаря. Жизни не хватит, чтоб это все прочитать, уже не говорю о том, чтоб вникнуть. Особенно, когда ты уже не мальчик-школьник с ясным умом, впитывающим знания, как губка. Я приуныл и, засев в библиотеке, подальше от ее нервного заведующего, принялся листать учебник за первый курс. Именно листать, на большее сил не хватило. Просто переворачивал страницы, оценивал свои шансы освоить это, вздыхал и, приглядевшись, понял, что не понимаю ни слова — книги были написаны на незнакомом языке. Учебник захлопнулся. Однако внезапно пришла помощь, откуда ее не ждали. — Палочкой проведи по корешку, — послышался позади высокий женский голос. — И скажи: «Лингва матерниум». Я обернулся. На меня смотрела ведьма, имя которой не запомнилось, ведь я сразу окрестил ее мысленно «Первой Сиськой Дурмстранга». Это была преподавательница, я мельком видел ее за завтраком и вчера за ужином. Она была казалась бы моей ровесницей, не старше, научись я воспринимать сорокалетних не как взрослых, а как людей своего возраста), но яркий и неаккуратный макияж ее очень старил. Зеленые тени забились в морщинки у глаз, ресницы накрашены жирно, слоя в четыре, отчего были прямыми, тяжелыми и с комочками туши на кончиках. На ведьме была та же черная юбка, расшитая большими алыми цветами, и спущенная на плечах блуза с широкими расклешёнными рукавами и просто неимоверно глубоким вырезом на груди. И эта грудь была везде. Невозможно было смотреть на что-то другое, и не потому что я — знаменитый ценитель женских прелестей, а просто потому что половину этой женщины занимала ее большая тяжелая грудь, да еще и выпяченная напоказ. Нет, я не ханжа в этом плане, Бога ради. Вспомнил ту же Сильвию снова, которая в плане бюста была известной эксгибиционисткой. Но как-то там все было аккуратненько, не вульгарно, вроде на виду, а вроде и прикрыто, а здесь же просто со мной ведьма поздоровалась, а ее грудь уже тыкается в лицо. «Ну ты ж учитель», — сконфуженно думал я, когда открылся режим «негодующий глава родительского комитета». — «Ну бля». — Лингва матерниум, — произнес я, ткнув палочкой в корешок книги. Ничего не случилось, и я, поймав взгляд ведьмы, раскрыл книгу снова. — О. — И обрадовался, когда написанное оказалось написано по-английски. — Спасибо… — Сусана. Я улыбнулся и опустил взгляд на книги у нее в руках. — Зелья? Сусана опустила книги на стол и, не поняв намека, что я — интроверт, который хочет почитать в одиночестве, села напротив. Спасибо хоть, что озябла в холодной библиотеке и закуталась в шаль, скрыв бюст за плотной плетеной тканью. — Приходится освежить знания. Мало немножко разбираться, надо еще уметь донести. А зелья и отвары — не моя дисциплина. — Травництво, — вдруг припомнил я. — Преподаешь травництво? — Да. — Сусана кивнула. — Но, что поделать. Надо совмещать. — Зато оклад больше. Тонкие брови насмешливо дрогнули. — Ну да, ну да. — Тогда отстойно. — Да погоди, — отозвалась Сусана, подколов рыжеватые волосы большой заколкой. — Как только Харфанг поймет, что ты знаешь чуть больше, чем свой предмет, навяжет тебе еще что-нибудь. Я чуть было не ляпнул, что если Харфанг меня не выгонит к концу недели, то это уже победа. Ведь я своего-то предмета не знаю, что уж говорить о других. — И будешь как он. — Сусана кивнула в сторону библиотекаря-задрота. — Бедняга третий год разрывается между библиотекой и преподаванием румынского. Бедные дети. У библиотекаря явные проблемы с нервами. — Так все плохо с кадрами? — нахмурился я. — Люди уходят, а новые не приходят, — пожала плечами Сусана. — Незавидное место здесь. А я и забыл, что что-то с Дурмстрангом не так. Но Сусана ответила проще, развеяв мои подозрения: — Жалование небольшое, а работа тяжелая, изматывающая. Круглосуточная порой, когда сидишь до утра за проверкой заданий. Жизнь в изоляции. — Она невесело вздохнула. — И всегда проблемы какие-то вылезают наружу. Хотя бы сегодня. Слышал про мальчика, который глаз однокласснику то ли выбил, то ли проткнул? Матиас, ты звезда здесь. Всем видом показывая, что этот мальчик со мной родственными узами не связан, я коротко ответил: — Что-то слышал. — Вот тебе и пример. — А, кстати, что мальчику этому будет? Накажут ведь. Сусана фыркнула и махнула рукой. — Рада его ко мне пристроила. Утром рано в лесу травы для лазарета собирать. Я так и завис. — За то, что пацана покалечил — травы собирать? А вы здесь жесткие. Нет, я ожидал чего угодно: плетей, эшафота, избиения посохом, лишения палочки, чего угодно. А Матиаса отправят в лес, ромашки собирать! Сусана явно разглядела мое недоумение, и снова фыркнула. — Рада, конечно, учитель строгий. Но она, прежде всего, сербка, а потом уже учитель, между нами говоря. — Не понял. Причем здесь… И вдруг понял. — Да ну, это слишком как-то, — замялся я. — Прям такая вражда с северянами? Это же дети. Это ведь все равно, что если бы мой отец в свое время пырнул отца Скорпиуса ножом, а декан Гриффиндора ему вручил за это медаль, барабан и коробку шоколадных конфет. — Вражда, не вражда, — протянула Сусана. — Но Рада парня пожалела. — Да уж, — проговорил я. — Не думал, что здесь расизм через край. Или шовинизм. Я даже хрен знает, что это такое. — Это Дурмстранг. Я — румынка, Рада — сербка, Ласло — венгр, среди учеников множество албанцев, но для всех здесь мы — цыгане, а для всего мира за пределами стен — болгары. — Почему болгары? — Потому что знаменитый выпускник Виктор Крам из Болгарии. Это прозвучало не очень. Я и позабыл, что сам до этого года был уверен в том, что Дурмстранг находится в Болгарии, учатся там болгары и более никто. Сусана явно намеревалась поболтать — не представляю, кто бы из преподавателей мог удовлетворить ее потребность в общении. Но я быстро слился, сообщив о необходимости подготовиться к завтрашним занятиям. И это было ужасно. Те двадцать минут, что я пытался вникать в первый учебник, оказались нудными и безрезультатными. Я не понимал, на кого расчитано это чтиво и кто вообще способен усвоить хоть крупицу материала там, где к концу предложения забываешь, о чем было начало. Потом осенила гениальная мысль — учить не от корки до корки, а смотреть, кто у меня там в расписании и учить на параграф больше, чем знает тот или иной курс. Обрадовавшись собственной смекалке, я читал учебник уже для восьмого курса, так как завтра утром должно было состояться именно с этим курсом занятие. Читал медленно, вдумчиво, ни черта не запоминал, но упорно пытался. Впрочем, быстро это дело забросил, потому что с наступлением темноты приходило и время подводить итоги первого дня. — Короче говоря, — протянул Матиас, расхаживая по крыше, на которой мы встретились, чтоб миновать любопытные взгляды. — Не так плохо. «Ну слава Богу», — подумал я, кутаясь в куртку. Погода была не такой мерзкой, как накануне, но ночь выдалась холодной. Я морщился от порывов ветра, но, по крайней мере, на голову не капало ничего. — Я у цыган в большом авторитете. — Хорош называть всех поголовно цыганами, — вразумил я. — А то и так вообще не с того знакомство начал с классом. Знаешь, как тебя наказали? — Ага. Пойду траву собирать. — И пусть это будет тебе наукой. Что за идиотское вообще наказание? Но виду я не подал. — А что уроки? Матиас зевнул. — Не знаю, какой идиот составлял расписание… Судя по тому, что мое чадо чем-то недовольно, все прошло успешно. — … но утром у нас был румынский язык. Нервнобольной придурок, тот же, что в библиотеке книжки выдавал, пришел, поорал на всех, заставил писать диктант, мы спросили: «Нахуя?», а он расплакался и убежал. Я не удержался и хмыкнул. Бедный, бедный библиотекарь — вот кто в Дурмстранге работал больше всех, судя по всему. — Потом была практическая магия, ее ведет Ласло. Мне урок понравился — преподу было настолько плохо, что он нас еле отметил, и попросил просто тихо посидеть до звонка. Но я полистал учебник, и че-то у них программа для отстающих какая-то. В Ильверморни мы это уже проходили. — Матиас медленно расхаживал по острому коньку крыши, балансируя. — А урок Рады — это просто жопа. Хоть бы кто предупредил. Чего-то такого я и ожидал. — А что она преподает? — Темные искусства. О, ясно. Могу представить, чем Рада Илич, даже не отрицающая, что практикует чернейшую магию, просвещает молодое поколение. — Да ничем, — отозвался Матиас. — Мы тупо пишем конспект под диктовку. Я аж чуть дымом сигаретным не поперхнулся. Вот так откровение! Вот так суровая Рада! — И пишем кто на каком. Я — на испанском, а она мимо рядов ходит и ей вообще до одного места, кто чем на уроке занят, — жадно делился Матиас. — Хер знает, как она оценки выставляет. А я-то надеялся. — На что? — Почитал учебник на ночь. Там же жесть лютейшая, в МАКУСА за хранения такой литературы казнят, наверное. — Восхищению сына не было предела. — И такая херня: ни тебе ритуальных оргий, ни групповых убийств, ни душепродажничества, ни гегемонии зла, че я сюда приехал — не понятно… Кстати, а че у нее с лицом? — У Рады? Ну, — я замялся. — След того, что темной магией все же баловаться не стоит. Но насчет Рады ты меня удивил. Может, просто в первый день так? — Не-а. Цыгане говорят, она раньше вела курс еще один, магию крови, там самая лютая жесть происходила, не для всех вообще. Но курс прикрыли пару лет назад, и вообще темные искусства здесь под колпаком. Вот Рада в знак протеста диктанты и устраивает. Одна надежда на Харфанга, он читает ритуальную магию. Но и про него говорят, что прогнулся и теперь только за дисциплину и форму лютует. Наверно у него на уроках пазлы собирать будем или окна красить. — Матиас праведно негодовал. — Кстати, про магию крови… Вдруг посерьезнел и обернулся на меня. — Ты думал, что мы будем делать? Я поймал его взгляд и пожал плечами. — Не знаю. В лес бегать будем, белок жрать. — Ты животное. Я не буду жрать белок, мне их жаль. — А людей не жаль? — Ни разу, двуногие примитивные ублюдки. Подать что ли на Дурмстранг в суд за то, что в стенах этой школы мой мальчик не может в полной мере раскрыть в себе потенциал серийного убийцы? — Придется обходится чем есть, — серьезно сказал я. — До Большой земли далеко, черт его знает, где мы вообще. А за стенами только попробуй кого-то жрать, вмиг оба отхватим. Матиас с негодованием сплюнул сквозь сжатые зубы. Я внимательно смотрел на то, как он давил в себе протест против такого очевидного, но невозможного для себя правила. Сколько он продержится? — Ну или я попробую убедить Харфанга отпускать нас… — Ал, не вздумай. Харфанг не очень большого ума, раз взял тебя на работу и раз не вспомнил до сих пор, что пустил за стены вампиров. Знаешь, что будет, как только он вспомнит? — И что же? — То же, что в Ильверморни. — Здесь этого не будет. — Почему? Потому что два последних темных мага Европы учат студентов писать диктанты? Молчи, Ал. И не напоминай никому. Матиас злился. Почему-то на меня. Я не знал, как решить вопрос с кровью, но, думаю, что любое предложение будет воспринято в штыки. — Если ты хоть слово скажешь Харфангу или кому-нибудь вообще, я перебью здесь всех, до кого дотянусь. Ладно. — Сделав над собой усилие, достойное Нобелевской премии мира, не иначе, Матиас успокоился. — Как твоя история? Уже все просекли, что ты не учитель, а алкаш судимый? Я оглядел просторы Дурмстранга в поисках ближайшего сиротского приюта. — Иди спать, тебе завтра траву рано утром дергать. — А сейчас серьезно. Ты в курсе, что завтра утром у тебя урок с моим курсом? — Завтра? У меня утром восьмой курс в расписании. — Ал, восьмой курс — это мой. — Да схера? — удивился я. Матиас закатил глаза. — А, ну да. — Я посчитал мысленно что-то, не помню что, но в итоге согласился с сыном. — И? Я вообще не выдам, что мы знакомы. — Согласен, наше родство — опечатка на родовом древе семьи Сантана. Но, — сказал Матиас тоном, не терпящим возражений. — Несмотря на то, что почти все твои поступки вызывают лишь желание показать тебя психиатру… — Моя шизофрения — твоя шизофрения, родной, а если еще дедово наследие проснется, то тебя в дурке закроют до второго пришествия. А кто будет тебе туда носить карты и апельсины? Правильно, папа! — Короче, Ал, — проскрипел Матиас ледяным тоном. — Хоть ты и болван, мне за тебя никогда не было стыдно. Ни когда ты ушел за хлебом и пропал на десять лет, ни когда тебя трижды на моих глазах вязали мракоборцы, ни когда ты раздул на весь МАКУСА это вранье про гомосятину с президентом… это ведь было вранье? — Конечно, — закивал я. — Точно? — Точно. — В глаза мне смотри. Наши взгляды встретились. Матиас прищурился. — И даже тогда ты меня не разочаровал. Папа. Потому что ты нормальный человек, — сказал он. — Так вот, не разочаруй меня завтра на уроке. Выучи хоть что-то. — Да никто не знает, что мы родственники. — Блядь, Ал, я честно пытаюсь удержать хотя бы совочек твоего авторитета! — прорычал Матиас, широко раскрыв клыкастый рот. — Короче, ну пожалуйста, постарайся. Просто хотя бы трезвым приди, это уже будет хорошо. И снова бессонная ночь, уже четвертая подряд. Я снова вертелся в холодной постели, курил в открытое окно и читал учебник по истории магии за шестой курс. Добрался до параграфа номер три, но информация в голове не задерживалась. Я думал о словах Матиаса. Об обидных, небрежно брошенных, но правдивых — я самозванец, который не может ничего. А сын, который был привязан ко мне не более, чем к попутчику в поезде, все еще пытался хоть в чем-то мною гордится. По сути, единственное, в чем за меня можно было гордится, это что я не сдох до сих пор. В простейшей задаче, с которой справится любой школьник — выучить три параграфа несчастных, я справиться был не в состоянии. Голова, как решето, памяти — с комариный хер, буквы плыли перед глазами, а мысли постоянно заняты чем-то другим. И все глубже, чем три параграфа сраного учебника, гораздо глубже. Ни достижений, ни поводов для гордости у меня нет. Если так задуматься, то я один в один мой кузен Хьюго. Тот тоже безработный, ни на что не способны, ни к чему не стремящийся и умеющий лишь жрать, спать и гадить. И я презирал Хьюго, смеялся, потому что он отброс, дебил. Но я же не дебил. Правда? И, знаете, потратить ночь на то, чтоб лежать и сокрушаться в темноте, мыслить и разводить внутреннюю полемику на тему дебил я или нет, а под утро решить, что все пропало и до самого рассвета лежать в ожидании смерти от безысходности — чисто мой метод. А потому стоило титанических усилий, чтоб этому методу не поддаться, открыть книгу с самого начала и начать вникать по новой. Столько раз, сколько нужно будет, пока не запомню. Утром я был трезв, умыт, причесан и готов. Даже завтракать не спустился, чтоб не отвлекаться. В последний раз я так нервничал лишь заступая на должность атташе, в чем, напомню, провалился с треском. За двадцать минут до начала занятий я, почти не заблудившись, добрался до классной комнаты, еще пустой, сел за учительский стол и приготовился ждать. Сердце билось, как заведеное. Перед глазами лежал пергамент с заметками, которые я выучил уже наизусть со всеми датами и периодами. Нога нервно притоптывала по полу, холодные руки норовили чем-то занять подрагивающие пальцы, и я, глядя то в заметки, то в раскрытый учебник, продолжал жадно читать. Казалось, прошло три вечности до того, как я оторвал взгляд от книги и увидел, что за партами меня ждет класс. Отвлекусь. Знаете, часто в фильмах про школу можно наблюдать таких «типичных» тридцатипятилетних небритых подростков, которые выглядят так, словно у них с утра геометрия, а после обеда — заседание суда касательно раздела иммущество при разводе? Я часто видел, и, когда смотрел эти фильмы, все думал, где же водятся такие школьники? Так вот, водятся они в Дурмстранге. Этот восьмой курс выглядел старше меня. Без прикрас. Рослые, развитые, ни разу не выглядящие на свои семнадцать. Я видел школьника с щетиной. Школьника с щетиной! Причем такой основательной, двухдневной. И смотрел на класс, про себя думая, что самым младшим выгляжу здесь именно я. Углядел на четвертой парте Матиаса. Вспомнил о предстоящей задаче. Что ж, я был готов не подвести его своей тупостью. Оставалось лишь делать вид, что этот парень с татуировкой на лице мне совершенно незнаком. — Сантана Матиас. — Я все еще знакомился с классом, как прилежный учитель. Матиас невысоко поднял руку. — Мое солнышко. Ну как здесь сдержать гордость, когда у меня самый красивый ребенок в классе? Я, может быть, деревянный, но не каменный. Да рядом с моим ангелом его одноклассники казались просто вырожденцами без шанса на будущее. «Отец — сопля в полете, мать — страхолюдина в силиконе, в кого ты солнце такое, непонятно». Матиас одними губами прошептал мне угрозу. И я продолжил перекличку. Сложные имена, которые я не запоминал, тридцатилетние школьники, поднимающие руки, и вдруг, внезапно: — Ульссон Юхан. Светловолосый и крайне малфоеобразный юноша поднял руку и поднял на меня взгляд единственного целого глаза. — Вижу, — кивнул я, царапая напротив фамилии одноглазого в журнале слово «пидорас». Ох, обожаю эту работу. — История магии. Новое время. Я указал на название курса, которое незнакомо старательным почерком написал на доске мелом. — Если сделать короткий экскурс в общемировые тенденции и не разбрасываться кусками политической карты, чтоб описывать ситуацию в каждой отдельно взятой стране, то что можно сказать в целом. Первое, оно же главное — географические открытия и осознание человеком прямоходящим факта того, что за океаном тоже есть жизнь, — произнес я, ткнув позади себя в доску, на которой появился короткий тезис. — Второе, оно же из первого следующее — последствия этих самых географических открытий. Да! Ой, я так сначала обрадовался, что ученица с первой парты подняла руку! А потом перепугался, потому что уже предвкушал каверзный вопрос. Я этот взгляд дотошного ботана знал — у меня дочка с таким взглядом по Салему ходит, людей раздражает. — Вы имеете в виду появление в Европе заокеанских языческих религиозных течений и видов магии, незнакомых ранее? — Четко, — кивнул я. — Анимизм, пало, вуду, сантерия и еще десяток течений вместе с рабами перекочевали на материк и создали немало… а че смешного в слове «рабы»? По классу действительно прокатился такой еденький смешок. Некоторые обернулись назад, на Матиаса. Тот лишь сдул со лба кудрявую прядь и размял шею. Моя рука под столом крепко сжалась, а зубы так прикусили изнутри щеку, что я не смог и слова выдавить. Матиас едва заметно покачал головой, глядя на меня. — Продолжаем урок, — улыбнулся я натянуто. И добавил тише. — Юмористы хуевы. Я собой гордился. Нет, не так, чтоб нацепил корону и задрал нос до потолка в тщеславной радости. Просто настолько нервничая, как накануне, и практически уверившись в своей тупости, я не замолкал ни на секунду за все время. Конечно, было к чему стремиться, для начала научиться не материться во время изложения материала, но я ведь только учился быть учителем! — Тенденция пятая — развитие магического образования на фоне всплеска рождаемости волшебников. Школы магии растут, как грибы после дождя, но не все дорастают, потому что гуманизм гуманизмом, но охоту на ведьм никто не отменял. Боже, лапочка с первой парты меня так слушала, что я готов был ее прямо сейчас удочерить. Вообще девочки за первой партой на меня смотрели, как на истину в последней инстанции. Чего-то за мной записывали, шуршали перьями, думали, кивали, короче, давали мне железную мотивацию читать учебник еще на пять параграфов вперед. Однако не все оценили мои труды. — Пиздец, он просто в двух словах пересказывает первый раздел, — услышал я шепот за четвертой партой. — Вот это стиль, вот это мощь… Это умничал вертлявый смуглый парень, сидевший рядом с Матиасом, который в иерархии некоторых учеников поднялся до высот черного князя после того, как выбил неприятелю глаз вилкой. Я наблюдал за этим умником украдкой, даже радовался, потому что тот просто из кожи вон лез, чтоб привлечь внимание моего сына. Он шептал ему что-то все время, дергал за рукав, угодливо сам смеялся, еще и отклонялся назад, чтоб поделиться шуткой с сидевшими позади друзьями из их компании. И вот он снова решил пошутить и поумничать. И снова глянул глазками сначала на Матиаса, ожидая поощрения, а затем назад отклонился, к хихикающим друзьям. Я хотел не обратить внимания тактично и продолжить вести урок, чтоб моих девчоночек за первой партой не расстраивать и с мысли не сбиваться, потому что начал терять суть темы. Но Матиас, даже головы не поворачивая в сторону сидевшего рядом шутника, схватил его за курчавые волосы и несколько ударил головой об парту с такой силой, что столешница треснула надвое. Тут же позади, от еще минуту назад дружественных одноклассников, сидевших позади, в спину Матиаса вот-вот бы полетели заклинания. Но я, стрелой промчавшись меж рядов, вдруг оказался рядом. И вцепившись в края пятой парты, вытянул шею и испустил, широко раскрывая острозубый рот, в лицо ученикам восьмого курса громовой рык. Ожоги на лице Рады Илич раскалились до насыщенно-алого цвета спелой брусники. Они не просто извивались змеями, они аж почти в узлы завязывались, точно отражая настроение темной ведьмы. В комнате громко тикали часы, а в такт им тревожную тишину разбавлял и цокот длинных желтоватых ногтей директора Харфанга. Он сидел за столом в учительском кресле и смотрел на нас с Матиасом взглядом насылающего проклятье. Исхудалое лицо выражало неприязнь, глаза щурились, ноздри так и раздувались, как у разъяренного быка. — А мораль всей этой истории, — произнес Матиас, опустив взгляд. — Неважно, кто какой национальности. Все равны. Ведь и викинги, и цыгане одинаково огребли в первые тридцать шесть часов от сальвадорца. Харфанг с силой ударил рукой по столу. — А девочкам мой урок очень понравился, — обиделся я. — Отец, ты был лучшим. — От души, малой. — Нет, правда, я даже подумал, что тебя подменили ночью. — Я был хорош, — гордо сказал я Харфангу. — Он был очень хорош, — кивнул Матиас. — Я, конечно, раскаиваюсь, но, если бы урок снова кто-то попытался сорвать, я бы всек ему еще раз. — Ты видишь, что творится? — Харфанг, не веря глазам своим, повернулся к Раде. — … я — белый европеец, его дед — латиноамериканец, а крестный был евреем, тем не менее, когда наше черное солнышко не взяли на конкурс талантов, судей мы увозили в лесопосадку дружно и как одно целое. — Меня на нервах немного понесло не в то русло. — Их до сих пор не нашли, — подтвердил Матиас. — Потому что неважно, кто какой национальности, важно, чтоб своих не сдавал и был христианином. — Второе — не особо… — Это важно, блядь! — Матиаса вдруг как током ударило. — Что? Финн был евреем? — Латентным евреем. Харфанг с такой силой треснул по столу снова, что оставил на занозистой поверхности трещины. — Значит так. — Директор с трудом говорил от гнева. — Собирайте свое барахло и вон отсюда! Что ж, где-то так я себе все и представлял с самого начала. Нас хватило на двое суток. Но мы старались. — Тодор, — проговорила Рада коротко. Харфанг повернул голову и поймал ее долгий взгляд. — Будете наказаны. Оба, — добавил директор, вновь бегло на нас глянув. И, поднявшись со скрипом кресла и суставов, зашагал прочь. Его тяжелая меховая мантия шелестела подолом по полу. Я глянул на Раду. — В последний раз, — проскрипела она едва слышно, и направилась за директором следом.

***

Дверь в аудиторию хлопнула так, словно вошедший намеревался ее сорвать с петель. Галдеж студентов стих моментально. Мистер Роквелл, широко шагая к помосту перед амфитеатром лекционного зала, был в скверном расположении духа, но всеми силами пытался показывать, что все в порядке. Более опасной смеси в настроении преподавателя Брауновский корпус не ведал. На стол полетел журнал. — Присутствующих не отмечаю, отсутствующим — мой привет, опоздавшим — соболезнования, — поздоровался мистер Роквелл и взмахнул палочкой. Дверь в аудторию закрылась. Щелкнули замки, а две появившиеся из воздуха цепи сковали проход крест-накрест. Первый курс молодых мракоборцев насторожено замер. — Программа плотная, времени немного, работаем усердно. — Роквелл снова махнул палочкой. — Первые два раздела учебника сугубо ознакомительные, прочитаете сами, там ничего сверхъестественного. Раздел три открываем. Тема — на доске. Шуршали страницы, скрипели перья. — Итак, методы правового регулирования… Подняв взгляд на аудиторию, мистер Роквелл поймал взгляд студентки, сидевшей у окна поодаль от остальных. На бледном лице оставались следы сходящих ссадин, а пепельные волосы, собранные в короткий низкий хвост, казались на солнце сплошным белым пятном. — … отношений внутри магического сообщества. — Мистер Роквелл отвел взгляд и, ничем не выдавая свой истинный настрой, продолжил лекцию как ни в чем не бывало.