Я не понимал, где нахожусь, географически. За одним окном тянулся нескончаемый шлейф густого хвойного леса. За другим окном виднелись голые острые скалы, о которые бились волны неспокойного моря. Даже если и забраться на самый верх башни и оглядеться, не было видно ни поселений, ни построек, ничего на горизонте, что бы говорило о том, что на этой земле кроме Дурмстранга еще что-то есть.
Север — так пришлось назвать обобщенно то место. Здесь было на порядок холоднее и темнее, чем в местах, где я бывал и привык жить. Но я стал привыкать к этому месту. Это оказалось не сложнее, чем привыкнуть к сезону дождей и душному сентябрю Коста-Рики. Оказалось даже легче, ведь в Дурмстранге не оказалось насекомых: ни пауков разных размеров и степени смертоносности, ни жуков, ни многоножек, ни даже тараканов. Все то ползучее, чего я боялся и что обитало в тропиках во всем изобилии фауны (трави, не трави — они выживут и будут мстить), в промозглом замке не выживало.
Я ощущал разницу климата, но все равно прозрел, когда утром первой недели октября увидел снег.
Это был не тот снег, который мигом вызывает рождественское настроение. Это был промозглый снего-дождь — колючий, мокрый, с ветром и оставляющий не шапку белоснежного покрова, а лужи и размытую грязь. Проснувшись от того, что мне на подушку натекло не менее стакана воды из щели в оконной раме, я преисполнился благородной целью вершить великое и жизнеутверждающее.
— Снег, — протянул я, глядя в окно. Изморозь на нем заливал дождь. — Снег — он как сама жизнь: поначалу все красиво и безмятежно, а потом в него насрет какая-нибудь псина. И все.
Я выдохнул дым через плечо, аж утонув на мгновение во всей глубине собственной метафоры. Смысл показался мне словами не описать, каким глубоким, и я как раз задумался над тем, насколько великим все-таки человеком был, как вспомнил, что урок шел уже десять минут как.
— Так вот. — Я смущенно затушил сигарету о доску и суетливо разогнал ладонью дым. — Это я к чему…
Пятый курс смотрел на меня с явным недоумением. Я сложил руки за спиной и принялся неспешно расхаживать меж рядами.
— Как говорил знаменитый британский философ Шон Бин: «Зима близко». Зима действительно близко. Мы должны быть готовы. — Я легонько похлопал по спине сутулого мальчишку, заставив выпрямиться. — Мы должны наращивать силы и крепнуть. Мы должны взять зиму в ежовые рукавицу и не поддаться ее коварству. А что такое коварство зимы?
Я оглядел класс, но никто руку не поднял, ответа не зная. Пришлось рассусоливать очевидное:
— Это холод. Его подлая цель — заставить нас захлебнуться собственными соплями и умереть в муках от пневмонии в холодных больничных постелях. Холод жаждет уничтожить расу волшебников: он проникает глубоко под кожу, продувает наши кости, но особенно он жесток к женщинам. Девочкам. Здоровая женщина — здоровая нация, но откуда же взяться здоровью, если род волшебников обречен на вымирание, ведь на холоде продует всякие эти ваши женские приблуды. И все.
Я резко опустил руку на стол.
— Бесплодие. А там и мучительная смерть в агонии. И соплях, да. Смерть в агонии и соплях, врагу не пожелать такого гнусного исхода. И нас всех это ждет, потому что чем ближе зима, тем ближе переохлаждение в стенах этого замка. Поэтому мы должны взять ситуацию в свои руки. Не ждать милости от богов и уповать на оттепель, и уж тем более не надеяться на помощь государственных чиновников. Поэтому предлагаю. — Я сделал лицо максимально серьезным. — Сдать на новые окна по пятьдесят галлеонов.
— Ты вообще страх потерял, Поттер?
И, как это часто бывает, самые честные и добрые намерения были растоптаны в зачатке. Я стоял снова в учительской у стола, за которым сидела и глядела на меня уничтожающе Рада Илич.
— Ну а что, — замялся я.
— Ты собираешь с детей деньги!
— Деньги на окна.
— Ты идиот?
Я хотел возразить, что был отнюдь не идиотом, раз догадался посчитать, сколько смогу собрать, учитывая, что классов в Дурмстранге десять, а учеников в классе — плюс-минус тридцать. Но это бы означало, что я наглым образом собирался обокрасть собственных учеников, о чем, разумеется, не помышлял.
— А вы вообще свои окна видели? — вскинулся я в ответ.
И, в два шага приблизившись к первому же, отодвинул с подоконника стопку книг, закрывающую щель.
— О! — Я просунул палец в эту щель меж занозистой рамой и стеной. — Пожалуйста. Нет, ты глянь!
Ожоги на лице Рады краснели — бесилась. А так оно всегда и бывает, когда в коллектив приходит неравнодушный активист.
— И вообще, я сейчас к Волсторму пойду, мол, детей подвергают опасности и на мороз выгоняют, а они потом болеют. И, мало того, когда находится тот единственный, кто готов эту проблему решить, своими силами…
— За счет учеников.
— Да. То есть нет. То есть, это неважно, — заверил я. — Я готов собрать деньги, взвалить на себя эту ответственность, лишь бы дети зимой не мерзли. Так, дайте мне перо и бумажку, я сам буду писать доносы наверх, потому что не с того Дурмстранг с колен поднимают. Надо сначала окна заменить, полы помыть, а потом уже темную магию искоренять.
Рада, глядя на меня с явным желанием вбить кулаком в пол, сжала свой посох и коротко им стукнула о пол. Я вскинул бровь, не поняв, в чем чудо. Минута потребовалось, чтоб догадаться снова поднести руку к щели. К пальцам тянулось неожиданное тепло, несмотря на то, что за толстыми стенами было морозно.
— А это вообще распространенная практика, — огрызнулся я. — Маскировать проблемы, а не решать их. Вот скажи…
Я резко повернулся к сидевшему в углу библиотекарю, который в споре не участвовал и вообще заставил вспомнить о себе лишь когда послышались тихие всхлипы.
— Тебе нужны новые окна? У тебя в библиотеке холодно, как в морге.
Невротик несчастный так дернулся, что у него с переносицы упали очки. На меня подняли взгляд, полный ненависти.
— Ничего мне не нужно! — взверещал библиотекарь, подхватив высокую стопку тетрадей и вскочив на ноги. — Оставьте меня все в покое, у меня шестьдесят непроверенных работ!
Бедолаге нужны были явно не окна, а хорошее успокоительное. Он вылетел из учительской, едва не падая под весом тетрадей, да с такой скоростью, словно мы с Радой за ним погнались.
Рада расправила широкие плечи, не сводя с меня тяжелого взгляда.
— Ну а что? — ввернул я сконфужено. — Была бы вовремя зарплата, не было бы этого разговора, я здесь за идею и пожрать работать не собираюсь.
Честно говоря, за идею и пожрать я был готов работать круглосуточно. А потому не понял совершенно, за что мне влепили очередное наказание.
— Не школа магии, а богадельня, — бурчал я, шагая прочь по коридору. — И вообще, кто это придумал, наказывать учителей… за что? Чем больше дети сдадут на окна, тем меньше у них останется на сигареты… О.
По коридору навстречу мне шагал господин Ингар. Шагал не просто так, а тащил за собой, ученика, которому двумя пальцами зажимал разбитый нос.
— А че…
— Бладжер.
— А-а-а, — протянул я. — Господин Ингар!
Тот обернулся и замер, а бедный ученик дернулся и зашмыгал носом.
— Вам нужны новые окна?
— Нет, — отрезал Ингар и зашагал снова в направлении лазарета.
— Пидорас, — буркнул я ему вслед, но шепотом, а то с темными магами ругаться не хотелось.
Меня уже второй раз за тридцать четыре дня с начала учебного года наказывали. Честное слово, мне в Хогвартсе во время учебы перепадало меньше — да я всего-то раза четыре за семь лет учебы был на отработках. А я дружил со Скорпиусом Малфоем, это чудом немыслимым наказание случилось всего четырежды.
И вообще, что за фишка наказывать учителей? А как же авторитет в лице студентов? Я просто представил, как директор Харфанг назначит отработки-наказания своей заместительнице Раде. Или Ингару, за то, что не уследил и в чей-то нос врезался бладжер. Или этому библиотекарю-румыноведу. Да в двух из трех случаев директор Дурмстранга окажется избит и проклят, а нервнобольной библиотекарь устроит такую истерику с заиканиями и высокими воплями, что проще будет придушить, чем утешать. Чем больше я об этом думал, тем больше казалось, что из меня сделали козла отпущения какого-то.
«Ну понятно, нашли самого младшего и слабого», — заключил я вечером, смиренно шагая за Радой Илич на незаслуженное наказание. — «За него заступиться некому, он никого не проклинает, он несет в мир добро, конечно он в этом Дурмстранге, как прыщ на жопе».
Я шагал за Радой по казавшейся бесконечной винтовой лестнице вниз, сверлил взглядом ее широкую спину и бурчал себе под нос план мести. Ощущая себе маленьким и невинно осужденным, я был обижен. Конечно, статус преподавателя и взрослого сорокалетнего мужчины не позволял мне показывать этого женщине прям уж явно, а потому я был обижен молча и жил намерением ночью написать донос в Международную Конфедерацию и письмо-жалобу тестю в Детройт.
Рада, словно прочитав мои мысли, фыркнула.
— Смешно тебе, червячиха? — буркнул я. — Знаешь, почему ты такая злая?
Червячиха отвечать не намеревалась.
— Потому что я с тобой тогда не пошел на Святочный бал.
— О да, — глубоко кивнула Рада. — Это моя отложенная месть спустя двадцать три года. Ты все правильно понял.
— Вот именно. Я же кавалер нарасхват, завидный.
— Да, знаю, я читала ту статью про тебя и президента МАКУСА.
— Сука, — буркнул я, обиделся еще больше и впредь с Радой решил вообще не разговаривать.
«Впредь вообще не разговаривать» продлилось две минуты, пока мы спускались.
— Читала она… лучше бы что-то про права детей почитала. Прав был Волсторм во всем, относительно тебя. Вот так вот, однажды не сводишь женщину на Святочный бал и все! Она посвящает жизнь черномагическим ритуалам, бреет голову и прыгает в костер, а потом начинает бесоебить, пугать людей и ненавидеть человечество.
Чем больше я узнавал других женщин, тем больше считал, что мой недолгий неравный брак с Камилой Сантана был идеален. Пусть она до самого алтаря не понимала кто я и от кого родила сына, мы были недолго, но счастливы порознь.
Лестница привела в подвалы. Мы шагали по широкому коридору, освещенному факелами. Под ногами хлюпала вода, швы меж каменными блоками стен поросли мхом. Пока я гадал, кто затопил подвалы и почему на это не реагирует Рада, мы продолжали идти, и чем дальше вглубь коридора, тем сильнее становился запах. Он заглушал вонь влаги и плесени, был странным и неописуемо сильным — что-то прогоркло-соленое, на что-то похожее, но в то же время я не представляю, что еще могло так пахнуть. Чем дальше шагали, тем больше хотелось натянуть футболку по самые глаза, чтоб не дышать.
— Куда мы идем?
Рада не ответила и не обернулась даже. И я шел за ней, как каторжанин, чувствуя себя действительно провинившимся и наказанным. Пока не увидел в конце коридора высокую фигуру с шапкой черных густых кудрей.
— Да ты, блядь, издеваешься!
Матиас стоял, оперевшись на стену, и помахал мне безо всякого желания выдавать, что мы знакомы.
— А вам кажется, что мы в паре работаем эффективнее? — спросил я.
— Нам кажется, что вы испытываете терпение всего Дурмстранга, — рыкнула Рада.
Она оставила нас у больших деревянных дверей с толстыми засовами и грубым резным орнаментом. И, не пояснив ничего, направилась прочь. Мы с Матиасом смотрели ей вслед.
— Что натворил? — прошипел я. — Опять.
— А ты?
— А что я?
— Ой все, — отмахнулся Матиас, скрестив руки на груди. — Это несправедливо.
— Согласен, — согласился я.
Мы продолжали стоять. Я догадался дернуть дверь, но та оказалась наглухо заперта. Не понимая сути наказания, мы остались ждать.
— Чем воняет? — поинтересовался я, не утерпев. — Ты же чувствуешь?
— Ал, не напоминай, я шаге от того, чтоб заблевать пол.
Ждали минут пятнадцать, пока в коридоре не послышались глухие шаркающие шаги. К нам, опираясь на клюку, приближалась удивительно некрасивая женщина, больше всего мне напомнившую ведьму из сказки про пряничный дом. Женщина была невысокой, большой и совершенно круглой — сгорбленной настолько, что, казалось, в ширину была больше, чем ростом. Стоило ей приблизиться, как нам открылось ее неприятное желтоватое лицо: рыхлое, с большой бородавкой на подбородке. У ведьмы были клочковатые волосы, торчавшие из-под дурацкого чепца, поверх старой выцветшей одежды был завязан фартук с пожелтевшей оборочкой.
Ведьма подняла на нас взгляд.
— Здесь не нужны помощники.
— Огонь, Ал, идем, — обрадовался Матиас.
Я и сам хотел слиться, но ввернул:
— Нас привела Рада.
Круглое лицо ведьмы скривилось. Пыхтя с хриплой отдышкой, она зацокала клюкой к двери. Провела дрожащим пальцем, довольно грязным и с кривым толстым ногтем, по резному узору. Тяжелые замки щелкнули, засовы сдвинулись, и дверь со скрипом приоткрылась.
— Заходите, чего встали.
Я вошел первым в большое помещение, из которого лился свет. В нос тут же ударил этот ужасный запах: прогорклое масло, ядреные соленые специи, что-то подкисшее. Этим пахло от самой ведьмы, этим разило из комнаты, куда она нас завела.
Комната была бы просторной, не будь такой заставленной. Полки тянулись вверх лесенкой до самого потолка, а то количество всякого, на них наставленного, и вовсе грозилось вот-вот рухнуть вниз. Разгонял духоту и делал омерзительный запах еще удушливей большой камин, в котором на вертеле болтался чайник. Из камина веяло такой духотой, что я впервые за все в Дурмстранге время захотел снять кожанку. Помещение делил надвое огромный дубовый стол, на котором было все: от котлов и закопченных грязных кастрюль и до корзин с хлебом и ведер с овощами. У черной от копоти стены находилась огромная, воистину огромная дровяная печь. И я понял, какое наказание нам назначила Рада Илич — отправила нас во владения единственной, кого боялся темный маг и директор Дурмстранга Тодор Харфанг.
— Повариха, — в ужасе прошептал я.
Повариха была здесь чем-то вроде легенды. Это я узнал эту легенду на курилке за теплицами, когда пришел отчитывать за пагубную привычку старшекурсников, но в итоге стрельнул пару сигарет и разговорился. И когда я поинтересовался, откуда на столах берется еда, если в Дурмстранге, как утверждалось, нет слуг, малолетние курильщики понизили голос до вкрадчивого шепота и рассказали страшную историю о грозной поварихе Магде, на кухню которой нет хода ни ученикам, ни учителям, а каждый, кто рискнет проникнуть за закрытые двери…
— Пизда нам, сынок, станем тефтелями, — заключил я.
Моего бедного сынка даже эта перспектива не напугала. Матиас всегда остро ощущал запахи — он мог безошибочно определить, что воняет на полках в магазине, а еще мы со стариком Диего частенько использовали это обоняние, чтоб определить источник запаха газа в доме. Я не представлял, насколько сильно ему воняло в этой кухне, если задыхался сам.
Самое ужасное, что этот запах никуда не девался. Не было ни окна, чтоб проветрить, ни вытяжек, ничего. В кухне висел этот смог вони, и как от него избавиться — я не знал. Повариху вообще вонь не смущала, она сама пропахла этой кухней. Протискиваясь меж печью и столом, повариха, что-то бормоча себе под нос, повозилась, чтоб вскарабкаться на табурет. Затем выпрямилась ровно настолько, насколько позволял горб. И, пошарив на одной из полок, швырнула на дрогнувший стол тяжелую книгу.
— Рецепты.
Затем крючковатый палец указал на прибитый к дощечке пергамент.
— Меню.
Я не мог не сводить взгляда с ее рук, грязного фартука и обстановки кухни в целом. У Магды были действительно грязные руки. В земле, со слоем грязи под кривыми ногтями. Представив, как эти руки нарезают хлеб и соприкасаются с едой, мне поплохело. Матиас и вовсе сел на табурет, обмахиваясь воротом собственной полотняной рубахи.
— Подождите, — спохватился я, когда Магда, даже не глянув на нас обоих и не разъяснив что и как, тяжело повалила из кухни. — Вы уходите?
— Какой наблюдательный, — буркнула она. — Продукты здесь сами собой не появляются.
— А что нам делать?
— Все написано.
И, грузно повернувшись, двинулась прочь. Дверь за ней захлопнулась и щелкнула засовами.
— Малой, — я обернулся. — Ты как? Нормально?
У Матиаса глаза слезились.
— Я не понимаю, — прошипел он. — Что здесь может так вонять?
Я и сам гадал. Еда в Дурмстранге не была мерзкой. Да, странной, да, жирной и тяжелой, но вполне неплохой, а если привыкнуть, так и вовсе хоть за добавкой по три раза возвращайся. Это были самые простые продукты: мясо, овощи, каши и молоко. Ничего из этого не может так вонять. Да в принципе еда не может пахнуть так, чтоб хотеть натянуть противогаз.
Сказать бы, что воняла кухня… Да не могла кухня, даже самая засраная, так вонять.
Но я огляделся. Грязная печь. Жирные поверхности. Засоренная раковина, вся в овощных очистках. Липкий пол. Огромный ворох приправ в мешочках, погрызенных то ли мышами, то ли докси — просыпанные приправы налипли на слой жира. В огромной миске на полу, доверху заполненной водой с плавающим в ней лавровым листом, отмокали свиные рульки.
— Да, в принципе, все.
Я долго водил палочкой, вырисовывая узоры в воздухе, пока запах втягивался в ее конец. Палочка в руке грелась, как бы не треснула от напряжения. Не менее десяти минут занял процесс, прежде чем можно было сделать безопасный вдох. Даже Матиас приободрился и ответственно взялся за наказание.
Надо сказать, что поварами мы оба были такими себе. Моих кулинарных талантов хватало редко на то, чтоб сварить овсянку, которая в итоге всегда пригорала. Матиаса на кухне я не видел ни разу вообще. Он был ответственным больше за открывание консервных банок и за пожрать. Поэтому с равными шансами отравить Дурмстранг, мы склонились над меню.
— Фу, блядь. — Матиас был брезгливым, но голодным, а потому кривился, но уже подъедал. Его руке был надгрызенный кусок хлеба с очень толстым слоем сливочного масла. — Лечо. Че такое лечо?
Я вздохнул и начал листать оставленную Магдой книгу. Страницы и обложка были скользкими и жирными наощупь.
— О, это даже я не испорчу. Это перец, лук и помидоры.
— А мясо?
— В рецепте его нет.
— Фу. Нихрена питательного, жрать нечего в этой школе.
Я косо на него глянул, уплетающего уже третий бутерброд.
— Да ты только масла сливочного грамм на триста навернул. Жрать ему нечего.
Матиас отмахнулся. Кажется, голод был сильнее брезгливости.
— О, это мой рецепт, — сказал он, грызя огурец. — Чорба с грибами. Я не знаю, конечно, что такое чорба, но знаю толк в грибах. Ох, весело будет…
— Так, отошел от котла! — гаркнул я. — Ты что, гад, провез свои грибы сюда?
Матиас закивал. Я залепил ему подзатыльник.
— Только попробуй.
— Я уже попробовал перед тренировкой, наперло, как стрекозу. Ингар сказал, что в жизни не видел, чтоб охотник сломал квоффлом ворота соперника и челюсть вратарю.
Выводов из ситуации, любой вообще ситуации, Матиас не делал принципиально.
— Иди, будешь тесто на хлеб месить.
— А где оно?
— Блядь, его надо замесить, грамотей! Из муки, воды и… — Я скосил взгляд в рецепт. — Пекарского порошка, солода и масла.
— Масла уже нет.
— Прекрати жрать.
Не родился еще тот мужчина, которому бы я готовил, но, видимо, родилось триста детей, которых придется накормить! Я не знал, как справлялась повариха Магда одна на кухне, ведь работы было непочатый край. И речь не о таланте кулинара даже — я уже тридцать минут сидел на корточках и чистил гору картошки. Гору, размером с Эверест. Чтоб вы понимали, сколько этой картошки было, я сидел у старой ванны, доверху полной грязных корнеплодов. И это не считая ведер, расставленных вокруг.
Картошка, картошка, картошка! Я чистил ведро, следом появлялось еще одно. Руки гудели, нож выскальзывал, пальцы краснели мозолями, а я сам был близок к истерике. В последний раз на меня такое накатывало в лабиринте Мохаве, когда я, размозжив голову охранника об угол стены, стоял с киркой у глухой стены и понимал, что никогда в жизни не смогу выдолбить тоннель. Но тогда хоть была мотивация, а здесь же, с картошкой… ненавижу картошку.
— Матиас, — рявкнул я, чтоб умалять стресс. — Что-то как-то не пахнет свежеиспеченным хлебом.
— Ал, заткнись, блядь! Заткнись! — Матиас тоже был в истерике, пытаясь вытаскивать пальцами из липкого теста окурок самокрутки.
Хоть на кухне и запахло шмалью, стресс это никак не умаляло. У малого тоже не ладилось с готовкой. В гигантском корыте хлюпала сероватая масса, которая липла к рукам, к столу, к полу, к корыту и вообще ко всему, с чем хоть как-либо соприкасалась.
— Все, я не выдерживаю!
Матиас рухнул на стул, закрыл лицо рукой, липкой от теста. Часть теста плюхнулась на пол.
— Я тебя за шмаль на мачте корабля самолично повешу, — пригрозил я строго.
— Молчи, пока я стену с кулака не вынес, — судорожно чиркая зажигалкой, прошипел Матиас.
Маленького Матиаса пытались воспитывать многие. Вот он и унаследовал, повзрослев, мою стрессоустойчивость, эрудицию Финна, контроль агрессии деда и кулинарные таланты атташе Сильвии.
— Могло быть хуже, — бросил я. — Представь, как было бы в такую погоду ковырять ракушки на корабле.
Ничто так не мотивирует, как понимание неизбежной перспективы худшего. Мы с сыном были похожи в том, что, изрядно поныв, могли браться, в принципе, за любую работу.
— Я, короче, не знаю, что такое пекарский порошок, но нашел чистящий. Норм? — Матиас продемонстрировал мне картонную упаковку.
Я тяжело вздохнул.
Какой аттестат? За что мы сражались?
— Норм, сыночек. Не нам это есть.
Иногда нужно просто смириться, что твое чадо не выиграет Нобелевскую премию. Матиас был вроде неглупым, но тупил знатно. Я его за это меньше любить не стал, почему-то.
— А теперь давай серьезно.
Сложно быть серьезным, когда, дочистив три тонны картошки, раскинул руки в радостном кличе. Но я пытался так же усердно, как и пытался в котле эту картошку тушить.
— Обязательные предметы на то и обязательные, что нельзя просто развернуться, выйти из класса и не ходить на занятия.
— Рада сама меня выгнала.
— И правильно сделала, я бы тебя вообще убил на месте. Она тебя выгнала за дело. Но это ведь не означало, что теперь на ее уроки надо забить.
— Да мне плевать, что это означало, — отмахнулся Матиас. — Я не буду ходить на ее уроки.
Я вздохнул, подняв взгляд. Лицо над котлом раскраснелось и покрылось испариной.
— Что тебе сказать, — протянул я действительно неуверенно. — При любой другой ситуации, не будь твоих чертовых грибов и не выделывайся ты в Хогвартсе…
Аж зло берет, как вспоминаю!
— Тебя бы в Дурмстранге не оказалось. Странное здесь место — да. Нужно тебе доучиться — трижды да. Ругать тебя за то, что ты не хочешь изучать темные искусства, я, конечно, не стану.
— Я хочу изучать темные искусства, — возразил Матиас.
— Блядь, — выругался я, чуть не выронив горячую крышку.
— Но в подаче Рады это тупо диктанты. Она открывает учебник и надиктовывает конспект, и ей плевать кто пишет, а кто нет. Я не собираюсь тратить время и чему-то учиться у человека, которому плевать на свой предмет.
Я тяжело вздохнул.
— Темные искусства — не та наука, которую нужно хотеть изучать иначе, чем теоретически.
— Нет.
— Да. Давай смотреть правде в глаза.
Матиас был со мной, разумеется, не согласен.
— Я не говорю, что Дурмстранг плох. — Дожили. Я вынужден защищать перед своим сыном честь школы магии, в которую он еще месяц назад ехать не хотел. — Здесь готовят действительно сильных волшебников, достаточно просто сравнить программу Хогвартса седьмого курса и то, что ты учишь сейчас. Но придирки к Дурмстрангу не из воздуха появились. Здесь темные маги. Да, их пытаются дожать и контролировать программу обучения. То, что Рада преподает диктантами — слава Богу, Матиас, что она просто читает вам строчки с учебника.
— Да ей вообще похрен на свой предмет, она просто тараторит.
— Темных магов прижали. Уверен, что все здесь преподают так или иначе сквозь зубы и без энтузиазма, когда запретили жертвоприношения.
— Нет, — снова уперся Матиас. — Тот же Харфанг — его предмет зацензурили через каждое слово, но он пытается как-то делать так, чтоб на его уроках не спали. Или Ингар, у него тоже цензура, но хоть прикольно, когда кто-то нос себе рикошетом заклятия разбивает. Или Ласло, он анекдоты смешные рассказывает. А к Раде ходить на занятия нет никакого желания. Ни у кого. К ней ходят просто потому что так надо.
Я не знал, что возразить и как остаться правым в такой неоднозначной ситуации. Сначала, в погоне за аттестатом и средним образованием, самолично притащил сына в Дурмстранг — возможно, единственную оставшуюся в мире обитель темной магии. Потом начал беситься, что сыну здесь неплохо, и в темной магии он, в отличие от любого, кто вырос в семьях заставших Великую Войну, ничего плохого не видит. И теперь, когда сын решил не ходить на уроки ненавистной преподавательницы, дилемма: или отругать, или возрадоваться, что темные искусства Матиас изучать не будет.
— Ты же понимаешь, — протянул Матиас. — Что бы ты не сказал, я сделаю наоборот.
Как никто понимал. С Матиасом можно было находить общий язык, но если паршивец упрется рогом, то любые аргументы бессильны. Он понимал, что я недоволен и начну сейчас отчитывать в манере «да посмей я такое сотворить в свои семнадцать, меня бы отец на месте убил!». Интересно, он думал, что я буду отчитывать за конфликт с преподавателем темных искусств или за то, что темные искусства с преподавателем или без, но его интересовали?
— Знаешь, малой, — проговорил я, сыпанув в котел с картошкой ложку соли. — Я знал кучу плохих людей, которые темную магию не использовали. Но история не знает ни одного добряка, который был бы темным магом. Волсторм мне тоже не нравится, но он во многом прав. Если учить кого-то создавать крестражи, пусть и для общего развития и чисто теоретически, не удивляйтесь, когда очередной Темный Властелин решит поработить мир.
Матиас цокнул языком.
— Для тебя это шутки шутеечные. Конечно оно весело все описано в тех же диктантах Рады — жертвоприношения, казни, проклятья некроза и прочий трэш, которому больше никто и нигде не научит. И книг таких на рынке не найти, как здесь в библиотеке.
— Вот именно. Это шанс.
Я пожал плечами.
— Твой дед Гарри, его близкие и вообще все те странные люди, которые пялились на твой партак и считают меня дебилом, отдали очень многое, чтоб темная магия не превратила в выженную пустошь сначала одну страну, потом Европу, а потом весь мир. Просто из-за того, что один обиженый на мир полукровка вдруг решил, что может стать… богом. А в богов нельзя играть.
Выпрямив ноющую спину, я отряхнул деревянную ложку от густой подливы. Капли угодили прямо на пол — грязнее от этого не стало.
— И вот если бы у деда Гарри не получилось хоть что-нибудь, если бы ему просто не повезло, оступился, не туда свернул — я не знаю, какие были бы последствия. Знаю, что на свете не было бы меня. И тебя, следовательно. — Я почесал грязной ложкой висок. — Не хочу взывать к твоей совести и грузить священными истинами. Ты — другой поколение, рос с другим дедом и Великая Война для тебя только на странице учебника истории.
— Нет, ну я понимаю, но ты опять драматизируешь.
— Я отец, у меня такая работа — сразу думать о худшем и ебать тебе мозг. Готовься, кстати говоря, мне плевать, насколько ты совершеннолетний и взрослый, я буду это делать вплоть до твоей пенсии и дальше.
— Вот именно поэтому, Ал, надо найти тебе женщину.
Пытаться Матиасу что-то вбить в голову аргументами и разговорами по душам — все равно что мячик в стену бросать.
— Я просто хочу, чтоб ты немножко задумался о том, что не просто так темная магия — это табу. Не потому что так сказал дед Гарри и не потому что профессор Волсторм так решил, — сказал я.
Я понимал, что начал действительно нагнетать. Почти начал рассказ о том, что темная магия — это то, что чуть не убило меня в лабиринте и уничтожило сотни людей, обратив в пепел и тела, и стены. Но понадеялся на очевидное — Матиас был слишком ленив, чтоб сознательно чему-то упорно учиться. Он не выдержал месяц диктантов, вряд ли его интерес зайдет дальше понимания, что для освоения чего-либо необходимо приложить усилия.
На этом нравоучения я решил свернуть. Тем более, что наказание подходило к концу. О приближении ночи и возвращении поварихи мы узнали по запаху — и вновь соленые приправы, чеснок, лук и прогорклое масло ударили в нос, заглушая даже запах пригоревшего в печи хлеба.
Цокая клюкой по липкому полу, повариха критически оглядела сначала нас с Матиасом, а затем наши художества: пересоленный кашеобразный картофель и намертво пригоревший к формам хлеб, больше похожий на кирпич.
— Это все? — прохрипела ведьма таким тоном, словно ожидала по возвращению увидеть здесь банкет на двадцать персон.
Мы с Матиасом переглянулись.
— Да.
Постучав кулаком по хлебу, Магда зацокала языком.
— Тоже мне, помощники. Идите отсюда.
Ругаться с поварихой даже сил не было. Во-первых, ужасно хотелось спать. Во-вторых, только опустив ложку я понял, как сильно устал — поясница гудела, колени дрожали, а пальцы не сгибались от бесконечной чистки картофеля. И, в-третьих, от Магды так разило вонью кухни, причем кухни плохой, щедро-чесночной такой, что находиться рядом было сложно.
Когда мы вышли в коридор, то едва не перецепились через четыре огромные плетеные корзины, накрытые тряпицами. Из корзин виднелась еда. Я разглядел, не особо останавливая взгляд, теснившиеся кочаны капусты. Как горбатая старая ведьма дотащила столько всего, не иначе как на своем горбу, я понятия не имел и выяснять не собирался.
— Ты понял, да? — прошептал Матиас, когда мы поднимались по лестнице.
Чем дальше от кухни, тем легче и приятней было дышать холодом. Я рассеяно повернул голову, не поняв, что должен был понять.
— Что?
— Повариха уходит по вечерам за продуктами.
— Ну, логично, вряд ли к Дурмстрангу заказывают курьерскую доставку.
Матиас нетерепеливо мотнул головой.
— Она выходит за стену. И знает, где купить продукты. Значит, где-то неподалеку есть поселение. Понял?
— И? — Я не понял. Но, увидев, как длинный раздвоеный язык Матиаса облизнул губы, вдруг как понял! — А, ты в этом смысле.
— Да!
Я понял, но понял с опаской.
— Ал, я зайцев в лесу больше жрать не буду, мне их жалко.
Мне тоже было жалко зайцев, белочек и Матиаса, которому было мало стакана крови и косточки в неделю. Но за прошедший месяц меня ни разу не мучал тот самый голод. Я умел с этой штукой жить, не вспоминать о нем и не гореть в агонии от того, что хочу кому-то вспороть артерию и подставить под фонтан крови широко раскрытый рот. Я никогда не голодал до безумия, до бреда и навязчивых мыслей — была норма, возведенная в ритуал. Реально на стакане крови прожить месяц. Абсолютно реально.
Наверное, это была только моя норма. Потому что из тех очень немногих вампиров, которых я знал, стакана хватало не всем. Финну нужно было больше — но он и был больше, мощнее, калорий тратил больше, чем требуется на листание книжек. Вэлма жрала, как не в себя, серьезно, не знаю, как она не выкосила половину своего гетто в порыве голода, и мало того, оставалась незамеченной полицией до сих пор. Дядю Дадли в расчет не беру, потому что в его рационе вампира, судя по габаритам, преобладали над кровью наггетсы.
Матиас… здесь все не поддавалось никакой системе. Он всегда был голодным. Не наедался обычной едой никогда, ел столько, сколько еды было в поле зрения. Наедался кровью, но сытости хватало едва ли на три-четыре дня. Потом снова начинал жрать как не в себя, пока не обострялся голод с присущей ему непереносимостью всего, кроме крови. Он ходил раздражительный и злой, вздрагивал от обострившейся громкости звуков и тошнотворных запахов всего, ненавидел всех, кто радовался жизни и с трудом держался, чтоб не перегрызть горло особо счастливым.
Я не знаю, как он учился в Ильверморни. Но знал, что в Дурмстранге он с большим трудом держал себя в руках, чтоб история об изгое, которого боится весь родительский комитет, не повторилась.
— Нельзя жрать людей, — почти взвыл я. — Оглушать и сцеживать немного — куда не шло.
— Да я не спорю, — закивал Матиас. — Не учи ученого.
— Это легко провернуть в мегаполисах, где народа много. А если рядом есть поселение, оно вряд ли большое. Сразу хватятся. Но, да, я согласен, это куда лучше, чем ничего.
Потому что я не знал, что делать, если Матиас на кого-то нападет в школе. Да и мне было зайцев в лесу жалко, если честно. У них глаза умные.
— Надо подрулить к поварихе, — решительно заявил Матиас. — Это твой шанс найти, наконец, женщину, которая будет нас кормить!
Я аж скривился.
— А че это я должен подрулить?
— Потому что я едва совершеннолетний.
— Да иди уже, — буркнул я, толкнув Матиаса на перекресток коридоров, ведущих в общежития учеников.
Я поднялся в жилую башню и спешно прошел по коридору. Преподавательские покои были аскетичны, никакой привилегии от статуса не чувствовалось в холодных голых стенах и стоптанных ковровых дорожках. Из освещенной гостиной тянулись в свете факелов причудливо вытянутые тени неспящих в поздний час.
— Нет здесь слабого звена, — услышал я, едва успев шагнуть на ступеньку, ведущую к проходу. — Но за Ласло следует приглядывать. Вино говорит прежде него…
Я поймал глубокий немигающий взгляд Сигрид — седовласой величавой колдуньи, которая преподавала науку артефактов и амулетов. Разговоры тут же стихли, стоило колдунье расправить плечи и чуть повести подбородком вперед. Рада, стоявшая ко мне спиной, обернулась и смолкла. Сусана, единственная, кто выглядел так, словно был поднят с постели, поежилась от холода в своей длинной ночной рубашке и скрестила руки на груди. Хмурый молчаливый Ингар стоял тоже повернул голову, отчего его длинная борода, заплетенная в тонкую косу, дернулась.
— А что вы тут? — вкрадчиво прошептал я, приблизившись. — Планируете убийство Волсторма? Да?
Обхватив за плечи Ингара и Сусану, я заулыбался.
— Тогда я в доле, а за прибавку к зарплате могу даже труп сбросить со скалы в море.
Вот хотелось стать частью коллектива, но меня, почему-то, в него упорно не принимали.
— Спасибо, Альбус, это хорошая новость, — скупо сказала Рада.
Встретив взгляд Ингара, я убрал руку с его плеча.
— Спокойной ночи, — первой попрощалась Сигрид и зашагала в коридор. Ее длинная мантия, словно сотканная из сотни орлиных перьев, шелестела на занозистом полу.
Да, я понимал, что не стану здесь всеобщим другом за месяц. Был слаженный коллектив темных магов, хотя бы тех, что шушукались этой ночью: все они работали не первый год, друг друга хорошо знали, были в одном унизительном положении, вынужденные менять свои программы под цензуру и одобрение одного душного коллеги. Но меня раздражало пренебрежение. Прошли те времена, когда взрослые важные люди умолкали и глядели, как на несмышленыша, когда я заходил в комнату и задавал вопросы.
— Так что, — протянул я, выдохнув сигаретный дым в окно-бойницу, когда за Ингаром закрылась дверь комнаты. — Когда идем на дело?
Рада Илич оглядела меня с ног до головы.
— Уймись ты.
— Спать не идешь?
— Вообще-то собиралась.
Я кивнул. И скосил тут же взгляд.
— Слушай, насчет моего малого…
— Не проси, смутьян мне в классе не нужен, — отрезала Рада.
— Ой, да слава Богу, — обрадовался я. — Ну, в том смысле, что он не будет изучать темную магию. Пусть и в виде сухой теории.
По изуродованному лицу Рады невозможно было понять, устроило ее сказанное или взбесило.
— Не беспокойся. — Судя по тону, все же взбесило чуток. — Даже если бы уроки проходили иначе, а мне было бы позволено больше, чем диктовка, темного мага из твоего сына бы не вышло.
Каждый отец живет ради этих слов.
— Я знаю. Потому что он очень светлый и добрый мальчик.
— Да, когда он однокласснику глаз выбил, мы это поняли сразу. Да пусть он хоть благодетель, — проговорила Рада презрительно. — Темные искусства требуют высочайшего уровня магической силы, самоконтроля и усердия. Ничего из этого у твоего сына нет.
Вот снова дилема. Вроде как я услышал то, что хотел. А вроде как моего сына назвали тупым.
— Ты хочешь сказать, — процедил я ледяным голосом. — Что он тупой?
— Нет, не тупой. Просто советую, раз уж ты такой ответственный папа, проверить его успеваемость за прошедший месяц. Много нового узнаешь для себя.
— Ой, блядь, своих сначала роди, а потом умничай и говори, как мне моих воспитывать, — прошипел я вслед Раде, когда и она отправилась в комнату.
Тем не менее вместо завтрака, которого обычно ждал, я отправился в учительскую. И не потому что на завтрак обещало быть то, что пытались готовить мы с Матиасом. Я, с трудом вообще дождавшись утра, решил сунуть нос в классный журнал восьмого курса и убедиться, что мой сын не тупой. Ну или не совсем тупой.
— М-да.
Матиас не был тупым. Не то чтоб я сомневался в этом, нет. Просто я не интересовался до этого особо, как он учился. Разве что, помню, устроил летом разнос, увидев оценки из Ильверморни. Но тогда была проблема в Ильверморни…
Как оказалось, проблема не была в Ильверморни. Я начал подозревать, что и в Матиасе было что-то не так, а Рада была в чем-то права. Оценки не были убойно плохими. Местами. Как оказалось, он был очень неплох в травничестве (еще бы, ведь продукты данной науки употреблял регулярно, не боясь ни Бога, ни отца, ни реабилитационного центра), неплох в квиддиче, лучшим в румынском языке (ВНЕЗАПНО), терпимо неплох в астрономии и артефактах. Короче говоря, у него было все вполне пристойно в дисциплинах, где не требовалось творить магию с помощью палочки и заклятий. Потому что боевая магия была с отметкой «слабо», практическая магия тоже, трансфигурация — «отвратительно» (ну там все понятно, Волсторм был сукой), ритуальная магия — снова «слабо».
«Может, он сквиб?», — подумал я. — «Потому что та же ситуация была и в Ильверморни, где с магией не ладилось».
Я не знал, как данную ситуацию исправлять. Будь это дисциплины другие, где помогла бы зубрежка, заставил бы Матиаса читать (не знаю, правда, как). А магия… как вообще подтягивают двоечников, которые не в ладах с заклинаниями?
«Зато не станет темным волшебником», — хоть что-то хорошее. — «А если повезет, то станет альфонсом».
Когда же меня застукали в учительской коллеги и глянули так, словно я опять воровал перья и чернила, было решено не спускать Дурмстрангу такое неуважение и показать им, что Альбус Северус Поттер — это вам не хухры-мухры.
И поэтому я снова попытался собрать со всех деньги на окна.
— Да иди ты, блядь, уже на урок! — директор Харфанг, швырнув в меня чернильницу, аж привстал из-за стола.
«Да что ж такое?» — возмущался я, шагая прочь. — «Что за люди?»
В праведном негодовании прошло утро — занятий в первой половине дня у меня по расписанию не было. Занимать себя было нечем. Я, инвестируя в свое свободное время, ученикам не задавал письменной работы, чтоб потом не тратить время на проверку стопки каракуль и не стать таким же дерганным, как библиотекарь. В то же время в Дурмстранге заняться в свободное время было нечем. Возможно, будь за окном погода лучше, или хотя бы не такой мерзкой, было бы неплохо прогуляться по обширной территории острова: от скалистого берега и до хвойного леса, огибая стены замка по мощенной камнем дороге. Поэтому, не имея лучшей альтернативы, я до самого полудня просидел в комнате, листая уже ненавистный учебник истории за не помню даже какой курс.
В полдень же, явившись на урок к пятому курсу, я сразу нашел благодарных слушателей для своей беды.
— Я говорю им, что дети мерзнут… Дети, вы же мерзнете?
Девочки с первой парты закивали.
— Вот, — кивнул я. — Дети мерзнут, дети болеют, но окна мы новые ставить не будем. Так, отвлеклись… Срджанович… Ага.
Достижение номер один в моей карьере — я почти все фамилии учеников научился выговаривать.
— Надо же чтоб дети помнили свои школьные годы с трепетом, чтоб их ностальгией душило, — снова расплылся я. — Вот что вы в свои сорок вспомните? Как поясницу в классе надуло? То-то и оно. Так, погнали дальше, не отвлекайте меня на свои окна… Тамаш!
Рука вверх не взмыла. Я опустил взгляд в классный журнал, чтоб убедиться, что фамилию прочитал правильно.
— Тамаш.
Снова тишина.
— Вот, — снова восторжестовал я злорадно. — Первая жертва простудных заболеваний. Посидел на уроке у окна, на следующее утро — все, пневмония. Сидит там, бедный, в лазарете, микробов плодит…
— Он не болеет, — отозвался паренек с распухшим носом. — В лазарете его нет, мне вчера там нос чинили после квиддича.
— А где Тамаш? Прогуливает, сволочь?
Я вознегодовал. Как мне казалось, если я прихожу на урок, то ты уж, будь добр, сдохни, но тоже приди, пока я не обиделся.
— Передайте Тамашу, что профессор Поттер сидел в тюрьме, злопамятен и очень неуравновешен.
— Профессор, Тамаш уже второй день не ходит на уроки.
Ученики суетились наперебой в желании сдать ближнего с потрохами.
— И в общежитии ночью его тоже не было.
— Ясно, — цокнул я языком, ставя напротив фамилии прогульщика жирную точку. — По бабам пошел.
Но вдруг поднял голову, вспомнив, что передо мной класс детей четырнадцати лет. Снова глянул в журнал. Подумал.
— Как это, не ночевал в общежитии?
Дети снова зашумели, слившись в один сплошной гул. Я, слушая обрывки отдельных фраз со всех сторон, кивал.
— Все-все-все. — Насилу угомонил класс, думал уж придется в воздух стрелять. — Тема урока на доске.
Урок пролетел незаметно. Пятому курсу я нравился — эти ребята были в том возрасте, когда я казался им умудренным опытом старшим товарищем. Я даже воодушевился своим успехам, но мальчик, которого никто не видел второй день, не выходил у меня из головы. И дело не в том, что не попадались мне за месяц еще злостные прогульщики. Какая-то часть меня, на которой еще шрамы от того, как работает жизнь, не зажили, так и чувствовала, что за прогульщика Тамаша спросят именно с меня. Тот, кто поднимает тревогу, чаще всего и получает по хребту. Поэтому я тревогу подавил, потому что случись на самом деле что-то из ряда вон, то бравый ревизор Волсторм уже бы рвал волосы на директоре Харфанге, за неимением на своей лысине шевелюры.
Но язык мой — враг мой, а святая простота — лучшая подруга, потому что за обедом я не выдержал и ляпнул:
— А есть какие-нибудь инструкции, что делать в чрезвычайных ситуациях, тип… ну если, допустим, ребенок пропал или что-то такое?
Преподаватели так и повернулись ко мне, застыв на месте.
— Поттер, ты что наделал? — Рада побледнела.
Это еще хорошо, что Волсторма за столом не было, иначе бы все, засели бы надолго.
— Да ничего не сделал, — вразумил я. — Просто интересно, тут же… лес. Скалы. Хер знает, мало ли.
Коллектив, конечно, веселый, но шуток не понимал вообще. Коллеги не сводили с меня взглядов.
— Да все, все, — пришлось буркнуть. — Конечно, как деньги на окна сдать, так «нет, иди работай», а как ребенок, гипотетически, пропал, сразу все такие деятельные!
Коллеги не понимали ни шуток, ни намеков.
— Да ну вас.
Ляпнул же, придурок. Если завтра этот Тамаш проклятый не явится на уроки, кого обвинят? Правильно, меня.
— Ты, Ал, не с той стороны зашел. Окна никому не нужны.
Вечером мы спускались в подземелья, и по пути я пожаловался сыну на алчность обитателей Дурмстранга.
— Если собирать со всех деньги, то на что-то милое и жалостливое, — протянул Матиас. — На кормушки для птиц, чтоб зимой не передохли от голода… в фонд поддержки зайцев. Че-то такое. Чтоб жлобы сразу поняли: или надо сдавать деньги, или кровь невинного зверя на их руках.
— Чтоб ты так учил трансфигурацию, как умничал.
Матиас цокнул языком.
— Да ладно тебе.
— Да ладно тебе, — перекривлял я. — Это что надо делать на уроке, чтоб учитель поставил оценку «отвратительно»? Ты его бил? Угрожал его семье?
— Он меня вызывает постоянно.
— Так если вызывает, а ты, дубина, не удосужился домашку сделать, сиди с умным лицом и смотри в учебник, чтоб препод сразу понял, что ты умный и валить тебя — не вариант.
Чем дальше мы шагали по подземелью, тем явнее и насыщенее становилась уже знакомая вонь. И все те же ноты: соленые специи, чеснок, вареный лук, кислинка какая-то, масло прогорклое.
— Мне сейчас плохо станет, — прошептал Матиас, и сомневаться не приходилось. — Ну почему так воняет?
И я не знал. Вчера мы оставили после себя кухню пусть и не слишком чистую, но хотя бы не вонючую. Да, пахло горелым хлебом. Но это не тот запах, которым снова был наполнен коридор.
Кухня оказалась заперта. Не прошло и минуты, как я тщетно попытался войти внутрь, как дверь приоткрылась, и поварихи Магда, скрюченная так, что смотрела сверху вниз, одарила нас в тонкую щелочку недружелюбным взглядом.
— Что опять?
Ну подумаешь сожгли хлеб, сожрали масло и пропала куда-то бутылка крепленого вина. Это ведь не повод хамить с порога.
— На отработку, — сказал я.
— Она вчера закончилась. Идите вон.
Я поначалу очень обрадовался и шагнул назад, когда дверь снова захлопнулась.
— Ал, надо узнать, где она скупляется, — напомнил Матиас. — Иди, пофлиртуй с бабушкой.
Почти взвыв, ведь это жестоко, когда сначала дают надежду, а потом ее отбирают, я распахнул дверь рывком. Магда не успела задвинуть засовы и суетливо отошла назад, перепугавшись. Стоило шагнуть в кухню, как обдало жаром раскаленной печи и этой знаменитой вонью.
— Прочь, кому сказала! — крикнула Магда так, будто у меня в руке был нож.
— У нас назначена отработка, — уперся я. — Радой Илич. И я не рискну ее ослушаться.
Матиас за моей спиной звучно закрыл лицо рукой.
— Да ладно вам, — улыбнулся я испуганной поварихе. — Что здесь, лишние руки не нужны?
Честно говоря, наши с Матиасом корявки годились только на то, чтоб ими ничего не трогать. Повариха это просекла еще со вчера.
— Сейчас вам будет, — просипела она злобно и, подхватив клюку у стены, затоптала прочь. — Я сама к Раде схожу. Ничего здесь не трогать!
— Говорю, ничего не трогать!
— Да иди уже, — бросил я, отломав от свежего солодового хлеба горячую краюшку прежде, чем дверь закрылась за злобной Магдой.
Хлеб был мягким и вкусным, но даже его душистый аромат перебивала кухонная вонь.
— Чего? — Я повернулся к недовольному Матиасу.
— Ал, а не дано было просто сходу у поварихи спросить, где здесь поселение, а не записываться на каторгу снова?
Я пожевал хлеб.
— Чтоб ты так, засранец, на трансфигурации умничал! На, — я сунул и Матиасу кусок хлеба. — Зажуй гнев.
Раскрыв рот так широко, что в него бы поместился котел, Матиас набил рот горячим мякишем и с чудовищным звуком проглотил.
В кухне кипела работа. Я не знал, как Магда справлялась одна — готовка здесь не заканчивалась никогда, а куча грязной посуды, очистков и мусора и вовсе достигала потолочных высот. На дубовом столе остался большой окорок, с воткнутым в него топором для рубки мяса. В огромном котле кипело что-то густое и супообразное. В печи выпекалась очередная партия румяного хлеба. В углу парил ножик и картофелина, кожура быстро очищалась и свисала аккуратной спиралькой.
И это все могло бы быть вкусно. Хлеб был потрясающе вкусным. Если бы не вонь. Я вновь расхаживал по кухне, медленно водя палочкой над головой — такая себе вытяжка, но вчера мы хоть могли. Духота, дым и зловонные запахи втягивались в палочку медленно, словно серцевина палочки сопротивлялась, но зато дышать становилось легче, а кухня даже казалась чище. Опустив палочку, наконец, я глубоко вздохнул с наслаждением человека, которому после суток мучений с насморком выдали капли.
Я вдохнул и тут же замер, не выдохнув. Наши с Матиасом взгляды пересеклись — значит, не показалось, не почудилось. Он тоже унюхал, когда пелена вони выветрилась.
Не сговариваясь, мы принюхались снова. Я не понимал, откуда пахнет — запах вскружил голову, да и ароматы еды, его все же перебивали, чтоб четко указать источник. Матиас же безошибочно ринулся к двери, ведущую в коморку, где хранились, как я помнил со вчера, мешки с овощами, мясо на крюках и молоко. Дверь оказалась заперта.
Мы снова переглянулись. Матиас, сжав дверную ручку, с силой дернул на себя. Замок, вместе с дверным косяком и куском стены, сразу же оказался выломан. Мы оба, толкаясь в проеме, ринулись в холодную темную коморку, я подсветил палочкой, суетливо оглядываясь. Мешки с капустой, картошка бесконечная, репа, крупы, копченые куры, подвешенные к железяке под потолком — в таз под ними стекал желтоватый жир. Пахло копченым очень сильно, но я знал, что унюхал прежде, и знал, что мы искали.
И оно нашлось. В большом глубоком жестяном тазу, полускрытое розоватой от крови воды. Это был большой шмат заветренного мяса — темно-розовый и с комковатым жиром.
— Показалось же? — протянул я, глядя, как по мясу ползает муха.
— Это человек? — прошептал Матиас.
Он жадно принюхивался, и, присев на корточки, стянул с жестяного бидона крышку. И, макнув палец в густое и вязкое на вид содержимое емкости, облизал его.
— Да, это человек, — повторил Матиас. Его раскосые глаза расширились то ли в изумлении, только в долгожданной радости, но никак не в ужасе.
Я снова глянул на шмат заветренного мяса, сочившегося остатками крови и соками.
— Вчера же здесь этого не было?
— Нет, унюхали бы. Свежий.
— Перестань жрать! — взбеленился я.
Матиас медленно и бережно облизывал пальцы, оплетая их длинным раздвоенным языком.
— А у меня мальчик в классе как раз пропал, — сказал я, нервно рассмеявшись.
Мы снова переглянулись.
— Ал, сейчас будет глупый вопрос, — прошептал Матиас.
И кивком головы указал на мясо.
— А где все остальное?
***
На стене второго этажа, меж двумя кабинетами висел портрет. С полотна, не раз повидавшего реставрацию, смотрел ясным взором волшебник в темно-синей мантии с высоким воротником, плотно прилегающим к шее. Около портрета не было ни подписи в рамке, ни таблички с пояснением, кем был этот бессменный обитатель Брауновского корпуса, история умалчивала, знали ли студенты, кем он был, когда проходили мимо, привычно здороваясь. Те же, кто были внимательны на уроках истории магии в Ильверморни, знали, что день ото дня здороваются с Вебстером Бутом — основателем факультета Вампус и первым мракоборцем Нового Света.
В начале октября портрет был снят со стены и отправлен, по словам декана Грейвза, на очередную реставрацию. А пустующее место на стене в тот же день заменили другим портретом, куда как более новым и не знавшим еще ни коррозии на раме, ни потрепанного полотна, ни выцветших красок. На портрет был изображен худощавый и грустный молодой человек с зачесанными на бок волосами цвета соломы, сидевший в широком кресле у стопки книг. Человек с портрета, казалось, был чем-то глубоко опечален. Его большие распахнутые глаза смотрели на замершего напротив портрета мистера Роквелла в безмолвной тоске.
Мистер Роквелл смотрел в ответ. В его же глазах, не столь распахнутых и отнюдь не печальных, застыл привычный холод.
— Это Натаниэль Эландер? — послышался рядом негромкий голос.
Роквелл скосил взгляд.
— Все-то вы знаете, мисс Арден.
Эл не стала кичиться знаниями на сей раз, лишь молча показала мистеру Роквеллу вкладыш от очередной шоколадной лягушки.
— Ну конечно.
— Он правда был величайшим изобретателем за всю историю МАКУСА? Или рекламный ход?
Мистер Роквелл вздохнул.
— Величайшим?
— Здесь так написано, — Эл глянула на свой вкладыш снова.
— Величайшим — нет. Великим — возможно. Ладно, идем.
Прошагав к лекционному залу, Роквелл повернул в скважине ключ и толкнул дверь вперед.
— Натаниэль Эландер был действительно талантливым ученым, — сообщил он. — Но его сгубили его же методы и ожидание того, что весь мир ему должен.
Эл опустила рюкзак на скамью и расстегнула застежку.
— А что он изучал? На карточке сказано, что алхимию и целительство. — Она опустила свой большой блокнот на стол.
— Таблетку от смерти, — бросил мистер Роквелл.
Эл подняла осторожный взгляд.
— Вас этот Натаниэль Эландер не восхищает, видимо.
— Ну почему же… — Но соврать у мистера Роквелла не вышло. Тон его выдал. — Я просто был из тех, кто видел изнанку его экспериментов.
Вдруг мистер Роквелл замер и перевел взгляд на Эл, словно поняв, с кем внезапно разговорился. Взгляд его стал суровей, однако от комменатриев Роквелл удержался и повернулся к доске, чтоб размашисто написать на ней тему лекции.
Когда лекция закончилась очередным пониманием того, что из полной аудитории студентов толк выйдет лишь пары-тройки, мистер Роквелл трансгрессировал прежде, чем декан Грейвз поймал его и заставил засесть за бумажной работой. Рывок трансгрессии выдался долгим и головокружительным, и, казалось, едва мистер Роквелл почувствовал под ногами твердую опору, то первое, на чем сфокусировался взгляд, стало перекошенное от ярости лицо Маделайн Вонг.
Мистер Роквелл едва успел выставить руки вперед и схватить совершенно обезумевшую женщину за плечи. Белокурые волосы Маделайн были растрепаны, синюшно-бледные губы дрожали, а в глазах стоял неописуемый ужас.
— Джон, они хотят ее убить! Они собираются сделать это!
Маделайн Вонг не разговаривала вообще. Впервые мистер Роквелл услышал ее голос, как и многие в МАКУСА. Этот голос оказался высоким, хриплым и надрывистым, словно Маделайн действительно долгие годы молчала, но с непривычки заговорила вновь.
Она резко обернулась на целителей позади.
— Я не позволю вам!
На истерику женщины оглядывались посетители больницы.
— Мы с мужем вагонами сливали в эту чертову больницу галлеоны, а вы лечите мою дочь примочками?! Да вы… — Маделайн снова резко повернулась к мистеру Роквелла. — Они собираются ее убить!
Рассеянно поглаживая ее по дрожащей спине, мистер Роквелл глянул на двух целителей, явно пытавшихся робко перекричать Маделайн.
— Успокойся, — шепнул он. — Делию обязаны лечить, пока ты не дашь согласие на то, чтоб лечение закончить.
Слова мистера Роквелла подействовали хорошо, но куда лучше подействовали две пинты сильного успокоительного зелья, которое главный целитель упросил Маделайн Вонг выпить у себя в кабинете.
— Разумеется мы все ценим то, что ваша семья делает для «Уотерфорд-лейк», — поправив пенсне на переносице, проговорил главный целитель. — Но также мы обязаны быть откровенны — Делия Вонг не восстановится.
— Лжец, — прошептала сквозь зубы Маделайн.
Сделав вид, что не услышал, целитель начал листать документ, скрепленный скобой.
— Многочисленные переломы — единственное, что удалось излечить. Но внутреннее кровотечение возобновляется вновь и вновь, целители дежурят у кровати и успевают блокировать его исцеляющими чарами, но эффекта от них хватает лишь на часы, а в последние две недели счет идет уже на минуты, — проговорил главный целитель сиплым голосом, который явно с трудом осиливал столь длинные фразы. — Никто досконально не знает истинную силу проклятья инферналов, однако могу сказать совершенно точно — Делию Вонг что-то съедает изнутри, и не стоит ждать, что шансов у нее больше, чем у мракоборцев, которым уже не помочь.
— Они все мертвы? — опешил мистер Роквелл. — Все те, кто поступил из Сан-Хосе?
— Лишь двое пошли на поправку, и их ждет очень долгий путь восстановления, сэр. С Делией Вонг подобного чуда ожидать не приходится. Мне жаль это говорить. Мэм, — Главный целитель задержал взгляд на Маделайн. — Мы не лечим вашу дочь. Мы ее просто-напросто мучаем, это не может продолжаться вечно.
— И вы бросите ее умирать? — проскрежетала Маделайн.
— Мы просим вас принять непростое решение, мэм.
Слепо глядя на то, как на плите дребезжит крышкой кофейник с бурлящим в нем кофе, мистер Роквелл так и чувствовал спиной тяжелый взгляд.
Слухи о светской львице Маделайн Вонг оказались лживы. Она не была немой и не казалась нездоровой, как поговаривали. Могла быть злобной и надменной сколько угодно, но горе заставило ее говорить и говорить с тем, кто априори не был бы в любое другое время приятным собеседником. Она не лезла выяснять отношения и не винила никого в смерти мужа, приняла эту утрату стойко. Глаза ее были сухими — все слезы остались в коридоре больницы, где оплакивали еще живую дочь.
Мистер Роквелл не знал, чего ожидать от Маделайн Вонг. Но не ожидал подлости. Как бы в МАКУСА не шептались о баснословно богатой чете трусливого предателя и больной гордячке, Вонги оказались нормальной семьей: принимали достоинства и позор друг друга, молчали друг с другом и очень любили единственную дочь.
Жалея, что понял это слишком поздно, мистер Роквелл, крепко зажмурился, мотнул головой и, сняв с плиты кофейник, разлил крепкий кофе по чашкам. Затем, добавив туда же по щедрой порции виски, опустил чашки на стол.
— Это то, о чем говорил Ли. — Маделайн не разглядывала ни обстановку квартиры, ни даже волшебный глобус у камина, на котором горели разноцветные огни. — Они не лечат Делию не потому, что не могут. Им нужно, чтоб она перестала бороться. Она слишком глубоко копнула, когда полезла в дела исследователей.
— Кто знает, — проговорил мистер Роквелл, придвинув к ней чашку. — Ли боялся за Делию, за тебя, потому и согласился сотрудничать со мной. Делия заняла очень выгодную для исследователей и их спонсоров должность, чтоб прикрывать сопутствующие преступления, но… не знаю, Маделайн. Если бы Делию хотели убрать, они бы не тянули месяц и не пытались бы ее лечить изначально. Выпей, пожалуйста.
Маделайн качала головой. Ее пальцы сжали теплую чашку, но тут же и разжались, даже не подняв ее.
— Они ни черта не делают. Исцеляющие чары и примочки. Миллионы вбуханы в эти исследования, и это только от Вонгов, а целители лечат мою дочь тем же, чем лечили бы в восемнадцатом веке! Исцеляющие чары и примочки!
— Получается, что исследования провалились, как только умер Нейт, — проговорил мистер Роквелл. — Или деньги терялись по карманам и не доходили до цели.
— Получается так.
Голос Маделайн дрогнул.
— Я понимаю, что шансов почти нет, но хочу, чтоб они что-то сделали, хоть что-нибудь, хоть бы даже это Второе Дыхание, просто чтоб появилась надежда.
— Что такое Второе Дыхание.
Маделайн сделала осторожный глоток.
— Никто не знает. Не знал. Кроме кучки приближенных к Нейту исследователей. Это был какой-то грандиозный проект, который сначала собрал кучу инвестиций, потом заглох со смертью Нейта, а потом вдруг снова всплыл и снова собрал кучу инвестиций.
— А как могут инвесторы не знать, на что дают деньги?
— Я не знаю, Джон, — отмахнулась Маделайн. — Когда Айрис была президентом, Нейту достаточно было сказать: «Хочу», и ему несли все, что нужно. А когда выстрелил эксперимент с Бетой… ты знаешь о бессмертной собаке, да?
Роквелл кивнул.
— Так вот, когда собака ожила, галлеоны снова полились рекой, исследователям не надо было ничего объяснять. Они просто присылыли запросы. Когда Ли попытался запросить отчет о том, на что тратились деньги в рамках Второго Дыхания…
— Вы попали в немилость?
— Да. Но, после Беты… Нейт доказал, что возможно, и Второе Дыхание, что бы это ни было, это шанс спасти Делию. Но они лечат ее, как лечили бы триста лет назад. Как-будто никакого прорыва не было, понимаешь?
— Скажи. — Мистер Роквелл задумался. — А Луи Уизли мог быть в курсе этого Второго Дыхания?
— Удивлюсь, если бы не был, — протянула Маделайн с некоторым презрением. — Нейт ни к кому не был привязан так, как к своему ручному оборотню.
Мистер Роквелл усмехнулся уголком рта.
— Что ты собрался делать? — Маделайн повернулась в кресле, когда он поднялся на ноги.
— Есть хороший шанс попытаться вылечить Делию. И я этот шанс приволоку сюда хоть за ухо, хоть за хвост.
— Мы даже не знаем, что такое Второе Дыхание.
— Уизли может знать. Доверься мне, — произнес мистер Роквелл. — Делия борется уже месяц, я тоже попробую.
Маделайн придержала длинную юбку, поднимаясь следом.
— Уизли был информатором. Он не вернется туда, откуда бежал с позором.
— Я очень умею убеждать. Возвращайся в больницу, — сказал мистер Роквелл, сжав ее плечо. — Используй все свое влияние, прессу. Если нужно, я оставлю контакт Розы Грейнджер-Уизли, ходи по больнице, и пугай ее именем всех целителей. Пообещай всем апокалипсис, если Делия Вонг не доживет до субботы.
Маделайн кивала, как заведенная. Впервые за осень ее лице начало светиться жизнью. Мистер Роквелл кивнул, поняв без слов, и, не став держать неловкую паузу дольше, поднялся по лестнице на второй этаж.
***
Сидя на привычном месте в аудитории, где томительное ожидание профессора проходило в шуме студентов, Эл находилась с сокурсниками в полнейшей гармонии — они не замечали ее, она не замечала их. Вместо этого разглядывая вкладыш от шоколадной лягушки, Эл перечитывала краткую биографию изображенного на ней человека:
Натаниэль Эландер (05.07.2008 — 31.08.2041)
Величайший изобретатель-новатор в истории МАКУСА за последние сто лет. Магистр целительства и алхимии. Единственный известный специалист по изучению медицины не-магов. Автор множества научных работ, среди которых «Целительство на стыке магии и технологий», выигравшая международную премию «Платиновое Перо» в 2036 году.
Дверь в аудиторию хлопнула. Эл оторвала взгляд и быстро сунула вкладыш в рукав толстовки. Однако вместо профессора Роквелла, знаменитого не только своей блистательной службой мракоборцем, но еще и извечно плохим настроением, а так же пунктуальностью, на помост перед амфитеатром скамеек поднялся декан Грейвз.
— А где профессор Роквелл? — опередила Эл вопросом явно разочарованная заменой сокурсница.
— Профессор Роквелл в бессрочном отпуске, — проговорил декан. В его тоне было то ли ликование, то ли раздражение — понять сложно. — Так… кто напомнит, на чем вы здесь остановились?
После лекции, в процессе которой Эл подобрала около двадцати синонимов к слову «дебил», студенты поспешили покинуть лекционный зал. Эл, по обыкновению, вышла в числе последних и обернувшись. Но декан Грейвз не провожал ее внимательным холодным взглядом, что само по себе было непривычным. Выскользнув в коридор и суетливо запихивая в рюкзак блокнот, Эл наблюдала за тем, как поток студентов спешит на лестницу. И, подгадав момент, когда этаж практически опустел, но декан Грейвз еще не покинул аудиторию, спешно зашагала к портрету в раме из красного дерева.
— Мистер Эландер.
Человек, изображенный на портрете, оторвался от чтения книги и поднял на Эл свои ясные, но печальные глаза.
— Да, — проговорил он негромко и словно пробуя слова на вкус. — Где я мог видеть вас, мисс…
Эл не ответила. Лишь нервно сжала пальцы на толстовке.
— Могу я задать один вопрос?
Эландер явно растерялся. Как для портрета вывешенного на всеобщее обозрение, он оказался весьма скромен.
— Наверное… я полагаю…
Эл шагнула ближе и понизила голос до шепота.
— Что такое
magnum opus?
***
Чем дольше я наблюдал, тем больше мне казалось, что тело Рады Илич состоит из угля, огня и топлива.
Она была разъярена. Ее живые ожоги пестрили на лице и аж алыми раскаленными узлами завязывались. В учительской пахло гарью — и это не от камина. Когда же Рада, вновь поймав мой взгляд, быстро сплюнула через плечо, ковер вспыхнул высоким столбом пламени.
— Это уже не смешно.
Рада повернула голову к директору Харфангу. Из ее приоткрытого рта выдыхался черный дым.
— Тодор, я понимаю, что это моя ответственность. Поттер и его сынок — моя ответственность, но давайте уже соберем их вещи и выставим прочь из замка!
На меня смотрели коллеги. Но говорила только Рада.
— Вот уже месяц как он появился здесь, и месяц у нас постоянно какие-то приключения. То драка на драке, то отношение ко всему и ко всем свысока, то деньги на окна какие-то собираем, то теперь вот это! Мы не работаем этот месяц нормально, мы в который раз все здесь собираемся и решаем проблемы, которых до этой осени в Дурмстранге не было!
Харфанг невысоко поднял свою сухую руку, призывая Раду умерить децибелы и не изрыгать пламя на ковер, потому что профессор Волсторм, явно замучился постоянно отбегать и тушить огонь водой из волшебной палочки.
— То есть ты хочешь сказать, — тяжелый взгляд Харфанг впился в меня. — Что на кухне лежит разделанный труп нашего ученика?
Слушая со стороны и Раду, и Харфанга, и вообще всю историю, я понимал, что звучит это максимально бредово. Настолько бредово, что я даже представил, как все это выглядело со стороны. Знаете, как это выглядело? Как туалетная комедия. И Рада была права: то у меня одно, то другое, то труп на кухне.
Я чувствовал, что если местным клоуном здесь раньше был пьянчуга Ласло, то сейчас это звание гордо перешло ко мне.
— Там лежит шмат мяса, — сказал я чистую правду. — Это человечина.
— Это бред какой-то, — прошептала, закрыв лицо рукой, травница Сусана.
— Это не бред.
— Это звучит, как бред, — поддержала коллегу мрачная Сигрид.
— Да мне похуй, как это звучит, — огрызнулся я. — У меня в классе пропал ученик. На кухне лежит кусок человеческого мяса. И я не знаю, где остальные части тела, не факт, что не в супе и жарком. Что мне, прикажете, промолчать и сделать вид, что все норм? Да пусть я придурок, который ошибся и поднял на уши всех, не гордый, извинюсь, покаюсь и пойду на очередное наказание. Но молчать не стану, ну это ж пиздец.
Рада раскрыла было рот, но Харфанг снова приподнял руку.
— Рада. — Он повернул голову. — Приведи Магду и мясо это с собой возьмите.
Смолчав и подхватив посох, Рада зашагала прочь. Двери сами открылись, пропуская ее вперед. Я провел ее взглядом и снова повернулся к Харфангу.
— Мы дождемся, — он коротко ответил и заставил меня молчать.
Ждали менее десяти минут — с трудом передвигающаяся повариха быстро добралась до учительской, миновав винтовую лестницу. Рада распахнула дверь и пропустила Магду вперед. Скрюченная ведьма поздоровалась тоном, вряд ли искренне желающим всем доброго вечера. В руках у нее тяжелела накрытая тряпицей корзина.
— Что у тебя здесь за мясо? — спросил Харфанг, указав взглядом на корзину.
Магда молча поставила корзину на его стол и сняла тряпицу. Директор Харфанг придвинулся ближе и, взглянув на кусок красного жилистого мяса, выставил над ним ладонь. Его крючковатые пальцы начали медленно опускаться, смыкаясь и вытягивая из куска заветренного мяса нечто, похожее на темно-серый дымок. Дымок тянулся к пальцам, словно всасываясь в ладонь, и когда Харфанг смахнул его в сторону, обрел очертания оленя, который на несколько секунд замер, затем недолго пробежал в воздухе и развеялся, стояло магу сжать пальцы в кулак.
— Это косуля, — произнес Харфанг так мягко, словно разговаривал с душевнобольным ребенком. — Мясо дикой косули.
И накрыл мясо тряпицей.
— Спасибо, Магда. Иди.
Повариха, повозившись, чтоб снять корзину со стола, направилась прочь, смерив меня беглым уничтожающим взглядом.
— Пожалуйста, все, — Харфанг рассеянно огляделся. — Расходитесь. Да… Спасибо. Спасибо.
Преподаватели отправились вслед за Магдой. Остался лишь я, мимо которого они все прошли, почти задевая локтями. Когда же дверь закрылась, я шагнул к столу.
— Это не то мясо, — прошептал я, глядя в темные глаза напротив. — Спорим, я почуял разницу?
И улыбнулся, обнажив острые зубы.
— Пошел вон отсюда, — прошипел в ответ директор Харфанг.
Шагая в башню, мерзнуть в комнате и слушать, как за стенкой мне-маразматику промывают кости коллеги, я услышал оклик:
— Мистер Поттер!
— Бля-я-ядь, — простонал я, узнав голос.
Идейный вдохновитель морали и больших перемен, он же профессор трансфигурации Юнас Волсторм догнал меня на крытом мосту. Говорить с Волстормом о высоких материях и о том, какие здесь все сволочи, мне не хотелось. Мне хотелось выпить, собрать Матиаса и валить отсюда к чертям собачим к деду в Детройт.
Но Волсторм явно привык быть посланным нахер, раз все же нагнал меня. Дрожа от холода в своем вельветовом пиджачке, он поравнялся со мной и произнес:
— Это было смелое заявление. У вас правильные намерения.
— У меня шизофрения, лучше отстань, — огрызнулся я через плечо, не замедляя шага.
— Мистер Поттер…
Я круто обернулся, так что, Волсторм шагнул назад.
— Послушай… — аж дышать тяжело стало в поисках замены матерного ора, который так и рвался из груди. — Если ты думаешь, что нашел себе друга-единомышленника, то нет. Я не буду здесь строить пансион благих намерений, и уж тем более не собираюсь ковром расстилаться перед засланной вошью из отдела образования.
Волсторм поправил очки.
— Я не из отдела образования, мистер Поттер.
Из внутреннего кармана пиджака он достал серебристый жетон, на которым была изображена массивная голова волка с раскрытой пастью.
— Я мракоборец.
А я обалдел. И, не зная, что сказать застыл. Волсторм поспешно спрятал жетон.
— И, думаю, мы оба понимаем, зачем я здесь на самом деле. В Дурмстранге не впервые пропадают дети.
