Зарево рассеялось, когда рука, настойчиво придвинувшая ко мне стакан, звякнула кривыми ногтями по его стеклянной стенке. Звон прокатился в голове протяжным гулом, а рука, на которой в такт этому гулу пульсировала бугристая синяя вена, была все той же, что и поначалу: короткопалой, подрагивающей, покрытой пигментными пятнами и мозолями. Единственное, что блеснуло на этой руке, был массивный медный перстень, так туго впивающийся в безымянный палец, что тот казался бледнее прочих.
— Пей, — настойчиво повторила повариха.
Но в горле застыл ком — я тупо смотрел в стакан и не мог заставить себя даже слюну сглотнуть, не то чтоб отхлебнуть предложенного угощения. Этот грязный желтоватый стакан, засраная кухня, липкий стол, лужи на полу — да, мерзковато, но и моя брезгливость с возрастом достигла того уровня, что подобрать с пола кусочек котлеты, который пролежал под шкафом неделю, это, в принципе, ничего страшного. Тем более, что уже не воняло до тошноты.
Матиас пил кровь большими и громкими глотками. Его острые зубы скрежетали по стеклянному стакану. Я поглядывал на него, понимая, что молодому растущему организму стакана мало.
— С хлебом, — снова буркнула Магда, не оборачиваясь.
Кровь с хлебом… Матиас, нехотя оторвавшись от стакана, в котором оставалось лишь чуток на дне, начал послушно отламывать от хлеба куски.
«Почему с хлебом?» — вдруг подумал я, наблюдая за Матиасом.
И вдруг озарила гениальная в своем идиотизме мысль — бабкин лайфхак, чтоб набивать желудок и чувствовать сытость быстрее, ведь ничем так не наешься быстро, как простым хлебом.
У меня тоже были свои фишки, до которых додумался с опытом, посредством проб и ошибок. Например, никто не предупреждал, что кровь долго не хранится, даже в холодильнике, она сворачивается и начинает вонять — я догадался перебивать сгустки крови блендером. Если крови было мало, добавлял в блендер печень (разумеется, не человечью, мне страшно представить, что где-то после меня будет ходить человек без печени), гранатовый сок или томатную пасту, чтоб этот адский пунш выглядел в посудине так, что можно было обмануть себя и выпить меньше. Да, это бред, но я жив и нормальный. А не бред, скажите, пожалуйста, кровь заедать хлебом? Не бред. Это именно что хитрость, хитрость того, кто не первый год и даже не второй знает, что надо делать и как можно обмануть собственный голод.
— Вы вампир. — Запоздалый вывод не был вопросом. Я просто подтвердил это, но сам не верил.
Вампиры не были такими… Я со своими аллергиями и грацией тазика тоже не мог назвать себя эталонным каким-нибудь Лестатом, но взгляд перевел тут же на Матиаса. Вспомнил Вэлму Вейн — диковатого вида, резкую, быструю, сильную. И снова глянул на Магду.
Она была развалюхой. Даже у страдающего диабетом, ожирением и еще десятком последствий любви к фаст-фуду дядюшки Дадли было больше потенциала. Магда была стара, скрючена, едва ходила и у нее дрожало абсолютно все: от артрозных пальцев и до заплывших морщинами глаз. В ней не было ни силы, ни мощи, ни выносливости — она даже дышала с присвистом и хрипотцой.
Магда обернулась. Я взглянул в ее приоткрытый рот, из которого вырывались эти присвисты вместе с выдохами. Зубы во рту были мелкие, недлинные, но острые, как заточенные.
— Ешь, — повторила повариха и, оставив меня без ответа, вернулась к работе.
Я придвинул свой стакан Матиасу. Аппетита, как и голода, не было. А избирательная стрессоустойчивость моего сына являлась, по ходу, золотой темой для исследования. На этой самой кухне совсем недавно Матиас истерично орал и швырялся тестом в стены, когда не мог понять, почему будущий хлеб похож не на хлеб, а на свежезамешанный цемент. И вот снова, на этой самой кухне, где сам же и унюхал кусок человечины, сидел за столом, пил кровь, ел хлеб (правильный, вкусный), и вообще не подавал никаких признаков того, что что-то не так.
— Да перестань, ну что ж ты делаешь, — шепотом взвыл я.
Матиас сжимая мой стакан, полный, вытянул раздвоенный язык на полметра и пытался им столкнуть с кастрюльки крышку. Магда обернулась на стук съехавшей крышки, а Матиас тут же втянул длинный язык обратно в рот, облизнулся и заморгал честными глазами.
— А ну покажи, — вместо ругательств проговорила Магда.
Матиас высунул язык снова. Глаза поварихи, заплывшие отеками и морщинами, расширились.
— Да уж. Мы действительно много не знаем о вампирах.
И снова отвернулась к печи. Я наблюдал за Магдой внимательно. Силы в ее дрожащем старом теле не было, но работа вокруг нее просто кипела. Работы было много, очень много — я это прочувствовал в один день наказания, когда возненавидел картошку до конца дней своих. А неповоротливая повариха крутилась, тягала тяжеленые сковороды, котлы и мешки, и руки ее уже не дрожали. Не дрожали они и когда она быстро-быстро резала овощи большим ножом, так и рискуя попасть себе по пальцам. Масло в сковороде раскалялось, в печи поднимался очередной хлеб, кипел в котлах густой суп, и снова запахи кухни, благо не такие мерзкие, как раньше, заглушили зов. Вновь воздух стал горячим, словно пропаренным, тяжелым.
— Может… — я окликнул робко. — Вам помочь?
Магда обернулась и одарила меня таким взглядом, словно я издевался.
— Мальчишка доел?
Матиас закивал.
— Тогда вон отсюда. Нечего здесь крутиться.
Над нашими головами пролетел, едва не расплескивая содержимое, казанок с горячим томатным соком. Я встал из-за стола, за шкирку потянул Матиаса и, бегло попрощавшись, покинул кухню.
Шли молча. Лишь выбравшись из подземелий на первый этаж, мы переглянулись.
— Иди в общежитие, — бросил я Матиасу.
Матиас, осоловелый и расслабленный, обернулся. Я с тревогой глянул на него, хоть и не было для этой тревоги поводов. Он не стал спорить, лишь повернул на лестницу и, переступая через одну ступеньку, направился наверх, а вскоре вихрем пронесся вперед, да так быстро, что за размытой фигурой не уследить было. Фигура обрела очертания лишь пару секунд спустя, оказавшись двумя этажами выше у защищенных чарами дверей в общежитие.
Да уж. Мы действительно много не знаем о вампирах.
Я смотрел, как закрывались двери на третьем этаже, и когда послышался рокот задвигаемых засовов, развернулся и вновь спустился по винтовой лестнице в подземелья.
В подземелье пахло влагой, гарью факелов и кухней. Не мерзкой вонью грязной забегаловки, а просто кухней: суп, свежий хлеб, что-то жареное. Сквозь запахи пробивался сладкий знакомый зов. Мне тогда показалось, что вонь, которая душила меня и Матиаса, была зачарованной и придуманной хитрой поварихой специально, чтоб никто не учуял ее настоящего запаха.
Дверь приоткрылась на тонкую щелочку еще до того, как я постучал. Магда прищуренно смотрела, ожидая беды вновь — кажется, на свою кухню она не пускала по доброй воле никого.
— Спасибо, — только и сказал я негромко.
Вы можете быть сколько угодно очаровательным засранцем и окрашивать мир серым, в тон исповедуемой морали, но редко какая угроза или уловка откроет вам двери шире, чем простое человеческое отношение.
Страшная старая повариха закончила работу глубокой ночью и погасила огонь под котлом. В кухне витал тяжелый запах горячих блюд, а жарко было настолько, что коричневый шерстяной платок Магда сняла со сгорбленных плеч и перекинула через стол. Утерев мокрые руки о передник, она повозилась еще, окинула кухню взглядом, убедилась, что гора посуды у мойки сама себя намывает, и тяжело опустилась на скамейку напротив меня.
А я словно попал на тридцать лет назад, в гости к бабушке. Сидел на жаркой кухне, за столом у глиняной пиалы с чаем, двух банок с джемом и большим подносом сладостей. На подносе был безумно сладкий десерт из тончайших пластов теста, сдобренных медом так щедро, что аж растекался и в руках, и на подносе у свечей. Но правило жизни номе тридцать три гласило: «Жри, что дают, пока дают», а потому мне бы жаловаться! Ну-ка, кого из вас ночью кормила по большому блату повариха-вампир? Никого. А у меня и ребенок сыт, и чай с тортиком, и настроение хорошее.
— Ничего тебе не скажу, — проговорила Магда, наливая чаю. — Не знаю. И никто не знает.
Руки ее все же подрагивали — чай едва не проливался на стол.
— Нет детей-вампиров, не рождаются они. Вампиры с людьми не путались никогда. Для них люди — или жертва, или охотник.
— Но рождаются, как видите, — пожал плечами я.
— Черт его знает, как так вышло. Но, говорю же, не знаю. Детей таких никогда не видела, сколько живу.
Я отхлебнул горячего чаю.
— А сколько живете?
Магда прикрыла глаза и усмехнулась хрипловато.
— Поболее твоего.
Да это и понятно, но вдруг меня осенила мысль:
— Я думал, что эпидемия вампиров началась с меня.
— Бред собачий, — хмыкнула повариха и тоже шумно отпила из пиалы. — Большая Чистка выкосила почти всех, это правда.
— А по статистике министерств — вообще всех.
— Ну так то статистика. А ты головой подумай. Коси не коси, а всех не выкосить. Некоторые запрятаться сумели, ненадолго, конечно, но пытались. Может кто с тех времен до сих пор в тени остается.
— А вы?
Магда покачала головой.
— А я редко покидаю Дурмстранг. Так и отсиделась.
Я не удивился тому. Но удивился, что ответов на свои вопросы так и не получил. Чувствовал, что Магда не лгала, но сколько бы лет ей не потребовалось, чтоб придумать фокусы с охотой и хлебом, о подобных Матиасу детях она не знала ничего.
Не сказать, что я гнался за ответами. Мы как-то жили, а Матиас из года в год удивлял странностями, к которым не были готовы ни я, ни уж тем более дед Диего. Я надеялся услышать ответ хотя бы на один вопрос, волнующий меня.
Будет ли так, что я переживу своего сына?
— Одному Богу известно, — отвечала Магда. — Не лезь вперед него.
Глядя в янтарного цвета чай, в котором плавал сухой цветочек клевера, я не хотел с этим соглашаться. Но пришлось — ответов все равно не было.
— Вы знаете про Волсторма? — вдруг спросил я.
Не знаю, что навеяло задать вопрос. Но, вспоминая о Волсторме, я чувствовал не только раздражение, но и тревогу — казалось, наш с поварихой разговор средь ночи слушают очень внимательно.
— Выскочка, рыщет здесь второй год, спит и видит, чтоб школу закрыли, — пробурчала Магда, явно недовольная профессором. — Дурак, но будь осторожен. Дуракам везет.
— Он знает про вас?
— Нет. Вряд ли кто знает, кроме Харфанга и тебя. Волсторм спускался на кухню лишь раз за все время — в аккурат как ты нашел мясо в кладовой. Ходил здесь, пальцем пыль искал, но с чем пришел, с тем и ушел.
— С подозрениями?
— То-то и оно. Всех подозревает, но, так тебе скажу, даже убивай я здесь детей, как ты подумал, Волсторм не считал бы меня главной угрозой. Харфанг, Ингар и Рада — вот его страх и цель. — Магда довольно прикрыла усталые глаза и зачерпнула ложкой вишневого варенья из банки. — У Ингара хоть магия темная, а сердце доброе, но Волсторм помнит, как учился с ним в этих самых стенах тридцать лет назад, обид не забывает, а зависть не отпускает.
— А-а-а-а, — заулыбался я, когда все встало на свои места. — Так Волсторм — не идейный новатор? Он просто завистливый зачуханец, которого в школе обижали?
— Бойся таких. Они самые мстительные.
И это чистая правда. Десять раз подумайте, прежде чем гнобить кого-либо в школе — этот терпила вырастет озлобленным и, возможно, будет в будущем вашим непосредственным начальством. Розу Грейнджер-Уизли гнобили в школе. И это хорошо, что ее месть вылилась не в уничтожение обидчиков, а работу над собой и профессиональный рост, иначе при всем мразотном потенциале моей кузины, Британия обрела бы нового Темного Лорда.
— Он в чем-то прав, этот Волсторм, — протянул я честно. — Насчет опасности темной магии.
Магда хрипло фыркнула, явно не соглашаясь.
— Он говорил, что в Дурмстранге до этого пропадали дети.
— Прав или нет, не ему закрывать эту школу и не ему учить Харфанга защищать замок.
— Но дети пропадали? — допытывался я.
Повариха задумчиво глядела на меня — явно пыталась понять, с какой целью интересуюсь.
— Если вы думаете, что я буду помогать Волсторму в реформах, то скажу так — не для того я выбрался из лабиринта Мохаве, чтоб снова попадать в каббалу информаторов.
— Да по тебе заметно, что с законом на разных дорогах.
— По шрамам из лабиринта? — поинтересовался я, бегло глянув на свои руки.
— Ты воруешь ложки за ужином, — вразумила Магда. — И не отнекивайся, на стол учителям ставлю десять приборов, а забираю всякий раз девять.
Я потупил взгляд.
— А у вас дети пропадают, — пришлось напомнить, чей грех серьезней.
И отправил ложку варенья в рот.
— А если без шуток…
— Да какие здесь шутки, — вздохнула Магда.
— О чем говорил Волсторм?
— Мясо и кровь беру там же, где продукты — далеко от острова. Так что, если думаешь, что я детей сюда пряниками заманиваю, а потом бросаю в печь…
— Ничего я не думаю, сколько можно.
На самом деле, не так уж и не думал. Скажем так, варенье здесь вкусное и чай душистый, но дети все же пропадали. По глазам Магды я понимал, что Волсторм не врал. Что-то случилось здесь.
— Случилось, — в итоге раскололась повариха, нехотя. — То же, что с Марку Тамашем этим. Потому-то Волсторм и появился в замке.
Она шумно отхлебнула чаю.
— Две девчонки лет двенадцати не от большого ума проводили ритуал, о котором знали из книжек, и то, не дочитали. Разница лишь в том, что мальчишку Тамаша спасти успели, а от девчонок спасать было уже нечего.
Я замер с ложкой во рту.
— Никто не смог остановить проклятье, — прогудела Магда. — Кожа слезала с них, плоть рвалась, а кости крошились в муку — смерть милосерднее, чем доживать так, да еще и по глупости. Рада проявила это милосердие, взяла грех себе.
В голосе старой поварихи было сожаление вперемешку с горькой насмешкой.
— Он умолчал, — прошептал я. — Харфанг умолчал об этом?
— И ты молчи. Учениц объявили пропавшими в лесу. Милосердней сгинуть от лап медведя, чем от того, что случилось. Девчонкам было не помочь, а Тодор сделал то, что нужно было, чтоб спасти школу.
— И что же он сделал? — вскинулся я. — Захоронил кости детей в пещере, пустил пыль в глаза родителям и продолжает выгораживать темную магию?
Магда скривилась, обнажив мелкие острые зубы.
— Легко быть умником, который провел здесь месяц. Тодор защищает замок и учеников, даже от самих себя. Недаром он запретил занятия, которые и были связаны с гибелью девчонок, прежде, чем Волсторм пришел с проверкой?
Я вскинул бровь.
— Магию крови? Предмет Рады? Так это не Волсторм зацензурил Раду, это сделал Харфанг!
Не так сильно я раззнакомился здесь со всеми за месяц, но что просек сразу же — так это влияние, которое Рада Илич оказывала на дурмстрангского директора. Меньше всего Рада походила на провинившегося изгоя, хозяйкой Дурмстранга я считал скорей ее.
Но Магда возразила:
— Рада исключительно сильная ведьма, возможно, самый сильный темный маг этого времени, но она дала Непреложный обет. Думаю, что она не простила и никогда не простит Тодора за те оковы, что он на нее надел, но душа Рады гнилая и разодрана чернейшей магией — она опасна, в одном лишь прав Волсторм.
— А Харфанг не опасен? — Эта избирательная неприязнь заставила меня улыбнуться. — Не он ли учил ее в свое время?
Кажется, чем больше я пытался взывать к здравому смыслу, тем больше не нравился Магде. Пока я был близок к тому, чтоб мне в лицо вылили горячий чай.
— Ты считаешь всех темных магов злодеями, не так ли, Поттер?
— Я считаю, что в одном Волсторм прав — не для того были все эти жертвы в Великую Войну, чтоб у темных магов оставался сейчас хоть какой-то шанс на оправдания, — холодно сказал я. — Может быть, здесь думают иначе… война не коснулась этих земель, но у нас…
Магда хрипло и раскатисто захохотала — воистину смех злой ведьмы. Ее сухие обветренные губы тянулись в оскале.
— Да что ты знаешь о той войне?
— Думаю, что все. Мой отец ее выиграл. И вся Британия заплатила за победу высокую цену.
Повариха сложила руки на столе, как прилежная ученица, наклонилась вперед и заглянула мне в глаза.
— Когда прошлый директор, Каркаров, почувствовал, что метка на его руке припекает, он бежал из Дурмстранга, прихватив с собой защищающие замок артефакты. Они ему не помогли и не спасли от смерти, но когда замок лишился защиты, то оказался захвачен. Правительство пало, никто не пришел на помощь. Это был девяносто седьмой год.
Ее маленькие водянистые глаза смотрели на меня с тоской.
— Темный Лорд рассчитывал на поддержку Дурмстранга, надеялся на его темнейшую репутацию. Но Дурмстранг сопротивлялся, за что те, кто не успел его покинуть, оказались убиты, а дети оказались заложниками — оружием против собственных родителей, у которых шансов не было не вступить в ряды армии Темного Лорда. Остров наводнила армия: вампиры и оборотни со всей Восточной Европы разрывали на части и без разбору всех, на кого показывали пальцем Пожиратели смерти. Замок стал пыточной. Воздух гудел от темной магии, а стены и полы были пропитаны кровью — до сих пор красные колпаки не покидают западную башню, где в то время была тюрьма.
Голос понизился до хриплого шепота.
— Харфангу было девятнадцать, когда он возглавил повстанцев. Впервые за долгое время викинги и цыгане, как говорят, были плечом к плечу. В апреле девяносто восьмого, когда ждать было уже нельзя, я провела его и повстанцев внутрь замка, и началась битва. Не света и тьмы, а добра и зла, и это, Поттер, поверь мне, не одно и то же. Повстанцы захватили замок и удерживали его аж до девяносто девятого года, когда и закончилась война, когда выживших Пожирателей смерти, бегущих от правосудия, всех до единого наказали.
Я поймал взгляд Магды.
— Что, не было такого в ваших учебниках, сынок? — спросила она.
Я покачал головой. Магда откашлялась, колотя себя кулаком в грудь.
— Дурмстранг уже был на грани закрытия. Нам после войны остались не слава героев, а проклятая пыточная и презрение всего мира. А когда началась Большая Чистка, Харфанг приказал мне спуститься в подземелья и носа не высовывать — он не выдал меня, не отдал мракоборцам, которые уничтожали каждого вампира на месте. А Дурмстранг… сейчас это снова школа, немало сил и времени потребовалось для тог. И Харфанг будет защищать эту школу, своих преподавателей и учеников. Даже от них самих.
— Но темная магия… Как вы можете ее использовать? — не понимал я. — После всего.
— А ты используешь темную магию?
— Я? Никогда.
— Тогда что же ты забыл в лабиринте Мохаве в своей белоснежной мантии добра? — повариха усмехнулась мне беззлобно.
Ночь я снова провел без сна и сил. Лежал в кровати, покручивал в руке ложку, которую украл зачем-то, и читал книгу, которую выменял накануне у библиотекаря на неначатую и чуток просроченную упаковку «Прозака», отыскавшуюся внезапно в чемодане. Обмен был максимально эффективным. Я хоть и был ипохондриком, но от лекарств себя отучал, чтоб не стать овощем и жертвой фармацевтического заговора — этим мракобесам в халатах только дай повод выписать рецепт и сделать совершенно нормального человека рабом аптек и корпораций. Таким образом, я инвестировал в здоровье библиотекаря (бедолаге хуже не будет, может перестанет бросаться на людей и задумчиво оценивать на прочность люстры), а мне за это перепала редчайшая книга — «Тайны защиты подсознания для начинающих окклюментов».
В том, что мои мысли станут, если еще не стали достоянием учительской, я не сомневался, как и не сомневался в существовании заговора. С осознанием, что окна моей комнаты, возможно, выходят на место, где в тайне закопаны детские кости, я тупо смотрел в книгу.
Что будет со мной и Матиасом, когда Харфанг поймет, что страшную тайну Дурмстранга мне раскрыла соскучившаяся по беседам повариха? Насколько изощренной может быть расплата от темных магов?
Я примерно представлял себе ответ на вопросы. Отчего лишь яростнее вчитывался в рукописный текст старой книги, надеясь освоить окклюменцию как можно быстрее, ведь если мое сознание останется открытым, нам конец.
И снова в копилку о пропащих благих намерениях. Я просто хотел, чтоб Матиас учился и был как все. А теперь нас обоих, наверное, убьют, потому что папаша Матиаса — балабол и придурок.
Я читал книгу и не понимал вообще о чем она.
«Оградите свои мысли».
Чем, блядь, оградите? Забором из штакетника?
Я еще раз перечитал название книги. «Тайны защиты подсознания для начинающих окклюментов». Начинающих! Тогда какого чертища эта писанина изложена так, словно любой, кто откроет эту книжку, сразу поймет о чем речь?
С остервенением захлопнув книгу, я съехал вниз на подушке. Наверное, мне не спастись.
И мне вдруг стало себя так жалко. Просто по-человечески жалко, так же, как было жалко дурного Матиаса без аттестата и цели в жизни, дурных детей, считающих темную магию веселым приключением, дурного Волсторма, который безуспешно боролся за правое дело, повариху Магду, заключенную на своей кухне, несчастную одинокую Доминик, своих родителей… Несправедливость мира вдруг просто упала в лицо. Я жалел всех, меня же никто и никогда. Меня закаляли насмешками. Даже здесь, в неизвестном картам месте, далеко на Севере я был тем, кем был всегда и везде — печальным клоуном.
«Оградите свои мысли».
Мне действительно нужно было это освоить. Чтоб иногда защищать мысли от самого себя, потому что от их разнобойного полета уже кружилась голова.
Я утопаю в омуте.
Ночью мысли были яснее. Я четко понимал опасность и последствия, когда был один и думал. Мне было страшно от того, где я и кто вокруг. Я не понимал, как мог оказаться здесь. А завтра утром с этими людьми я буду завтракать. И снова уверюсь в том, что все они нормальные компанейские ребята: веселый пьяница Ласло, суровый молчаливый Ингар, болтушка-травница, демоница Рада, которую можно дразнить червячихой и ничего за это не будет, директор, всю эту шайку покрывающий, и даже Волсторм — ненавистная всем гнида, но никуда эту пиявку не отцепить. Нормальные ребята, нормальное место, мне нравится эта работа, во мне сомневались, но все получается, я — незаменимая шестерня механизма. И все бы хорошо, но следующей ночью вновь вспомнится, что под моими окнами закопаны дети.
Я не знал, как жить с этими двойными стандартами. С тем и задремал, чтоб не думать.
— А раньше как жил?
Я открыл глаза и перевел взгляд на Альдо. Уже и забыл, насколько у него была светлая комната. Белые стены аж сияли на солнце, лучи которого проникали в распахнутое окно.
— Раньше?
Комната была размытой — я не успел оглядеть ее лучше, ведь Альдо закрыл дверь, стоило перешагнуть порог вслед за ним.
— Ты пришел в мой дом, — напомнил Альдо, когда мы шагали по прохладному коридору мимо балконного ограждения, выступающего над первым этажом. — Никто тебя за руку насильно не тащил и цепью потом не удерживал.
Блестящий мраморный пол скользил под ногами.
— Ты знал, куда приехал, знал, чем здесь занимаются и откуда все состояние, — бесцветно бросил Альдо. — Ты знал, что стоит за подсчетами Сильвии, и скольких человек убил и замучил мой отец. И это никак не мешало тебе наслаждаться жизнью, каждый раз уверяя себя в том, что все в порядке.
— Да, но…
Хотел было сказать, что это другое, но это не было другим на самом деле.
— Я просто…
— Радовался, что тебя не гонят?
— Хотя бы.
— Тогда не ной.
На улице было свежо. Приятная прохлада со стороны пляжа холодила разгоряченную зноем кожу.
— А ты? — Я повернул голову и поймал взгляд синих глаз. — Ты все это время чувствовал то же самое?
— С той лишь разницей, что никогда не сомневался в том, что что-то не так. — Альдо пожал плечами.
Лазурные волны ласкали белый песок. Сквозь их успокаивающий шум, я слышал приглушенный зов. Перед глазами темнело — голубое небо словно сгущало темные краски, и те плавным градиентом надвигались к самому центру точки, в которую я смотрел, не моргая и боясь, что картинка исчезнет.
— Поттер!
Но моргнул, услышав оклик у самого уха, и тут же распахнул глаза широко, от дуновения в лицо холодного ветра. Беспокойное северное море хлестко билось о скалы. На ветру дребезжали тяжелые ржавые цепи, ограждающие пирс. Ветер завывал в ущелье, как ведьма-банши, скрипели, едва не рассыпаясь в труху, высокие мачты волшебных кораблей. Черные низкие тучи сгущались над бесконечным полотном, а сквозь них алело зарево рассвета.
— Поттер, — вновь услышал я. — Ты что здесь забыл в такую рань?
Я перевел взгляд, пытаясь понять, откуда голос. В холодной воде по пояс передо мной замерла, чуть повернув голову назад Рада Илич. Ожоги на ее широкой мощной спине были черными и дымились, словно угли затушенного костра.
— Ничего, — ответил я рассеянно и зашагал прочь к воротам, не уточняя, не спутала ли темная ведьма время для купального сезона.
До завтрака я благополучно проспал, причем проспал в кресле общей комнаты, где засел с учебником истории в уверенности, что бессонница есть бессонница и заснуть уже не выйдет. И снилось мне что-то такое радостное, даже навязчивое. Но проснулся от хлопанья дверей и холода — сквозняк затушил огонь в камине, от сырых поленьев тянулся едкий дымок. Я, кутаясь в покрывало из козьей шерсти, которое неприятно пахло и было колючим, выглянул в узкий коридор. До подъема была рановато — подъем в Дурмстранге проспать максимально сложно: каминные часы под аккомпанемент звона колокола на западной башне поднимал похлеще вылитого в лицо ведра ледяной воды.
По коридору, тоже замерзшая и сонная, ходила травница Сусана. Копна ее непослушных рыжеватых волос выглядела устрашающе и не поддающейся расчесыванию, а поверх наспех натянутой блузы, в которой огромную грудь было видать из космоса, тяжелела шерстяная шаль.
— Доброе утро, — зевнул я.
Сусана кивнула. Вид у нее был обеспокоенный.
— Че там? — нахмурился я.
«Опять какой-то придурок малолетний себя до смерти сглазил и тебе нужны работящие руки, чтоб вырыть подпольную могилу?»
— Ингар прислал весточку. Что-то у него на тренировке случилось.
Я почти закрыл лицо рукой. В переводе на понятный язык «что-то на тренировке случилось» могло означать лишь «твой Матиас опять сломал кому-то лицо».
Вместе мы спустились вниз, зевая друг другу в спину. Зашагали через двор, вокруг которого теснились неизвестного назначения постройки и направились в сторону леса.
Как проходил в Дурмстранге квиддич я не представлял. Команд было три, всех тренировал строгий замученный Ингар, который вставал раньше всех, а ложился позже всех из-за графиков тренировок. Квиддичное поле было… убогим, честно говоря. Под ногами были камни и размокшая от дождя грязь, на которой не росла трава — лучшая мотивация, чтоб удержаться на метле, ведь падать высоко и очень больно. Кольца были высокими, довольно ржавыми и стояли кривовато. У хлипких трибун было столпотворение. Девять игроков, Рада Илич, упирающая ногу в одну из лавок, и Ингар, выглядевший как никогда растерянным.
В центре этого полукруга обеспокоенных зрителей я увидел Матиаса. Тот, раздетый по пояс несмотря на холод, вытянутый, как струна, отжимался от земли, утопая ладонями в грязи.
— Семьсот три, — считал Ингар, подняв взгляд на подоспевших нас.
— Сколько? — опешил я.
— Семьсот четыре. — Квиддичный тренер был в не меньшем шоке.
Руки Матиаса сгибались, как пружины. Под гладкой кожей бугрились напряженные мышцы.
— Семьсот пять.
Рада смотрела на него сверху вниз, задумчиво хмурясь. Не знаю, где качалась сама Рада и что жрала, раз ее из женщины раздуло в гладиатороподобного титана, но чувствовал, что у нее по физической подготовке на острове появился явный конкурент.
— Замер, — резко бросил Ингар.
Матиас остановился в десятке сантиметров от земли. Ингар присел на корточки и ощупал его напряженные бугристые мышцы на руках. Судя по тому, как менялся в лице тренер, нащупал он там что-то, что в его многолетний опыт не укладывалось.
— Давай на брусья.
Послушно поднявшись на ноги, Матиас отряхнул руки от грязи, сдул с лица кудрявую прядь и направился к высоким и явно самодельным брусьям.
— Все на брусья.
Команда нехотя поплелась следом. Ингар, когда ученики отдалились, повернулся к нам.
— У него руки не дрожат вообще.
— И отдышки нет, — буркнула Рада. — Ты чем его кормишь?
И глянула на меня. Я пожал плечами, не зная, что и ответить.
Сколько калорий сжигают семьсот отжиманий от пола? В копилку к вопросам, которые стоит задать Луи. А стоило взглянуть, как под Матиасом трещат брусья, отдышка появилась у меня самого.
Всем родителям приятно, когда окружающие говорят, что их ребенок исключительный. Так вот, я не из таких. Потому что мой ребенок был не залюбленым мамкиным гением, а действительно не таким, как все. И я не знал, как объяснить это.
За завтраком только и обсуждали уникальные способности моего сына — я сидел и просто ждал, когда тема поменяется.
— Мальчишка хорошо сложен, крепче сверстников. Но, согласись, он не огромный, — говорила Сусана. — Ты помнишь того парня… выпустился пару лет назад, имя забыла. На котором аж мантия трещала.
— Ага, — кивнул Ингар, опустив кубок на стол.
— Вот это был не просто огромный, он своим телом закрывал кольца и не оставлял охотникам шансов вообще.
— Огромный-то огромный, но, помилуйте, не семьсот же отжиманий на одном дыхании.
Только Харфанг не разделял восторга.
— Это, конечно, хорошо, хоть и странно. — Его взгляд скользнул по мне бегло, и вновь остановился на Ингаре. — Но повремени с отжиманиями такими. Если сердце у парня встанет, огребем все.
Ингар согласно кивнул и более к теме квиддича не возвращались. Но я не мог не заметить — и Ингар, и Рада внимательно наблюдали за тем, что Матиас ест за завтраком и в каких количествах. И не признаться же, что бабка-повариха ночью накормила молодой растущий организм кровью и хлебом, что было явно питательней, нежели вязкая каша и вареные яйца.
А когда после завтрака я направился на урок, в голове как молотом ударило, настолько резко вспомнилось, что снилось под утро. Снилась что-то под навязчивую песню, которую я точно где-то слышал, но не помнил, а утром, прежде чем наткнуться на Сусану, еще поставил себе цель непременно выяснить, что это за песня, ведь иначе случится большая беда.
— Феличита, — объявил я, расхаживая у доски. — Очень странная песня, хер знает, что в ней, феличита… Что за песня, кто в курсе?
И оглядел класс третьекурсников. Те смотрели на меня с непониманием.
— М-да, — протянул я. — Ладно, тема урока — на доске.
Однако нет никого упертее, того, у кого в голосе засела смутно знакомая песня. Навязчивые мысли — мои лучшие подружки, после Кобры.
— Феличита…бабкина кофта, грязные ногти, феличита. Или что-то такое. Знаешь эту песню?
Ингар всегда напрягался, когда мы сталкивались по углам.
— Нет, — коротко ответил он и зашагал прочь.
«На окна не сдает, песни не поет, говно, а не коллега, если честно», — подумал я, глядя ему вслед.
Как я и подозревал ночью, о заговорах, легилименции и преступлениях против учеников забудется с первыми лучами нового дня. Я был насторожен, кажется, вычислив среди коллектива легилимента, но не чувствовал ни страха, ни желания бежать. Лишь напряжение, с которым вполне можно было справиться. А когда, перед обедом, директор Харфанг созвал очередное совещание в учительской, я направился по первому же зову и без робости, словно меня будут окружать не темные маги, а действительно неплохие ребята. А все потому что я, по дурости своей, за идею, коллектив и пожрать был готов работать со всей отдачей, бесплатно и круглосуточно. Тем более, что меня пригласили на совещание — я здесь свой парень.
Достаточное ли это оправдание моим двойным стандартам? Или ночью у нас просто картина мира перед глазами иначе складывается?
Я почти настроил себя на осторожность, откинув это беспечное желание со всеми дружить, и как мог пытался вспомнить хоть что-то из книжки по окклюменции, чтоб защитить разум, но Харфанг заговорил о серьезной проблеме:
— Про Тамаша знают.
Объяснил коротко. Но все поняли, отчего я лишь убедился в том, что заговор все же был.
— А как он сейчас? — спросила Сигрид, скрестив руки на груди.
— Пойдет на поправку. Но нам этого так не оставят.
Совпадение или нет, но я только заметил, что на таком важном совещании не было профессора Волсторма.
Это ли не заговор?
Узловатые пальцы Харфанга стучали по столу.
— Мы в ожидании большой внезапной проверки. Готовьтесь, проверять будут каждую тетрадку в этом замке.
Рада выругалась сквозь зубы.
— Когда хоть эта внезапная проверка?
— Узнаю не раньше, чем за два дня, чтоб открыть проверяющим чинушам ворота. Но готовиться надо уже сейчас, — произнес Харфанг траурно. — Понятно, что все причесать не сможем, но инспекторов надо спровадить с… нормальным впечатлением. Все как тогда.
— Да, но вот инспекторы ушли, а Волсторм остался, — напомнила Сусана. — Как бы и сейчас не подкинули нам очередного деятеля.
— Это уже вопрос третий. Сейчас наша задача — учеников готовить к тестам, а их обязательно дадут. И порядок навести.
Судя по тону Харфанг сам сомневался в успехе мероприятия. Лица коллег были воистину скорбными. Даже развеселый Ласло приуныл. Явно не первая проверка Дурмстранга была испытанием на прочность.
— Ингар. — Директор повернулся к нему. — На уроках ничего мудреней защитных чар не показывай. Все кинжалы, ножи, клинки, копья, топоры — все прячь.
Я опешил. Вот так профессор!
— Сусана, яды прячь, растения из списка опасных вынеси куда-нибудь, чтоб не нашли. Ласло, до конца октября не пить — унюхаю запах, кожу сниму, — пригрозил Харфанг и глянул на библиотекаря. Тот, бедолага, уже заранее был в панике. — Самая ответственная задача тебе — весь конфискат, всю запрещенку пересчитать и под замок, на цепи и десять защитных заклятий.
— Понято, — важно кивнул библиотекарь.
Харфанг оглядел нас еще раз.
— Лазарет надо чтоб блестел, — сказал он сморщенному старичку, и я, наконец, понял, что этот крохотный волшебник был целителем. — И я вас прошу, ну не двадцатый же год, одноразовые повязки на то и одноразовые, что их не надо стирать!
Целитель буркнул что-то себе под нос. С таким новшеством он явно был категорически не согласен.
Грозный взгляд Харфанга скользнул по Раде — ее живые ожоги раскалялись насыщенным красным. Затем нагоняй получил профессор по изучению рун. Тот как оказалось, обладал уникальной манерой преподавания — принципиально не пользоваться переводчиками и читать лекции на норвежском, отчего большая часть студентов вообще не понимала годами, что происходит. Когда директор повернулся ко мне, я уже приготовился к разбору полетов, но опешил, услышав:
— К Поттеру не придраться.
Еще бы, Поттер на сопли кровавые исходил, чтоб освоить эту историю магии с нуля!
— Детей надо запрягать, — произнес я, решив блеснуть авторитетным мнением опытного педагога. — Вы сказали что-то про тесты.
— Да, — кивнул Харфанг.
— Так вот дети нихрена готовиться не будут, если просекут, что не их знания проверяют, а преподавателей. Надо закошмарить учеников, мол, за этим тестом ваше будущее.
— Ну, — протянула с сомнением травница. — Не знаю. Детей обманывать…
Моя ты лапочка! То есть детей по ночам в безымянных могилах закапывать — это ничто, а вот заставить учиться посредством устрашения государственным тестированием — это да, это бесчеловечно!
— Может и правильно говорит, — поддержал меня Харфанг. — Не нам эти тесты проверять. Я журналы за месяц еще не смотрел, у кого как не знаю, но у меня только один курс из десяти выходит на средний балл в четверку. Нас за такую успеваемость и, если найдут чего, всех к чертям отсюда повыгоняют, а на ворота замок повесят. Понятно, надеюсь, что это не только моя головная боль.
— Да уж куда понятней, — буркнул Ласло.
— Тогда вопросы?
Я поднял руку раньше, чем подумал.
— Вопрос. Что это за песня, там что-то вроде «Феличита…печень с циррозом, булочка с маком, феличита»?
Что-то во взгляде директора Харфанга говорило, что зарплату за сентябрь я так и не получу.
— Может его закрыть где-то на время проверки?
— Да конечно, у него рейтинг среди учеников самый высокий, — проскрежетала Рада. — Не знаю, почему.
Я развел руками. Жизнь удалась, я — великий человек.
— А все потому что, — Ну и как здесь не поделиться опытом и мудростью с коллегами? — Я отношусь к детям, как к личностям, самостоятельным развитым личностям. Современный подход, когнитивная психология, университет Сан-Хосе, на минуточку…
— Так, дети, хорош уже быть национальной сборной по олигофрении. Надо брать жопу в горсть и идти навстречу знаниям.
Как уже говорил, за идею, коллектив и пожрать я мог свернуть горы и несколько шей. А потому как никто проникся предстоящей проверкой и сразу же приступил к подготовке класса к государственному тестированию. Я упер руки в первую парту и склонился, заглядывая в каждую пару детских и не особо смышленых глаз.
— Человек. Венец творения. Прямоходящее чудо. Вершина пищевой цепи. Кто мне скажет, что лежит в основе человеческого превосходства?
Рука взмыла вверх. Я кивнул.
— Национальность.
— Сантана, выйди из класса, гребаный расист, двойка в журнал! — прорычал я.
Тут же выпрямившись, я сложил руки в замок за спиной и принялся расхаживать у доски.
— Задам вопрос иначе. Что отличает человека от обезьяны? Правильно, — кивнул сам себе. — Аттестат. У обезьяны аттестата нет. Обезьяны жрут вшей друг друга и срут под себя. Это важно, запишите. А потому наша с вами общая цель, великая цель, я бы сказал, это получение аттестата — пропуска в люди.
Я вздохнул.
— К сожалению, мир работает так, что истинные, даже самые глубокие знания не имеют ничего общего с государственным тестированием. Миру не нужны умные люди, умными людьми очень сложно управлять. Миру нужны ячейки, которые умеют ставить галочку в специально отведенном квадратике. Наша задача на ближайшие… я хер его знает сколько уроков… подготовиться к тестированию. Внимание на доску.
Указав рукой на доску позади себя, я резко обернулся и, за неимением указки, хотел было показать пальцем, но вспомнил, что это некультурно, а потому принялся жестикулировать сигаретой.
— Перед вами безотказный алгоритм прохождения любого теста, даже если вы не осведомлены в дисциплине. Схема авторская, рабочая…
Хотел было добавить, что я пользовался ею, когда сдавал на права и сдавал в социальной службе Сан-Хосе экзамен на способность сохранить родительские права, но передумал.
— Итак, начали. Первое, оно же главное — не знаешь ответа, выбирай вариант «б». Если есть вариант «все из вышеперечисленного» — выбирай его, — поучительно произнес я. — Далее, второе. В случае если будет развернутый ответ, используйте кривой нечитабельный почерк. Чем хуже почерк, тем меньше сомнений в правильности ответа у проверяющего…
Мне кажется, я вполне справлялся. Педагогика — царица наук, а я — ее покорный вассал потому что.
По правде говоря, я понимал, почему за мой предмет Харфанг был спокоен больше всего. Я преподавал историю, а не как создать крестраж и отравить родного брата. А потому был относительно спокоен. Да, мой прошлый опыт работы — контрабандист и бурильщик тюремных лабиринтов, но у меня на уроках не было опасно.
К слову о том, что проверка была не таким уж и бредом. Отнюдь не бредом. В Дурмстранге творилась чернуха.
Но так как мои двойные стандарты работали куда сильнее, чем высокие моральные принципы, я снова участвовал в битве против здравого смысла и помогал Дурмстрангу эту проверку пройти на отлично.
— И как бы смешно оценивать школу по тестам, — говорила Сусана, которой я помогал приводить в порядок теплицы после ужина. — Но им нужно найти подтверждение, что цензура все же не прошла и нас есть за что закрыть.
В теплицах был беспорядок. Там и не должно было быть чисто, по правде говоря, это же теплицы, а не операционная. Но, как оказалось, в коллекции травницы далеко не все растения соответствовали этой самой зацензуренной программе.
— Куда это? — взвыл я. — И что это такое вообще?
Как раз дрался, не иначе, с самым странным растением, которое видел в своей жизни. В большом глиняном горшке росло нечто с широкими зелеными листья и гибкой костистой ножкой в виде позвонков, на которой пытался отгрызть мне руку самый настоящий козлиный череп.
— Ох! — Сусана бросилась ко мне и ткнула в растение волшебной палочкой. Козлиный череп издал последнее протяжное блеяние, ножка ссутулилась и растение погрузилось в глубокий сон. — Вот это надо спрятать подальше.
Вот уж не сомневаюсь. Опустив чудо-козла в бочку и бережно убрав руки, травница вернулась к зарослям в горшках поменьше.
— Так вот, я все к тому, что причесывай замок, не причесывай. — Сусана обхватила зеленую ботву и выдернула из горшка перезревшую крупную мандрагору, похожую на уродливого визжавшего младенца. — А Волсторм и его соратники обязательно что-то да найдут. У нас этих проверок было…
В ее руке сверкнул нож, которым она в одно движение перерезала мандрагоре горло. Я аж наушники меховые выронил — казалось сплетница Сусана отрезала младенцу голову.
— … да не посчитать сколько. И всегда найдут виноватых, а список запрещенки только расширят. — Травница поймала мой ошарашенный взгляд. — Так, ты же в курсе, что это просто мандрагора?
— Да, конечно, — спохватился я. — Просто как-то резко было.
Шлеп! На поднос упали отрезанные ручки-ножки.
«Ал, это просто мандрагора! Корень мандрагоры!».
— Проверка проверкой, но мне кажется, Харфанг слишком загнался, — сказал я, отвлекаясь тем, что начал сносить пустые горшки в один угол. — Ну вот что они сделают? Зацензурят еще больше вашу программу? Может оно и к лучшему, хрен знает. Но Дурмстранг не закроют.
— С чего взял?
— А ты оглянись. Здесь триста учеников. Куда их всех девать? В Хогвартс везти? В Шармбатон? Да их на порог не пустят, школы переполнены, а дети из Дурмстранга, который с такой себе репутацией, никому не нужны. Ты представь, сколько будет геморроя.
Сусана низко наклонилась, касаясь тяжелой грудью стола.
— Ой, не знаю. Но Дурмстранг уже закрывали раз. После войны. И больших усилий стоило убедить и Международную Конфедерацию, и родителей, что здесь уже не пыточная, а школа. Ты ведь знаешь, что здесь было в конце девяностых?
Я кивнул.
— Откуда? — нахмурилась травница.
— Так я ж историк.
— А, ну да. Короче, так тебе скажу, Альбус. Не зря Харфанг пытается. У нас сейчас репутация ничем не лучше, чем в девяностых.
И сомневаться не приходилось. Возращаясь поздно ночью из теплиц, продрогший и грязный, я видел, как Ингар и несколько десятикурсников выносят из класса боевой магии зачарованное оружие. Я увидел, как мелькнули кинжалы, пропитаны чем-то, что заставляло острое лезвие сиять зеленоватым светом. Поймав взгляд Ингара, спросил:
— Это тоже часть школьной программы?
— Да.
И направился прочь, сжимая два двуручных топора с выгравированными на них рунами.
Я не понимал, глядя ему вслед. Было стойкое ощущение, что Дурмстранг до проверок готовился к битве.
В Хогвартсе тоже был дуэльный клуб, и был он крайне травмпоопасным. Но никому и в голову не приходило хранить в замке холодное оружие — даже оружие у рыцарских доспехов не было заточенным. Единственное, чем можно было порезаться, были серебряные ножи, которые использовались на уроках зельеварения и травологии. Здесь же только на моих глазах Ингар и старшекурсники понесли куда-то оружия столько, что хватило бы вооружить десяток человек.
Зачем? Для чего?
Чем больше я узнавал Дурмстранг, тем больше понимал доктрину профессора Волсторма. Это тяжело, соглашаться с правотой неприятного человека. Особенно если противостояние было плечом к плечу с приятными людьми. Не всеми, конечно, Рада Илич в рейтинге приятных людей была где-то чуть выше смотрителя мохавского лабиринта. Но мне нравилась сплетница Сусана, которая производила впечатление не опасной темной ведьмы, а чьей-то добродушной соседки. Мне нравился Ласло — он хоть и пил беспробудно, но магом был толковым, из тех учителей, которым не лень повторить одно и то же по десять раз, лишь бы дети поняли, что от них хотят. Ингар был неплохим — хоть и неразговорчивым, не особо дружелюбным, но не подлым. Даже директор Харфанг мне нравился, а это несмотря на то, что зарплату за сентябрь я так и не получил!
Они все были неплохими людьми, а если узнать получше — так и вовсе нормальными людьми, с которыми можно сидеть за одним столом и строить козни против сучары, в коллектив не вписывающегося. Нормальные люди, но вот они темные маги, у них на уроках опасно, они творят те же чары, что и Пожиратели смерти в свое время, а еще где-то под фундаментом захоронены детские кости.
Больший эмоциональный коматоз я чувствовал лишь когда искренне наслаждался ночью, под винишко компанией душевного и простого, как угол дома, наркобарона, а утром смотрел в окно, на виноградники за холмом, и слушал рассказ очевидцев о том, что не так давно этот самый наркобарон залил в рот человеку керосин и сунул следом зажженную спичку.
Как это работает, что я, понимая весь страх и ужас, когда был наедине с собой, оправдывал и тянулся к этому злу, стоило лишь столкнуться с ним лицом к лицу?
Я бы всерьез над этим задумался, ведь что еще делать ночью, кроме как лезть на стену от страданий, но планы изменились. Ночью мы встретились с Матиасом на крыше для серьезного разговора наедине.
— И вот я не помню, как там было в оригинале… что-то вроде «Феличита… крот-каратист забил мать кирпичами, феличита». Не знаешь?
— По-моему, так и было, — задумался Матиас.
— Да? А мне кажется как-то иначе.
— Ну не знаю, вряд ли. А ты для этого меня позвал?
Я, кутаясь в куртку, посуровел.
— А у тебя среди ночи есть другие планы что ли?
Матиас молча показал мне дубликат ключа от класса истории. Я скривился.
— Вот поэтому тебя и не взяли в Хогвартс. Потому что нет там факультетов Шлюхендуй и Герпесдор.
Матиас скрестил руки на груди.
— Я говорил сегодня, как сильно тебя ненавижу, Ал?
— Не помню, я не слушаю восемьдесят процентов того, что ты говоришь, — отмахнулся я. — Ладно, давай серьезно.
Я чиркнул зажигалкой и поджег кончик помятой сигареты.
— Ты мой сын, и я желаю тебе, прежде всего, добра…
— В последний раз, когда я это слышал, ты ушел за сигаретами и пропал на десять лет. Че ты хочешь, Ал?
Выдохнув дым, я снова прищурился. Уродец не оставлял вообще полета для родительских чувств. Тем не менее сарказмом в него я плеваться не собирался. А Матиас, наблюдая за мной, уже напрягся заранее.
— Ты хочешь вернуться в Детройт? — спросил я сразу, решив не юлить, несмотря на заготовленные уловки.
Раскосые глаза Матиаса расширились. Вопроса он явно не ожидал.
— Да, мы бежали из-за твоей грибной истории, — вздохнул я, стараясь не злиться. — Но обвинений официальных не было. То, что директор Вонг на тебя пошипела и припугнула — дело такое, дальше него не зашло ничего. Поэтому, я думаю, что можно рискнуть вернуться к деду.
— Ал, в чем дело?
Черт, Матиас, я делаю ровно то, о чем ты меня просил делать все лето! Вернуть тебя в Детройт и отстать со своим гнусавым нытьем о важности образования. И вот это дитя двойных стандартов и переобуваний в воздухе, в кого такое уродилось — черт его знает, начало еще сомневаться!
— Я не хочу, чтоб ты учился здесь, — пришлось ответить честно.
— В смысле? Ты меня сам сюда…
— И я ошибся.
Матиас фыркнул и всплеснул руками.
— То есть, сначала ты все лето выносишь мне мозг тем, что без корочки аттестата моя жизнь кончена, и вот сейчас, после несчастного месяца учебы говоришь: «А ну его нахуй, возвращайся в бесперспективный Детройт»?
Это прозвучало мелодией здравого смысла.
— Да, — сказал я. — Здесь тебе не место. Я так хотел, чтоб ты учился, что готов был отдать тебя в любую богадельню, лишь бы там выдавали аттестат…
— От души, Ал, это все, что нужно знать о тебе. Похер что, главное — чтоб все, как у людей! — проскрежетал Матиас. — И сейчас что? Что дальше? В Ильверморни меня не пустят, а если бы и пустили, я скорее выпущу из Шеппарда весь жир вместе с кишками, чем вернусь туда. И что остается? Вернуться в Детройт, с дедом стволы в матрасах перевозить?
Я вздрогнул.
— Откуда ты…
— Меня умиляет и обижает одновременно, что вы оба считаете меня слепошарым дебилом. Впервые, когда у нас обоих появился хоть какой-то план на будущее, когда мне хоть где-то нашлось место, ты хочешь спровадить меня прочь.
Я начинал злиться. Матиас любил спорить и конфликтовать — такой уж сучий характер.
— А чего ты уперся? Ты сюда ехать не хотел до последнего. Что за месяц изменилось?
Матиас снова фыркнул.
— Знаешь, Ал, когда ты хочешь сделать как лучше, — протянул он, шагая по тонкому карнизу крыши к окошку невысокой башни. — Иногда правильней будет не делать ничего.
Глядя ему вслед, я с остервенением выбросил окурок вниз.
— Я остаюсь, — бросил Матиас, прежде, чем юркнуть, пригнув голову, в открытое окно.
Утром заслуженного выходного дня Харфанг снова собрал нас в учительской. Снова неполным составом — Волсторма снова на совещание никто не позвал, а также в этот раз отсутствовал Ингар в связи с очередной квиддичной тренировкой.
— Книги пересчитал, отметил, закрыл в запрещенном отсеке, — доложил библиотекарь, протянув Харфангу длинный свиток.
Явно не утруждая себя его изучением, директор кивнул и принялся расспрашивать травницу об успехах в чистке теплиц.
— Я предлагаю, — проговорила Сусана. — Все, что в списке «опасное», перенести в отдельную теплицу, седьмую, у меня там кладовая, закрыть и не водить туда никого.
— Будут ходить и не спросят ни тебя, ни меня, почему там закрыто, — отрезал Харфанг.
— У меня одних дьявольских силок с половину теплицы будет. Вынести их в лес — померзнут и погибнут. А знаете, сколько сейчас стоит ферментированный сок дьявольских силок? — Сусана уперла руки в бока. — Никто нам денег на него не даст, а сок нужен для рецептов зелий. Разрешенных в программе, кстати говоря. И что мне делать? Зарплату откладывать, чтоб через двадцать лет себе накопить на пузырек в тридцать миллилитров?
Харфанг тяжело вздохнул, чуть приподняв ладонь. Возмущалась Сусана похлеще невротиика-библиотекаря — казалось, ее веселый нрав улетучивался вмиг, когда дело касалось работы.
— Подумаем с тобой, что делать. А только в силках вопрос?
— Да какой там!
А вот и первая проблема идеального плана по победе над инспекцией. Харфанг напрягся еще сильнее.
— Кто уже давал детям варианты тестов с прошлого раза?
— А че, есть на чем потренироваться? — спохватился я.
— Есть. Задержись потом, найдем что-то по истории. Так что, кто давал тесты?
Сигрид вздохнула:
— Вчера писали с пятым курсом.
— И как?
Седая ведьма закрыла глаза и покачала головой. Мне стало так жаль раздосадованного директора, что я сказал:
— Слушайте, а мы ведь этим тестированием можем опозорить не только всю школу, но и одного конкретного преподавателя.
Харфанг вскинул густые брови.
— Переведи.
— Ну, смотрите. — Я наклонился к его столу и упер руки в дубовую поверхность. — Чтоб жопа не только у всех нас полыхала от этой проверки, нужно, чтоб по ее результатам оказалось, что Волсторм преподает так себе, а дети у него тупят. Какой там средний балл у него по курсам?
Рада бегло начала мотать длинный свиток, свисающий со стола директора.
— Четыре и одна десятая.
Ни о чем это не говорила.
— Это хорошо?
— Очень неплохо.
— А надо понизить балл до самого дна. Чтоб наверху засомневались в том, что назначение Волсторма, не педагога, а чинуши, это плохая идея.
Волсторма не любили настолько, что со мной никто не спорил.
— Ну и как это сделать? — спросила Рада задумчиво.
Мы с Харфангом переглянулись.
— Дурмстранг горд твоими спортивными достижениями, мой мальчик. — Директор Харфанг расхаживал у стола, задумчиво глядя перед собой. — Давно нам не доводилось встречать юношу, понимающего всю необходимость утренней зарядки.
На стуле посреди учительской сидел настороженный, как на допросе, Матиас, сжимающий в одной руке красный квоффл, а в другой, как шпагу, шоколадный батончик, который ему всучил директор, чтоб расположить к беседе. За Матиасом хмурым соглядатаем стоял Ингар, крепко сжимая за плечо.
— И это я молчу о том, какой интерес ты проявляешь к истории магии. Тебя постоянно ловят у классной комнаты, даже поздно вечером. Отрадно знать, что тебе интересна эта древняя дисциплина настолько, что даже на досуге ты предпочитаешь не страдать ерундой, а просматривать контурные карты и читать пособия.
Матиас заморгал своими большими честными глазами. Харфанг переглянулся со мной, краснеющим, уже не зная, за что малого еще можно хвалить.
— Короче, ты молодец, — сказал я. — Тебе дадут грамоту.
— Мне дадут грамоту? — обрадовался Матиас, видимо, ожидая, что вместо грамоты ему дадут пиздюлей.
Харфанг кивнул.
— За выдающие спортивные достижения. Но…
Матиас тут же посуровел.
— Но Дурмстранг нуждается в твоей помощи, храброе южное дитя.
Судя по тому, как прищурились черные глаза, Матиас либо понимал, что его пытаются куда-то втянуть, либо задумался, является ли обращение директора Харфанга достаточным поводом, чтоб громко заверещать о расизме.
— Допустим, — проговорил Матиас.
— Короче, задача такая. — Я прекрасно знал Матиаса и как никто понимал, что с ним юлить нельзя. — Нужно понизить среднешкольный балл по трансфигурации с четырех и одной десятой до трех с половиной.
Татуировка над бровью Матиаса дернулась вверх.
— Не понял.
Харфанг тяжело вздохнул.
— Когда будете писать государственный тест, ты, сынок, не старайся особо. Думай о квиддиче.
— И также думай о своих друзьях. Написал — дай списать ближнему, ибо милосердие — высшая форма добродетели, — добавил я.
Рада Илич, стоявшая до этого молча, цокнула языком и вышла из учительской. Хлопок двери заставил Матиаса вздрогнуть и спохватиться?
— Вы че, считаете меня дебилом?
— Что? Разумеется, нет!
— Нет!
— Ты не дебил, — произнес Харфанг. — Ты — спортсмен. А трансфигурация — исключительно сложная наука, и она не для всех, и твои баллы только это подтверждают.
У Матиаса дернулся нерв на лице.
— За всеми зайцами не угнаться, — сказал я, пожав плечами. — И это нормально, что что-то получается, а что-то нет. У тебя вот… румынский! «Превосходно» по румынскому!
— Да господин Серджу такую оценку не ставил даже министру культуры Румынии, — сказал Харфанг.
— А юноша, так-то, испаноязычный.
— О том и речь. Не все удается одинаково хорошо. А если что-то удается, откровенно говоря, плохо…
— То умный человек превращает недостаток в достоинство, — заверил я.
Я не знал, почему Матиас уперся. Больше, чем свои грибы, дедушку и Бога он любил поднасрать ближнему и остаться безнаказанным. Более того, Матиас не был из тех душевнобольных несчастных детей, которые за каждую оценку седели и заикались. Он учился плохо, и ему было на это плевать: его не тревожили двойки по трансфигурации и многим другим предметам, ему нравился квиддич, румынский язык, обед и копаться в горшках у травницы на уроках. Фактически, директор Дурмстранга дал Матиасу зеленый свет и шоколадку.
— Потому что я дебил, — ввернул Матиас вечером. — Шоколадка. Кушать. Без обертки. Вкусно.
— Да ну тебя, — отмахнулся я. — Что с тебя упадет, если ты поможешь классу завалить экзамен?
— Дебил не понимать много букв — сложно.
Все чаще казалось, что после моего фееричного ухода за хлебом на десять лет, сына воспитал не дед-наркобарон, а Скорпиус Малфой, потому что Матиас иногда был такой королевой драмы, что хотелось надеть солнцезащитные очки и не слепить глаза отблеском ее сияющей короны.
— Тогда, может быть, тебе действительно вернуться туда, где дебилом тебя не считают? — спросил я. — Это место определенно не для тебя.
Матиас смотрел на меня ледяными глазами, медленно клея на стену жвачку.
— Очень будет обидно за тебя и школу, — протянул он. — Если во время проверки инспекторы заметят на люстре в твоем классе трусы едва совершеннолетней ученицы. Или если просто что-нибудь вдруг пойдет не так.
— И кому будет хуже? — строго спросил я. — Ты подставишь только Дурмстранг.
— В котором дебилам не место.
И, не дождавшись подзатыльника, зашагал в общежитие.
***
В центре ярко освещенного коридора приемного покоя парила узкая кушетка без ножек, похожая на сплошную доску с невысоким серым матрасом. Кушетку в течение получаса левитировали из одной части больницы в другую, от одного специалиста к другому, однако толпа любопытных целителей, медицинских сестер и даже плохо замаскированных под посетителей журналистов преследовали ее неустанно. По всей больнице вслед за кушеткой носился поток людей, пока, наконец, кушетка не оказалась на самом нижнем ярусе в отделении критических состояний. Кушетка пролетела в открывшиеся двери, а вслед за двумя волшебниками, поспешно зашедшими следом, двери и захлопнулись с громким устрашающим лязгом.
Мистер Роквеллл, шагая вслед за кушеткой, смотрел по сторонам и больше всего надеялся, что это окажется не конечной точкой маршрута, а лишь еще одним этапом, прежде чем их направят в другое отделение. Это был тусклый коридор, довольно старый и обшарпанный. Коридор, который не показывают никому: ни спонсорам, ни журналистам, ни даже посетителям — им нечего здесь делать. Пахло в нем зельями, пригорелыми днищами котлов, исключительно вонючими чистящими средствами, сладостным омерзением старых перевязок и гнилостных ран.
Кушетку повело вправо — мистер Роквелл едва успел ее придержать и прижаться к стене. Они пропустили вперед старую ведьму, катившую огромную тележку, нагруженную больничными утками и ворохом полотняных повязок: желтых, коричневатых и красных, пропитанных кровью.
За дверями, мимо которых они проходили, было тихо, словно палаты пустовали, лишь где-то в конце коридора слышался приглушенный женский плач.
Хоспис.
— Мне очень жаль, мадам, — послышался бесцветный голос целителя Уизли, который вышел из палаты в конце коридора и плотно закрыл за собой дверь.
Шагая по пустому коридору под аккомпанемент плача за спиной, Луи увидел перед собой две знакомые фигуры и, открыв дверь одной из палат, заглянул, а затем махнул рукой. Кушетка плавно повернула в узкий проход. На кушетке лежала изможденая и синюшная Делия Вонг, не подававшая признаков жизни даже когда от поворота ее тонкая рука свесилась вниз и зацепила дверной косяк.
Палата оказалась под стать отделению критических состояний — ждать от нее внезапной роскоши и уюта не приходилось. Тусклая плитка на стенах отсвечивала зловещим голубоватым светом. В углу стояла узкая застеленная койка, а напротив — небольшая тумба с утлым букетиком искусственных маргариток. Больше в палате не было ничего.
Мистер Роквелл бросил обеспокоенный взгляд на Маделайн Вонг, однако светская львица была вновь безмолвна и ничто не выражало ее отношение к сложившейся ситуации лучше, чем выжидающее выражение лица.
Целитель Уизли зашел в палату и закрыл за собой дверь. Казалось, в этом тусклом безжизненном месте его яркая красота меркла вместе с цветом халата — из лимонно-желтого, форменного, униформа Луи выцвела от бесконечных стирок и дезинфекций в серовато-бежевый.
Луи коротко поздоровался — с Маделайн Вонг он без сомнения был знаком.
— Все, что удалось получить от «Уотерфорд-лейк». — Роквелл протянул ему толстую папку с плотной папирусной обложкой.
Кивнув, Луи взял папку и отложил на застеленную кровать, даже не развязав тесемки и не взглянув на содержимое. Потирая руки и разминая пальцы, он остановился у парящей кушетки и опустил вниз ни о чем не говорящий взгляд.
Маделайн Вонг косо глянула в сторону Роквелла, и тот понимал, чему адресовано ее недоумение вкупе с неприкрытой злостью. Целитель Уизли — исключительный умелец из «Уотерфорд-лейк», фаворит госпожи президента и доверенное лицо великого исследователя, тот, кто собрал все существующие гранты, и в исследования которого вливались миллионы, не вел себя как человек, который хотя бы немного разбирается в целительстве. Луи Уизли не сотворил ни единого заклинания, ни одной диагностической формулы — палочка оставалась в кармане его выцветшего халата. Он просто обошел кушетку, хмурясь и глядя на Делию Вонг, у рта которой пульсировал невесомый кислородный пузырь, похожий на большую медузу.
Мистер Роквелл внимательно наблюдал, чувствуя, как раздражение Маделайн ему передается. Уизли будто создавал видимость того, что пытается что-то делать. Он приоткрыл глаз Делии двумя пальцами, затем опустил руку ниже и запустил пальцы под тугие повязки, скрывающие грудную клетку. А потом, все так же безмолвно, вытянул руку Делии высоко над головой и разжал пальцы на костлявом запястье.
Рука с громким безжизненным хлопком шлепнулась на лицо Делии.
— Да что ты делаешь?! — не вытерпел мистер Роквелл.
Луи стащил с кровати оставленную папку.
— Понятно, — только и сказал, он направившись прочь.
У двери остановился и обернулся.
— Вам незачем оставаться здесь.
Легче было поймать жрицу в МАКУСА, чем целителя Уизли в коридоре хосписа. Он умудрялся бывать сразу везде и бегом — стоило мистеру Роквеллу лишь заметить высокую рыжеволосую фигуру, как Уизли уже куда-то спешил и скрывался за закрытой дверью очередной палаты. Он скользил по вымытому полу от одной палаты к другой, хлопал дверями, постоянно носил подставку для пробирок, в которой дымились какие-то свежесваренные зелья. Иногда Уизли покидал нижний уровень, и даже когда Роквелл навязчиво окликал его, следуя по пятам, не останавливался — его перехватывали то целители, то сестры, то посторонние волшебники, тащили в разные уголки больницы, совали бумаги и показывали зелья в склянках. Мистер Роквелл был почти уверен, что Уизли его избегает нарочно, и почти зажал его в коридоре, готовясь схватить за шкирку и оттащить обратно в палату Делии Вонг, но снова потерпел неудачу. Для целителя Уизли находилась работа даже в коридоре на пути к кафетерию — там он, склонившись над вопившим человеком, связанным по рукам и ногам на каталке, вытаскивал из его глаза длинного красного червя.
Перехватить Уизли получилось как раз после этого случая. Нет, не в коридоре, из которого беднягу-пострадавшего укатили на четвертый этаж, а все в том же хосписе, куда целитель трансгрессировал. Роквелл обнаружил его в крохотном помещении, совмещавшем одновременно смотровую, лабораторию и кладовку. У стены стояла застеленная клеенкой кушетка, рядом с кушеткой — урна, полная грязных бинтов, на горелке у противоположной стены грелась склянка с сильным снотворным, узнаваемым по резкому мятному запаху и похожему на плесень осадку на стенках. А за столом, заваленным пергаментом, сидел целитель Уизли, поднявший на мистера Роквелла усталый взгляд.
— Не возражаете, если я буду говорить с вами и обедать?
Немыслимо небрезгливый человек. После случая с червем в глазу у волшебника, целитель Уизли попросту вымыл руки и достал заготовленный контейнер с обедом. Бегло оценив обед из куска вареной курицы, ложки овсянки и цветной капусты, мистер Роквелл подумал, что меню у целителя настолько скудное, что его хуже не сделают ни впечатления от грязной работы, ни запахи хосписа, ни чья-либо компания.
— Пожалуйста.
Луи отправил в рот цветную капусту.
— Итак, вы хотите поговорить о директоре Вонг…
— Логично.
Прикусив вилку, Луи потянулся к документам из «Уотерфорд-лейк».
— Несмотря на догадки Маделайн Вонг, что ее дочь нарочно не лечат или лечат плохо, я вынужден не согласиться. Взгляните.
И протянул Роквеллу заключение.
— У «Уотерфорд-лейк» к Делии симпатии не больше, чем ко мне, но здесь нет заговора. Делия Вонг действительно тяжелая, в глубокой коме, без самостоятельного дыхания, динамики и ни о каких реакциях на внешние раздражители говорить не приходится. А те синюшные пятна, что миссис Вонг приняла за пролежни на ее теле, это не пролежни, а результат геморрагического шока, — ответил Луи, вытянув вилку изо рта. — Из-за внутреннего кровотечения. В «Уотерфорд-лейк» не пытались убить Делию. Они пытались час от часу останавливать кровотечения и поддерживать показатели.
Его ясные, но усталые глаза задержались на лице мистера Роквелла.
— Я не защищаю бывших коллег. Но согласен с диагностикой. С каждой буквой здесь.
Он кивнул на папку.
— Это не то, что вы хотели слышать. И точно не то, что хотела услышать Маделайн.
Мистер Роквелл опустил папку обратно на стол.
— А с лечением?
Контейнер стремительно пустел, а когда последняя горсть овсянки оказалась съедена, Луи взмахнул палочкой, очищая его от остатков еды.
— Роквелл, мне на самом деле очень жаль.
— За сегодня я слышал от вас эту фразу четырежды.
— Это моя работа. Иногда сообщать плохие новости.
Тон целителя Уизли был напрочь лишен жалости. Он был механическим, словно записанным на заезженную пластинку, и проигрываемым на старом патефоне.
— Вы приехали за чудом или убедиться, что в заговоре против Вонгов в больнице?
— Я приехал за Вторым Дыханием.
— Забирайте, оно мне не нужно.
Роквелл сжал кулаки.
— Если, чтоб заставить вас работать, мне придется вспомнить, как упал Нейт, я это сделаю.
— Вам кажется, что я не работаю? — сухо спросил Луи. — Не вам ли, как бывшему мракоборцу, знать, как несправедливо суждение тех, кто считает, что вы пинаете хуи?
Красивое лицо исказила гримаса.
— Я не брезгую обедать в хосписе точно так же, как вы не брезговали трахаться в допросных. У нас слишком много общего, чтоб вы на меня так смотрели, Роквелл.
Ледяной взгляд Роквелл был близок к тому, чтоб прожечь во лбу Уизли дыру.
— Вы можете сделать больше. Мы оба это знаем.
— А что такое Второе Дыхание вы знаете?
Роквелл покачал головой. Луи невесело усмехнулся.
— Это сухая теория. Никем не проверенная, ничем не подкрепленная. Это способ отмыть деньги инвесторов — лже-проект, в который щедро вложились, и который не способен никогда принести реальную пользу. Это не панацея. Вы ждете от меня чуда, волшебной таблетки, того же, о чем мечтал Нейт, но вы себя сами слышите?
Мистер Роквелл молчал.
— Вы знаете, за счет чего выезжал Нейт? — внезапно спросил Луи.
Тема сменилась так резко, что Роквеллу ничего не оставалось, кроме как честно ответить:
— За счет матери-президента.
— Это приятный бонус, но не средство. Средством были надежды людей. В больницах всегда кто-то умирает. И всегда у этого кого-то есть родители, супруги, дети, друзья, которые ждут в коридорах хороших новостей. Потом ждут лишь того, чтоб не услышать плохих. А когда это все же случается, то в коридоре появляется Нейт. — Луи слабо усмехнулся. — И говорит, что есть шанс, один на миллион, спасти дорого человека, будь то старик, ребенок, молодая девушка, кто угодно, чей диагноз нужен для исследований. Он не врет, шанс действительно один на миллион, но никто и никогда не проигнорировал этот шанс. Никто и никогда не откажется рискнуть, когда все потеряно. Так Нейт и получал сырье для экспериментов. Вот почему никто не винил его так долго — люди погибали у него на столе, но их близкие были ему благодарны. Вы не знали этого?
Мистер Роквелл коротко покачал головой.
— Я не знал.
— Так вот, я не Нейт. Мне не нужны эксперименты, идеи и смерть ради прогресса. — Луи встал из-за стола, разгладил складки на халате и, обойдя стол, направился к двери. — Я не пытаюсь изменить мир, а пытаюсь спасать его, как умею. И не всегда, далеко не всегда, у меня получается. Оглянитесь.
Они вышли в полутемный коридор.
— Мы в хосписе.
Луи сунул руки в карманы халата и вздохнул.
— И мне действительно очень жаль, что Делия оказалась здесь. Понимаю вас, понимаю Маделайн, понимаю всех. Но буду честен — она не выкарабкается.
Он тоскливо бросил взгляд на одну из палат.
— За последний час кровотечение открывалось трижды. Очаг всякий раз другой: почки, легкие, желудок. Его не отследить, а Делия не справляется с таким количеством целительских чар. Вы зашиваете рану, а на месте рубца открывается еще одна. И так целый день вот уже второй месяц. Это не терапия. Это… вы ведь понимаете?
— Да.
— Я могу пойти к Маделайн и сказать, что все плохо, но есть шанс, один на миллион, что можно вытащить Делию. За это она даст мне много денег и разрешение делать все, что посчитаю нужным. Но Делия все равно умрет. И лучше я скажу это прямо и буду бесчувственной сволочью, чем стану, как Нейт, играть на ложных надеждах.
На лице целителя Уизли пробежало бледное подобие понимающей улыбки. Но губы вновь сомкнулись.
— Неужели Второе Дыхание — это обман? — горько произнес Роквелл. — Это была надежда стольких людей…
— И золотое состояние лишь нескольких.
— И ваше тоже?
— Я тогда и на Онлифанс неплохо зарабатывал.
— Да, я знаю.
Разговор, как и ожидания, зашел в тупик. Луи снова оглядел коридор таким взглядом, словно забыл что здесь и где находится. Взгляд его задержался на одиннадцатой палате.
— Знаете, кто там? — вдруг спросил он.
Мистер Роквелл покачал головой. Из палаты раздавались приглушенные всхлипы.
— Там мальчик, ему девять. Трагедия в приезжем цирке — «дрессированная» химера перекусила его надвое, как соломинку.
Луи снова повернулся к двери.
— В палате сейчас лежит сшитая из двух частей кукла, — жестко сказал он. — Сейчас мальчик может только тихонько стонать и, возможно, что-то немножко видеть. Его мама с ним, и она молит Бога, чтоб сын выжил. И если Бог услышит, и мальчик чудом доживет до конца моей смены, то он никогда не будет ходить, сам дышать, кушать, пить, сидеть, стоять, говорить. Он будет только лежать и страдать. И это считается оптимистичным прогнозом. На это надеется его мама и все мы — пока есть хоть что-то, мы должны надеяться. Как вы думаете, Джон, если бы я мог сотворить чудо, неужели я бы еще чего-то ждал? Идемте, не обязательно отвечать.
Роквелл и не ответил. Они молча прошагали к палате, за дверью которой у кровати директора Вонг оставалась все еще надеющаяся Маделайн.
— С ней могу поговорить я, — сказал Луи. — Но это будет жестко и прямо.
— Она все еще надеется на Второе Дыхание.
— Как и вы. Мне правда жаль.
— Неужели… — Роквелл произнес, но сам же и осекся.
Тянуть из Уизли уточнения по нити не помогало ничем. Уизли не взбесился очередной попытке, хотя не мог похвастаться покладистым нравом.
— Неужели, — произнес он в ответ. — Вы бы согласились, чтоб молодая женщина, которую вы так любили и о которой заботились столько лет, погибла не как герой своей страны, а как подопытная свинка на столе целителя-недоучки?
Мистер Роквелл крепко зажмурился, чувствуя, что жжение в груди ломает кости.
— И что делать? Просто в один момент не оказать ей помощь, когда кровотечение откроется снова?
— Зачем так жестоко? Есть проверенная, разрешенная законом, процедура. Несколько капель высококонцентрированного Напитка Живой Смерти, — тихо произнес Луи. — Это совершенно безболезненный уход — в хороших красочных снах, счастливых воспоминаниях. Легче, чем уснуть.
— Заманчиво.
— Да, пожалуй.
Они переглянулись. Луи впервые улыбнулся, но снова бегло, быстро посерьезнев.
— Просто показалось, Роквелл, впервые за все время с нашего знакомства, — он повернул голову вновь. — Что вы в этой жизни все же любите кого-то, кроме себя.
Тихо открыв скрипнувшую дверь, безответственно не закрытую на цепочку, Луи вошел в прихожую, которую помнил, как куда как более тесную из-за обилия навешанной на крючки верхней одежды. Сейчас занято была лишь два крючка из четырех: на одном висели плечики с аккуратным бутылочно-зеленым пальто, на втором тяжелела широкая джинсовая куртка с теплой подкладкой и отделанным мехом капюшоном.
В бордовой гостиной было темно — лишь одиноко мигал торшер, в котором грозилась вот-вот перегореть лампочка. Зато над кухонным столом горела теплым оранжевым светом низкая лампа, и духовой шкаф освещала подсветка. Манящий запах выпечки тянулся далеко за пределы квартиры — на столе стояли коробки с красивыми черничными кексами, покрытыми нежной голубой глазурью, а рядом красовался уже запакованный в подарочный короб без крышки большой именинный торт.
Над тортом, аккуратно поправляя волшебной палочкой тонкое кружево карамельной сетки, склонилась Бонни. Над платком, повязанным на голове, словно обруч, возвышались два лохматых пучка ее медно-рыжих волос. Ее маленькое веснушчатое лицо было сосредоточено так, словно вместо торта на столе кипело взрывоопасное снадобье. Черные лисьи стрелки, делавшие глаза огромными, тянулись едва ли не до висков. Тоненькие брови хмурились, губы были плотно сжаты — работа была тонкой и не терпела вмешательств.
По шее чуть ниже челюсти и до ворота полосатой футболки тянулся бледно-розовый шрам от осколка. Словно почувствовав, что на нее смотрят, Бонни повернула голову.
— Еще пять минут, — взмолилась она.
— Пять минут, — улыбнулся Луи, сев в кресло.
Бонни взмахнула палочкой вверх, растягивая подсохшую карамель в длинную нить, и вновь склонилась над тортом. Луи замер, глядя на нее слепо и без единой мысли в голове.
Руки судорожно сжались, комкая края тонкого свитера.
Ступеньки скрипнули. Подняв взгляд, Луи увидел хозяйку квартиры. Та оставалась его истинным близнецом даже несмотря на парадокс разницы в возрасте — все так же красива, как прежде, но уже далеко не так всемогуща и лучезарна.
Доминик прошла мимо, сжав его плечо и улыбнувшись. И, не отвлекая никого будь то от дела или раздумий, села за стол, уставленный десертами и внимательно принялась наблюдать за процессом украшения торта. Изредка ее сосредоточенный взгляд из-под опущенных ресниц скользил в сторону — Луи ловил его и отвечал так же молча. Смотрел на кукольное лицо, на котором время отточило скулы и сделал резковатой линию челюсти, а затем быстро взглянул вверх, задав безмолвный вопрос. Доминик лишь покачала головой, так же безмолвно ответив. А затем, нахмурив тонкую переносицу, чуть повела подбородком вперед и остановила взор на его сжатых кулаках. Луи ответил так же, как и она: молча покачал головой.
Бонни торжественно опустила палочку и бережно натянула на короб круглую картонную крышку.
— Спасибо, что разрешила печь на твоей кухне, — надевая джинсовую куртку, говорила она бодрее, чем ожидалось для того, кто до поздней ночи возился с выпечкой. — Он однажды проклянет меня, если снова увидит в холодильнике что-то ужасно вкусное и вредное.
И одарила Луи долгим игривым взглядом. Луи закатил глаза и поправил ей капюшон.
Не доверяя никому коробку с тортом, Бонни подхватила ее под низ и, толкнув дверь коленом, медленно вышла из квартиры. Луи снова глянул на сестру, прощаясь. Чувствуя подбородком ее макушку, он крепко обнял ее, сжав сильной рукой так, что рисковал повредить позвоночник. Руки сомкнулись на его широкой спине.
— Бросай эту квартиру.
Доминик фыркнула ему в плечо и отпрянула.
— Бросай эту работу, — посоветовала она, улыбнувшись.
И, дождавшись, когда Луи подхватит коробки с кексами, закрыла за ним дверь на все замки.
— Мистер Уизли...
Луи сидел на застеленной кровати, вдыхая резкий запах чистящих средств. Он повернул голову к приоткрывшейся двери и увидел робкую дежурную сестру — та явно не рисковала зайти в пустую палату, где только что закончили уборку.
— Вас ждут.
Кивнув, Луи поднялся на ноги, поправил серое покрывало на кровати, вышел в коридор и бесшумно закрыл за собой дверь одиннадцатой палаты. Шаги его гулко звучали по коридору, заглушая шум за вереницей дверей: стоны, всхлипы, тихие голоса. Одна из дверей впереди была открыта — из нее тянулся в темный коридор шлейф света.
Белокурая волшебница сидела, вжавшись в стул и обхватывая себя руками. Ее сухие глаза были красными и смотрели в одну точку, а губы, на которых давно стерлась алая помада, дрожали. Поймав взгляд полупрозрачных глаз мистера Роквелла, который выглядел не лучше некоторых пациентов его отделения, Луи удостоился короткого едва заметного кивка и переступил порог.
На пергаменте дрогнувшая рука волшебницы оставила две кляксы и размашистый росчерк. Тонкие пальцы дежурной сестры подцепили пробку и протянули целителю откупоренную пробирку, в которой поблескивало густое темно-синее зелье.
Приблизившись, Луи сделал мягкий выпад волшебной палочкой — похожий на раздувшуюся медузу кислородный пузырь исчез, перестав накрывать приоткрытый рот Делии Вонг. Наклонив пробирку, Луи осторожно убрал с бледного лица волшебницы безжизненно сухую прядь волос.
«Скажи что-нибудь», — снова попенял себя Луи, уставившись в одеяло и слушая, как всхлипывает позади женщина. — «Не в коридоре, сейчас!».
Но снова не сказал ничего, лишь вновь взглянул на Делию Вонг. И застыл, уловив едва заметное вздымание ее груди. С губ сорвалась тихая попытка вздоха.
Роквелл дернулся вперед, будто услышав ее тоже, но целитель Уизли, успев заткнуть наклоненную пробирку пальцем, выпрямился. Волшебная палочка очертила полукруг — кислородный пузырь вновь плотно прижался ко рту директора Вонг, а Луи выдернул из рук Маделайн пергамент и, на ходу комкая, покинул палату.
***
Проверка началась через пять дней. С внезапностью у министерств были проблемы или же моя теория была верна и в рядах педагогического коллектива затесался талантливый легилимент.
— За дружбу народов, — торжественно объявил я, снова попытавшись замылить проверяющим взгляд перед самым компрометирующим светлый лик Дурмстранга предметом — темными искусствами. — Ласло, наливай.
И снова поймал строгие взгляды пятерки инспекторов.
— Ласло, уноси.
Я не знал в каком цеху и на какой фабрике куют эти машины правосудия и бюрократии — завод имени Джона Роквелла и дяди Персиваля, не иначе.
Проверяющие явились уже с настроем разогнать всех по домам, а тех, кто постарше — по камерам Нурменгарда. Они не проверяли дотошно каждый угол, как предостерегал Харфанг, наоборот, не особо и старались, зато пометки в блокнотах оставляли через каждые три шага. Библиотекарь, попав под раздачу первым, слег в лазарет с нервным срывом, когда меж рядами его книжной обители проверяющие ходили молча, водили пальцами по корешкам книг, упорно молчали и постоянно что-то писали.
Ингара отстранили от преподавания на месяц, до детального разбирательства — что нашли у него в кабинете, знал только Харфанг.
— Это боевая магия! Боевая, — рыча на Волсторма, пытался вразумить он. — Да вы… да… дожили.
Вот и догадывайся. Когда приближалась моя очередь демонстрировать внезапное государственное тестирование на уроке истории, я был готов и зашел сразу с козырей.
— Если твои дружки будут придираться, я сломаю тебе хребет и выебу в ухо, — прошипел я, поймав Волсторма за воротник пиджака.
Волсторм обернулся. Его глаза за стеклами очков расширились.
— Поттер, ты в своем уме?
— Да, — в один голос ответили мы с Альдо, который шагал за мной и очень переживал.
— А почему в ухо? — шепнул Альдо.
— Все остальное потому что не очень.
— Что вы там говорите? — проверяющий, листавший классный журнал, обернулся. — И почему журнал заполнен только до середины октября?
— Потому что сейчас середина октября, — процедил я, заталкивая валяющуюся на полу обертку от презерватива под шкаф.
«Сучара».
Кстати о сучарах. Первая подстава прилетела от Матиаса. Не знаю, как и кому продав душу, он сдал тестирование по трансфигурации на «Выше ожидаемого».
— Дебил, блядь, — выругался я, разглядывая его омерзительно правильные ответы после первого дня проверки.
Правило жизни номер семьсот два гласило: если жизнь — дерьмо, не удивляйся, что все идет через жопу. А именно через нее все и шло: готовься к проверке, не готовься, полируй полы, помогай поварихе накрывать на стол, учи детей списывать и вшивать шпаргалки в трусы (авторская методика на основе басни «Копилка Кобры, ножик, лабиринт»), а все равно если инспектор пришел не оценивать, а придираться, он найдет, за что зацепиться. В этом директор Харфанг оказался на сто процентов прав.
— Ну, что можно сказать.
Двери класса темных искусств захлопнулись, и мы с Харфангом и Ласло остались в коридоре. Я стянул с подноса, который держал Ласло, кубок.
— Зато историю все хорошо написали.
— Хоть что-то. — Харфанг осушил кубок в один глоток. Его пальцы грозились раздавить посудину от гнева — за свою ритуальную магию он был далеко не так спокоен.
— А почему вы будете на темных искусствах? Рада запорет?
Харфанг не ответил, лишь взял еще один кубок с подноса.
«Рада запорет», — решил я для себя.
Рада одним только лицом своим провалила проверку еще с порога — потому-то ее никто и не видел с самого утра. Когда прозвенел звонок на уроке, Харфанг направился в увеличенный чарами класс. Волсторм обернулся.
— Не закрывайте двери, здесь нечем дышать.
Харфанг толкнул двери, а я едва успел их придержать, прежде чем они сломали нам с Ласло лица.
— А госпожа Рада почтит свой класс присутствием? — спросил Волсторм.
— Не беспокойтесь, я в состоянии провести урок.
Заскрипели перья в блокнотах — выводы были сделаны. Харфанг, под шепот учеников, прошел к доске и упер руки в стол.
— Прежде, чем начнется тест, — проговорил он, оглядев помещение, в котором теснились столы. За столами умещались все триста учеников Дурмстранга — все до единого глядели перед собой, сидя с ровными спинами и не притрагиваясь к перьям и пергаменту перед собой. — Хочу понадеяться на вашу честность. Не пытайтесь обмануть наблюдателей, не пытайтесь обмануть и себя — ваши знания на вашей совести.
«Шпаргалки готовь на три-два-один!» — означало это в переводе на язык хитрости.
— Экзамен по темным искусствам, — прогудела ведьма в коричневой мантии, не отрываясь от блокнота.
— Теоретический экзамен, — напомнил Харфанг.
— Тем не менее, когда закончится эта старьевщина?
Вопрос остался без ответа. Я смотрел на это из коридора, делая вид, что патрулирую вход, и думал о том, что старый директор не вывозит.
— Что же выходит? Теоретический подход к устаревшей дисциплине? Никакой практики?
— В практику входит исключительно защитные чары.
— Как интересно, — прогнусавил Волсторм. — За все то время, что я здесь работаю, слышу об этом впервые.
Харфанг стиснул зубы. Волсторм повернулся к классу лицом и постучал палочкой по графину с водой. Ученики, оторвавшись от тестов, подняли головы.
— Быть может, кто-нибудь готов продемонстрировать что-нибудь из защитных чар?
Рука взмыла вверх. Брови директора Харфанга поползли вверх.
«Ну все, про лучшую защиту человека расскажет — таинство крещения». — Я всегда трезво оценивал умения сына.
— Ну разумеется, — еденько улыбнулся профессор Волсторм инспекторам. — Единственный на весь Дурмстранг ученик, который способен воспроизвести что-то из защиты от темных сил, это бывший студент Ильверморни.
Перья скрипели. Скрипели и зубы директора Харфанга.
— Сантана, пожалуйста. — Волсторм махнул рукой, приглашая ученика выйти перед классом. — Покажи нам хоть что-нибудь не из темной магии.
Матиас покорно вышел, огибая ряд столов. Его губы дрогнули в косой усмешке. Пальцы его легонько барабанили по кромке каменной чаши, в которой горел огонь.
— Вам будет полезно посмотреть на это, Тодор, может быть на сороковом году директорства сделаете какие-либо выводы…
— Что ты делаешь? — Харфанг привстал из-за стола.
Пальцы Матиаса сжали каменную чашу и толкнули перед собой.
— Инферно, — проговорил он, облизнув раздвоенным языком острые зубы.
Чаша, рухнув на пол, раскололась, а языки пламени, взмыв высоко вверх, исполинской огненной змеей полетели вперед, в заставленный столами и полный учеников класс.
