Игры в богов

Я просто повернул голову, когда из открытой двери вдруг повеяло не сквозняком, а жаром. Не знаю, что ожидал увидеть и ожидал ли вообще увидеть что-то, на чем бы задержал размытый взгляд Под высоким потолком, сжигая дотла балки, тяжело клубился огонь. Запахло раскаленным старым камнем и пеплом. Слышался топот ног, скрип парт и стульев, и вдруг пламя вытянулось, как стрелой и полетело вперед. Огонь накрывал классную комнату, ученики кричали, а я так и стоял, забыв, как бежать и где нахожусь. И дернулся назад судорожно, когда впереди возникла высокая фигура Рады, обдав жаром не меньшим, чем пламя. Сильная рука, сжимая посох так, что вздулись вены на покрытых алыми ожогами руках, сделала широкий взмах. Пламя так и застыло, накрыв класс волной, но не обрушившись до конца, словно наткнулось на невидимую преграду. Его смертоносные языки бились о защиту, а под ними со всех ног из классной комнаты выбегали ученики. Их поток сквозь узкие ряды парт почти сносил с ног, а я, когда все больше народу выбежало в коридор, увидел Матиаса снова. Он был напуган явно не меньше остальных. У его ног дымилась расколотая каменная чаша, а над головой гигантским капюшоном трещало уже ослабевшее пламя. Большие, по-детски расширенные глаза в явном ужасе смотрели на меня, на бегущих прочь учеников, на обернувшихся у двери Харфанга и подоспевшего Ингара, тоже сжимающего посох. Я смотрел на сына и видел в нем страх. Он сделал глупость, даже не задумавшись, к масштабам какой беды она приведет. Пошел на поводу у импульса, гнева, интереса, чего угодно, оставив позади здравый смысл. «Что теперь будет?» — думали мы оба в ужасе. Изумленный взгляд Матиаса обвел ореол застывшего огня под потолком. И вновь застыл, направленный прямо, на шагнувшего вперед к Раде Ингара. — Инферно! Огонь, обрушившись стеной на невидимый щит, вновь полетел вперед, в труху сжигая первые четыре ряда опустевших парт. Рада вновь крутанула посох в руке и с громоподобный стуком опустила вниз. Пламя резко, но долго, сопротивляясь до самого конца, втягивалось в сморщенную воронью лапку на набалдашнике посоха. Посох ходил ходуном в мощных руках Рады — набалдашник дымился, а остатки стертого лака на занозистом основании дымились. Раду аж подкинуло назад, словно в один миг ее мощное мускулистое тело стало невесомым. Та часть классной комнаты, которую успело поглотить пламя, представляла собой лишь пепел — даже каменные плиты на полу оказались уничтожены. Ветер из разбитого окна сдул кучи пепла. Серые крупицы кружили в густом, пропахшем гарью воздухе, словно снег. Волсторм, стоявший рядом со мной, был бледен, как полотно. Протирая очки краем пиджака, он подрагивал. Наши взгляды коротко пересеклись. Как вышло так, что мракоборец, коим он был, выбежал из горящего класса раньше учеников и оставил с пожаром разбираться ненавистных темных магов, было непонятным. Ворота в замок с рокотом отворились. Матиас, едва не спотыкаясь на ступеньках, пятился назад. — Рада! Та летела ему навстречу, не оборачиваясь, ни на шепот, ни на оклики. Ожоги на ее теле застыли без движения, раскалились докрасна, а на лице застыла гримаса такой искренней злобы, что наперерез Раде бросился сам Харфанг. Но тут же оказался сметен в сторону — Рада резко взмахнула рукой и лишь усилила напор. Матиас вертел головой и, задержав взгляд на все еще дымящихся углях в кострище неподалеку, выдохнул: — Инф… И тут же оказался сбит на землю ударом посоха по ногам. Раздались крики. С Радой, нависшей над Матиасом, происходило что-то страшное. Черная мантия трещала по швам. Землистая кожа, исполосованная увечьями, трескалась и осыпалась, словно глиняными черепками, вниз. Тело вытягивалось, хрустело костями, выгибалось дугой, тряпье, рваное на мелкие куски, подхватил ветер, и над Матиасом, издав громовой рык, склонился исполинский чешуйчатый ящер. Кожистые крылья со скрипом раскрылись, заливая кровью изморозь. На промерзшую землю упал, дырявя шипами, длинный острый хвост. Чудовище хоть и было массивным, огромным, но казалось явно не способным удержать массу своего тела — тонкие лапы подгибались, горбатая спина дрожала, крылья наклоняли тело то в одну сторону, то в другую, отчего ящер покачивался и стоял нетвердо, но от того не выглядел менее устрашающе. Ящер вытянул чешуйчатую шею вниз. Его длинная треугольная голова была всего в нескольких дюймов от лица Матиаса. Пасть раскрылась, лязгая ядовитыми зубами, и стекла замка задрожали от громового рыка. Матиас припал на спину, шаря рукой по земле. — Остановись! — прорычал директор Харфанг. — Не смей! И кричал это явно не нерадивому ученику. Который, сжав пальцы на покинутом посохе Рады, закрылся им от ящера и, прижавшись грудью, так широко раскрыл острозубый рот, что смог бы заглотить человеческую голову целиком. Зарычав ящеру в шипастую морду, Матиас сжал разделяющий их посох крепче. Харфанг рявкнул какое-то путаное заклинание и поразил ящера алым лучом. Ящер вытянулся, как током обожженный, и, лязгнув зубами у лица Матиаса, расправил крылья. Взмыл ввысь, с тем же рыком, смутно напоминающим человеческий крик, выдохнул в сторону высоких башен струю огня и устремился прочь. — Это… — Волсторм был так бледен, что сливался с изморозью на земле. — Это… что это было?! Харфанг! Харфанг! Вертел головой, но проверяющие Дурмстранг чиновники уже позабыли о том, где их блокноты. Один за другим, они зашагали обратно в замок. На этом проверка явно была закончена. Матиас выдохнул и опустился на землю. Грудь его тяжело вздымалась. Все те, кто стояли в замке у ворот, так и не рисковали спуститься на ступени. Я проследил за взглядом директора Харфанга, устремленному далеко от профессора Волсторма. Ящер в небе казался не больше указательного пальца. Он летел криво, явно не справляясь ни с полетом, ни с габаритами собственного тела, ни с сильным северным ветром. Ящера бросало из стороны в сторону, пока он в один миг просто не рухнул вниз камнем и исчез в высоких еловых верхушках. Ингар, ударив посохом о каменную ступень, заставил тяжелые ворота захлопнуться прямо перед учениками. И, спустившись вниз, направился за ворота в сторону леса. — Иди с ним, — приказал Харфанг, придерживая костлявой рукой меха мантии. В любое другое время прикажи мне кто-нибудь сопровождать Ингара глубоко в лесную чащу и без свидетелей, я бы уже бежал со всех ног, но сейчас даже не улыбнулся. Взгляд коротко скользнул по Матиасу, все еще сжимающему посох Рады. — Иди, — повторил Харфанг жестче. Я и зашагал вниз по ступеням. Прошел совсем рядом с Матиасом, отрешенно глядя на него. Обожженная кожа на его руках дымилась и начинала бугриться пузырями. Шли долго, молча и вслепую. Я едва поспевал, то и дело рассеянно спотыкаясь о припорошенные первым снегом норы и корни деревьев. У узкого ручья и вовсе чуть не убился об острые камни. — Подожди! Ингар широко шагал, опираясь на посох. Услышав меня, он обернулся — длинная коса, в которую была заплетена его светлая борода, качнулась. — Да что, блядь, это вообще было? — задыхаясь от усталости, выдохнул я. Он лишь дождался, пока я вытяну ногу из очередной заячьей норы. И двинул вперед. — Темная магия, — внезапно проговорил он, когда я его догнал. — Опасна даже для своего хозяина. Я поднял взгляд. — Она оборотень? Или как это назвать? — Рада, я думаю, самый сильный темный маг из всех оставшихся. Она не знает меры, но знает последствия своей силы. — В смысле? — Действительно темной магии не научить каждого, кто попросит, — буркнул Ингар. — Она проникает глубоко под кожу, разрушает тело, оставляя своего носителя долго и мучительно умирать. Ни одному человеку не посчастливится иметь тело достаточно сильное и здоровое, чтоб подчинить себе тьму. Тьма уродует и истощает, а человек — существо хрупкое, хоть и жадное. Я подумал о том, что директор Харфанг часто и выглядел, как человек, которому осталось очень недолго. И вспомнил вдруг уродливое плоское лицо мага, похожего на скелет в темных одеждах — его лицо смотрело и скалило тонкие белые губы со страниц старых газет, которые мусором хранились на Площади Гриммо. — Зачем ты говоришь мне это? — Затем, чтоб ты не удивлялся, если мы найдем Раду мертвой. Больше Ингар не говорил — ни о Матиасе, ни о темной магии, ни о том, за что его отстранили от занятий. Мы продолжали идти. Я жадно вдыхал хвойную свежесть, но не унюхивал ничего человеческого, чтоб быть полезным и указать, куда же стоит идти. Когда на пути попадалось все больше сломанных еловых ветвей, Ингар замедлил шаг. У самого конца леса, до скалистой низины, что вела опасным спуском к подножью скал, шумел ручей, путь к которому преграждали две поваленные ели. А меж ними выгибалось окровавленное побитое тело, опутанное черными спиралями пепла. Ингар молча расстегнул пряжку и стянул мантию, которую набросил на тело прежде, чем я узнал в этом павшем титане Раду Илич. Юнас Волсторм покинул остров, вряд ли попрощавшись с кем-то. Дышать легче не стало от его отсутствия — от мелкого первокурсника и до директора все понимали, что Дурмстранг доживает свои последние дни. Класс темных искусств представлял собой вырванный из фасада кусок. От средоточия темной магии толстые каменные стены крошились прямо на глазах, а с потолка сыпалась штукатурка вместе остатками горелых балок и целыми частями плит. Был большой риск, что если разрушение продолжится, то вниз на горелое пепелище обрушится класс практической магии. Двери класса темных искусств были закрыты на все замки и засовы, защищены десятком чар, а по обе стороны от них преподавательница артефакторики Сигрид вырезала на стенах вереницы путанных рун. — Где Матиас? — спрашивал я, чувствуя, как все, кто стояли рядом и защищали развалины от учеников, желают моему сыну смерти в огне. Харфанг отвернулся и зашагал прочь первым. Смотреть на него было больно. Последнее, что я запомнил перед тем, как факелы в замке потухли, это лицо травницы Сусаны, перепачканное пеплом и глядевшее на закрытые двери с глазами, полными слез. Я не знал, где Матиас. И, зная репутацию этого места, мог лишь думать о худшем, но не думал — хотелось замереть в моменте, где я ничего не знаю, ни чего не вижу, не слышу и не говорю. Это не моя ответственность, это не моя вина, не моя жизнь и не мои мысли — я есть только сейчас, поднимающийся в башню, а вокруг нет ничего, кроме отдышки и боли в коленях. Я поднимался в башню, едва живой и хотел поскорее от этих остатков жизни избавиться, потому что знал — ночка выдастся той еще. Но все пошло не по графику ночного самоуничтожения — меня вырубило стоило лишь присесть на кровать. Впервые за долгое время мне приснилась Сильвия. Сон приравнивался к кошмару — Сильвия предстала в худшей своей ипостаси. Она была как никогда тощей, постоянно кашляющей от осевшей в легких пыли и выглядевшей гораздо старшего любого истинного возраста, прописанного в ее паспортах. Острое скуластое лицо было прямо напротив меня — я четко видел густую копоть, забившуюся в каждую пору на сухой коже. Большие воспаленные глаза вдруг расширились, а я пробежавшей по спине дрожью почувствовал беду. И точно в следующую же секунду высокая каменная стена за спиной Сильвии с оглушающим грохотом рассыпалась стена, не сдержав напор рвущегося на свободу пламени. Тяжелые камне летели вперед, сбивая с ног людей, валя на землю бочки, а мы, вцепившись в друг дружку, на мгновение пригнулись и застыли, прежде чем вновь броситься наутек. Проснулся я от того, что впервые за время пребывания в Дурмстранге, было нестерпимо жарко. Легкие как песком засыпало, лицо горело, а сделать вздох было сложно — я вдруг просто забыл, как это, так и пролежал с минуту, щелкая открытым ртом. Это пробуждение мало чем отличалось от того, когда я вскочил на кровати в больнице, дернул трубку капельницы, повалил штатив и разбил лицо стремительно приблизившегося медбрата об угол какого-то пикающего аппарата. Мне снова было жарко, нечем дышать, а еще не было ни малейшего понимания, что случится через час. Через час случилось утро. И я встретил его, рассеянно следуя установленному графику. Накинул на кровать изъеденное молью покрывало, умылся прохладной водой, насыпал в кружку растворимого кофе, кучу стиков с которым прихватил из дома, повесил над огнем в камине старый чайник и уселся в кресло, наблюдать. Затем залил кофе кипятком и принялся помешивать его в кружке. «Ничего не случилось. Все идет по плану». Это был обычный день, такой же, как и сотня-тысяча обычных дней до этого. «Да, Ал», — улыбался я горько, обжигая губы нагретой кружкой. — «Это Матиас сжег лабиринт Мохаве. Конечно». И рассмеялся тихонечко, пока губы не задрожали в противоположной эмоции. Глянув в огонь, и не отыскав там ни ответа, ни утешения, я вылил на него воду из чайника. Единственное, что я делал за завтраком, это пытался высмотреть за столами одну-единственную фигуру. Которую так и не отыскал. — Где Матиас? — В безопасности, — безрадостно ответил Харфанг. — Я могу дать Непреложный Обет. И протянул подрагивающую костлявую руку. Задержав на ней взгляд, я вышел из обеднего зала. «Мне нужно что-то», — вцепившись в волосы и пристукивая костяшкой кисти по виску, лихорадочно думал я. Вокруг сновали фигуры, казавшиеся одинаковыми в теплых кроваво-красных мантиях. Красные вспышки мешали задержать взгляд. Я мчался по коридорам, путаясь в маршруте и точке назначения. Огонь факелов и в каменных чашах вспыхивал, отбрасывая на каменные стены тени, что лишь заставляло ускорить бег. Запах был едва уловимым, и я мчался в поисках той самой точки, где почувствую, что он совсем рядом. Но он ускользал, растворяясь то в запахе углей, то в запахах сотни учеников, наводнившей коридоры. Я почувствовал его, тот самый зов: сладкий, ягодный и тягучий, лишь когда прозвенел звонок на первый урок, и коридоры опустели. Следуя за зовом, я не оборачивался и боялся даже отвести взгляд от того, что видел впереди. Ноги преодолели шесть пролетов винтовой лестницы вниз, спотыкались о влажные ступени, пальцы сжимали перила. И когда я оказался внизу, там, где зов был сильнее, чем когда-либо, я увидел лишь полутемные коридоры подземелий, а в конце — низкую сгорбленную фигуру, опирающуюся на клюку. — Иди отсюда, — повариха повернула голову и буркнула лишь это, прежде, чем исчезнуть за дверью своей кухни. Мне оставалось лишь поверить в обет человека, у которого под школой захоронены детские кости. Дурмстранг стремительно тонул. Занятий в этот день не было, как таковых — за прошедшие сутки школа лишилась сразу троих преподавателей. Ингар был отстранен от преподавания до окончания разбирательства. Волсторм покинул школу. Рады не было. С гнетущей обстановкой и неизбежностью ожидаемого конца справлялись не все. — В говно, — выплюнул я, пнув ногой пузатого Ласло. Тот не появился ни за завтраком, ни на первом уроке у второго курса. Мы с Сусаной, которая накрутила себя на худшее, отыскали его в башне, в его спальне. Ласло был пьян настолько, что лежал на полу, раскинув руки, признаков жизни не подавал и выглядел как тот, кто в итоге захлебнулся в собственной рвоте. При попытке поднять его на ноги, Ласло нечленораздельно протестовал, махал руками, и, в итоге, рухнул обратно в ковер носом и захрапел так, что задрожали карнизы. Тогда я впервые почувствовал омерзение к такому способу справляться с трудностями. Потому что на ближайшие двое суток, пока это тело проспится, школа лишилась еще одного преподавателя. Без преподавателей остались трансфигурация, темные искусства, боевая магия и, спасибо Ласло, практическая магия. Условно говоря — половина изучаемых в Дурмстранге дисциплин. До самого вечера мы корпели над таблом расписания, передвигая палочками части таблицы так, чтоб хоть как-то сохранить учебный процесс. И это не получалось. Харфанг упорно пытался сделать так, чтоб случившееся никак не влияло на учебный процесс. — Оставлять ученикам свободные окна. Плюс Ласло проспится. — вздохнул я. — И я возьму трансфигурацию. Усталый взгляд Харфанга скользнул по мне. — А ты ее знаешь? — Дайте мне две ночи и да, я ее знаю. Легче не становилось — стоило лишь опустить взгляд в расписание, я понял, что идея лишь все усложнила: в двух днях из пяти история магии и трансфигурация совпадали на одно время. — Ингар, — окликнул Харфанг слабо. Тот повернулся. — Бери защиту от темных искусств. Ингар задумался на мгновение. В программе этого предмета не было. — А не рисково ли? — заволновалась Сигрид, нахмурив горбатую переносицу. — Нарушить распоряжение и вернуть Ингара. — Хуже не будет. Ясно, что всем конец в суде, а так хоть расписание выровняется и ученики чего-то напоследок учить будут, — проговорил Харфанг. — Ингар? Тот кивнул. Расписание все равно долго не лепилось. А когда, наконец, слепилось, то это было хуже, чем если бы мы не соблюдали в его построении хоть какую-то систему. Я не представлял, как это донести до учеников. — Идите спать, — махнул рукой Харфанг. — Завтра разберемся. Сам же, несмотря на поздний час, отдыхать не собирался. Притянул к себе стопку писем и засел, даже не глянув, когда закрылась дверь учительской. Настроение было паршивейшим и у всех сразу. Так мы и сидели в башне у камина, сжимая стаканы с вином. — Что делать-то? — прошептала Сусана, озвучив вопрос, засевший в головах у всех. Я перевел на нее взгляд. — Работать. Жопу в горсть и работать, пока не закрыли. Библиотекарь нервно хихикнул. — А потом? — он глянул на меня сверху вниз. — Когда всех разгонят? В какой момент я для своих коллег эволюционировал из придурка с «Феличитой» до исполняющего обязанности авторитетного мнения, вопрос интересный. — А потом, я пристрою всех на завод, отливать патроны. А тебя, Серджу, — я глянул в ответ на библиотекаря. — На кассу в магазин. Я тебе патроны не доверю, ты нестабильный. И завертел головой, оглядывая мрачные лица коллег. — Еще б тряпки взяли, чтоб удобнее было сопли по стенам мазать. Че вы в самом деле? Жрать есть что, крыша есть, дождь на голову не капает, руки-ноги целы, а все остальное — это такая херня, не стоит она того. — Я улыбнулся. — Завтра будет завтра, а пиздец всегда подкрадывается незаметно. Не ссыте раньше времени. Все. Я сделал большой глоток вина, а то, что не допил, вылил в камин. — Всем спать, а то во всей кромешной жопе не хватало еще проспать завтрак. Ингар, если страшно будет ночью от грозы, не стесняйся, я тебя жду. — Махнув рукой, я отправился в комнату. — Феличита… трупы в канаве, сардины в томате, феличита! На следующий день Матиас снова в обеднем зале не появился. Ледяная рука паники сжимала внутренности, отчего разваренную молочную кашу было сложно проглотить. — С ним все в порядке. Не проси. Наказание есть наказание. — Что вы делаете? — Защищаю учеников от него. А его — от учеников и самого себя, — произнес Харфанг прохладным тоном. Я не знал, в чем состояло это наказание. Но представлялось оно так, словно Матиаса в этой школе никогда не было. Его не было ни в обеднем зале, ни в небе, на метле, ни на уроках. Во время занятий с восьмым курсом я с надеждой оглядывал класс, а потом, опустив взгляд в журнал, увидел, что фамилия Матиаса из списка исчезла. Исчезла и его кровать в общежитии, пустовал шкафчик в раздевалке. Никто не задавал вопросов, ученики молчали, даже не глядя на пустое место за предпоследней партой. Матиас казался моей навязчивой мыслью, галлюцинацией, выдумкой. Я не знал, где он. Вокруг все складывалось так, словно его никогда и не было. И это сводило с ума. Дурмстранг настойчиво пытался вывести грязное пятно со своих стен. Единственным, кто иногда давал понять, что Матиас все же не выдумка, был директор Харфанг. Он всегда отвечал на мои вопросы, но никогда не отвечал в достаточной мере, чтоб дать внятный ответ. — Наказание есть наказание. — Звучало всякий раз. — Все с ним в порядке. Дни тянулись и были один невыносимей другого. Я хотел что-то сделать, но не мог ничего. Кроме как раз за разом слушать заверения Харфанга и делать свою работу. Работы свалилось столько, что волноваться времени не хватало. На то, чтоб тянуть многострадальную историю и замещать учителя трансфигурации времени в сутках было мало. Огромный (единственный) плюс Дурмстранга был в дисциплине — на том я и держался, когда заходил в класс трансфигурации со словами: «Щас будет мясо, дети!», и дети не задавали никаких вопросов. Вообще никаких — они безропотно принимали замену профессора Волсторма, и никак не высказывали факт того, что замена, мягко говоря, не тянет на уровень мастера трансфигурации. Они помогали мне, чтоб я помогал спасти школу. Я не слышал ни единой насмешки, даже за глаза и шепотом, подслушивая на курилке сквозь толстые стены коридоров. Ученики прощали мне откровенное незнание программы — я мог сколько угодно быть отличником двадцать пять лет назад, но дальше учебника второго курса мои познания… все. Это была тонкая наука четких движений, яркого воображения, алгоритмов и концентрации. Ты можешь превратить что угодно во что угодно — это ли не чудо, но я потратил жизнь, ни разу не использовав трансфигурацию дальше школьного экзамена. Я мог научить класс жизни, вскрывать замки скрепкой, оплачивать счета, предохраняться, строить из ворованных у соседа кирпичей, составлять достойное резюме, имея навыки и профессионализм печальной картофелины, но не мог научить превращать камни в цветы. Но учился, снова по ночам, читая на полтора параграфа больше, чем задавал домашним заданием, и до рассвета мусолил в руках палочку, оттачивая выпады и взмахи. В те промежутки между ужином и ночью, я находил силы помогать Харфангу — это было нужно, чтоб каждый день видеть, что настоящие трудности обрушились не уставших учителей и даже не на меня, с нуля учившего трансфигурацию на переменках. Директора в конце октября ожидал суд, по результатам которого с большой долей вероятности Дурмстранг будет закрыт. Директорский кабинет и учительская были засыпаны письмами, по большей части гневными и от чиновников. Встречались и письма от родителей — уже десять писем оповещали о том, что детей из школы планируют забрать. — Никто никого не забирает, пока не сдадут деньги на ремонт и окна, — бурчал я, в целом с родителями согласный, но очень обиженный, потому что пытался что-то с этой школой еще делать. — Так и отвечайте. Меня просто до дрожи выводили и как ни что другое мотивировали вести уроки, проверять домашние задания, помогать с бумажной работой, совать свой нос в каждый вопрос и гаркать на коллег, чтоб не ныли, попытки Харфанга пытаться спасать тонущий корабль. Он тянул время до суда, не отписывался родителям, а вел долгие переписки, доказывая, почему дети должны остаться, бесконечно врал о безопасности, отправлял одну сову за другой, изводил стопки пергамента, но продолжал за каждого ученика бороться, как за последнего. При этом ни тогда, на давнем шармбатонском Турнире, который я застал школьником, ни даже сейчас, Харфанг не производил впечатления человека, которому не плевать на своих учеников. Внешность и повадки оказались обманчивы — если бы после отставки директора МакГонагалл в Хогвартсе остался хоть кто-то идейный и дорожащий каждым студентом так, как Харфанг в своей северной цитадели, Хогвартс бы сохранил статус лучшей Школы Чародейства и Волшебства. И я помогал директору Харфангу изо всех сил. Изучал бесконечные стопки книг, выискивая в истории магии похожие случаи, когда школа, чего уж там, оплошалась и была на грани закрытия. Читал о судах и судебных решениях, последствиях и условиях, примерял это на нашу ситуацию. Помогало это? Нет. Потому что Дурмстранг долгие годы испытывал Международную Конфедерацию на прочность, и вот, проиграл. Это был лишь вопрос времени, он бы проиграл. — Давите на то, что если бы чинуши после первой же проверки забрали конфискованные книги и свитки, то никто бы в запрещенку не лазал и не учил бы проклятья, — советовал я. — Служебная халатность. Список дали, вы все по списку собрали, за конфискатом так никто и не явился, а Волсторм год хуи пинал по коридорам. Вот на что надо упор надо делать. А то, что защитные чары запрещенной секции сняли, так это только в плюс Дурмстрангу — вон у нас какие дети умные, их научили даже сверхсложные замки ломать магией. Если бы я был таким умным и деятельным лет десять назад, когда Альдо Сантана назначил меня личным заместителем — хрена бы лысого ко мне со спины подкралась и вытряхнула из кресла атташе одна особо алчная кобра. Да отправить бы меня с моими-то закалкой и мозгами на десять, двадцать лет назад! Клянусь, я бы мир на колени поставил, а некоторых его представителей — на колени и локти. — Как же я так все проебал… — Что? — Харфанг повернул голову, не уловив полет моей мысли. Я вздрогнул. — Так вот, а если еще гнуть линию того, что Дурмстранг — это исторический памятник, а деньги на его содержания никто не выделяет, то мы этот суд просто вынесем по атомам… На девятый день внезапно в учительской появилась Рада. Честно, не ожидал — думал, сдохла и уже неделю подбивал коллег сдавать деньги на похороны. Ведь когда мы с Ингаром нашли ее в лесу, то увидели, что широкая спина ведьмы представляла собой кровавое месиво с переломанными позвонками и двумя зияющими дырами на лопатках. — Здравствуйте, — рассеянно кивнул я, сжимая книгу. Выглядела Рада плохо. Вернее, плохо она выглядела всегда, а тогда выглядела еще хуже. Она была очень бледна, а черные ожоги плясали на ее лице и руках так быстро, что не уследить было за тем, как они то вытягивались, то вновь узлами и спиралями закручивались. Рада сжимала посох, но не как грозное оружие, а скорее как трость, на которую тяжело опиралась. Разговор, который у нее произошел с директором Харфангом до моих любопытных ушей не дошел — говорили они наедине и тихо, а подслушать под дверью не дал Ингар, за шкирку потащив на урок. Не все разделяли мои надежды на лучшее. Тем вечером я сидел в библиотеке, читал и учил трансфигурацию за четвертый курс и попутно, отвлекшись, изучал резюме нервнобольного библиотекаря. — Здесь не курят! — взвизгивал библиотекарь, до того с минуту не находя слов от возмущения и лишь глаза злобно пуча от того, что я достал сигарету. — О, — кивнул я, макнув перо в чернильницу. — В личные качества тебе добавим исполнительность и обязательность. Резюме было не очень внушительным. Как и многие преподаватели, жизненный путь библиотекаря начался в Дурмстранге и там же тянулся долгие годы. — И стрессоустойчивость добавь. — Но это же неправда. — Ладно, — кивнул я, дописав в качества слово «честность». — А вообще, знаешь, нормальное резюме. Серьезно, я знал одного идиота, который путал слова и с серьезным лицом в рабочие навыки с тремя ошибками написал «мастурбация на свежем воздухе» вместо «медитация на свежем воздухе». Его, кстати, поэтому на работу и взяли: тупой был парень, но веселый, пока не пустил себе в лоб пулю, когда ему инферналы отгрызли половину туловища… Библиотекарь приоткрыл рот. — Не мое дело, — и мотнул головой. — Добавим тебе «тактичность». Щас тебя трудоустрою, будет золотое резюме… Мне не было равных, когда речь шла о посильной помощи убогим, но вдруг я замер, оставив на пергаменте жирную кляксу. Сквозь сигаретный дым и книжную пыль нос уловил тонкий сладкий запах, тянущийся далеко за пределами библиотеки. — Дальше — сам. — Я поднялся с кресла и, позабыв об оставленных раскрытых книгах, поспешил прочь. Запах витал в коридорах, тянул за собой, а я спешно шагал ему навстречу, все больше ускоряясь, ведь так боялся потерять след. Миновал вереницу одинаковых коридоров и почувствовал, что запах исчезает за распахнутыми дверями. Я толкнул их, навалившись всем весом, и дрогнул, когда в лицо подул ледяной промозглый ветер. Я стоял на мосту одного из переходов в подпирающую грозовое облако западную башню. Спешно миновал мост, чтоб вновь попасть в здание и унюхать зов там. Заскочил в башню, похожу на темную колонну, и оказался прав — запах тянул меня наверх. Не разбирая пути, почти летел по винтовой лестнице. Площадки этажей мелькали перед глазами, вскоре появились и незаселенные, верхние. За ноги пытались цепляться красные колпаки — мелкие назойливые черти, обитающие на покинутых этажах. Я лишь сбрасывал их и еще крепче цеплялся за перила. Запах отчаянно звал, шлейф его извивался, подгоняя меня навстречу. На самом верхнем ярусе хлопнули двери, заставив меня еще больше ускориться. В темном коридоре, заставленным пустыми коробами, я увидел старую горбатую повариху. «Это безумие». Запах снова издевался. Я бежал не туда и не к тому, но Магда, поймав мой взгляд, отняла крючковатый палец от двери и сомкнула губы, не договорив заклинание. И, зацокав клюкой, направилась на ступеньки, кряхтя и хрипя дыханием. Я шагнул навстречу закрытой двери, из которой мне навстречу бился зов. И толкнул ее вперед. Замки Магда не закрыла. Это была круглая маленькая комната, тускло освещенная двумя парящими высоко-высоко под куполом острой крыши свечами. Хлопали от ветра закрытые ставни. В комнате не было ничего, кроме узкой кровати и тарелки на подоконнике. На тарелке теснили две большие вишневые булочки, а у кровати стоял и смотрел на меня Матиас. Его губы дрогнули в жадной улыбке, а глаза часто-часто заморгали. Кажется, он впервые в жизни был действительно рад меня видеть. И это было невзаимно. Я все стоял на пороге. — Магда, — протянул Матиас. — Приходит чаще, чем ей было велено. Не сдержавшись, он улыбнулся снова. И снова, чтоб я улыбнулся в ответ. Или сделал хоть что-нибудь. А я хотел уйти. Это так глупо и смешно. Я изнывал, когда не видел Матиаса и не знал, где он. Накручивал себя, грыз стены этого замка, верил и не верил заверениям директора, сбивал ноги, следуя за зовом. И вот я нашел его. И не знал, о чем с ним говорить. Надо ли с ним говорить? Матиас бегло обвел взглядом башню. — Как в Ильверморни. Это почти не наказание даже. Я смотрел в его ясные глаза, широко распахнутые и беззаботные, такие детские, делавшие Матиаса похожим на того мелкого пятилетку, которого я таскал за руку по побережью. Даже уродливая татуировка не делала его лицо каким-то другим. Детское лицо, детские глаза. Рот улыбался мне, как никогда. — Там были дети. — Я не узнал свой голос. Матиас моргнул и сомкнул губы. «Ты вообще понимаешь, что наделал?». — Там было триста человек. Среди них были дети, первогодки, которым еще нет и десяти! Ты… — Я осекся, задыхаясь. — О чем ты вообще думал? Он неуверенно шагнул назад, сжимая руки и хрустя пальцами. — Это был вопрос, — прорычал я. «Если ты сейчас улыбнешься, я отгрызу тебе лицо». Уголки губ Матиас нервно подрагивали вверх. — Я просто разозлился, — выдохнул он, чуть пожав плечами. А я чуть не умер на месте от этих слов. — Просто разозлился?! Ты пытался заживо сжечь триста человек! — рявкнул я так, что Матиаса дернуло в сторону. — Ты… В его лице не было ни капли того, что говорило бы о покаянии. Раскосые глаза широко распахнуты, выглядели такими невинными, напуганными, детскими — как я мог кричать на него? Как его вообще могли закрыть в башне? Он вообще не понимал, кажется, за что был наказан. И воспринимал изоляцию не как наказание, а как каникулы средь семестра, ведь повариха Магда приходила чаще, чем ей было велено и приносила булочки! — Они же люди, — прошептал я, приблизившись, чтоб изо всех сил разглядеть в лице Матиаса хоть что-то. — Но вы все считаете меня дебилом, неспособным даже заставить перо взлететь, — выпалил Матиас. — Я просто хотел показать, что хоть какая-то магия у меня получается. И быстро улыбнулся. — Триста человек. В огне. Просто хотел показать? В глухую стену бросаю мячик. И эхо «тук-тук-тук». Он слышал меня, но не понимал. — Ал, да хватит тебе. — Снова нервно улыбнулся. — Это же я. — Я херово пытался тебя растить, вообще не пытался, но всегда, всякий сраный раз я был на твоей стороне, — прошипел я, потому что громче говорить было больно. — Я объявил войну всей Ильверморни, громче всех орал, что мой мальчик — нормальный, а остальные дети — какие-то не такие, наговоренные, наученные клеветать. Я всегда тебе верил, всегда защищал, всегда находил оправдания. Сука, я проглотил твою историю с наркотиками, я закрыл глаза на происшествие с грибами, которыми ты потравил всю школу и даже ни на секунду не раскаялся и не попросил прощения. Я забрал тебя, чтоб ты учился, как все нормальные дети, я душу готов продать за это до сих, но это никому нахрен не нужно, потому что ты никогда не был нормальным ребенком! Это не мир несправедлив к тебе, это ты, дело всегда было в тебе. «Всегда, по сути, всегда, мне было хорошо, когда его нет рядом». Это была моя самая эффективная неделя в Дурмстранге — я везде успевал, все делал отлично. В один год, когда Матиаса не было рядом, я умудрился вклиниться в успешное создание философского камня. У меня забрали часть жизни и заменили ее суррогатом — это не моя жизнь, это не я. «Я не хочу». Матиас приоткрыл рот, но я не дал ему ни слова оправдания, и чуть не вывихнул руку о пощечину: — Триста человек. Ты опасный для людей больной ублюдок. Красивое лицо исказила гримаса, но не гнева, страха. Надо же, мальчик, который не боялся в этой жизни ничего, испугался! — Нет. — Матиас замотал головой. — Нет, ты должен быть на моей стороне, всегда, ты должен меня любить, даже если я ошибаюсь, ты должен меня любить! — Я тебе ничего не должен, Матиас. Ты совершеннолетний, — отрезал я, отвернувшись к двери. — Школу скорей всего закроют, у тебя получилось. Что с тобой будет — не знаю… — Пожалуйста, перестань! — крикнул Матиас, зажмурившись. Детские глаза закрылись. — Я пальцем не пошевелю, чтоб тебя вытащить. Пальцы устали шевелить. Сжав ручку, я дернул дверь на себя. — Пап, — услышал вслед полное слез. — Поверь, я не просил об этом. От хлопка двери, вроде и негромко, но сильного, посыпалась штукатурка с низкого коридорного потолка. Прижавшись лбом к занозистой резьбе закрытой двери, я крепко зажмурился и стиснул зубы до скрежета.

***

Поначалу нельзя было сказать, что этот октябрьский вечер чем-либо отличался от того, что случалось вечером любого другого дня за последние десять лет. Смурного вида волшебник сидел во главе длинного стола, заставленного витыми канделябрами, и ужинал в одиночестве. Дюжина стульев была вплотную задвинута, стол пустовал, а накрыто было лишь у одного из краев, за которой и сидел волшебник: ажурная салфетка, большая серебристая тарелка, столовые приборы, высокий бокал и маковый цветок в небольшой вазочке. В древнем поместье тихо было настолько, что негромкое звяканье приборов разгоняло по коридорам эхо. Потрескивали в камине поленья, перешептывались портреты на стенах и больше не было слышно ничего. Мистер Драко Малфой не страдал от одиночества. Был им утомлен, но не более — ничего в своей устоявшейся уже не одним десятком лет жизни менять он не собирался. Он порой скучал в одиночестве, но ненавидел, когда что-либо выбивалось из его рутинного затворничества. Он ненавидел гостей, ненавидел свою обязанность периодически быть радушным хозяином и улыбаться для газет, салютуя бокалом. Он ненавидел одинаково и умасленных веселящихся гостей, и хитрецов, изображающих почтение. Когда что-либо выбивалось из его колеи затворничества, мистер Малфой мечтал лишь о том, чтоб это поскорей закончилось. Когда же комнаты вновь пустели, и эта пустота затягивалась на долгие месяцы, мистер Малфой начинал задумываться о том, что ему одиноко. Но мысли эти сразу же гнал, зная и свой непростой характер, и тех, кто его может окружать. Мистер Малфой не был тем, кто всегда ждал семью в гости: сын не имел привычку гостить — они не были близки, а после смерти матери компания собственного отца стала взаимно невыносимой. Споры о правительственных заговорах и участия в них единственного наследника при жизни Нарциссы пресекались ею с полуслова. Нарцисса как никто знала, что вынужденная отставка из министерства, тяжелая болезнь и просто старость наложили глубокий отпечаток на здравый смысл ее супруга, и как могла мешала его безумству окончательно расколоть и без того шаткое семейное древо. Потому что под старость лет Люциус Малфой, как ему казалось, точно знал, кто стоит за всеми бедами министерства магии, и какую выгоду от нее получает. И Нарцисса, и Драко, и все, кто становились невольными свидетелями теорий Люциуса Малфоя, не могли проследить за логикой и провести параллель. И вообще понять, с чего начались подозрения старейшего члена благороднейшего семейства в том, что его некогда любимый внук был, мягко говоря, с гнильцой: — Помяни мое слово, Драко, — шипел Люциус на прощание, тряся дрожащим пальцем. — Мальчишка хитрее, чем мы все здесь вместе взятые. Думаешь, грязнокровка Грейнджер, слабое звено, заняла пост министра просто так? Он расшатает ее кресло, по щелчку пальцев развяжет ее руками войну, а сам сядет наблюдать, выждет, и сам усядется на трон, как победитель. О какой войне говорил Люциус, чего он ждал и как вообще пришел к таким странным выводам, не знал никто, кроме целителя, который и озвучил, но только родным и шепотом: — Деменция. Драко Малфой был одинок, упрям и категоричен, а потому вывод для себя сделал один — просто к минимуму свести общение, которое отравляло его изнутри. А так его отравляло, в принципе, любое общение, то неудивительно, что ужинал он в одиночестве. Ужин предпочитал растягивать. Пережевывал еду медленно, приборы менял неспешно, а так как читать за едой — признак дурного тона, а больше в пустом поместье делать было нечего, мистер Малфой смотрел в стену. Или в окна, задумчиво гоняя в голове мысли и воспоминания, прежде чем наколоть на вилку очередной кусочек. В тот вечер все шло по четко отрепетированному сценарию. Глядя на непогоду за окном, мистер Малфой лениво думал о том, насколько высокая влажность и затяжные дожди испортят лабиринт живой изгороди. Вопрос не был важным, но помогал скрасить вечер и не прикончить ужин за пять минут, а потому мистер Малфой, думал, хмурил брови, глядел в залитое дождем окно, пока не произошло нечто, что в привычную картину ужина не вписывалось. Камин и свечи в столовой потухли так резко, словно их задул невидимый гигант. Большая комната погрузилась во тьму, сквозь которую проглядывали сероватые очертания предметов. Мистер Малфой так и замер с куском индейки, наколотым на вилку. Поднял взгляд, осмотрев видневшиеся коридоры, что тянулись вглубь поместья от широкой лестницы. В коридорах тоже было темно — от фитилей потухших свечей тянулся дым. Сверху послышался гулкий стук. Мистер Малфой встал из-за стола. Подсвечивая путь волшебной палочкой, он поднялся по лестнице и огляделся на развилке коридоров. В звенящей тишине слышались тихие шаги. Бесшумно шагая им навстречу, мистер Малфой сжимал палочку чуть подрагивающей рукой. — Это мой дом, еб твою мать! — послышалось громовое этажом выше. — Как ты смеешь! Мистер Малфой опустил палочку и позвал эльфа-домовика. — Накрывай на стол и готовь комнату, хозяина Скорпиуса снова выгнала жена. Эльф низко поклонился и исчез, а мистер Малфой метнул заклинание в сторону потухших свечей на подставках, освещая себе путь на этаж выше. У дверей в библиотеку действительно отыскался хозяин Скорпиус. Тот стоял, вытянутый, как струна, в наглухо застегнутой мантии пред портретом белокурого предка, охранявшего проход, и сыпал ругательствами. — Я такой же Малфой, как и ты, немедленно впусти меня в мою библиотеку в моем доме! — Малфои не женятся на осквернительницах крови. — А на тебе хоть кто-то женился, косоглазое ты уебище? — Я твой прадед, щенок! — Псина ты безродная, а не прадед. В последний раз Скорпиус ругался с портретами родственниками в школьные годы, когда заимел привычку играть с ними в гляделки и выигрывать, что неимоверно бесило древних Малфоев, считавших наследника слабоумным. Окликнув сына, мистер Малфой вскинул брови скорей в изумлении, нежели приветствии. Скорпиус повернул голову. Свечи в коридоре вновь загорелись, освещая пространство приятным светом. — Здравствуй. — Добрый вечер, — кивнул Скорпиус. — Прости, что я без предупреждения. Не хотел тревожить. Мистер Малфой внимательно глядел на сына, скользнув взглядом сначала по тяжелым сероватым отекам под глазами, а затем по такой же болезненно-серой коже исхудавшего лица. — Ты ужасно выглядишь. — Недосып, нервы, плохая экология, — отмахнулся Скорпиус. — В душе я все так же прекрасен и весел. Лучше скажи, пожалуйста, с каких пор библиотека под паролем? Мистер Малфой тяжело вздохнул и повернул голову к портрету. На портрете был изображен высокий белокурый колдун, который сидел в кресле в окружении двух поджарых охотничьих псов. Псы рычали и беспокойно припадали на тонкие ноги, выгибая гибкие гладкошерстные спины. — Люциус… — Ах, Люциус, — Скорпиус прикрыл глаза. — Дедушке не полегчало? — Серебряная рапира, — произнес мистер Малфой вместо ответа. Родственник на портрете глянул с таким видом, словно пароль принимать не хотел принципиально, но повиновался. Арочные двери щелкнули тремя открывшимися замками. — А что, по соображениям дедушки, я должен вынести из библиотеки? — поинтересовался Скорпиус, шагнув внутрь. — Наш глобус и поваренную книгу, продать это, как достояние нации, американцам, гоблинам, дементорам или с кем я там планирую стереть Британию с лица земли? — Я на тебя бы посмотрел, когда тебе будет девяносто, — холодно произнес мистер Малфой. — И я бы тебя не разочаровал. В большом просторном помещении, уставленном многочисленными книжными шкафами, было холодно. — Дед в доме? — Отбыл в Австрию в конце сентября. Скорпиус не ответил, лишь понимающе кивнул. Его тонкие пальцы пристукивали по ряду бесчисленного количества книг. А когда вспыхнула двухъярусная люстра, освещая библиотеку, взгляд упал на окружающие бархатную кушетку плоские коробки и холсты. — Господи, это преследует меня, — поразился Скорпиус. — Картины по номерам? И повернулся к отцу. — Твоя жена, — процедил мистер Малфой, как преамбулу к ругательству. — Почему-то считает, что мне вечерами бывает скучно и одиноко. Может быть, найдешь время и попробуешь объяснить ей, что я — занятой человек без пропасти свободного времени и желания заниматься бессмысленной магловской ерундой? Скорпиус косо глянул на недорисованный морской пейзаж, возвышавшийся на мольберте. — Эльфы развлекаются, — сухо проговорил мистер Малфой. — Да, разумеется, — кивнул Скорпиус. Разговор зашел в тупик. Мистер Малфой повернул голову. — С каких пор тебя вообще интересует семейная библиотека? — Продаю дедовы детские колдографии американцам, — вкрадчиво прошептал Скорпиус, сцепив руки в замок у гобелена на стене. На гобелене было изображено старинное семейное древо. — Джон Роквелл для этого и приезжал, у нас правительственный заговор. — Перестань издеваться! — Это был последний раз. — Скорпиус честно пообещал. И оглядел книжные шкафы несколько растерянно. Трезво оценив попытки найти здесь что-то определенное в одиночку, он произнес: — Мне нужны все записи о Малфоях. — Что, прости? — Мистер Малфой опешил. — Все записи? — Все, да. Биографии, связи, достижения, провалы, кто на ком женился, кто кого родил, кто чем болел, кто как погиб. — Зачем? — На сороковом году жизни меня потянуло к корням. Мистер Малфой вытаращил глаза. — Насколько «все записи»? — Все записи. — Скорпиус оторвал взгляд от гобелена с семейным древом. — Кто в здравом уме додумался женить Люциуса и Нарциссу? Ее мать Друэлла приходилась отцу Люциуса двоюродной сестрой. — Я не знаю. — Вот и узнаем, когда я получу записи, — улыбнулся Скорпиус. — Что за мракобесие с инцестом и проклятьями у нас происходит и в кого я самый нормальный уродился. Мистер Малфой не стал ничего больше спрашивать и взывать к здравому смыслу, и позвал эльфа снова. — Что это за история с консульскими фестралами? Скорпиус отнял чашку ото рта. — Что? — Бартоломью Тервиллигер то громко заявляет, что какая-то девчонка его избила, попыталась разбить карету и угнать фестрала, то все отрицает. Мистер Малфой помешивал чай ложечкой, глядя на сына не без интереса. — Кто это такое рассказывает? — протянул Скорпиус. — Коридорные слухи. Сэр Генри настолько ничего не понял, что даже не знает, с какой стороны уточнять. — Что ж, Бартоломью умом и сообразительностью не отличался никогда. Если у сэра Генри есть желание и время совать нос в дела консульства в МАКУСА, пусть отправит своего сына на какие-нибудь курсы повышения квалификации, — сказал Скорпиус. — Потому что это дно. Мистер Малфой фыркнул. — Это не смешно, — серьезно сказал Скорпиус. — Человек не знает ничего, не может ни на один вопрос ответить, а на каждом приеме то у нас мантия в шоколаде, то руки в чернилах, то волшебную палочку дома забыли. На столе между двумя чашками появилось трехъярусное блюдо, полное пирожных. Скорпиуса аж скрючило — во рту до сих пор стоял привкус сладостей, которыми его внимание от переговоров целителя и экс-президента отвлекала крестница. — А история с фестралами… — Я не знаю, что тебе сказать. — Скорпиус опустил чашку. — Мое мнение — Бартоломью пытался отвести внимание этим бредом от своего провала с возвращением наших игроков в плюй-камни из Акадии. Слышал эту историю? Мистер Малфой покачал головой. — Сэр Генри не афишировал. — Еще бы не афишировал, что Бартоломью тупит, так, что хочется у него справку попросить. Наши игроки в плюй-камни, малолетки, ввязались на чемпионате юниоров в драку. Задача была вернуть малолеток домой, но Бартоломью умудрился забрать не тех детей, забрал канадцев, которые вообще не поняли, что от них хотят, перевез их в наше консульство и начал заказывать всем билеты в Лондон. В итоге ночью, под нашим зданием рвали и метали канадские коллеги, мне пришлось бросать все и вмешаться, а Айрис Эландер, глава дипломатов МАКУСА сейчас, намекнула мне толсто этого придурка больше из консульства не выпускать. Мистер Малфой горько рассмеялся, закрыв лицо рукой. — Вот настолько все плохо. Он сидит себе в консульстве и занимается тем, что не мешает. — Значит, Бартоломью не ждать завтра на приеме у Тервиллигера? — Приеме? — Скорпиус удивился. — Что за прием? — В честь визита Джона Роквелла. Он не у дел, но, говорят, МАКУСА не особо дорожит президентом Келли. — Я тебе скажу, что и Роквелла не будет на этом приеме. Он прибыл не отдыхать, и утром, насколько мне известно, уже вернулся в МАКУСА. Это так, к слову о полезности Бартоломью, который должен был отца об этом известить, — усмехнулся Скорпиус. — М-да. Повернувшись в кресле, Скорпиус оглядел стены поместья. — Что у тебя с рукой? Мистер Малфой задержал взгляд. Левая рука Скорпиуса была синюшно-бледной, очень худой, словно кожа обтягивала лишь кости, и казалась немощной. Она безжизненно лежала на коленях, полускрытая мантией, и кончики пальцев лишь слабо дрогнули, когда Скорпиус обернулся на вопрос. — Что? — Рука. — Ничего такого, — отмахнулся Скорпиус, сжав пальцы в кулак. Пальцы, казалось, плохо слушались. — Просто иногда немеет. Во взгляде мистера Малфоя застыл немой ужас. — И тебе не приходило в голову, что это очень серьезно? — Еще скажи, что инсульт. — Именно это и скажу. — Успокойся. Лучше скажи. — Скорпиус снова задумчиво оглядел стены. — Насколько здесь хороши защитные чары? В полной уверенности, что сын умирает, мистер Малфой впился в него серьезным взглядом. — Что происходит? — Что происходит? — моргнул Скорпиус. — Сначала родословная, потом инсульт… — Какой инсульт, что ты говоришь? — … и теперь защита на поместье. Скорпиус, еще слово и ты отправишься к деду в Австрию, лечиться вместе. Скорпиус прищурился. — Ну прости, что на сороковом году жизни покемоны, мефедрон, порочащие фамилию связи и котята ушли из сферы моих приоритетных интересов. Мистер Малфой звучно опустил чашку на блюдце. — Достаточно хорошие защитные чары. — Насколько достаточно хорошие? — душнил Скорпиус. Мистер Малфой готов был поклясться всем поместьем, что в свои сорок он был как-то по жизни проще и бодрее. — За все мирное время ничего не заставило задуматься об усилении защиты. Достаточно? — Ну то есть чуть серьезней сигнализации на булочной. — Ты явно недооцениваешь защиту этого места. Скорпиус был с ним согласен. Снова осмотрел стены придирчиво, словно пытаясь выловить взглядом брешь в камне. — И от темной магии? От спонтанных возгораний? — Возгораний? Скорпиус, здесь тридцать каминов и никогда не было проблем с пожарами. Что за вопросы? — Поместье находится в окружении торфяных болот, которые при первой же спичке могут вспыхнуть так, что тушить придется всем графством. Взгляды встретились. Левая рука Скорпиуса дернулась, чтоб снять с тарелки маленькое пирожное. — Я тебя уверяю, — произнес мистер Малфой очень и очень насторожено. — Поместье надежно защищено. Тебе не о чем волноваться. — Я не волнуюсь, — отозвался Скорпиус, отправив пирожное в рот. — Просто хотел убедиться, что ликвидаторы проклятий, которых я пригласил в конце сентября, хорошо отработали и кто-то проверял их работу. Мистер Малфой застыл. — Это не Люциус пригласил ликвидаторов. Это был ты? Скорпиус кивнул. — Но зачем? — Делаю то, что велел целитель. Подыгрываю дедушкиной деменции. Стоило домовикам собрать необходимые книги и свитки и отнести их в каминный зал, Скорпиус решил не задерживаться. Мистер Малфой, не отличавшийся радушием, не настаивал. Лишь провожал сына тяжелым взглядом. — Скорпиус, — холодно произнес он, заставив того обернуться. — Передай своей жене. И на вытянутой руке протянул выхваченную у домового эльфа большую прямоугольную коробку. Скорпиус удивился. — Алмазная мозаика, — с таким лицом, будто ему омерзительно это произносить, сказал мистер Малфой. — Я уверен, что это не настоящие алмазы, но, думаю, девчонке Уизли не важно, чем портить зрение и бездельничать. — Очень мило, спасибо, — сказал Скорпиус. — Может быть, ты сам ей вручишь? Мистер Малфой прищурился. — Нет. Глядя на то, как Скорпиус шагает прочь по широкой аллее, мистер Малфой хмурился. Блестящий купол защитных чар пропустил уходящего, растянувшись, и вновь сомкнулся, не пропуская и не выпуская больше никого.

***

Декан Эйвери Грейвз возглавлял Брауновский корпус подготовки мракоборцев уже более двадцати пяти лет, и мог с ужасом признаться, что никогда и никого не был так рад видеть на пороге, как профессора Роквелла, вернувшегося из отпуска. — Мистер Роквелл! Тот аж вздрогнул, когда декан со всех сил схватил его за руку и начал энергично трясти. — Очень, очень рад вас видеть, Роквелл, Господи, вы вернулись! — декан, казалось, был близок к тому, чтоб требовать украсить и Брауновский корпус, и сам университет шариками и лентами. — Ну иди же сюда, я вас обниму! Мистер Роквелл нахмурился. — Да вы что, мы же не помолвлены. Но декан готов был слушать любые гадости. — Я тоже по вам очень скучал, Эйвери, — соврал Роквелл, очень насторожившись. — Но что случилось? Декан Грейвз недолго смог удержать на лице радость. И помрачнел. — Знаете ли, я слишком долго занимался административной работой. Забыл даже, насколько непросто бывает со студентами, особенно с некоторыми… — Элизабет Арден? У Грейвза задрожали губы, ноги и жилка на виске. «Ну давай», — с наслаждением подумал профессор Роквелл. — «Заплачь». — Эта совершенно невыносимая девчонка рушит авторитет преподавателя. Вы понимаете? Роквелл закивал. — Она постоянно задает вопросы… — Вот сучка, пришла на учебу и смеет задавать вопросы. Продолжайте, Эйвери. — Спорит, никого не ставит в авторитеты, — задыхался декан Грейвз. — Представляете, сегодня она доказывала всему потоку, что самым эффективным способом задержания подозреваемого является солдафонское устаревшее «мордой в пол и в камеру, пока не одумается». Вы представляете? — Да вы что. — В глазах мистера Роквелла застыло священное негодование. — Да как можно. И зацокал языком. — Кошмар какой. Надо что-то делать с этим. — Вот и я об этом говорю. Понимая, что от сарказма сейчас задохнется и придется снимать подтяжки, чтоб не давили на грудь и не мешали дышать глубже, мистер Роквелл косо усмехнулся. Декан Грейвз тут же помрачнел. — В общем, рад, Роквелл. Идите, вы еще успеваете на занятия к выпускникам. Когда же после занятия мистер Роквелл вышел из корпуса в усыпанный желтой листвой двор, который окружали постройки Брауновского университета, то автоматически здоровался с незнакомыми студентами-не-магами. Не утруждая себя мыслями, за кого эти не-маги его принимали, мистер Роквелл глянул в экран телефона, на котором мигало четыре пропущенных вызова. — В Айл-Ройал нет связи, — произнес сухо мистер Роквелл, прижав телефон к уху. В ответ фыркнули. — Неправда, я залез на секвойю и здесь прекрасно ловит. — Залез на секвойю? С твоей-то ногой? — Что поделать, когда такое дело. Джон, я буду очень краток, потому что ты заскучаешь через минуты две и сбросишь вызов. Мистер Роквелл очень тяжело вздохнул и потер ладонью переносицу. Более дотошного служащего МАКУСА, чем Иен Свонсон, было просто не сыскать. Этот был из тех, кто мог дозвониться на выключенный телефон, если на отправленное им совой письмо не отвечали в течение пяти минут. — Ты в отпуске. — Меня уже дернули, — отмахнулся Свонсон. — Неделю назад со мной связался человек, который пожелал остаться анонимным и наобещал несколько коридорных сплетен из одного условного взятого министерства магии в обмен на услугу, о которой знать никто не должен… — Скорпиус Малфой? — Не такое прям-таки да, но и не сильно категоричное нет. Так вот, мистер Допустим-Мы-Оба-Знаем-Кто очень просил дать информацию о местонахождении нашей мисс Элизабет Арден для реестра лиц, получивших визу типа «М». — Чего-чего? — Потому как сам мистер Ну-Ты-Понял-Да исчерпал все возможности найти мисс Арден самостоятельно, и это его очень тревожит. Мистер Роквелл остановился у незанятой скамейки. — Элизабет Арден ни от кого не скрывается, она ходит на лекции. Это не секрет, что она студентка корпуса. И мистер Да-Как-Же-Он-Заебал прекрасно об это знает. Судя по звуку, который послышался из динамика, мимо Свонсона пролетела и едва не врезалась какая-то огромная птица. — Что это было? — Сова. Так вот, Джон, загвоздка в том, что я проверил слова мистера Убейте-Его-Кирпичом. И в течение последних нескольких дней внимательно отслеживал все перемещения Арден. И я понимаю причину беспокойства: утром и до «после обеда» она спокойно находится на территории корпуса, город Провиденс, штат Род-Айленд, потом движется в пределах этой же точки, не отдаляясь дальше, чем на три-четыре мили. Заходит по пути в один и тот же магазин, где неофициально отбывает четырехчасовую смену и периодически расплачивается наличкой за горы гадости быстрого приготовления и соевое молоко… — К слову о том, что Лэнгли не следит за населением, да, Иен? — … и пропадает с радаров, — Свонсон повысил голос. — Арден пропадает на одном и том же маршруте, на перекрестке Гумбольд и Элмгров-авеню. Просто исчезает с карт, как когда бежала из «Уотерфорд-лейк» и на сутки выпала из поисков. А утром потом появляется, снова на том же перекрестке, следует на учебу, потом с учебы в супермаркет и снова тишина. Мистер Роквелл внимательно слушал, даже не пытаясь перебивать и спорить. — Если девчонке нечего скрывать, какого черта за ней стоит просто мощнейшая защита, которую я не знаю, как сломать. В потоке студентов, поваливших из открывшихся дверей Брауновского корпуса, мистер Роквелл моментально отыскал взглядом белое пятно — Эл Арден, поправив рюкзак на плечах, спускалась по ступенькам. И, быстро отделившись от толпы, зашагала в противоположную от кампуса сторону. — Что там, на том маршруте, где она пропадает? Проверял? — Спальный район и две стоматологии. Все. — Хорошо. Я тебя понял. — Что мне ответить мистеру Суету-Навести-Охота? — Ничего не отвечай, ты в отпуске, и единственное твое дело сейчас — лечить ногу, — внимательно провожая взглядом бледную фигуру, протянул мистер Роквелл. — А если мистер Шило-В-Заднице будет еще возникать, можешь дать мои контакты, я с большим удовольствием приглашу его в Провиденс, где он может прямо с лекции и за руку забрать мисс Арден куда пожелает. Отдыхай. — Есть, сэр. Да, сэр. Глядя, как пепельная макушка Эл Арден рябит светлым пятном средь красно-оранжевого осеннего пейзажа, мистер Роквелл опустил телефон. А когда Эл Арден натянула на голову капюшон толстовки, то растворилась в толпе, ожидающих у светофора, и вскоре совсем пропала из виду. Плавно повернув ключ в скважине, Эл шагнула в прихожую и опустила рюкзак на старенький низкий табурет. От контраста холодной лестничной клетки старого дома и духоты, которой пахнуло из квартиры, закружилась голова и на мгновение потемнело в глазах. В квартире, где Эл снимала комнату, было всегда очень жарко, словно все конвекторы были включены в сеть, а на плите и в духовке постоянно что-то долго парилось. Духота подчеркивала буйство пряных запахов: пахло и цветами, и ароматическими маслами, и лекарствами, и парфюмерией, и горячим углем, и душистым чаем. Запахи намертво въедались в тяжелые шторы, в ковры и вязанные чехлы кресел, ими пахло постельное белье и даже темно-оранжевые обои на стенах. Запахи были очень навязчивыми, но не мерзкими, и Эл не жаловалась — женщина, у которой она снимала комнату, была старой и боялась сквозняков, а потому окон не открывала, чтоб проветрить. Могло быть хуже, во всяком случае болезнями, немытыми телами и нестиранной одеждой не воняло. Хозяйка квартиры Эл даже нравилась. Она была совершенно очаровательной и отчаянно молодящейся старушкой, одинокой, ненавязчивой и пребывающей постоянно в состоянии вселенского блаженства. Если бы не запах квартиры, музыка за стенкой и шаги в коридоре, Эл могла бы подумать, что ей посчастливилось жить одной. Комната была тесной, но удобной, и, главное, закрывалась на замок. Хоть у старушки и не было привычки лазать по ее вещам, Эл радовалась возможности закрыть дверь на защелку и побыть действительно в одиночестве. Ей вполне хватало немногочисленных удобств, и она бы не пересекалась с хозяйкой квартиры и вовсе, не будь они вынуждены делить кухню и ванную комнату. В коридоре, где всегда пахло ярче всего, аж чувствовалась густая зыбка, словно запахи обволакивали кожу, или, что вероятней, бабулька что-то покуривала. Потому что вместе с парфюмерией и маслами, частенько пахло чем-то жженым, а на кухне Эл иногда находила дымящиеся в блюдцах пучки неизвестных трав, от которых и тянулась эта удушливая головокружительная вонь. Не мерзкий запах. Но лучше бы пахло едой — старушка не готовила. Ее полка в холодильнике была уставлена контейнерами с какой-то едой, и скорей всего это были те же полуфабрикаты — ни кастрюль, ни сковородок на кухне не было обнаружено, по крайней мере в тех ящиках, куда заглядывала Эл в поисках чего-то, в чем можно было бы вскипятить воду. Стянув ветровку и тут же взмокшую толстовку, Эл осталась хлопковом спортивном топе и, оттянув в сторону тяжелую штору, глянула на промозглый октябрьский пейзаж за окном. Снова попыталась открыть окно, но то не поддавалось — на ручке была скважина для крохотного ключа, который явно затерялся где-то у хозяйки квартиры. Тяжело вздохнув, Эл размяла ноющую шею. Прислушавшись к телевизору за стенкой и негромкому смеху старушки, Эл расстегнула рюкзак. Достав блокнот, библиотечный учебник по международному магическому праву и картонную упаковку молока, она уселась в кровать. Учиться в комнате и наедине было куда лучше, чем в библиотеке на территории кампуса, где большого труда стоило найти тихий угол. Лучше, но непросто — жар, запахи и полутемная оранжево-коричневая обстановка вгоняли в сон. Здесь всегда легко засыпалось и сложно просыпалось по утрам, оставаться же сосредоточенной и читать было еще сложнее. Глаза то и дело слипались, шея не держала тяжелую голову, буквы в книгах расплывались, а пальцы не желали елозить ручкой в блокноте, делая пометки. — Что, солнышко? Что ты говоришь? Хозяйка была задумчива, как никогда. Она долго стояла на кухне у окна и смотрела темный город на сияющие точки уличных фонарей. Казалось, прошло не меньше минуты, прежде чем до ее слуха дошел голос Эл. Повернувшись, хозяйка вскинула брови. У нее было приятное холеное лицо, которое все же одолело время. Овал утратил упругость, кожа была сухой, и напоминала пергамент, глубокие носогубные морщины делали лицо угрюмым, но зато волоокие глаза были яркими, искусно подчеркнутыми подводкой, с длинными ненастоящими ресницами, делающими взор молодым, девичьим. Свои душистые темные волосы дама явно подкрашивала — у корней на свету едва заметно виднелась проседь. Волосы казались мягкими и воздушными. Дама собирала их в свободный низкий пучок, оставляя у лица крупный локон. Возраст был столь же беспощаден, сколь старуха некогда была красива. Она сохранила плавность движений, но кисти, покрытые бугрящимися венами, подрагивали, а руки под белым кружевом блузы были дряблыми. Шея — жилистая и в морщинах, для нее золотая цепочка казалась явно тяжелой. — Меня просто вырубает, — еле проговорила Эл, подавив зевок. Хозяйка поправила занавеску и подошла к ней. Зашаркали друг о дружку штанины плотных прямых джинсов. — Ты простыла. — Горячая ладонь прижалась ко лбу Эл. — Осень. Эл потерла слезившиеся глаза. Локон старухи щекотал лицо. — Сварю чаю. Щелкнул вентиль плиты. — Что там? — поинтересовалась Эл, зевнув. — На улице. Хозяйка вновь повернулась, засмотревшись в окно. — Жду в гости. Эл приоткрыла рот. — А-а. Я могу где-то погулять. — Нет, нет, — успокоила хозяйка, залив горячей водой чай. — Мы не будем мешать тебе. Пряный сухоцвет плавал в темно-янтарном горячем напитке, кружился, набухал и медленно оседал на дно чашки. Эл внезапно показалось, что гости, решившие проведать одинокую старуху, это идеальный повод выскочить из жаркой квартиры и проветриться туда-обратно до круглосуточной прачечной. — Ну смотри, — сказала старуха обеспокоенно и с сомнением вслед уходящей по коридору Эл. — Не надо ходить по ночам. Утром рано вставать. Топот ног по коридору заставил пол скрипнуть. По коридору прокатился негромкий детский смех. Эл, сжимая влажную наволочку, открыла глаза и тупо уставилась в полутьму перед собой. «Простыла. Да». Лицо горело. Во рту было так сухо, что нечем было протолкнуть засевший в горле ком. Притянув к себе чашку, она отпила остатки теплого чая и смахнула с губ налипшие чаинки. На изголовье кровати висела мятая толстовка. Эл, глядя на нее замерла на мгновение. И, уверившись, что сон свалил ее с ног, когда она одевалась для прогулки, протерла лицо ладонью. По коридору снова пробежали. Не имея никакого желания знакомиться с гостями одинокой старушки, ее внуками или соседскими детьми, Эл на мгновение замешкала на пороге комнаты и сжала толстовку в руках. «Гулять» — вновь забилось в голове навязчиво. — «Сейчас же». Натягивая толстовку, Эл выглянула из комнаты в тускло освещенный коридор, из которого в лицо пахнуло таким густым пряным паром, что защипало в носу. Не отбрасывая мысли, что хозяйка не выключила плиту, иначе нечему было так кочегарить, Эл миновала закрытую дверь гостиной, в которой шумел телевизор, зашагала на кухню. Но так и застыла в конце недлинного коридора, и не переступила порожек. На задымленной и тускло-оранжевой кухне была незнакомая женщина и, она не повернула голову ни в сторону чайника, из которого валил густой, пахнувший травами дым, ни в сторону тихо ахнувшей Эл. Женщина сидела на низком табурете, широко расставив ноги, гнула натруженную спину, сжимала одну руку на огромном круглом животе, а другой цеплялась за край стола, отчего тихо звенели браслеты на запястье. Она очень тяжело дышала, хрипела, запрокидывала назад голову. Длинные волосы липли к взмокшей спине, длинная шея напряженно вытягивалась, ногти до скрежета царапали край стола. На пол, оставляя след на натянутой белой сорочке, закапала струйка крови. Эл попятилась назад в уверенности, что женщина сейчас или умрет от невыносимой духоты и напряжения, или родит на месте. Не зная, свидетелем чего боится стать больше, она, споткнувшись о собственные ноги, поспешила в коридор. И заколотила рукой в закрытую дверь гостиной. — Эй! За дверь лишь шумел телевизор. Эл снова хлопнула покрасневшей ладонью. — Помогите! Но хозяйка не отозвалась, вряд ли слышал соседку за голосами из телевизора. Жизнь готовила Эл к тому, чтоб стать универсальным и незаменимым специалистом в любой академической области, не готовила к тому, что делать, если кто-то рожает среди ночи и где искать помощь в этом случае. — Нахер вообще куда-то ходить, если знаешь, что из тебя будут сыпаться дети, блядь, сука! — шипела Эл, быстро шнуруя кроссовки дрожащими руками. «Только не разродись, я найду кого-то взрослого и тебя унесут рожать в другое место» — молила она попутно. — «Я не хочу этого видеть, я не хочу знать, откуда берутся дети, я хочу домой и кушать, Господи, ну за что мне это все!» Выпрямившись так резко, что хрустнуло в коленях, Эл щелкнула замком и дернула дверь. Из темной лестничной клетки в распаренное лицо ударило холодом, заставив зажмуриться. Резко открыв глаза и вздрогнув так, что скрипнула кровать, Эл уставилась перед собой на темные силуэты мебели. Мокрая наволочка липла к щеке. Вытянутые ноги затекли, а пальцы нащупали на изголовье кровати капюшон толстовки. Топ казался таким мокрым, что его можно было выжимать. Резинка натерла на разгоряченной коже побаливающий след. Вытянув затекшую руку и притянув со стола чашку, Эл принюхалась к остаткам чая на дне. Горьковатый аромат, сдобренный пряностями, ни о чем не говорил. «Бабка за чай присядет лет на десять, по ходу», — подумала Эл, опустив чашку обратно на стол. Рука дрогнула от скрипа пола в коридоре — снова кто-то резвый и звонко рассмеявшийся пробежал мимо. В тонкой щелочке меж дверью и полом мелькнула тень. Тяжелую голову клонило обратно в подушку. Глаза слипались и слезились, забитый нос не давал вдохнуть. Эл рухнула обратно, потратив на то, чтоб поднять и опустить чашку сил больше, чем когда поднималась на третий этаж. Напухшие веки опустились. Но глаза вновь открылись широко, уставившись в стол и чашку на нем, а дыхание замерло, когда по спине мягко пробежало тепло чьего-то прикосновения. Чьи-то пальцы очертили каждый выпирающий позвонок, как клавиши ксилофона, горячая сухая ладонь обогнула выпирающую тазовую кость и накрыла живот Эл, которая готова была умереть на месте. Шею щекотало чужое дыхание. Не в силах вздохнуть, моргнуть и шевельнуться, Эл втянула живот и опустила взгляд на руку, покрытую пятнами и узлами бугристых вен. Рука дрожала, а чуть скрюченные пальцы не разгибались до конца. — Мой отец узнает об этом, — на выдохе прошептала Эл так, словно это отпугнуло бы хозяйку квартиры, как черта распятие. Рука старухи вытянулась и потянулась к поясу болотного цвета брюк. Крепко перехватив хрупкое запястье, Эл тяжело задышала. — Я его сломаю, — снова выдохнула она. — Слышишь, старое ублюдище? Я его сейчас сломаю. Старческая кисть безжизненно повисла. Но лишь на мгновение — Эл не успела ни ослабить хватку, ни схватить крепче, как рука на ее животе дрогнула. Шершавая кожа на глазах становилась упругой и мягкой, бугры вены опустились и посветлели, аккуратный полукруг ногтей чуть царапнул покрывшийся мурашками живот. Вытянулись тонкие гибкие пальцы. На одном из них блеснула узкая золотая полоска колечка с жемчужиной. Эл дернулась и отскочила так, что рухнула с кровати на пол. В полутьме комнаты на кровати не было никого. Судорожно шаря ладонью по столу в поисках кнопки, включающей лампу, Эл сбивчиво дышала. Пальцы отыскали кнопку и ударили по ней, но лампа не вспыхнула светом. На улице потухли фонари, погрузив комнату в темноту. В пустой и теперь уже темной комнате Эл осталась одна. Стащив с изголовья толстовку, она, пятясь, выскочила из комнаты в душный, словно парилка, коридор. Не заглядывая ни на кухню, ни в гостиную, она щелкнула замком и дернула дверь на себя. — Не видели? — мистер Роквелл хмуро опустил снимок. — Подумайте, пожалуйста. Она очень приметная. Каждое утро, в одно и то же время, она выходит на улицу и идет по одному маршруту. Немолодая супружеская пара, одетая в теплые халаты, переглянулась. На пороге квартирного дома по Гумбольд-авеню стояли уже пятые предполагаемые соседи, которые ничего не видели. — Вы могли подумать, что она альбинос. Или болеет, — допытывался мистер Роквелл. — Очень светлые волосы. Ее видно с другого конца улицы. Нет? Пожилой джентльмен нахмурился. — Не припомню, сэр. Мистер Роквелл кивнул. — Спасибо. Доброй ночи. И спрятал удостоверение с блеснувшим жетоном во внутренний карман пиджака. Пожилая пара закрыла за ним дверь. Судя по прощальным взглядам, старичкам впечатлений от позднего визита хватит до конца следующей недели. Мистер Роквелл спустился на тротуар, огляделся по сторонам на неприметный угол пересечения двух улиц. Место напоминало район, в котором он жил сам. Спальный район, которых бесчисленное множество в каждом большом городе. — Спишь? — прижав телефон к уху, спросил мистер Роквелл. — Да. — Не ври, я слышу, как перо скрипит по пергаменту. Ты уверен, что поиск останавливает на пересечении Гумбольд и Элмгров? — Это точно. А что там? — Ничего здесь нет, — протянул мистер Роквелл. — Район не-магов. Квартиры, стоматология, дорога в две полосы. Здесь негде и нечего прятать… Перед глазами мигнуло контрастом, когда через дорогу в один миг потухли уличные фонари. Мистер Роквелл задержал осторожный взгляд на виднеющемся через дорогу трехэтажном доме, у которого тут же потухла подсветка и рекламного щита-указателя — «Квартиры под ключ! Заселение продолжается!». — Иен, я перезвоню. — Что там, что там? Отключив вызов, мистер Роквелл не ответил. Лишь смотрел на то, как над незаселенным темным домом под Элмгров-авеню сгущаются в ночном небе густые черные тучи. На сильном ветру лязгали. крышки мусорных баков. На лицо закапали первые капли ледяного дождя. Раскат грома заставил распахнуть глаза. Подтянув колени к подбородку, Эл слепо смотрела в темные очертания стола и круглой чашки на нем. Нога вытянулась, кольнув напряженными мышцами, и нащупала на изголовье кровати толстовку. «Помогите». В стекло стучал дождь. Осторожно ощупав рукой узкое пространство позади себя, Эл приподнялась на смятой подушке и попыталась трансгрессировать. Знакомый головокружительный полет не случился — она так и осталась сидеть в жаркой кровати. Громкий звук заставил припасть обратно и задержать дыхание. В раскате грома растворялся смутно знакомый звук. Комната, казалось, сжалась и заходила ходуном. Сквозь смог дурманящих запахов и духоту пробивался в замороченную голову глубокий глухой ритм. Он звучал отовсюду. Проникал в фундамент дома и бился в кирпичных блоках, гудел в стенах, дребезжал ветром в окнах, повторялся ускоряющими ударами сердца. Комната плыла. Затихали раскаты грома и шум телевизор — они звучали ненавязчивым эхом заполнившего все пространство ритма. Нырнув в душный коридор, наводненный черными мухами, Эл зажал рот и нос рукавом. Глаза слезились от рези. Ритм становился все громе и громче, ускорялся и плавно затихал, вновь становился все громче и громче, раскачивая звуковые волны. В такт дрожали вещи на полках, подпрыгивала обувь на полу, отбивая подошвой глухое подобие звуков. Хлопал по стене перекидной календарь, хлопала дверь в гостиную, звенела посуда в ящиках. Ритм становился все громче, грозясь разорвать барабанные перепонки. На объятой густым дымом кухне, где было жарче, чем в доменной печи, за столом сидели женщины и отбивали ритм ладонями. Ножки стола дрожали, подпрыгивая. Старуха в белой кружевной блузе — ее пальцы с трудом разгибались, колотя по столу. Женщина с огромным круглым животом, на котором туго натягивалась сорочка, звучно опускала ладонь — звенели браслеты на запястье. — Ты, — задохнулась Эл. Ритм на секунду стих. Девочка в шелковой пижаме смотрела на Эл снизу вверх, застыв с приподнятой у стола поднятой рукой. Босые ноги не доставали до пола, стул был слишком высоким. Глядя в распахнутые черные глаза, Эл попятилась назад. Девочка резко опустила ладошку на стол. Дом задрожал. Ринувшись в коридор и едва не упав на скользнувшем под ногами половике, Эл бросилась к засиженной мухами двери и рывком дернула. Дверь скрипнула, открыв глухую стену. — Эл! Знакомый голос заставил отскочить и пятиться в комнату. В звенящей тишине затихшего ритма не слышалось даже жужжание застывших в горячем воздухе мух. — Пожалуйста, надо просто переждать. Шагнув назад, и не дав пальцам Селесты сжаться на ее руке, Эл почувствовала, как в спину уперся край письменного стола. — Эл… — Губы Селесты дрогнули. — Я же твой проводник здесь, всегда… Дверь скрипнула. Девочка, одетая в пижаму, дернулась к ним, но блеснувшая браслетами рука длинноволосой женщины преградила ей путь и прижала к огромному животу. Стоявшая по другую сторону старуха вздохнула. «Это одно и то же лицо», — озарила Эл безумная мысль. Они были похожи лишь большими черными глазами и едва заметными блестками золота: старухина цепочка, браслеты роженицы, сережки девочки. Разные лица, одни глаза — в узком дверном проеме, когда ведьмы стояли рядом, Эл видела сходство. — Эл. Селеста смотрела умоляюще теми же глазами. — Не бойся, пожалуйста, я просто… От ладони Эл к окну потянулся ледяной след скользкой твердой корки. — Я не дам им навредить тебе. Просто пережди. Окно скрипело от сковавшего стекло льда. Пальцы Эл сжимались. Старуха в дверном проеме насторожено вытянула шею. — Нет! — крикнула Селеста так звонко, что ее голос утонул в лязге, с которым лопнуло и разлетелось на осколки стекло в старой раме. Ее руки не успели схватить Эл за толстовку — пальцы зачерпнули лишь стремительно холодеющий от сквозняка воздух. Перемахнув через раму, Эл камнем полетела вниз, едва успев зажмуриться. Полет оказался очень коротким и в секунду прервался глухим стуком, обжигающей болью и писком сигнализации. В глазах потемнело, а в ушах застыл звон, заглущающий даже сигнализацию. Вытянутая рука царапала металл. Барабанил дождь, холодные капли попадали на лицо. На спине сжались пальцы. Эл распахнула глаза и попыталась отползти, не сомневаясь, что ее тащат обратно в квартиру. — Боже, Арден, — послышался негромкий шокированный голос. — Не убилась? — Оставьте меня умереть, — простонала Эл, вдруг поняв, что шевелиться не хочет, не может и не должна. — Завтра на лекцию, — руки потянули ее с капота. — Бля, точно. Не надо, я сама. Цепляясь за предплечье, Эл сползла со смятого капота чьего-то оставленного под окнами автомобиля. — Что там случи… Мистер Роквелл замер на полуслове. Его рука резко задвинула только-только выпрямившуюся Эл за спину. Продрогнув под дождем быстрее, чем остыло разгоряченное в духоте квартиры тело, Эл подняла взгляд. Из разбитого окна на нее смотрели четыре фигуры одной и той же женщины. — Нет! — спохватилась Эл и вцепилась в руку мистера Роквелла, сжимающую волшебную палочку. Писк сигнализации заглушали хлопки трансгрессии. — Не надо! — Эл дернулась вперед так резко, что мистер Роквелл едва успел поймать ее и крепко прижать. — Не трогайте, нет! Она снова дернулась вперед и даже умудрилась вырваться, когда волшебники окружили дом. Вредноскопы визжали, заглушая сигнализацию. — Не трогайте ее! Она не виновата! Не трогайте! — кричала Эл, не жалея голоса, пока не почувствовала, как на локте сомкнулась железная хватка. В темно небо взмыл рой черных мух. Вредноскопы срывались на тонкий, похожий на ультразвук, писк и взрывались, засыпая шестеренками и гнутыми обгорелыми частичками тротуар. — Назад! — крикнул кто-то сквозь шум. Воздух стал горячим. Под ногами по асфальту пробежали глубокие трещины. Дом будто на миг стал меньше, и вдруг рассыпался на глыбы с оглушающим взрывом, за долю секунды до того, как сжав Эл за руку так крепко, что пальцы свело судорогой, мистер Роквелл успел трансгрессировать.