***
Я начал бояться летних каникул где-то с весны. Весь учебный год мою голову занимали уроки, оценки и сотни фамилий, которые нужно запомнить. Я устал, но боялся лета, кучи свободного времени и безделья, ведь это такой простор для навязчивых мыслей, ошибок и глупостей. Но провидение немного смилостивилось. Последний экзамен в Дурмстранге прошел восемнадцатого июня, двадцатого Матиас отправился в Годрикову Впадину, а преподавателей, со мной в том числе, ждали месячные курсы. Курсы были частью ультиматума о существовании Дурмстранга — школу необходимо было менять, а реноме темномагического рассадника уничтожать. Эти курсы были, откровенно говоря, херней, но эта херня была частью хоть какой-то занятости. Весь июль мы провели на острове, и пять дней в неделю слушали лекции о том, как вести себя нельзя. Мы с травницей Сусаной проржали за последней партой весь месяц. Ингар и Рада, за первой, с такими лицами сидели и записывали, что нельзя оскорблять детей и использовать Непростительные чары, что хотелось то ли громче ржать, то ли выйти из класса, пока эти двое не взбунтовались. Но и этот бессмысленный месяц прошел, глупые курсы для галочки закончились. И я отправился в Годрикову Впадину, забирать из-под надзора родителей Матиаса. Оставить сына на месяц одного в Паучьем Тупике — ничто для меня, бросившего его на семь лет. Но повзрослевшего Матиаса я бы не рискнул одного на пятнадцать минут оставить в очереди у кассы — дело закончится или расистским скандалом, или дракой, или поджогом. Поэтому в Годрикову Впадину я возвращался с тяжеленым сердцем, уже представляя красочно на месте родительского дома пепелище, а родителей — с нервным срывом в больнице. И каково же было мое удивление, когда все оказались живы и даже не под следствием! Матиас, если верить моей счастливой маме, был замечательным мальчиком: ходил в церковь самостоятельно, варил каждую субботу вкуснейшую грибную похлебку и, главное, занимался с младшими кузенами испанским. — Серьезно? — не без опаски спросил я. Мама кивала. — Общие фразы, как я поняла… — …si no aprendes a rezar, mierda, te romperé las piernas, — как раз послышалось со второго этажа, прежде чем на лестницу выглянул Матиас. — Ал… не ожидал увидеть тебя раньше, чем через десять лет. Я закивал скорей маме, чем сыну, и поспешно забрал паразита домой. Не то чтоб я не верил маме и в хорошее поведение Матиаса… просто, думаю, месяц для племянников, проведенный с ним, станет лучшим доказательством для Джеймса и Лорен десять раз подумать, прежде чем снова подкидывать детей на лето бабушке и дедушке. — Ну племянники у тебя, конечно, туповаты, — признался Матиас. — Ой, ты себя мелким не помнишь, — буркнул я, ковыряя ключом в замочной скважине. — Все розетки в доме облизал от большого ума. И вновь, как и ровно год назад, мы с сыном снова в этом убитом доме. Проводить здесь каникулы — такой себе опыт. Паучий тупик был создан для уныния и саморазрушения, в чем я был хорош всегда. Тянуть сюда Матиаса не хотелось, но лучшего не было, да и Матиас не жаловался. Почему-то. Но уже в первый вечер, проведенный вместе и в этой хибаре, я заметил, что сын как никогда задумчив. — Диего не выходит на связь, — не стал юлить он за нехитрым ужином из того, что завернула с собой мама. Я хмыкнул. — М-да. Черные глаза Матиаса впились в меня недовольным взглядом. — И все? Тебе в голову не пришло, что с ним могло что-то случиться? Матиас всегда понимал чуть больше, чем следовало (если это, разумеется, не касалось школьной программы). Но в некоторых вещах оставался наивен. И не объяснить, даже когда ему стукнуло уже восемнадцать, что старик Диего — это не тот дедушка, который мирно сидит в кресле-качалке, накрытый пледом, и смотрит мыльные оперы. Если старик Диего не выходил на связь, это скорей могло значить, что он или куда-то влип, или что-то решает, чем что немолодой организм подкосила хворь. Тем более, что старик все же вышел на связь, но со мной и лишь этой ночью, ответив на короткое сообщение «мы можем приехать?» еще более коротким словом «нет». Диего любил Матиаса и терпел меня, хоть подзатыльники и тычки мелькали чаще, чем звучало в доме молчание. Я расценил его резкий отказ не как очередное доказательство того, как зять-дебил и внук-подкидыш его бесят, а скорее как сигнал, о котором Матиасу не сказал. Что-то происходило в Детройте, что-то происходило в отдельно взятом доме и с одним конкретным человеком. В американских волшебных газетах печатали с каждым месяцем все больше тревожностей, но Диего не читал волшебных газет. А если бы читал и узнал, что с внуком ему мешает увидеться нависшая над МАКУСА угроза от какого-то культа, то культ был бы уничтожен за минут двадцать, а уже к вечеру американские волшебники единогласно назначили бы Диего Сантана президентом. — А если мы просто приедем? Хотя бы проверить? — Но Матиас был упертым. — А если он не в Детройте и нас встретит закрытая дверь? — Да с чего бы. Иногда мне казалось, что Матиас или не знал, или не верил в то, кем был его дедушка на самом деле. И уж точно не догадывался, каким сам был мощным якорем, который удерживал Диего и не давал уплыть в русло, которое было его родным почти полвека. И стоило якорю отцепиться и оказаться далеко… — Сиди дома, — только и сказал я тоном, с которым не решил спорить даже сын. Я знал, что Матиас упрямый и любой для него запрет был зеленым светом сделать моментально и наоборот. Ему было уже восемнадцать. Он мог вернуться в Детройт сам, мне и слова не сказав. Я боялся этого. Его мать Камила тоже вернулась в отчий дом и пожалела об этом — это дало жизнь Матиасу, но убило ее саму. Удержать Матиаса в четырех стенах оказалось проще, чем казалось — я даже затолкал цепь и кандалы обратно в кладовую. Буквально в первую неделю наших общих каникул у него случилось сразу две вещи: очередная внезапная любовь на всю жизнь и желание здесь и сейчас зарабатывать большие деньги. Я был не против, хоть мнения моего никто и не спрашивал. Как и все вампиры, которым не угрожали садовым секатором и псами, Матиас был бесплоден, иначе бы вся моя учительская зарплата уже ушла бы на аборты и алименты. Что до работы — отличная идея, спору нет, я и сам нашел в его возрасте работу, которая определила мое будущее призвание. Или не такая уж и отличная идея? — Матиас! — гаркнул я, влетев в комнату со скомканным объявлением, копиями которого был увешан весь район. Матиас идти не спешил, лишь стянул наушник и вскинул бровь. Татуировка над нею дернулась вверх. — Че? Я резко расправил листок объявления и зачитал: — Потомственный темный маг в четвертом поколении приглашает на сеансы очищения энергетического следа. Сканирование ауры. Услуги снятия наговоров и сглазов, поиск пропавших людей, гадание на будущее, лечение болезней, стягивание просроченной задолженности. Бонус: курсы испанского с носителем языка, строительные работы, копание могил, возможно раскапывание за отдельную плату, домашняя школа самообороны. Продам грибы: скидки оптовикам. И так же резко листок опустил. — Что за херня, малой? — Это не херня, у меня уже пять заказов, — вразумил Матиас. — А че? Мне кажется, у меня есть дар. — А что ж ты, одаренный, не предвидел, что за поджог Дурмстранга можешь сесть? Сын-экстрасенс — горе в семье. Пробиваться сквозь непробиваемую упертость криками себе дороже, ибо переорать члена семьи Сантана невозможно — от этих воплей лопаются окна и на берег выбрасываются киты. Единственный Сантана, который не обладал талантом взрывать децибелами барабанные перепонки, был Альдо, и то, не потеряй он на несколько лет после смерти матери дар речи, уверен, великий дар предков открылся бы и в нем. Я видел, что Матиас уже почти начал прокашливаться, чтоб сразить любой мой выпад криком, а потому поступил как человек интеллигентный — решил выстроить конструктивный диалог. — Я понимаю, как важна первая работа для реализации себя, как зрелой личности, мужчины… — Ал, ты уже глаза с утра залил? — Блядь, не сбивай с мысли, когда отец давит умную мысль! Я это к чему… Мысль улетела, как неосторожно выпущенный ввысь воздушный шарик. — Короче, хочешь поработать летом — отлично, но найди нормальную работу, а не это вот. Я в твоем возрасте уже стал барыгой. Я почесал затылок. — Но ты можешь действительно стать учителем испанского. Это прям хорошо, много где дают частные уроки испанского. — Испанского испанского или Центральноамериканского испанского? — уточнил Матиас. Я замешкал. — Какая разница? На лице Матиаса отразилось глубочайшее оскорбление. — Разница в том, что испанский испанский — это неправильный испанский. Я в принципе готов был разрешить Матиасу торговать грибами, могилами и быть экстрасенсом хоть прямо в этом доме, лишь бы снова не слушать оду о том, что все нации — посредственности, но есть в мире одна особенная… Если все шутейки отбросить, то будущее Матиаса меня пугало. Это не был страх до дрожи, он был противнее — оттянутый, несрочный, так и гласящий, что у нас еще впереди два года в Дурмстранге, за которые что-то резко может измениться. У Матиаса не было ни целей, ни желаний. Он плыл по течению, неспешно дрейфуя и позволяя волнам гонять себя то туда, то сюда. Я был таким же в его возрасте, с той лишь разницей, что в голове была установка на будущее. Не та, которую мне пришлось выбрать из большого желания, но беспроигрышная. И вот я здесь. Мне доводилось переживать момент неизбежного взросления сына и полного непонимания, что с этим делать. Это миновало меня с Шелли — она разобралась сама. Ее не надо было заставлять учиться, на нее не ругались, она сдала сначала С.О.В. на рекордные двенадцать, потом где-то нашла программки Салемского университета, и уже осенью шестого курса имела четкий план действий, который ее в этот университет приведет. Мое в этом участие… говорить, что она умничка и помочь донести чемоданы. Матиаса же надо было пинать. И если бы я знал, в каком направлении, уже бы не пинал, а футболил просто сына навстречу светлому будущему. Даже у ленивого тепличного Альдо была мечта — он хотел играть на виолончели. Матиас, как и его мать, не хотел от жизни ничего. Вдобавок, это была не история о том, что парню все двери открыты. Экзамены Матиас сдал, но, думаю, лишь потому, что Ингар не хотел терять хорошего выносливого охотника и просил некоторых коллег немного войти в положение. Матиасу действительно не были все двери открыты, а в волшебном мире скорей даже закрыты — навыки практической магии у него так и остались на уровне плюс-минус второго курса. Отец пытался с ним заниматься, когда Матиас прилетел в июле, но, судя по тому, что новостей о хороших успехах не было, хвалить внука дедушке Гарри действительно было не за что. Напомню, этот тот дедушка Гарри, который насилу обучил сына Патронусу. То есть с терпением там все в порядке. Именно это, вкупе с появившимся свободным временем, и стало спонсором моей тревожности в августе. Я узнавал эти почти забытые ощущения метания в омуте страха, волнений и неизбежности. Мысли летели далеко впереди, я не успевал за ними гнаться и часто не мог их поток отследить. Начинал думать о чем-то осознанном, безобидном даже, и вскоре ловил себя на том, что не знаю, как логическая цепочка вывела к тому, что мой сын вдруг умрет и мои родители тоже скоро умрут. Это не давало спать, не давало и бодрствовать, ведь советники становились все громче и навязчивей. Точкой невозврата, которая поставила перед фактом, что я не справляюсь, стал боггарт. Боггарт жил в этом доме задолго до меня, был старше самого Флэтчера, сменил немало ипостасей, пугая сначала самого жулика, затем его друзей-забулдыг, а затем и меня. С боггартом меня уже связывали едва ли не родственные связи — я к нему привык, он привык ко мне. Мы замечательно уживались, я никогда не прогонял его из темных шкафов и часто мог с ним вести беседы на остросоциальные темы. Боггарт оказался пугливым. В последний раз он пытался напугать только маленького Матиаса, превратившись в обезьянью лапу, которая высунулась из-под кровати и схватила его за ногу — на крики Матиаса прибежал Финн, и с тех пор боггарт забился под шкаф и икал по ночам. Встретив меня этим августом, боггарт попытался поздороваться робкой попыткой напугать, когда я сел на скрипнувшую кровать. Из-под кровати растекалось и потянулось к середине комнаты темно-алое кровавое пятно. И вдруг с хлопком оно превратилось в разбегающихся по разные стороны многоножек — крови как не бывало! Еще хлопок, и суетливые мерзкие многоножки обратились серо-коричневой трухой, которая вдруг вытянулась вверх и собралась в истлевшего мертвеца. Мертвец широко раскрыл беззубый рот и потянул ко мне костлявые руки с остатками коричневой гнилой плоти. И вновь хлопок, прежде, чем руки задели мое лицо: мертвец рассыпался обратно в труху, и тут же на ее месте вспыхнул жар. Огромная огненная голова мотнулась вверх, взмахом откинув пелену пламени назад, как мокрые волосы, раскрыла пасть и резко нырнула, поглощая меня. Я лишь успел зажмуриться, и вжаться в стену, как вдруг снова хлопок, и жара как не бывало. Приоткрыв глаза, я смотрел, как по полу вновь разбегаются многоножки, а затем снова прозвучал хлопок. Послышался утробный грохот фундамента и противоположная стена вдребезги разрушилась. Снова многоножки и мертвец — стена собралась по камешку обратно. Хлоп. Опять комнату объял огонь. Хлоп. На кровать карабкались красные колпаки, смешно дрыгая ногами, скользившими в кровавом пятне на полу. Хлоп. Горящий мертвец тянул ко мне руки. И вдруг мертвец лопнул, как проткнутый иглой шарик, а вверх потянулась струйка лилового дыма. Боггарт сгинул. А его обличья продолжали мелькать перед глазами ночью, и даже когда я жмурился до боли, то все равно слышал скрипучее хихиканье красных колпаков под кроватью. Обратиться за помощью непросто — я был из тех, кто даже на четвертом десятке ждал, что кто-нибудь взрослый и ответственный отведет за руку и сам расскажет доктору, где у меня болит. Вдобавок, было странно признать, что рассудок объявил мне войну. Я всегда был самым адекватным и рациональным в своем окружении. Не был дураком, понимал людей и это моя прерогатива — тыкать пальцем и кричать: «Больной!», потому что я нормальный. Мне и не нужно это доказывать с пеной у рта, потому что, кем бы ты ни был, если до сих пор читаешь эти строки, то точно знаешь — я такой же, как и ты. С моими странностями и правилами, установками и мировоззрением — я человек, который находился ровно в золотой середине всех показателей. Меня окружали больные люди, с каждым годом их становилось все больше, и это пугало. Но на фоне этого паноптикума я лишь подчеркивал свою абсолютную вменяемость. Я решил помочь себе сам, потому что безумие безумием, но два курса университета Сан-Хосе, на минуточку, это не хухры-мухры. Вдобавок я обожал ток-шоу про конченых людей, которых всецело осуждал. И этих подчерпнутых знаний о том, как работает человеческое сознание, вполне хватило бы, чтоб решить все свои проблемы. Попытка пройти тест Сонди по первой же ссылке в интернете закончилась тем, что я убедился не только в своей нормальности, но и в том, что неплохо выгляжу, по сравнению с людьми на представленных в тесте портретах. Эти страшные рожи мало того, что выглядели точь в точь как гости на моей свадьбе, так еще и снились последующие две ночи — с самопомощью сразу что-то пошло не так. Так я и оказался в светлой приемной терапевта. Смотрел на то, как лениво плавают в большом аквариуме красивые рыбки и слушал, как тихонько стучат по клавиатуре ногти секретаря. На нежно-бежевых стенах были картины, с которых на меня улыбались счастливые лица. Я им в ответ не улыбался, потому что снова думал. Что я расскажу там, в кабинете? Что привело меня сюда? Когда случился поворот? Когда из могильника за усаженным виноградом холмом полезли разбуженные ото сна мертвецы? Когда, словно костяшки домино, рухнули стены подземного лабиринта? Когда пропитанная темной магией северная цитадель сводила меня с ума легилиментами и чертями? Я должен быть откровенен, но кто поверит в мою историю? По сути, исцелить мой рассудок так, как полагается, и рассказать правду, значит, нарушить статут о секретности и вывалить всю правду в уши маглу. Статут о секретности… надо же, вспомнил. И такова жизнь, она смешнее, чем кажется. Я был тем человеком, который столько лет улыбался несмешному и игнорировал очевидное, неделю провел в сомнениях и еще неделю, читая отзывы и выискивая плохие, чтоб убедиться в том, что врачи — шарлатаны, прежде чем решиться и прийти сюда. Для того чтоб покинуть приемную за пять минут до начала приема, и больше не возвращаться никогда. Такова жизнь. — Ничего, Ал, — делая вид, что не пытался до этого поджечь взглядом воду, проговорил Матиас вечером. — Мы с Диего тебя и таким любим. Я повернул голову, и, хлебая кофе, ткнул себя в щеку позабытой в кружке чайной ложкой. — Ты даже не знаешь, где я был. — Зная тебя, слава Богу, что вернулся вообще. Еще не хватало терять остатки авторитета и дать сыну понять, что что-то не так! Поэтому я снова упрекнула Матиаса плохой успеваемостью. Я считаю, что для каждого мужчины в определенном возрасте приходит пора просто остановиться, прилечь и посвятить себе сутки под музыку из фильма «Телохранитель». — Я, по ходу, последняя надежда этой семьи. — Матиас пока до этого не дорос, а потому в комнату ко мне заглянул с осуждением. — Сначала аттестат домой принеси, надежда семьи, — буркнул я, сквозь стиснутую в зубах сигарету. Жизнь и так дерьмо, так еще сын умничает и боггарт сдох. Не знаю, на сколько затянулась моя внезапная апатия, в которой даже моргать было сложно. Но помню, как я проснулся и резко вскочил, когда участливый Матиас швырнул мне в лицо вечернюю почту. По лицу хлестнул номер «Пророка», письмо с угрозами и конверт, подписанный знакомым аккуратным почерком с завитушками. Я даже этот конверт не успел распечатать — уже знал, что в нем. И губы дрогнули в косой усмешке.***
Здание издательства «Ежедневного Пророка» занимало место в укромном углу Косого переулка, где обычно людей было мало — уж слишком дорогие магазины были в той части извилистой улицы. Соседствовали с издательством ювелирный магазин и «Ля Тасс Нуар» — самая дорогая в Англии сеть кафе, где менее чем за десять галлеонов не купить и пакетик чая. Издательство было двухэтажным зданием из красного кирпича, с грубыми металлическими карнизами и острой черепичной крышей. Внутри же оно было куда больше, чем казалось с улицы, и напоминало помпезный театр. Красный бархат и ковровые дорожки, вензеля и лепнина, блеск позолоты и тяжелые многоярусные люстры, важные и с иголочки одетые волшебники, частенько дописывающие статьи за чашкой кофе в «Ля Тасс Нуар» — издательство не жалело средств ни на убранство, ни на сотрудников. Роза Грейнджер-Уизли выглядела так, словно пришла туда на экскурсию и ее не пустили. Этим августовским утром она была одета в длинный лоскутный сарафан, настолько широкий, что фигура Розы походила на трапецию. Из-под сарафана выглядывали носки резиновых кроксов, а на шее болтались длинные можжевеловые бусы. Непослушные рыжие кудри топорщились еще больше, чем обычно — Роза уснула с мокрыми волосами, которые по роковой ошибке смотала в узел под полотенцем. Роза выглядела плохо и нищей. Шутка лишь в том, что в здании издательства именно у нее были самые высокие гонорары. Роза сидела в удобном мягком кресле напротив стола главного редактора. На стол его она вывалила все, что держала в руках, и что не умещалось: блокнот, термокружку, перьевую ручку и ворох скомканных салфеток. Главный редактор смотрел на Розу с явным во взгляде напряжением — уголки его закрученных усов так и подрагивали. То, что говорила самая скандальная репортерша, явно его не прельщало. — Роза, — наконец, произнес он. — Остановись. Роза смолкла и одарила главного редактора изумленным взглядом. — Роджер, это будет бомба. — Я сомневаюсь. — Во мне?! — Нет, не в тебе. В истории. — Это история о женщине, которая бежала из штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА неудачницей, и сколотила криминальную империю. — В наше время очередной историей о сильной независимой женщине никого не удивить. — Ты что городишь такое? — Роза приняла это как оскорбление. Но тут же мотнула головой. — История Ренаты Рамирез — это не о слезах и соплях. Это о диком женском культе, веках молчания, коррупции в МАКУСА, коридорной чернухе в Вулворт-билдинг и выживании во всем этом женщины, у которой нет ни связей, ни опыта, а есть только желание жить лучше. Это не книжка-мотивашка, вроде «Триста миль до мечты». И не для похуесосить МАКУСА. Это реалии того, что делает вековая система сортировки волшебников на элиту и мусор, и как эта система ломается, когда один ее винтик оказывается крепче, чем, кажется. Розе казалось все очевидным. Главный редактор ее упорно не слышал — придурок Роджер снова не видел ничего, дальше своего вздернутого носа. Роджер был покладистым большую часть их многолетнего сотрудничества. Репутация Розы была скандальной: ею либо восхищались, как правдорубом, либо проклинали, как клеветницу. Разницы это не играло. Достаточно Розе было явиться в кабинет главного редактора и объявить, что ее творческий кризис прошел, как Роджер, даже не спрашивая планы на будущее, уже совал ей галлеоны аванса. Потому что знал — творчество Розы оплачивает и его безбедную жизнь, и жизнь его детей, и красный бархат с позолотой в фойе. И вот Роджер уперся. — Смотри, — проговорил он, откинувшись в кресло. — Я — рядовой волшебник, который зашел во «Флориш и Блоттс». Или которому по почте пришел каталог. И я вижу шестьсот страниц под названием «Чего-то там Ренаты Рамирез». Кто такая Рената Рамирез и почему мне должна быть интересна ее история? Потому что она написана тобой? — Как минимум. — Если это будет провал, твое имя рухнет. — Это не будет провал. — Роза, автобиографии — очень скользкая и ненадежная тема. Напишешь хоть трижды шедевр, даже если мы раскрутим его и начнется аншлаг, но если эта Рената Рамирез подаст в суд за клевету, и моя голова полетит, и твоя. Мы не расплатимся. Роза об этом не подумала. — Да ладно тебе, она не такая. «Она именно такая». — Хорошо, а как же покойница Скиттер и ее «Отряд Дамблдора: Темная сторона демобилизации»? Никто не засудил ни ее, ни тебя, а Рита напиздела так, что даже мои родители не знали, чем закончится история их юности в ее трактовке. — Это была последняя книга Скиттер, — напомнил Роджер. — И она с треском провалилась. Роза… Роза устало сгорбилась и цокнула языком. — Ты увлечена, ты горишь этой книгой. — Да, черт возьми. Наверное я что-то понимаю, нет? — Если хочешь отойти от статей и уйти в книги — пожалуйста. Автобиографии тоже пишутся и хорошо продаются, например, секунду. — Роджер резво махнул палочкой. Картотечный шкаф у стены распахнулся и с лязганьем отодвигаемых ящиков, отъехал по стенке ближе к креслу. — Вот, пожалуйста. Из кучи туго набитых карточек выпорхнула одна и опустилась перед главным редактором. — Элспет Примм сейчас работает над биографией почившего в прошлом году Сигнуса Валентайна. Книга ожидается к будущей зиме. Роза бегло изучила карточку. — «Человек, который делал золото». Элспет Примм. О Боже, — она скривилась. — Это ужасно, Роджер. — Примм — неплохой писатель. — Он не писатель, он пропагандист. — Но с ним, по крайней мере, никогда не было проблем. Почуяв, что это был камень на ее лужайку, Роза сомкнула губы. Главный редактор не был намерен сдаваться так легко. — Ты следишь за статистикой? — Не-а, — честно ответила Роза. — И зря. Культ и проклятье, которое висит над МАКУСА, сейчас у всех на слуху. Подхвати тему. — Ее обсасывает каждый, кому не лень. В каждом номере «Пророка» за последние полгода обязательно есть статья, в которой кто-нибудь доказывает, что проклятье добирается до Британии, и скоро мы все умрем. — Ты сама на этом играла. Не ты ли первая проникла в закрытый хоспис к Делии Вонг? — И меня посадили на трехнедельный карантин. Роза уперлась. Она отказывалась хвататься за очевидные сенсации — уж проклятье над МАКУСА, редактор не сомневался, из-под ее пера разразило бы прессу громом и молнией. — Да, про это все пишут, — в итоге сдался он. — Хочешь занять нишу? Не Ренату Рамирез никому неизвестную нужно печатать. — Я больше не буду писать про заговор приведений в Хогвартсе. Разве что прям очень нужны будут деньги. Роджер закатил глаза. — У тебя была ниша. Люциус Малфой согласился дать интервью. Только тебе. Согласился говорить только с тобой, — голос его посуровел. — Он никогда не откровенничал с прессой, но сам, сам, Роза, написал письмо в редакцию, чтоб поговорить только с тобой. И ты упустила этот шанс. Роза закрыла лицо рукой. — Это не шанс, Родж, и не ниша. — Бывший Пожиратель смерти. От Азкабана до кресла министра магии. Ты в своем уме? — Это больной старый дед. Он не в себе, — Роза повысила голос. — Если бы ты слышал, что он бормочет… это слишком даже для меня. Потому что хайпить на деменции стариков — это табу. Напиши и издай я его бред про двойников, заговоры и грядущую войну — мы с тобой оба, Родж, присядем на одну лавочку конченых, рядом с Ксено Лавгудом. И это при условии, что Скорпиус Малфой нас за это порочащую род графоманию не засудит. Главный редактор явно устал спорить с Розой, несмотря на то, что та неустанно стелила доводами. Доводы были, как казалось Розе, мощнейшими и очевидными, но ни щедрого аванса, ни обещания подумать, когда книга о Ренате Рамирез будет закончена, не последовало. — Только не впадай в уныние. — Еще чего. Закрой машину. Роза стянула кроксы и, игнорируя приготовленные тапочки, зашагала вглубь дома босиком. Перехватив два бумажных пакета удобней, она вытянула шею, поправила мешающие обзору перья зеленого лука, топорщившиеся над покупками, и направилась на кухню. В родительском доме было очень прохладно. Сдув с лица волосы и опустив пакеты на стол, Роза заметила, что не узнает кухню, которую помнила еще с тех пор, как покинула дом сразу же после седьмого курса. Куда-то делись старые массивные тумбы с резным орнаментом и плита с большой вытяжкой. Вместо них пространство занимали блестящие бирюзовые шкафчики, аккуратная столешница и новенькая варочная поверхность, такая чистая, словно еще ни разу на ней не стояло ни кастрюли, ни сковороды. На новой кухне, в новых, покрытых рельефной мозаикой стенах, даже дышалось легче — пропал запах многих партий пирожков, острых соусов и солений, которым это место пропахло, даже с маминой педантичностью в уборке. Министр магии Гермиона Грейнджер-Уизли решительно была настроена менять свою жизнь. Начала примирением с дочерью, продолжила карьерным ростом, и когда поняла, что все идет по плану, приступила к кухне. Кухня была явно ее желанием и целью, мистер Уизли в своей жизни менять не планировал ничего — до сих пор носил на работу туфли, в которых когда-то женился, и просил в его жизнь со всякими новаторствами не лезть. Миссис Грейнджер-Уизли зашла в кухню с последним пакетом и протянула Розе ключи от машины. Мама выглядела прекрасно — Роза не могла этого не замечать, даже отрицая магию дорогой одежды и чрезмерного за собой ухода. Она не выглядела истощенной и усталой, несмотря на бесконечную занятость, ей очень шли легкая белая юбка и синяя рубашка, завязанная узлом над плетеным ремешком. Мама снова носила серьги и подкрашивала глаза. Оказавшись на самой нервной должности в мире, она расцвела — была на своем месте, с ней вновь общается дочь и у нее чудесная новенькая кухня. — Тебе бы все равно не разрешили издать эту книгу, — сказала миссис Грейнджер-Уизли, складывая продукты в холодильник. — Над культом и проклятьем МАКУСА ведет сейчас расследование. Это закрытая информация для печати. — Да ладно тебе, газеты пестрят этим. Закрытая информация, — протянула Роза. — И тебе верно сказали. Автобиографии — очень скользкая стезя. Если не боишься МАКУСА, побойся хотя бы эту Ренату Рамирез. Если она действительно тот человек, которого ты описываешь в книге, то судебный иск за клевету — меньшее, чем может обернуться выход книги в печать. — Я не боюсь ее. — Роза осторожно протянула матери большой сверток. — Держи, немытый. — Что это? — Виноград. Мне уже полгода поклонники присылают по ведру в день. В жару портится еще быстрее. — Вари джем. — Смешать самую сладкую ягоду с сахаром и варить? — Роза скривилась. — Не планирую разнообразить жизнь диабетом. Миссис Грейнджер-Уизли закатила глаза с насмешкой. — Папа работает? — Сутками, — в голосе миссис Грейнджер-Уизли послышалась очень редкая гордость. — Я думала, все эти волшебные потешки же запретили в Хогвартсе после того случая, как в прошлом году пятикурсники-слизеринцы сговорились, наелись лихорадочных леденцов и сорвали С.О.В. Вот уж шутка, которая вышла из-под контроля. Кто бы знал, что ударная доза лихорадочных леденцов, сожранная хитрыми двоечниками, не просто сорвет экзамен по заклинаниям, но и обернется тем, что Хогвартс оцепят мракоборцы и целители в защитных костюмах. Единственная реальная медицинская помощь понадобилась, к счастью, лишь главе отделения критических состояний — у бедняги впервые за весь опыт работы сдали нервы. — Запретили, — подтвердила миссис Грейнджер-Уизли. — Поэтому продажи настолько увеличились, что твой отец и Джордж дежурят в магазине посменно — не успевают пополнять запасы и печатать ценники. Мама всегда была блюстителем правил, но, как оказалась, очень избирательным. Роза усмехнулась: скорее бы ожидала, что строгая мать-министр отца за продажу школьникам запрещенных вредилок как минимум убьет. В магазине вредилок продавались, впрочем, не только запрещенная школой всячина. Даже скептик Роза находила там довольно интересные вещи — ее самозапраляющееся чернилами перо было куплено именно там, а без пера со встроенной проверкой орфографии, репортеру и вовсе было делать нечего. Они с мамой продолжали раскладывать продукты, когда в дом трансгрессировал мистер Уизли. Отец был взъерошен, словно пробирался через толпу. Край рубашки висел, шнурок развязан, но на лице рассеянная широченная улыбка. Мистер Уизли на мгновение застыл, поздоровавшись, и вдруг, вспомнив, зачем он здесь, ринулся на второй этаж. Вернулся оттуда так же быстро, с огромным мотком ядовито-оранжевых ценников. — Тридцать коробок, — шептал он, как умалишенный. — Тридцать коробок… И трансгрессировал снова. Роза переглянулась с матерью. Та пожала плечами. — Что это с ним? Он в порядке? — Роза обеспокоено хмурилась. — Он счастлив. Сложно представить парадокс того, что у министра магии нашлось время на ужин, а у продавца нет, но ни единого обвинения и колкой шутки на этот счет не прозвучало. Несмотря на то, что это был вечер пятницы, причем довольно поздний, мистер Уизли продолжал работу. Работа явно требовала и министра магии — подоконник и комод в гостиной были завалены свежей почтой, четыре совы отдыхали на веранде после дальней дороги, а на камин министр магии наложила блокирующее заклинание, не желая отвлекаться на визиты и послания использующих Летучий порох. Роза была на кухне не помощником, а потому не блистала гранями, а просто нарезала огурцы. Сложнейшей задачей была на кухне даже не помощь, а держать мнение при себе и не шипеть, когда мать поставила в духовку большой кусок свинины. «Не хочешь ссориться — молчи. Твое питание, твой холодильник и твои принципы — только твое дело», — повторяла ей супруга, повторяла про себя и сама Роза. Молчать женщины в этой семье не умели. Отгоняя злорадные воспоминания о том, что мать не молчала и не держала мнение при себе никогда, Роза принялась резать огурец яростней, отгоняя нехорошие мысли. Как оказалось, никто насильно не заставлял Розу жевать мясо — что ж, ей было уже не пятнадцать. Она вполне довольствовалась салатом из зеленой фасоли и пряным нутом, и не смотрела на румяное основное блюдо так, словно срочно требовала похоронить несчастную свинью со всеми почестями. — В редакции шепчутся, что недавний съезд Международной Конфедерации выдался нервным, — протянула Роза, отпив густого смородинового сока из высокого стакана. — Как прошло на самом деле? — Нервно, — согласилась миссис Грейнджер-Уизли. — О проклятье инферналов предпочитают не думать, пока оно не перешло границу страны. Всю серьезность понимают только те члены делегаций, чьи страны участвовали в международной миссии в Сан-Хосе. — Ну еще бы. Зато, наверное, о том, что вампиры из МАКУСА расползаются по карте, как букашки, кричали со всех трибун. Миссис Грейнджер-Уизли чуть не выронила вилку. — А ты откуда знаешь? — Ма, — вразумила Роза одним лишь взглядом. Та вздохнула, вспомнив, что Роза была из тех, кто секретную информацию может подслушать хоть под дверью, хоть через три стены. — Ну да, — вздохнула министр магии. — Канада была убедительна и даже агрессивна. — Граница же, куда вампирам еще бежать. А Мексика? Она тоже граничит со Штатами, но там ведь нет ни министерств магии, ни… — Никто не знает точно, сколько туда сбежало вампиров. Их очень сложно отслеживать, хоть защита на таможнях и переправах усилена в разы. Роза нахмурилась. — Президент Локвуд что-то говорит по этому поводу? — Локвуда не слышно вообще. Активничал и отвечал только Роквелл, — произнесла миссис Грейнджер-Уизли. — У него больше влияния, это чувствуют все. Как бы в будущем году его снова не избрали президентом, Локвуд не тянет. — Джон тоже не потянет. — Он хорошо держался до скандала. — Хорошо, но из последних сил. Оживленный разговор прервало едва слышное цоканье. Роза опустила стакан и скосила взгляд на сидевшего между ними с матерью брата. Хьюго был младше, но младшей выглядела именно Роза, по той причине, что все же выбиралась из дома и видела солнечный свет. Младший брат заметно располнел, собирал сальные темно-рыжие волосы в низкий хвостик, что никак не прибавляло ему красоты, и отращивал то ли сознательно, то ли не изучив искусство бритья, нелепую жиденькую щетину, растущую клочками. Одутловатое веснушчатое лицо кривилось. Хьюго был явно недоволен и, кажется, с тех самых пор, как имя Розы стало вновь звучать в доме. — Что случилось? — поинтересовалась Роза тоном, в котором дружелюбия было меньше, чем если бы она говорила с Айрис Эландер. — Мы можем говорить о чем-то, кроме новостей и вашей работы? — раздраженно спросил Хьюго. — О, конечно. Давай поговорим о твоей. — Роза. — Мама одарила ее тяжелым взглядом. Но Роза завелась с пол-оборота. Чтоб не начать ссору, она принялась набивать рот салатом. Хьюго закончил ужин первым и привычно направился в свою комнату. — Я не давлю, — проговорила Роза раздраженно, когда они вдвоем с матерью вышли во двор с чашками чая. — Но этот тюлень не думает, что на четвертом десятке неплохо бы немного помогать родителям с оплатой счетов? — Мы не бедствуем. — Ты прекрасно знаешь, что дело не в этом. Они переглянулись. — Я одобряю позицию «плевать, что думают окружающие», и всем советую. Но, ма. Ты министр магии. Сын-тюлень на содержании — такая себя характеристика. Роза знала, что безалаберность Хьюго в ее семье табу. Но не могла сдерживаться. «То есть, дочь-лесбиянка — это позор на двадцать лет, а сын-деградант — гордость и заинька», — так и подмывала ее высказаться так и не отпущенная до конца обида. Роза снова смолчала, и шумно отпила горячего чая. Уставилась на цветущие бегонии у дорожки и стиснула зубы. Над бегониями в сумерках парили светляки, мигая перед глазами. — Он не может найти работу, — тихо сказала миссис Грейнджер-Уизли. — Не хочет. Давай называть своими именами. — Роза… — Ма, он не хочет. Неужели ты не понимаешь? Ему удобно жить за ваш счет, удобно сидеть в своей комнате и… я даже хер знает, чем он сутками занимается. Это легко и удобно, — бросила Роза. — Не может найти работу? Бред. И села на скамейку, накрытую пледом. — Сходу подкидываю вариант, не благодари. Сейчас восемь вечера. Папа и Джордж зашиваются в магазине до сих пор, сама говоришь, работают посменно и сутками, то есть им не хватает рук, правильно? — Роза закинула ногу на ногу. — Правильно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтоб замести пол, протереть витрины, оттащить коробки, выгрузить что-то. Хьюго бы справился, ты знаешь, что справился бы. Но он не хочет. И вы ему потакаете, меня это бесит. Ты знаешь, что я права. — Я знаю. Роза вздохнула. — Ма, я не буду тебя учить, это ваше дело, вот серьезно. Просто не хочу, чтоб это сокровище лет через тридцать упало на мои плечи, когда вы с папой перестанете работать. У меня дома живут попугай и бородатая агама, мне тюлень для полного зоопарка не нужен. — Этого и не будет. Хьюго возьмется за голову, — заверила мама. — Ему нужно время. «Ты вообще слышишь себя?». Мама была слепа, глуха и уверенна в своей правоте. Больше ей не оставалось ничего. — В конце концов, даже Альбус взялся за голову и стал учителем. — Ма, это вообще не то, — отрезала Роза. — Ал придурок, но у него такой стержень, что мы все сломаемся, а он поноет, отряхнется и пойдет дальше. А у Хьюго нет ничего, он не умеет встречать трудности и преодолевать себя. Он не будет успешным, не потому что поздно начинать, а потому что не хочется начинать. Вечер не был испорчен. Но оставил неприятный осадок — Хьюго не спускался больше, но в доме так и висело напряжение. Представляя, как брат, словно злой гоблин, сидит в комнате и ненавидит ее, Роза, закатила глаза. — Это чисто канон семьи Уизли, — упав на диван, сказала она, когда вернулась домой, в коттедж — Все хорошо, все отлично, но обязательно какая-то сучара испортит настроение. Большие металлические спицы в руках Евы блеснули. Шлейф коротеньких разноцветных петель тянулся вниз — определить, чем окажется в итоге изделие было невозможно. — Ты к брату приехала? — Нет. — Ну вот и все. Не бесись, он тебя не услышит. Но Роза бесилась. Бесилась, когда прибрала рабочий кабинет на веранде — убрала грязные чашки в раковину. Бесилась и когда вернулась из душа, вновь совершив непростительную ошибку и стянув мокрые кудри в тугой узел. «Почему так, почему?» — не унималась она ни на минуту. Даже разбирала почту с яростью. Поклонники и недоброжелатели вышли на почти равный счет по количеству присланных писем: двенадцать-четырнадцать. Не вчитываясь, Роза перебирала письма, пока не задержала взгляд на конверте, подписанном каллиграфическим мелким почерком. Почерк она узнала. И догадывалась о содержании письма — догадка не напугала. Роза усмехнулась.***
Тяжелые ворота с писком электронного замка отъехали в сторону, грохоча всей конструкцией. За воротами тянулась узкая асфальтированная дорога, вокруг же — раскаленная солнцем каменная пустошь. — Да воздаст тебе Господь светом на пути, — повернув голову к охраннику, открывшим ворота, блаженно проговорила женщина, пред которой раскинулась дорога. Охранник не ответил, лишь замер у раскрытых ворот и кивком головы указал вперед. — И пусть сдохнут от холеры твои дети, — тихонько добавила к благословению бывшая заключенная и зашагала вперед, к черному автомобилю, цокая тонкими каблуками. Глядя из окна автомобиля на то, как к нам, походкой подуимной дивы направляется Сильвия, я почти расхохотался. Сучка к освобождению явно готовилась, как к выпускному, но, видимо, не все успели доставить почтой. На Сильвии был серый балахон из лабиринта Мохаве, пропаленный и рваный внизу, но ноги были обуты в остроносые туфли на высоких неустойчивых шпильках, на переносице красовались большие солнцезащитные очки и издалека даже и щурясь на палящем солнце, я видел, что губы покрыты темно-алой помадой. — О, — толкнул я в бок Розу, цокающую пальцами по бардачку. — Шагает рептилия. — Как думаешь, — протянула Роза, с каждым цокотом шпилек все больше робея. — Она меня будет бить? — Кто? Сильвия? — я фыркнул. — Да никогда в жизни, она добрейшей души женщина. «Тебе пизда, Роза», — проскользнула злорадная мысль. Не знаю, как так выходит, что при своей комплекции Сильвия в гневе превращалась в Рокки Бальбоа, который разносил с кулака головы и стены. Случалось это крайне редко, потому что кобры все же ядом плюются, а не кулаками машут, но метко, а потому я на всякий случай сунул в багажник арендованной машины лопату. Так, на всякий случай. Сильвия приблизилась к нам и стянула очки. Острое лицо выражало крайней степени жалость. — М-да, — протянула она, оглядев сначала меня, а после задержав взгляд на Розе. — Даже моя красота не спасет этот мир. Но кобра была сегодня добра. Она протянула мне комок тряпки. — Это тебе подарок. Я почти всхлипнул и развернул комок. Это оказались очень крохотные детские трусы-плавки с корабликом на причинном месте. — Спасибо. А почему они такие маленькие? — Ой, а там что-то выросло что ли? — цокнула языком Сильвия. Я закатил глаза и вытянул шею. — Тебя надолго выпустили или есть надежда, что нет? Но взгляд Сильвии уже был направлен в сторону Розы. — Привет, Рената. — Роза, а что случилось? Что за робость? Темно-алые губы косо дернулись. «Три», — начал отсчет я. — «Два…» Сильвия сделала несколько широких шагов вперед, заставив Розу предусмотрительно вжаться в машину. Сильвия резко остановилась. — Здравствуй, Роза, — вместо ожидаемого «один», последовало приветствие. Роза внимательно смотрела перед собой. Их взгляды встретились. — Да въеби ей уже! — не удержался я. Роза резко повернула голову. — Ал, я думала, ты на моей стороне! — Схрена? Но Сильвия вдруг открыла дверцу и села на переднее сидение. — Роза, сегодня твой день, — протянул я, слегка раздосадованный, но послушно сел за руль и повернул голову к Сильвии. — Куда изволите, госпожа кобра? — МакДональдс, — спокойно ответила та. — И на ногти. Роза на заднем сидении расхохоталась. Мы повернулись к ней и одарили уничтожающим взглядом. — Ты ешь бургеры? — не поверил я, повернув ключ. — Нет, но мне нравится запах, — сказала Сильвия. — Единственное, что можно есть в МакДональдсе, это вишневый пирожок. — Вишневый пирожок? Да там же калорий пятьсот на штуку… — Заткнись, — рявкнул я, повернувшись к Розе. — Заткнись, блядь. Роза умолкла и цокнула языком. — Я хочу вишневый пирожок, — процедила Сильвия ледяным тоном. — И ты его получишь, мать, — пообещал я. — Так… осталось понять, где здесь ближайший Мак… — Не получу, это я так, вспомнила. Вишневые пирожки исчезли из американского меню в семнадцатом году, — сказала Сильвия. — И с тех пор ты в знак протеста тупо перестала есть? — уточнила Роза. — Слушай, вот ты хочешь получить по морде, — включив поворотник, бросил я через плечо. Сильвия, быстро сказав мне, что я вожу, как дебил, несмотря на то, что мы еще не развернулись даже, повернулась к Розе и презрительно оглядела ее с ног до головы. — Я-то может и перестала есть, а вот ты выглядишь так, будто под кроватью хранишь ведро этих пирожков и по ночам их один за другим заглатываешь быстрее, чем Поттер — члены. — Вот именно, — кивнул я, и встрепенулся. — Ты че, охренела? — И рубашка на тебе ублюдская, — выплюнула Сильвия, кривясь Розе в зеркало заднего вида. — Это ты заставила меня ее купить, — напомнила Роза. — Нет, конечно. — Когда мы ходили по магазинам. — Этого не было. — Да хорош, Рената. — Какие магазины, тебя пускают только в продуктовые, Чиполлино ты немытое. Такой рожей ни на паспорт сфотографироваться, ни на айфон насосать. Это вас обоих касается. Раздраконенная Сильвия, над которой немножко безобидно пошутили, готова была уничтожать всех — и в мой адрес прилетело три обвинения и два новых прозвища. — И сцепление ты резко сбрасываешь… — Блядь, я тебя сейчас сброшу, — пообещал я. — Почему ты не на пожизненном, кто тебя выпустил? — Я не просила меня встречать, а просто написала, что выхожу, это ваши проблемы. Мы бы там втроем передрались, еще даже от Арлингтноской тюрьмы не отъехав, но отъехать далеко и не получилось. Неподалеку закрытых ворот вдруг появилась высокая фигура — шум двигателя заглушил хлопок трансгрессии. Фигура повернулась к машине. — Поттер, две руки на руль и дыши глубоко, — проговорила Роза ехидно. Но ни я, ни Сильвия не отшутились и не отругались. Я крепко сжал руль до скрипа кожаного чехла на нем. Сильвия была обеспокоена. — Глуши, — сказала она и открыла дверцу прежде, чем я повернул ключ. — Подожди… Но Сильвия уже вышла из машины и скрестила руки на груди. Навстречу шагал мистер Роквелл. — Вас можно поздравить, — без приветствия сказал он. Сильвия кивнула. — Да. Прохладный взгляд Роквелла скользнул по машине. — Джон, — Роза вышла следом. — В чем дело? Он на нее даже не глянул. — Вы надеялись, я забуду об уговоре, Рената? Я тоже вышел из машины. — Каком уговоре? Сильвия повернула голову. — Поттер, возвращайся на север. — Объясни! — кричала Роза. — С нее сняты обвинения, в чем… Но Сильвия уже ухватилась за протянутую ладонь и трансгрессировала вместе с директором мракоборцев прочь.***
Комната вокруг была белой. Белые заштукатуренные стены, белая плитка и белые раздвижные двери были настолько чистыми и яркими, что сомнений не оставалось — новым было все. — Проходите. — Мистер Роквелл пропустил Сильвию вперед. Тонкие шпильки зацокали по белой блестящей плитке. Сильвия вертела головой. — И где мы? — Соединенные Штаты Америки. — Конкретней. — Не положено. — Мистер Роквелл закрыл дверь и направился следом. Сильвия, покручивая руки, оглядывалась. Раскрытое настежь окно, из которого дуло свежим прохладным ветром, выходило на оживленную улицу: напротив виднелся высотный дом, а левее — дорога. — Ваше новое жилище, — пояснил мистер Роквелл. — Не камера и не лабиринт, согласитесь. — Но я все равно под стражей. — Для вашего же блага. Мы оба не хотим, чтоб вы стали одной из обезумевших за последнее время женщин. — Роквелл протянул пакет, который держал за ручки. — Одежда. Сильвия не без интереса заглянула в пакет, вздохнула и провела ладонью по прохладной поверхности стола. Мебели в квартире было очень мало: стоял новый диван, застеленный полиэтиленовой пленкой, стол и две тумбы у стены, отделанной все той же белой плиткой. — Я говорила, что не гожусь для бабкиного коварного плана. — Но все равно боитесь. — Нет. — Конечно. Итак. — Мистер Роквелл резко обернулся. — Сколько вы пробудете здесь — зависит не от меня. Хотите ускорить — вспоминайте, думайте, любая информация о культе поможет приблизиться к жрице. Вам здесь не угрожает ничего. Соседей у вас нет, за квартирой ведется круглосуточное наблюдение. Любой след проклятья в этом радиусе будет немедленно засечен. От жрицы и ее планов вы защищены этими стенами. — Я уже поняла, что ловить жрицу вы собрались на меня. — Не стану скрывать, — честно ответил мистер Роквелл. — Но вы под лучшей защитой. Вас тоже все устраивает, не надо корчить жертву, здесь нет присяжных. Сильвия сжала напомаженные губы. — Защитные чары снаружи накладывали лучшие ликвидаторы. Но я дотошный, поэтому позаботился о безопасности и внутри. — Святой водой вход окропили? Мистер Роквелл молча выдвинул ящик тумбы, достал блеснувший кухонный нож и резко швырнул в открытое окно. Нож не полетел вниз, на улицу, а отскочил, как от батута, и упал на пол. От которого тут же отпрыгнул мягко и бесшумно, будто был резиновым. Сильвия не выдала удивления, но лицо ее выражало тревогу. — То есть, в окно мне вылезти и ножом прохожего не зарезать? — Верно. — Я могу покидать квартиру? — Нет. — Хорошо, — терпеливо процедила Сильвия. — А если мне что-нибудь понадобиться? — Вам доставят предметы первой необходимости. — А если понадобиться что-то особенное, что тогда? — Тогда закатай губы, ты не на курорте, Рената. Сильвия уже с надеждой поглядывала на нож. — Курлыкай, курлыкай, голубь, не с той связался. — Вытяжка, канализация, входная дверь — тоже под защитой. Темные глаза прищурились. — Я могу приглашать друзей? — У вас нет друзей, — ответил мистер Роквелл, заглянув в ванную комнату, словно ревизор. — Водить мужчин? — К вам никто не придет. — Звонить можно хотя бы? — Здесь нет связи. Сильвия кипела. — И что мне делать здесь сутками? — Вон там телевизор. Цоканье языком эхом отозвалось в новых стенах. — Мне нужен интернет. — Не нужен, он облучает радиацией, — отрезал мистер Роквелл. Осмотрев помещение тщательно и пытливо, он подытожил: — Здесь есть все необходимое, кроме плиты. Я распоряжусь. — Не нужна плита, я не готовлю. — Принято, — мистер Роквелл не стал спорить. — Вопросы? Сильвия нахмурилась и обошла его медленным шагом. — Квартира мне нравится. Неплохо. И защита тоже впечатляет, но, если я буду делать так… Веки сомкнулись на секунду, прежде чем распахнулись вновь и глаза, сияющие белесой пеленой без радужки и зрачков, слепо уставились на мистера Роквелла. Стены содрогнулись вибрацией защитных амулетов. Подвешенные на нити маятники раскачивались, как ветром подхваченные, и громко звенели. Вредноскопы, невесть где спрятанные, разрывались писком. — … то все защитные примочки так зафонят, что у тебя карта в штаб-квартире разорвется от сигналов. — У виска пульсировала кровью открывшаяся рана. Темными пятнами окрасился вымокший балахон, а на белоснежный полились алые струйки. — И я так могу оповещать, когда что-то вспомню о культе. Вредноскопы разрывались от писка, напоминающего ультразвук. — Или если заскучаю и захочу поговорить, — мурлыкала Сильвия, ковыряя рану на виске кончиком пальца. — Или если мне вдруг понадобится… не знаю, банка оливок. И как игнорировать эти сигналы, пусть даже и ложные, вдруг я уже поддалась культу и сейчас разнесу этот неизвестный город? Придется бегать туда-сюда, Роквелл, каждый день, каждый час. — Чего ты хочешь? — Мистер Роквелл стиснул зубы. — Интернет, вишневый пирожок из МакДональдса и крем для рук. — Глаза моргнули и вновь стали человеческими — темными, чуть воспаленными, но живыми. Рана у виска спешно затягивалась. Сухо кивнув, мистер Роквелл взмахнул палочкой, заставив все еще пищавшие вредноскопы стихнуть. И, переступив пятно натекшей крови на полу, покинул квартиру.