Игры в богов

Я сложил теплые свитеры в чемодан и застегнул молнию, стараясь не прищемить топорщившиеся нитки. В конце августа мне впервые в жизни пригодились мамины потуги учиться вязать. Маму учила вязать ее мать, бабушка Молли, стремясь передать единственной дочери традицию праздничных свитеров. Мама ученицей была той еще, мелкая моторика и усидчивость — явно не для нее, а потому я с детства помнил, как по дому летали клубки и спицы. Курса со второго мы начали получать от мамы свитера на Рождество: Джеймс — синий, Лили — красный, а я — зеленый. Выглядели они… плохо, прости, мама. Неровные петли, лохматые нитки, тугие горловины и вообще свитера были крохотными, детскими, хоть втрое сложись, его не натянуть. Сумела лишь мелкая Лили, но и то ее потом из этого свитера доставали всем факультетом — бедняга вздохнуть не могла. Неудивительно, что несколько сохранившихся свитеров я отдал Сильвии, когда та мерзла на площади Гриммо — вот уж кто единственный в мамино художество влезал. С пятого же курса свитера становились все лучше и лучше. Мама явно перепрыгнула навык вязания с первого уровня сразу на пятый. Двигателем прогресса стала не реклама, как принято, а то, что жена ее старшего брата, красавица Флер, вязала лучше, чем она. Конкуренцию мама не терпела, я не знаю, кому он продала душу, чтоб научиться вязать гораздо лучше, но на Рождество шестого курса зеленый свитер на мне выглядел ничуть не хуже, чем светло-серый, подаренный Скорпиусу тетей Флер. Время шло, свитеров становилось больше, выглядели они все лучше. Фирменные свитера с узорами и вставками получали Джеймс, его жена, их дети. Я получил свитер впервые за двадцать лет, летом, когда забирал Матиаса — свитер был болотно-зеленым. Не знаю, с чем у мамы ассоциировался Матиас, но ему свитер был связан черным и с крестом на груди. Матиасу понравилось — хоронить его, если что, распорядился в этом. Итак, я сложил все школьные свитеры, которые нашел в закромах шкафа в чемодан. Туда же отправился и подарок тещи — теплая розовая шапка с помпоном, пришитой искусственной хризантемой и надписью стразами, гласящей, что я не хер с горы, а «горячая малышка». На сей раз меня в Дурмстранге холодом не напугать. Я никогда не ждал осени так, как в этом году. Это не было ожидание сорокалетнего мужчины конца отпуска и смиренного выхода на работу — даже звучит грустно. Это было детское предвкушение праздника: до дрожи в коленках, до нетерпеливого ерзания в постели, до зачеркивания дней в календарике. Я хотел вернуться в Дурмстранг настолько, что это сладостное ожидание вытеснило тревоги. Северная цитадель год назад встретила меня неприветливо и долго испытывала на прочность. Это было странное холодное место, недружелюбное и очень далекое от того, к чему можно было привыкнуть. Но именно в этом месте, где не видно солнца, где бились о скалы ледяные волны, где темные маги упорно хранили свою историю, я впервые за долгие годы почувствовал себя на своем месте. В конце августа я получил письмо из Дурмстранга. Оно не пришло совиной почтой — не каждая сова осилила бы неблизкий путь менее чем за месяц. Письмо просто появилось на столе, в ворохе рекламных брошюр и старых газет, так, словно на этом самом месте лежало не один месяц. Я бы выбросил это и даже не вскрыл неприметный конверт, если бы он, конечно, не дымился на столе. Учителя прибывали на остров за четыре дня до первого дня занятий. Мое ожидание сократилось ровно на четыре дня, чему я был бесконечно рад. А уж как был рад Матиас! Но я был гнилым отцом и прервал радостные предвкушения остаться без присмотра на четыре дня тем, что оставил сына на родителей. — Мне восемнадцать, я вполне могу побыть и один, — уперся Матиас. — Как только я решу превратить дом в бордель и притон — пожалуйста, — кивнул я, подталкивая сына на крыльцо родительского дома. На самом деле я надеялся, что мама все же найдет в семейной библиотеке рецепт лосьона, способного свести с лица Матиаса татуировку. Я был уже на чемоданах и в предвкушении, засиживаться в гостях не собирался. Собирался, как настоящий Альбус, подкинуть Матиаса, как настоящего Поттера, на порог дома малознакомых родственников и тихо уйти в туман, по-английски не прощаясь. Но дверь открылась. И открыла ее не сонная продрогшая ранним утром мама с внуком на руках. На меня с порога смотрела бодрая и очень настороженная Лили. Я так редко ее видел вообще в своей жизни, что на секунду застыл в когнитивном диссонансе. Было странно видеть ее, видеть повзрослевшей, а не вечной тринадцатилеткой. Хотя, к слову, Лили всегда выглядела подростком. Она так и осталась мелкой, худощавой, но крепкой — на летнем ветру ее, как некоторых кобр, не сносило. Лили смотрела на меня с тем же недоумением. Я видел, как ее широкие брови хмурятся. — Мама! — вдруг крикнула Лили, повернув голову. — Он опять привел в дом какого-то уголовника! — Эй! — возмутился Матиас до глубины души. — А ты прям моих уголовников считала, — буркнул я. Какая же противная сестрица, это ужас! Она присмотрелась, повернулась на оклик мамы, позвавшей Матиаса в дом, и ошарашено повернула голову. — Это Матиас? — Ясно, — проскрипел Матиас. — На опознание в морг тетю Лили звать нельзя. Лили проводила его таким взглядом, словно Матиас был вооружен. Я почти фыркнул — племянничек вымахал так, что стал выше тетушки на две головы. Лили была единственной из Поттеров, кто хоть как-то общался с Матиасом, когда тот был ребенком. Ребенок вырос — такое иногда бывает. Не хотел задерживаться, но пришлось. Ненадолго. Ровно настолько, чтоб выпить кофе. — Ты здесь почти полгода? — удивился я. — Визу просрочила? И почти не поверил. Да Лили бы взвыла в Годриковой Впадине. Она долгие годы жила в Северной Каролине на территории заповедника, разводила почтовых сов и была счастлива не присутствовать в толпе родственников. — Возвращаюсь скоро, рискну. А прошлой зимой всех англичан из МАКУСА выгнали, — просто ответила Лили. Я нахмурился. — В смысле? Лили пожала плечами. — Консульство нагнало панику. Понятно, что пинком под зад никого не депортировали домой, но настоятельно рекомендовали. Я выехала на третий день, сразу после Рождества. — Что за бред? — протянул я. — Бред, не бред, но проклятье — это не шутки. Птицы беспокойны, чувствовали что-то. — Ой, перестань. А то начинаются эти бабкины заветы, мамкины приметы. Птицы беспокойные, листики шуршащие, Грим на дне чашке, ретроградный Меркурий и Уран в Козероге. — Ну что? — обиделась Лили на мою ухмылку. — Проклятье — это не шутки. — Не шутки, — согласился я. — Уж не поспорю, раньше всего МАКУСА я понял, что не шутки. Но ты «Призрак» внимательно читаешь? Неспроста вопрос. Потому что на проклятье жрицы спекулировали и охочие до сенсаций репортеры, и продавцы оберегов-артефактов, и диванные исследователи аномальных активностей, короче все, кроме людей, которые действительно этим делом занимались. Да я в экстрасенсщину Матиаса верил больше, чем в официальные источники информации, представленные в газетах. — Очертите солью пентаграмму, сплюньте через левое плечо, почешите жопу и вы защищены… — Ал, иди нахуй. Я последовал совету и с удовольствием направился по заданному маршруту. Еще не хватало до конца дня слушать бредни и нагнетания со всех сторон. И оставшиеся часы до большого путешествия отсчитывал, все поглядывая и проверяя, не превратился ли восковый оттиск на письме из Дурмстранга в портал. И он превратился — меня не обманули. В указанное время я, успев дома трижды проверить выключенный везде свет, плиту и перекрытую воду, сжал нагревшийся оттиск, и знакомый рывок портала закружил меня в немыслимом направлении куда-то вверх. Опора под ногами появилась ужасающе нескоро — из меня в процессе полета через пространство едва не полезли вчерашний ром и позавчерашний суп. И вот ноги уперлись в твердую опору, а в лицо ударил яркий свет. Я огляделся и увидел тот же крохотный каменный островок, с которого ровно год назад и началось мое больше путешествие на север. Вокруг каменная пустошь, сквозь которую пробивались редкие сухие кустарники. Ни построек, ни жизни вокруг — где это географически, что за страна, что за часть света? От берега и шумящих волн тянуло прохладой и мелкие брызги попадали на кожу. У берега дожидался хлипкого и очень плохого вида двухпалубник, покрытый зеленоватым окаменелым налетом и давними налипшими водорослями. На ветру развевались драные черные паруса. Корпус весь в щелях, с огромными пробоинами, явно от пушечных ядер, чудом держался на плаву. Из мутных иллюминаторов виднелся мрачный красный свет. Корабль выглядел жутко — не тем, с чего стоило начинать знакомство с Дурмстрангом. Я бы подумал над увлекательной историей этого судна, в особенности над пробоинами, но позади послышался скрип нагруженной багажом двухколесной тележки, с которой бежала навстречу моя подружка — травница Сусана. Низкорослая цыганка была обладательницей непослушной копны волос оттенка «ржавчина на ведре» и просто огромной арбузоподобной груди, на которой едва не лопалась одежда. Гремя коралловыми бусами, скрипя тележкой, цокая каблучками и помахивая сползающей с плеч шалью, травница спешила и даже издалека глядя в ее лучезарное лицо с ярким неаккуратным макияжем я видел — она тоже рада, что лето прошло. Я был рад Сусане, мы очень сдружились за год. Она была простой и очень болтливой сплетницей, которая скучала в обществе молчаливых серьезных коллег, а я сплетни собирать любил, обсирать ближнего — тем более, и потому у нас сразу возникла гармония. Да я всех был рад видеть. Коллеги появлялись на острове один за другим, и оказалось, что я по ним по всем так за месяц соскучился, что почти забыл, что эти сволочи сводили меня год назад с ума. — Даже тебе рад, червячиха, — признался я, хлопнув Раду Илич по спине и едва не отбив себе о ее мускулатуру руку. «Страхолюдина, Боже мой!» — Ничего личного, но она выглядела, кажется, еще хуже, чем прежде. И был рад видеть Ласло — тот, бедолага, страдал морской болезнью, а потому, дабы облегчить симптомы, напился, как свинья. Но вот кому действительно был рад без прикрас, всем нутром и частями тела, так это профессору боевой магии. — В этом году, Ингар, — прошептал я ехидно. — В этом году. Я уже представил, что мы с ним на этом корабле, словно Джек и Роза из «Титаника», сначала заплюем палубу, потом, как альбатросы крылья, раскинем руки на носу корабля, затем предадимся усладе в трюме, и в конце он умрет под песню Селин Дион, а я останусь живой и с бесценным бриллиантом, в вечном трауре до первого, кто угостит выпивкой. Но Ингар, словно предчувствовал, что я в свитерах провозил еще и три бутылки мозговзрывающей браги Наземникуса Флэтчера, шесть пробирок приворотных зелий и клофелин, на случай, если брага и зелья не сработают. Он молча прошел к трапу, в одной руке сжимая скромный сверток, а в другой — старинный двуручный топор. — Вот так, да? — обиделся я. — После всего, что мы пережили вдвоем? А мы пережили комиссию в Дурмстранге, если это не испытание, то что тогда испытание? В Дурмстранге было десять преподавателей в прошлом году, что чертовски мало, в этот раз нас стало еще меньше. Я не увидел ни на острове, ни когда мы поднялись на борт, профессора, который преподавал древние руны. Честно говоря, я и имени его не помнил, говорил лишь пару раз за прошлый год — профессор рун всегда держался в стороне и редко приходил в учительскую. — Он не вернется, — пояснил директор Харфанг, сев в жесткое кресло и прислонив посох к стене. — Последний год работал только лишь, потому, что контракт не рискнул нарушить. Несмотря на то, что Дурмстранг уверенно двигался к изменениям, преподаватели в нем не задерживались. Кстати говоря, никого на замену профессору Волсторму, преподававшему трансфигурацию, я не увидел. Вопросов Харфангу задавать не стал никто, и без того было ясно — трансфигурацию, вместо запрещенной ритуальной магии, как и в прошлом году останется преподавать он сам. Корабль отчалил и очень медленно, словно утопая не в воде, а в вязком болоте, погрузился под воду. В ушах забился неприятный гул, но я уже, как в первый год, не готовился умирать. Харфанг делился новостями. Твердил, чтоб мы не расслаблялись, ведь проверять школу будут еще не раз. Радости это не прибавило ни ему самому, ни двум преподавателям, которые крепче других отстаивали некогда интересы темной магии и безопасность своих учебных планов. Рада, с треском провалившая слушание и выигравшая апелляцию, чудом сохранила право преподавания, но не выглядела победителем. Она все еще предпочитала настрого запрещенные темные искусства, а не учить защите от них, но не смела спорить — молчала, как и весь прошлый год, и лишь беспокойные живые ожоги выражали ее недовольство. Они извивались змеями и раскалялись, словно горячие угли. Ингар тоже сидел мрачнее грозовой тучи. Но чем дольше я за ним наблюдал украдкой в каюте, тем больше понимал, что вряд ли причиной его настроения была вдоль и поперек перекроенная программа боевой магии. Ингар всегда был немногословен, но спокоен и даже по-своему дружелюбен. Нынче же в своем «дружелюбии» он сидел поодаль ото всех и медленно затачивал двуручный топор. Некомфортно, знаете ли. Сквозь скрип ветхих корабельных досок слышался лязг лезвий. Я старался на это внимания не обращать, мало ли, у всех свои хобби, даже сел читать очередной учебник истории, потому как за лето забыл все, что выучил за год. Но поверх книги все равно косился на Ингара и заметил, что не показалось — что-то с коллегой не то. Выражение его лица было свирепым, челюсть казалась тяжелой, а хмурые брови нависшими. Ингар был строг, но никогда не выглядел злобно и агрессивно. Да у него на лице весь прошлый год была лишь одна эмоция, под названием «что происходит, а, впрочем, похер», что произошло за август, что он озлобился так? «Скучал, подлец», — все ясно, как белый день. Но когда Ингар повернул голову, почувствовав мой пристальный взгляд, я увидел, что глаза его выделены размытой черной краской, как растекшаяся маска Зорро. Будто кто-то по лицу неаккуратно мазнул кистью — темные подтеки размазались по щекам и переносице. — С Ингаром? — Директор Харфанг вынул изо рта трубку и выдохнул табачный дым густым кольцом. — Все с ним в порядке. И кивнул сам себе под лязг затачиваемого топора. — Просто раз в год на тридцать три дня в него вселяется Бальдр Красный Щит. — А, ну тогда ясно, да, — кивнул я. — Блядь, что? Харфанг это так спокойно произнес, словно озвучил нечто очевидное и всем известное с давних пор. — Бальдр Красный Щит, — пояснил он. — Неспокойный дух конунга, который живет на одном из кораблей у берега. Я тревожно огляделся. — Не на этом, — успокоил Харфанг. И снова уставился в мутный иллюминатор. Я развел руками. — И? — И что? — В Ингара вселяется дух неупокоенного викинга? — А, временами. Я не знал, на какие курсы стрессоустойчивости ходили некоторые коллеги, но, чувствую, мне надо бы туда записаться. — Это предок Ингара, с первого его дня в Дурмстранге буянит. Скосившись на двуручный топор, я придвинулся к Харфангу ближе. — Не бойся, он безобидный. — Можно его к детям вообще подпускать, когда он… не в себе? — Абсолютно, я же говорю, безобидный. Ингар, он же его бесноватый предок, оторвался от заточки топора и проводил внимательным взглядом прошедшую мимо травницу. Сусана приспустила шаль, обмахиваясь ее длинными кистями. — А почему Красный Щит? — полюбопытствовал я. Харфанг снова прикусил трубку. — Бальдр был славным воином, который забивал врагов одним лишь щитом, размозжил не менее сотни голов, отчего щит его навеки окрасился кровью и не оттирался. Я заморгал. — Его точно безопасно пускать к детям? — Конечно, щиты к стенам прибили высоко, не снимет. — Но у него топор. — И что? Он же Красный Щит, а не Красный Топор. Я тяжело вздохнул и прислонился к балке, подпирающей низкий потолок. Дорога была долгой, даже волшебный корабль, который под водой практически летел, не избавлял от томительного ощущения того, что на берег мы ступим нескоро. Делать на корабле было нечего. Травница улеглась на лавку, подложив под голову свои бесчисленные тюки, и уткнулась в очень проходной дамский роман — «Горгульи и страсть». Пьяница Ласло храпел и видел десятый сон, в котором с кем-то явно дрался — изредка что-то нечленораздельное бормотал и махал руками. Нервнобольной библиотекарь с опаской косился то на Ингара-Бальдра Красного Щита, то на меня, то в мутный иллюминатор, глотал маленькие таблетки валерианы и очень глубоко дышал. Директор Харфанг покуривал трубку, отчего в душной каюте парил дым и пахло крепким табаком, и покручивал в руках свиток. Чтоб не заснуть в духоте и от безделья, я вышел из каюты и направился по очень узкому коридору вперед. Под ногами трещали доски, голову приходилось подгибать, ведь макушка почти задевала илистые сосульки. Вокруг было очень мокро, будто коридор поливали из шланга, а небольшие огоньки талых красных свечей не успевали осушить влагу. Я начал понимать, почему ни ученики, ни учителя не покидали общей каюты на корме и сидели там все путешествие. В каюте хоть и было душно, но не мокро и без запаха. А запах! Плесень, гнилые доски, водоросли, соль, рыба… Попятившись от мерзкого запаха, я чуть не схлопотал инфаркт, когда нога пробила просевшие гнилые доски и провалилась в дыру. Коридор был и без того очень узким, так еще и заставленным. Стояли ящики с давным-давно стертыми надписями, старые ведра и высокие бочки. Сдвинув круглую крышку на одной из них, я чуть не вывернулся наизнанку от ударившего в нос запаха — бочка была доверху наполнена гнилой селедкой. На рассоле плавал ржаво-желтый налет. Каюты пустовали. Они были крохотными, три ряда узких коек были покрыты все тем же зелено-коричневым илом. Но когда я заглянул в каюту, у которой горели огарки алых свечей, то удивился и ее размерам. Она вмещала большой стол из черного дерева, со склизкой и вздувшейся от влаги столешницей. На столе горело не менее десятка свечей, налепленных на подтаявший воск близко друг к дружке, тяжелело медное блюдо с непонятным окаменелым содержимым — некогда явно фруктами. Была развернута неплохо сохранившаяся, но малопонятная карта, а рядом с ней лежала прямоугольная книга в коричневом жестком, но мятом переплете. Я полистал книгу лениво. Желтые страницы были плотными, но чернила на многих из них растеклись и засохли темными подтеками. Иногда узнавались написанные от руки числа, а чем дальше я листал, тем больше понятного текста было написано. «… вчера вечером погас огонь… сегодня утром от голода и холода умерла его жена, а также пять матросов команды. Надежды больше нет!» — Это бортовой журнал. — Я вздрогнул и отпрянул от стола. — Не трогай лишний раз, он бесценный, но рассыпается. В полутемной каюте увидел не так Раду, как ее алеющие раскалившиеся ожоги. Они змеями извивались в темноте. Рада медленно расправила пальцы — ладонь ее объял огонь, а свечи вспыхнули, освещая каюту. — Ты чего тихо так сидишь? — у меня чуть сердце не остановилось. Рада действительно сидела в капитанском кресле тихо, закинув ноги на стол. Ее изувеченное лицо исказила кривая усмешка. Я захлопнул бортовой журнал. — Что случилось на этом корабле? — Это тот самый «Октавиус», — произнесла Рада. — Не слышал? Я покачал головой. — Почти три века назад китобойное судно у побережья Гренландии обнаружило корабль. Его команда замерзла насмерть, и «Октавиус» дрейфовал во льдах с мертвым экипажем одиннадцать долгих лет. Окинув взглядом бортовой журнал снова, я поинтересовался: — И что «Октавиус» делает в Дурмстранге? — То же, что и прочие корабли-призраки. Я вспомнил этот флот у берегов. Вернее, флотом и не назвать прикованные добротными цепями судна: побитые, гниющие, покрытые иловыми наростами. Ветер дребезжал в их щелях и пробоинах, гнул хлипкие мачты и чудом не разносил корабли в щепки. — Здесь можно находиться? — засомневался я. Рада пожала плечами. — Не рекомендовано. — Историческая ценность? Логично, потому что триста школьников в узком коридоре разорвут и растопчут остатки целых досок, уже не говоря о хрупком бортовом журнале и убранстве кают. — Отчасти. Мало кто знает, что это за корабль. — Почему? — Потому что, — протянула Рада. — Тогда последует вопрос, а где же команда? Улыбка сошла с моих губ. — А где команда? — «Октавиус» на плаву только потому, что связан с погибшими здесь, и был бы способ разорвать эту связь, это бы сделали задолго до нашего с тобой рождения. — Где команда, Рада? Ее взгляд указал вниз. — В трюме. Я так и сел на стул, который подо мной развалился. — Вы детей в школу доставляете на корабле с трупами?! — С их костями. Не первое столетие. — Да что за пиздец, а не школа! Рада нахмурилась. — Может ты, умник, придумаешь лучший способ доставить три сотни учеников на остров менее чем за сутки? Нет, не настолько я умник, хотя если бы выпил перед дорогой, как Ласло, накидал бы уже идей десять. Но все равно ощущение было премерзким — и без того корабль был пугающим. В этом был весь Дурмстранг. Он был непонятным, не таким и очень мрачным. Мрачная история была в каждом углу: от наводненной чертями западной башни до покинутого капища в лесу, от корабля-призрака с костями экипажа в трюме до изуродованного лица темной ведьмы, смотревшей на меня. Рада смотрела на меня сверху вниз. Я уткнулся неловким взглядом ей в грудь, туго обтянутую жилетом из грубой коричневой кожи. Каменная женщина, каменное тело — под жилетом бугрились мышцы. Страхолюдина, ужас, но что-то в ней такое было… И я почти поинтересовался, как прошло ее лето, чтоб перестать молчать (хотя не уверен, что хотел это знать), когда над потолком мелодично зазвенели серебристые колокольчики. Я задрал голову, только заметив их, даже несмотря на то, что на входе в каюту задел головой. Это были блестящие тростинки, монетки, палочки и завитушки, которые висели на тончайших нитях и звенели, соприкасаясь друг с другом так, словно в каюте вдруг подул ветер. — Это… только не говори, что это амулеты, — простонал я. Лихорадка псевдо-защитных безделушек началась в МАКУСА и трижды облетела земной шар. Да никогда в истории не было такого спроса на обереги, талисманы и амулеты. Торговцы купались в золоте, и могли паникерам втюхать даже грязный носок и конфетный фантик на резинке — идиотов, которые искренне поверили, что эта инсталляция спасает от темных сил, нашлось бы достаточно. Рада задрала голову. — Ага. — Боже, перестаньте читать газеты. — Я этой фразой достал, наверное, девяносто процентов паникеров из своего окружения. — Читайте книги. Рада отмахнулась. — Это Сигрид заговаривала, не рыночные. Ладно, идем. Ведьма явно была не из паникеров. В сравнении со своей же коллегой, Сусаной, которая даже на далеком севере и в изоляции от внешнего мира начиталась тревожных статей, накупила побрякушек защитных и развесила по всему замку. И эти самопальные амулеты звенели на все: на чихающих учеников, на недобрые помыслы, на скользкие свежевымытые полы и даже, что логично, на сквозняк. Травница ходила, крестилась, молилась, таро суетливо тасовала, аргументы адекватных не слушала, и для себя решила, что все плохо. Веселый был последний семестр, на одну нервнобольную в замке больше стало. Мы с Радой вышли в коридор. Он был узким настолько, что Рада протискивалась боком — ее широкие плечи сбивали иловые наросты на стенах. Я снова провалился ногой в дыру на полу, меня вытащили, как щенка из лужи, за шкирку. — Амулеты, — объявила Рада коротко, шагнув в общую каюту на корме. В глазах травницы уже стоял ужас. Где-то в ее тюках звенел вредноскоп. Харфанг был спокоен. — Сельмы по курсу, — со знанием дела проговорил он. — Поднимаемся на воду. Сельмы. Значит, мы приближались к северу. Сельмами звались гигантские змеи, обитающие в холодных водах, на самом дне. Они редко нападали на людей, но когда одна такая змеюшка зацепила дурмстрангский корабль под водой, я, отправляющийся на каникулы, чуть не помер на месте. Корабль так мотнуло набок, что к стенке съехало все, что стояло на полу, в том числе и мы не устояли на ногах. Задрожало все, послышался тогда громовой треск. Ингар тогда еще сказал, что сельма, должно быть, сломала мачту. — Мы замедлим ход, — проговорила Рада. — Поднимай. Столкнуться с сельмами снова под водой не хотелось. Рада кивнула и вышла из каюты. Я не отправился хвостиком за ней, подглядеть, как именно волшебным «Октавиусом» управляют. Вместо этого сел на скамью и вцепился в нее руками. Уже приготовился к тому, что корабль резко начнет подниматься со дна — пренеприятнейшее ощущение. Подскакивает и едва к горлу, и давление. Корабль задрожал и подался вверх. Я крепко зажмурился, боясь, что сейчас на нас рухнет потолок. В ушах зазвенело, но уже скоро раздалось сразу два звука: громовой всплеск воды, когда легендарный «Октавиус» поднялся со дна, и, менее эпичный, грохот, с которым Ласло рухнул с лавки. Бравый викинг в теле молчаливого преподавателя боевой магии вскочил на ноги и сжал топор. — Да ты хоть сиди, — бросил Харфанг. Вот уж старый пень, даже трубку изо рта не выпустил. Я помог подняться Ласло и выпрямился. Корабль покачивало. Под водой он шел не только куда быстрее, но и ровнее. — Ну не знаю. — Тревожная цыганка поглядывала на потрепанные карты, которые разложила на столе. — Опять десятка мечей, хотя рядом с Альбусом она всегда выпадает. Мы с Харфангом мученически переглянулись. — Это ты еще не знаешь, как она на пивной пенке гадает. — Что? — расхохотался я. — На пивной пенке? — Да ну вас, — травница обиделась и подсела к библиотекарю. Вот таким надо держаться вместе: она нагнетает, он паникует. Не став засиживаться и смотреть, как Сусана гадает библиотекарю, у которого и без гаданий ясно, что жизнь дерьмовая, я вышел из каюты и поднялся на палубу. В лицо тут же ударил ледяной ветер. Палуба была скользкая, вся в водорослях и подпрыгивающей рыбе, с мокрых парусов стекала холодная вода. Холодно, мокро, скользко, темно — я уже почти скривился и направился обратно в недовольстве, как огляделся. Вокруг не было ничего, кроме бескрайней водной глади и темного ночного неба. Не слышно ничего, кроме размеренного шума воды и скрипа старых мачт. Меня закружило в темноте, а звезды, смотревшие сверху, казались самыми большими и яркими, нависшими надо мной причудливым узором. Я мог дотянуться до созвездий рукой. Иногда случается так, что даже такой прожженный циник, как я, может остановиться, задрать голову и забыть как дышать, потому что, черт возьми, как же это было прекрасно. Я долго расхаживал по палубе, глядя в небо (а надо бы себе под ноги, потому что в темноте на скользких гнилых досках убиться — как нехрен делать). Поднялся у большому колесу штурвала и даже попытался его покрутить. Не вышло. Штурвал был изъеден илом и как я не пытался навалиться на него всем весом, не получилось почувствовать себя капитаном. Запахнув куртку, я закурил и вновь оглядел небо. Меня тогда озарила какая-то исключительно глубокая мысль о том, что это стоит того, чтоб жить, вдруг скользнувший взгляд уцепил сидевшую на ограждении палубы большую серебристую сову. Я неспешно спустился и остановился рядом. Сова нахохлилась, мерзла. Перья круглой голове топорщились. Голова повернулась ко мне, желтые глаза мигнули. Я мигнул в ответ, стряхнув за борт пепел с кончика сигареты. — Что там? — поинтересовался я, когда сова снова уставилась вдаль. Сова на долю секунды вытянулась, крылья захлопали, а перья взмыли, подхваченные ветром. По палубе негромко пристукнули каблуки, и седовласая Сигрид, запахнув расшитую перьями темно-синюю мантию, поежилась. Зоркие глаза коротко глянули на меня, и снова устремились куда-то вдаль, за линию горизонта. Морща горбатый нос, преподавательница артефакторики произнесла: — Что-то не так.

***

Мистер Роквелл часто разрывался между двумя желаниями: или беспомощно расплакаться, или нарушить запрет МАКУСА на смертную казнь. Так или иначе, исполнить оба желания ему не позволяла должностная инструкция. Должностной инструкцией мистер Роквелл за тридцать лет опыта службы мракоборцем пренебрег лишь дважды: когда Альбус Северус Поттер методично и по крупицам ломал его жизнь, а также когда не выдал правительству большой секрет Элизабет Арден. Сейчас же мистер Роквелл стоял на пороге у закрытой двери с огромной коробкой и думал о том, что готов нарушить должностную инструкцию еще раз, чтоб этой самой коробкой убить к чертям и размазать по белой стене мерзопакостную Ренату Рамирез. Постучав в дверь так сильно, что стук услышал едва ли не весь район, но только не Рената Рамирез, мистер Роквелл всеми силами постарался дышать ровно и глубоко. Глаз дергался в такт громкой музыки, доносившейся из конспиративной квартиры. — РЕНАТА! — проорал мистер Роквелл, пнув дверь коленом. И тут же об этом пожалел, когда в глазах потемнело от боли — в ярости Роквелл позабыл, что коленный сустав хоть и не беспокоил до этого момента, но уже пять лет как требовал замены протеза. Проклиная Ренату Рамирез, мистер Роквелл выдохнул, перехватил коробку одной рукой, и повозился, чтоб достать из внутреннего кармана пиджака волшебную палочку. Шепнув заклинание, которое отперло замок, мистер Роквелл толкнул дверь и перешагнул порог. — Где ты, сволочь? И едва не выронил коробку, когда заглянул в единственную комнату. Рената Рамирез сидела на продольном шпагате, прижимала плечом к уху один мобильный телефон, а другой держала в руке. — Подожди, Сантьяго, — проговорила она, подхватив у плеча телефон. И подняла на мистера Роквелла взгляд. — Я слышала, как вы визжите под дверью, Роквелл, но не могу открыть. — Религия не позволяет? Рената сжала губы и поерзала на шпагате. — Я не могу встать. — Что? — мистер Роквелл едва не расхохотался вдруг. — У меня что-то щелкнуло в бедре, и я не могу встать, что тебе не понятно, Шевроле Камаро? — Почему Шевроле Камаро? — Потому что задний привод, — процедила Рената. Бровь мистера Роквелла дрогнула. Опустив коробку перед Ренатой, но на достаточном расстоянии, чтоб не дотянулась, он развернулся и зашагал прочь. — Сантьяго, я перезвоню. Роквелл! — тут же послышался оклик. — Роквелл, вернись и помоги мне встать! Мистер Роквелл демонстративно открыл входную дверь. — Я сейчас встану и сломаю тебе челюсть ногой, если не вернешься, растяжка у меня что надо! Рената снова поерзала на шпагате, попыталась приподняться на руках, но скривилась от боли и прижала руки к тазовым костям. — Роквелл, ну ты что обиделся? Мистер Роквелл обернулся. — Тебе помочь? Рената вытаращила глаза. — Да, черт возьми. Приблизившись снова, мистер Роквелл присел на корточки перед женщиной в шпагате и опустил руку на напряженную стопу, обтянутую атласной лентой пуанта. Рената тихонько пискнула. — Сука. — Ты просишь меня помочь, но делаешь это без уважения? — Рука надавила на стопу, прижимая ее к полу. — Мне нужна помощь. — Что, прости? Тебе нужна помощь? — Нет, я просто так здесь сижу уже полчаса. Мистер Роквелл придвинулся ближе, не забывая давить ладонью на напряженную стопу. — Хочешь, чтоб я помог тебе сомкнуть ноги? Презрительный взгляд сверлил его лицо. — Скажи это вслух, и я тебя услышу. — Пусть тебя об этом твои дырявые подмастерья просят. — Ну и сиди, промежностью пол подметай. А я пока вылью твои мерзкие духи в раковину. — Только посмей, урод. — Встань и помешай. Просидеть в позе недовольной, но очень гордой гимнастки, у Ренаты Рамирез вышло еще десять минут, прежде чем мистер Роквелл рывком поднял ее за руки. На огромные глаза навернулись слезы. — Нежнее, пожалуйста, Поттер говорил, ты умеешь… На негнущихся ногах выпрямившись, Рената рухнула на диван и задышала так тяжело, словно пробежала марафон. Мистер Роквелл оперся на кухонную тумбу. — Что нужно иметь в голове, чтоб в твоем возрасте решить сесть на шпагат? И едва успел поймать прямую ногу у своего лица. — Судорога, — невинно улыбнулась Рената. — Сомкните рогатку, госпожа Рамирез, не калечьте мне лицо и психику. Рената вытянула ноги на тумбу и тяжело задышала. В пустой квартире и с ограниченным доступом в интернет она скучала настолько, что досуг ее с каждой неделей становился все разнообразней. — И подтяжки тебе совершенно не идут. — Мы оба знаем, что это ложь. — Зачем ты опять здесь? Мистер Роквелл выдвинул стул и уселся напротив. — Хотелось бы напомнить некоторые правила. — Внимаю, — кивнула Рената. — Во-первых, я не доставщик. — Мистер Роквелл указал на коробку. — И мои мракоборцы — не доставщики. — Я оставляю щедрые чаевые. — Рената. Рената пожала плечами. — Сюда нельзя вызвать курьера, прости. — Что в коробке? — Ничего криминального. — Конкретней, или я сейчас же распечатаю и выброшу в окно. — Швейная машинка, отрез атласа, десять метров резинки для трусов и сорок пакетов «Victoria's Secret». Мистер Роквелл цокнул языком. Рената моргнула. — Дальше по списку претензий, пожалуйста. — Музыка. Рената поразилась. — А что не так с музыкой? — Кроме того, что ты здесь не должна привлекать внимания, а твою музыку слышат три квартала — ничего страшного. — Какие-то у вас сомнительные защитные чары, если их ломает «ABBA». Имею полное право слушать музыку, у меня, между прочим, день рождения. — В ноябре. — Это у Ренаты Рамирез день рождения в ноябре, а Сильвия Кармара отмечает его тогда, когда у нее есть настроение. Не надейся, что твое постное лицо испортит мне двадцатипятилетие. — В-два-раза-больше-летие. — Выйди отсюда. Музыка ему моя на нервы действует, — протянула с издевкой Рената. — Ты вообще хоть что-то слушаешь кроме национального гимна и записей стонов едва совершеннолетних мальчиков, несчастный? У мистера Роквелла снова дернулся глаз. Рената гаденько заулыбалась, но смилостивилась и, дотянувшись до ноутбука, выключила музыку нажатием пальца на плоскую клавишу. Воцарилась тишина. Мистер Роквелл смотрел прямо перед собой, прищурив светлые глаза. Он выдержал молчание с минуту, не меньше, прежде чем достал из внутреннего кармана пиджака несколько свежих снимков и разложил на столике перед Ренатой. Та придвинулась так резко и с такой готовностью, словно дожидалась этого действия. — Пожилая женщина накануне отправила сову в Вулворт-билдинг, а позже покончила с собой весьма креативным способом. — Палец придвинул к Ренате черно-белый снимок, на котором было запечатлено плотное безжизненное тело в кровати. — Запила содержимое аптечки Напитком Живой Смерти, и последнее, что успела сделать прежде, чем дойти до кровати и уснуть… Другой снимок оказался прямо перед лицом Ренаты. — Это выколоть себе глаза шариковой ручкой. Снимок ручки прилагается. Насмешливую Ренату передернуло от омерзения. Мистер Роквелл опустил снимок на стол. — Она была не только креативной самоубийцей, но еще и очень ответственной. Все документы оказались собраны, были рядом с покойницей. Ее имя — Пилар Гарсия. Восемьдесят лет, мужей и детей у нее не было, жила уединенно, болела диабетом, восемь лет назад, если верить ее выпискам из страховой и внешнему виду, перенесла ампутацию правой ноги. — Мистер Роквелл раскрыл записную книжку и быстро клацнул колпачком ручки. — Знаешь ли некую Пилар Гарсию? Взгляд его внимательно наблюдал за выражением лица Ренаты. Ручка скрипела в записной книжке. Рената напряженно подняла взгляд. — Что ты там пишешь? — Я могу повторить вопрос, если ты не расслышала. Очень советую не выделываться. И глянул на Ренату поверх раскрытой записной книжки. Ручка поставила жирную точку, а пальцы медленно и звучно перевернули страницу. — Пилар сбежала еще до моего рождения. — Но ты знаешь ее имя. Откуда? — Бабка рассказывала, что ее украли на рынке Сонора. — Почему ты думала, что это не так? — Потому что я бы следила за остальными детьми, особенно если бы одного уже украли на том же рынке. Темные глаза Ренаты беспокойно сверлили обложку записной книжки. Мистер Роквелл явно расписывал ее слова в несколько абзацев. — Что это? — Рената придвинула к себе третий снимок, о содержании которого Роквелл умолчал. — Записка от Пилар. Ve con tus ojos. Рената подняла взгляд. — Смотри своими глазами? — Я не говорю по-испански, тебе виднее. Есть мысли, что это может быть? И, увидев на остром лице неподдельное замешательство, кивнул. — Понятно. Ручка снова заскрипела. — Да что ты там пишешь? — вскипела Рената. Не ответив, мистер Роквелл захлопнул записную книжку и сгреб снимки со стола. — Спасибо. Он поднялся на ноги и направился к двери. — Стой! — крикнула Рената, в спешке вскочив, напрочь позабыв о ноющих мышцах. — Где нашли эту женщину? Как далеко отсюда? Роквелл, стой! Она споткнулась и наскоро стянула пуанты, путаясь в атласных лентах. — Стой! Босые ноги заскользили по полу. Нагнав Роквелла, Рената скользнула вперед и перегородила ему путь к двери. — Ты не оставишь меня здесь одну и без ответов! Мистер Роквелл, опустив руки на ее талию, поднял женщину и отставил в сторону, как мешающую проходу коробчонку. Рената взбеленилась. Казалось, ее собранные в хвост волосы сейчас обратятся в змей, порвут резинку, и свирепая Горгона обратит самого главного мракоборца МАКУСА не в камень, а сразу в прах. Мистер Роквелл вышел за дверь, не дав Ренате ухватиться за его пиджак. — Роквелл! — вцепившись побелевшими пальцами в дверную раму, крикнула Рената. Но так и замерла с вытянутой ногой, не перешагнув порог. Серебряные колокольчики у двери позвякивали. Закрыв дверь тесной белой квартиры, Рената Рамирез щелкнула замком и закрыла дверь на цепочку. После каждой встречи с Ренатой Рамирез мистер Роквелл чувствовал себя опустошенным — женщина явно состояла с дементорами в близком родстве. Последняя встреча закончилась необычно. Впервые мистер Роквелл вышел из белой квартиры без ощущения, что его топили забитой канализации. — Не говорите с ней вообще. Не поддавайтесь, игнорируйте. Никакого внимания, никакой информации, пусть посидит тихо. Но защиту усильте, — сказал он у дверей в штаб-квартиру. Мракоборец кивнул и поспешно направился прочь. Работа в общем зале кипела. Критическая нехватка кадров сказывалась на всеобщем настрое — люди очень уставали. На столах собиралось все больше неразобранной почты и все больше чашек с не просто недопитыми, а даже неначатыми остывшими напитками. У окна на жерди ухали совы, на которых внимания не обращали. Отогнав особо назойливую сову, которая в знак протеста когтями рвала один из отчетов на мелкие кусочки, мистер Роквелл приблизился к волшебному макету и внимательно оглядел. — Что скажешь? У макета задумчиво склонилась начальник ликвидаторов и отмеряла расстояния с помощью большого позолоченного циркуля. — Очень быстро двигается от дома одноногой старухи на северо-запад, — сказала она, заправив за ухо темно-бордовую прядь. — Слишком быстро. — Куда посылать группу? — Погоди пока. Смотри. Острие циркуля указало на место, где сгущались черные тени. Мистер Роквелл наклонился. — Это Канада! — Сент-Джонс, — уточнила начальник ликвидаторов. — Мы не можем просто ворваться на территорию Канады со своей миссией, их министерство магии нас за это не похвалит. — Октавия, варианты. Через Локвуда? Октавия выпрямилась. — Скорее, через Айрис, пусть дипломаты тоже побегают. — Сколько времени есть? — Я не знаю, если проклятье задержится над Сент-Джонсом, то, возможно, до вечера, но если оно продолжает куда-то двигаться целенаправленно… — Понял. Айрис Эландер всегда была рада помочь и угостить сладостями, которые мистер Роквелл любил, но ее компанейский нрав заканчивался там, где начинались границы этажа, где заседали дипломаты. — Айрис, это не одолжение, это необходимость! — воскликнул мистер Роквелл, когда ему ответили резким отказом. — Я не могу за полчаса выбить вам разрешение, это не делается по щелчку. — Госпожа Эландер прижала к конверту печать, оставив на горячем воске оттиск в виде расправившего крылья орла. — Напиши официальный запрос, я с удовольствием отправлю его в Канаду и, если все отлично, то завтра-послезавтра въезжайте и работайте. — У нас нет завтра-послезавтра. — Но что я могу сделать? Из ее кабинета мистер Роквелл вышел скоро, но без хороших новостей. — Я — к Локвуду, — сказала начальник ликвидаторов и быстро трансгрессировала. Вернувшись в штаб-квартиру, мистер Роквелл снова склонился над макетом. То ли показалось, то ли нет, но черное облако за менее чем пять минут сдвинулось на дюйм от отмеченной точки. Рядом послышались спешные шаги. Мистер Роквелл, не отрываясь от макета, наклонил голову в сторону, позволяя нашептать на ухо то, с чем пришел мракоборец. — Что?! — воскликнул мистер Роквелл, ушам не поверив. На подземной парковке за Вулворт-билдинг, где оставляли машины посетители огромного торгового центра напротив, мистер Роквелл спешно махнул палочкой. Не-маг, глазевший на него, закатил глаза и рухнул на руль своего седана в крепком здоровом сне. По парковке прокатился протяжный автомобильный гудок. Вновь взмахнув палочкой, чтоб заглушить шум, мистер Роквелл повернул голову в сторону двух волшебников, стоявших рядом с черным фургоном коронера. — Кто из вас додумался угнать с места преступления труповозку? Эл Арден и Иен Свонсон, не переглядываясь, тут же ткнули друг в друга пальцами. — Иен, я знаю, это был ты. — Это она! — возмутился Свонсон. — Она ударила коронера Конфундусом. — А ты отлевитировал труп мимо полиции. — А ты вообще бахнулась в обморок, чтоб отвлечь их внимание. — Ты был за рулем! — Ты меня сама вызвала. — Ты сам вызвался, тебя на место преступления никто не звал. И вообще трупы граждан США на территории США — это не дело разведки, так что иди отсюда… — Я сейчас прибью обоих! — рявкнул мистер Роквелл. Оба выпрямились, как натянутые струны. — Посмотри, до чего ты довел мистера Роквелла. — Арден! Эл сжала губы и уставилась в стену. — Я вам запрещаю на законодательном уровне приближаться друг к другу ближе, чем на триста метров, — проскрипел мистер Роквелл. — Вы… И вдруг спохватился. — Вы украли труп Пилар Гарсии? — Она украла, я просто рядом стоял. — Ага, конечно, сам бабку в фургон запихивал… Мистер Роквелл звучно ударил ладонью по машине, призывая к тишине. И распахнул дверцы багажника. Полупрозрачные глаза расширились от удивление. На каталке лежало грузное тело покойницы, заточенное в большой ледяной пласт, как в саркофаг. Мистер Роквелл повернул голову. — Она сутки пролежала, тридцать градусов жары, надо же было максимально сохранить тело для ликвидаторов, — пожала плечами Эл. — А маглы не расследуют самоубийства, его бы сразу предали земле… И Октавия просила прихватить что-то с места преступления, но улики забирать нельзя... — И вы прихватили тело. Мистер Роквелл захлопнул багажник. — Так-то, молодцы, конечно, что подсуетились. Но зачем вы труп в Вулворт-билдинг привезли? Эл нахмурилась. — А я говорил, надо в «Уотерфорд-лейк», — довольно ввернул Свонсон. — А я говорил, надо в «Уотерфорд-лейк», — прогнусавила Эл издевательски. — Заткнулись, — прикрикнул Роквелл снова. И обвел волшебной палочкой контур. Серебристый луч вырвался из кончика палочки, обрел очертания пумы и вмиг растворился в воздухе, словно его сдуло порывом ветра. — Октавия разберется. Арден — мыть руки после трупа. Бегом. Эл вздохнула и потопала к главному входу в небоскреб. Свонсон утер руки о штаны, на всякий случай, и произнес: — В доме Пилар даже вредноскопы не пищат. Тишина. Рената что-то говорит? — Заговорит, — заверил мистер Роквелл. — Не это сейчас главное. И опустил взгляд на Свонсона. — Сможешь достать разрешение на законное проведение миссии в Канаде? Свонсон кивнул. — На как скоро? — На пятнадцать минут назад. Присвистнув, Свонсон задумался и начал покусывать губу. — Собирайте группу, вернусь. И трансгрессировал, не прощаясь. У лифта мистер Роквелл столкнулся с ликвидаторами, спешившими на зов. — Реально украли труповозку? — Все потом. И шагнул в лифт. Когда звякнул звоночек, обозначая конец долгого подъема, мистер Роквелл быстро преодолел коридор и толкнул двери в общий зал мракоборцев. У волшебного макета снова сгрудилась толпа. Эл, поймав взгляд, отошла, пропуская Роквелла вперед. — Оно действительно движется. Черная дымка вышла за пределы отмеченной и зафиксированной точки. Она едва заметно двигалась вверх. — Но куда? — не понимал мистер Роквелл. Ведь впереди у дымки был лишь океан.

***

Я перегнулся через борт и подсветил палочкой вниз. Расстояние от корпуса корабля до торчавшей из воды скалы было с две ладони. — Сука. Отпрянув, я аж дыхание задержал, наблюдая за тем, как перед глазами медленно тянется острая скала. Корабль, утробно скрипя досками, зацепил боком черный камень — на палубу посыпались большие куски сколотой заледи, а вниз рухнул кусок бортового ограждения. «Октавиус» рассыпался на глазах. Сусана стояла позади, закрывая рот руками и выдыхая сквозь озябшие пальцы пар. Корабль скрипел так, словно молил о пощаде. За нами тянулся по воде шлейф из ветхой древесины. Я слышал, как выругался Харфанг и свернул карту. Он так и не сказал, где мы. Не нашел ответа на карте, в которую смотрел столько раз вот уже почти сорок лет. Спешно поднявшись к носу корабля, я крепко схватился за кусок обледенелого каната и глянул перед собой. Скалистая бухта сужалась и заворачивала вправо. — Рада, — мой голос сел. Рада увидела все раньше меня. Она стояла у штурвала, как единственная, чьей силы хватало его крутить и разбивать иловые наросты. Ожоги Рады в темноте сияли раскаленно-алым. — Мы не пройдем. Как и всякая беда, эта началась внезапно. Мы не так долго сидели в общей каюте, успели сыграть даже в карты и обсудить нововведения, одобренные министерством образования, когда корабль утробно затрещал впервые. Стоило подняться на палубу, чтоб выглянуть, задела ли очередная проплывающая сельма корпус, как оказалось, что чудом направляясь вперед, по маршруту, который «Октавиус» преодолевал не одну сотню лет, мы отклонились от курса настолько, что понятия не имели, где находимся. На сей раз точно. Я помнил бескрайний простор темной воды, сливающийся в единое полотно с ночным небом. И когда поднялся на палубу снова, увидел, что корабль словно передвинула гигантская рука небесного шутника. Сыпало острым мелким снегом. Море замерзало. Ледяные пласты дрейфовали, обтесывались водой и трещали, когда корабль цеплял их корпусом. А впереди виднелись торчавшие из воды скалы, приглашая в узкий коридор бухты. Никто не знал, где мы. «Октавиус» был не только легендарен, но еще и очень хрупок. Он и без того выглядел так, словно прошел три десятка таких бухт и посбивал собою все барьеры северных морей, но когда от него начали отпадать куски, которые цепляли скалы, даже директор Харфанг поверил в то, что дело плохо. Корабль очень туго поддавался маневрам. Он не мог оплывать препятствия, казалось, он вообще с трудом тянул по воде остатки собственного веса. — А я говорил, давайте останемся у меня, будем отливать патроны, нет же, мы ж педагоги, — бурчал я. Но сам не смеялся. Когда у корабля отпало разрушенное в труху бортовое ограждение, я вообще забыл все шутки мира. Бухта сужалась. Нависшие скалы походили на торчавшие из воды зубы раскрывшего пасть дракона. Скалы неумолимо приближались, заворачивая путь вправо. — Бомбарда Максима, — послышалось вдруг, и тут же голос заглушил громовой взрыв. Одна из торчавших скал, та, что наверняка бы снесла кораблю половину корпуса, рассыпалась. Камнями, пылью и кусками льда засыпало палубу. Я едва успел увернуться от глыбы, едва не зашибившей, и отвернулся, но лицо все равно покололо мелкими осколками. Когда пыль рассеялась, я увидел, что бухта расширилась достаточно, чтоб не зацепит корабль сразу, но ничтожно, чтоб позволить ему маневрировать. Ласло, тяжело дыша, опустил палочку. Пьяница на холоде протрезвел сразу же. — Мы не пройдем. — Сигрид выглянула за борт. — Он не повернет… Самое ироничное во всех моих злоключениях, это то, что они решаются по абсолютной случайности. Логично было опустить руки и пойти молиться, ведь или корабль разобьется о скалы, или камнями завалит нас и пробьет палубу, если препятствия на пути взрывать, как придумал Ласло. Здесь не было дано третьего исхода, кроме как вмешательства Ее Величества Фортуны. И Фортуна вмешалась. Мы бы к чертям там сгинули, если бы гневный предок господина Ингара случайно не выбрал именно этот месяц, чтоб вселиться в человеческое тело. Безэмоциональный молчаливый Ингар что-то орал, не щадя связок, но его никто не понимал. Волшебные переводчики отказывались опознавать грубый невнятный язык. — Я не понимаю, что он хочет! — Его не понимала даже Сигрид, с которой они были земляками. Поднявшись по ступенькам, Ингар отпихнул Раду от штурвала. — Стой! — окликнул Харфанг, когда Рада замахнулась на него посохом. — Пускай. И это была его самая гениальная идея за все директорство, не иначе! Передать управление не бабе, у которой хоть руки крепки и сил хватало окостеневший в иловых наростах штурвал крутить, но мозгов не доставало право и лево различать, а викингу. Настоящему викингу, не стереотипному прозвищу северян в Дурмстранге, викингу, который, наверное, немного понимал в мореходном деле. «Октавиус» трещал по швам. Корпус едва царапали нависшие скалы — до них пальцем дотянуться можно было. Я просто зажмурился и посоветовал то же сделать рядом застывшему Ласло, когда скалистая бухта заворачивала, а корабль продолжал ход прямо. — Викинги справлялись на драккарах, а были ли на драккарах штурвалы? Там ведь только весла… — Заткнись! — рявкнул я на мнительного библиотекаря. — Заткнись, блядь! Ты сейчас у меня сам на весла сядешь, жопой причем! «Октавиус» тяжело повело вправо. Он накренился, едва не заваливаясь. Скала на повороте бухты лишь соприкоснулась с корпусом и оцарапала. Я не знаю, как Предок Красный Щит вырулил. Корабль настолько вписался в роковой поворот, словно скалы коварный северный бог расставил именно так, чтоб дать нам крохотный шанс. Мы все просто замерли, боясь вздохами раскачивать волны, вросли в палубу и застыли. Штурвал выровнялся. Под ним была куча сбитого илового налета. Последняя скала оказалась позади, едва задев корму и выбив, судя по приглушенному звуку, несколько иллюминаторов. И бухта осталась позади. Впереди раскинулись темные воды с редкими ледяными пластинами, и виднеющийся где-то вдали белый берег. Сусана не удержалась на ногах и рухнула в наваленную груду канатов и обрывков парусов. — Ингар, прадед Ингара, похуй вообще, — простонал я. — Иди сюда, я тебя засосу. Ноги дрожали от избытка адреналина. — Хоть какая-то польза от этого духа, — буркнул в бороду Харфанг, отряхнув шубу от кусочков льда и каменной пыли. — А то знает себе цепями греметь и детей пугать. Та-а-а-ак… Он огляделся. — Ничего. — Но не стал сеять панику, потому что библиотекарь и травница с этим справлялись вне конкуренции: один каплями успокоительными давится, другая снова таро в покое оставить не может. — Будем погружаться, «Октавиус» знает дорогу… Гаденькая сволочь во мне хотела бы напомнить, что именно доходяга-«Октавиус», знающий дорогу, заплыл в немыслимые дебри за концом географии, но смолчал и направился в каюту. И вдруг корабль так дернуло вбок, что Ингар, выпустивший штурвал, не удержался на ногах. По палубе покатились бочки, а измученный корпус принял глухой удар. Харфанг приподнялся на локтях и потянулся к посоху. — Сельмы. Я, уцепившись за чью-то руку, поднялся и выглянул за борот. Вокруг корабля вода бурлила. Подсвечивая палочкой, чтоб разглядеть гигантскую морскую змею, я задержал дыхание. Казалось, подо мной сейчас палуба в труху рассыплется, настолько «Октавиус» был плох. Рядом, цепляясь за остатки ограждения, выглянула за борт Рада. Ее страшные ожоги едва в узлы не завязывались, стирая остатки грубых черт лица. — Ты ее видишь? — шепнула она. Красный глаз лихорадочно осматривал воду. Я ее слышал. Скрип досок, треск ледяной корки, шум волн, рокот подводных глубин… — Вон там… — Тихо, — шикнул я, зажмурившись. Хриплый вздох взволнованной Сусаны, скрежет штурвала, шорох осыпающегося каменного ила, почесывание небритой щеки, хлопки обрывков паруса на ветру, грохот перекатывающихся от качки бочек и ящиков… Я ловил каждый звук, каждую вибрацию, чувствовал рукой, сжимающей занозистые перила, пульсацию — пульс участился даже у старика-«Октавиуса», он тоже что-то чувствовал. В мою ладонь билась теплая пульсация. Скрежет, скрип, лязг, грохот, завывание ветра, шепот и сквозь это все я услышал, нет, скорей почувствовал, ритм, от которого содрогнулась вода. — Это не сельмы! — крикнул я, отпрянув и дернув Раду от ограждения. — Назад! Но тут же пригнул голову, когда над нами резко, обдав холодным воздухом, пролетел, похожий на хвостатую комету, сгусток черного плотного дыма. В воздухе запахло гарью, и вдруг, все прочие звуки заглушил треск. Рухнула с оглушающим грохотом через палубу, как подкошенная, корабельная мачта. Черная дымка объяла распластавшиеся в воде паруса. — Погружаемся! — орал Харфанг, сжав посох. Мы ринулись вниз, в каюту. Я обернулся, и взглянул на Раду. Ее могучая фигура застыла, задрав голову. Алые ожоги дымились, а взгляд… Рада была напугана, глядя вверх на то, как в корабль летят черные кометы. Я затолкал ее вниз и захлопнул двери. В узком коридоре воняло тухлой рыбой и солью. Директор Харфанг несколько раз глухо пристукнул посохом и выговорил заклинание, но тут же корабль вновь накренился. Послышался громовой треск и прямо через коридор, пробив насквозь корпус, влетели черные тени. — Нет! Тодор, стой! — кричала оглушающе Сигрид. Но уже корабль уже дрожал, готовясь погружаться на дно. Через дымящуюся пробоину в корпусе виднелось море. «Октавиус» пытался жить. Гнилая древесина, налипшие водоросли и ил вытягивались, тянулись к краям сквозь пробоину, латая ее. В темном коридоре замелькали вспышки заклинаний, вскидывались во взмахах посохи — что-то происходило: то ли латали пробоину, помогая кораблю, то ли защищались. Корабль все еще держался на воде, по крайней мере я не почувствовал того самого погружения, от которого, казалось, барабанные перепонки лопались. Честно говоря, я вообще ничего не чувствовал, не слышал и не думал. Я лишь видел, как в конце узкого темного коридора рассеялся черный дым, и стоявшая за его завесой ведьма распахнула сияющие белесые глаза. На корабль обрушился еще один удар. В густом черном дыму я бежал вперед, чувствуя, как под ногами прогибаются гнилые доски. Сердце сжималось и не хотело делать удар. В груди застрял выдох. Едкий дым щекотал нос, заставлял слезиться глаза, но я бежал в темноту, ничего не видя, не чувствуя ни пола под ногами, ни самих ног, ни страха. Я не знал, кого зацепило ударом, что с кораблем и кто именно крикнул мое имя, просто бежал вперед по коридору, который уже казался раза в три длиннее, чем прежде. Тянул руки вперед, зачерпывая горячий воздух. Я слышал ритм, с которым боролось море. Он гудел ветром в пробоинах, трещал в досках, отзывался топотом моих ног, вспыхивал над головой искрами заклятий. И сквозь него услышал суетливое шарканье подошв. И мое сердце снова пошло. Она была рядом. Она меня боялась. Вытянув руку, я зачерпнул черный дым снова и сжал пальцы на колючих кудрях. Мышеловка захлопнулась. Она не раз меня обманывала, но мне было плевать, она сейчас окажется передо мной или нет. Развернув ведьму и толкнув в стену, я сжал ее за челюсть. Алая вспышка заклинания, выпущенная из чьего-то посоха, осветила коридор, и я увидел, что передо мной не Палома. Это была женщина старше, волосы ее были короче, лицо круглее, нос крупнее, но глаза — огромные, распахнутые, как две луны сияющие, были теми самыми. Дрожащие пальцы попытались оттянуть мою руку, но я резко схватил ведьму за голову и что есть сил ударил о стену. Со стены осыпалась труха, но я ударил еще и еще, сжимая пальцы на скулах. Пальцы цеплялись за мое запястье, царапали лицо ногтями. Она обмякала, уже не стояла, я поднял ее над полом за голову, которую вбивал в стену. Слышал треск костей, чувствовал, что голова становится мягкой, как сдутый мячик, и оставляет на стене алые следы уже не с хрустом, а с хлюпаньем. Ведьма перестала кричать, и уже не хватала воздух ртом. Пальцы дернулись в последний раз у моего лица и опустились, руки безжизненно повисли. Затылка не было — я оставил его на стене. Я остановил очередной удар, когда в лицо брызнула кровь, и, тяжело дыша, ослабил хватку. В ушах стоял высокий писк — ничего кроме не было слышно. Искры заклинаний не вспыхивали, коридор был снова темным. Закончилось ли все? И вдруг я снова поймал взгляд двух огромных слепых глаз. Ведьма, у которой из слипшихся от крови кудрей торчали обломки костей, смотрела на меня. Пухлые губы дрогнули в улыбке, затем шире и вдруг она высоко и истерично расхохоталась. Пока я не накрыл ее сияющие слепотой глаза двумя большими пальцами. От крика агонии лопнули иллюминаторы позади. Черный дым заклубился у наших ног, срывая с пола доски, обломанные ногти вцепились мне в руки. Но я смотрел, как пальцы тонут в кровоточащих глазницах и не видел больше ничего. Лишь раскрыл рот так широко, что натянулись уголки губ, и испустил ведьме в ответ хриплый рык. Тело в моих руках задрожало и рассыпалось хлопьями пепла. Черный дым, объявший нас, медленно рассеялся, кружа оседающий на пол пепел в медленном танце. Я согнулся и, уперев руки в дрожащие колени, не мог остановить рвущийся наружу смех. Он застревал в горле, опускался и подкатывал вновь толчками, не давая ни рассмеяться вволю, ни выдохнуть. — Нет, нет, нет… Лицо безвольно скривилось, из остекленелых глаз закапали слезы. Темный пол расплывался. Выпрямившись, я увидел перед собой во тьме распахнутой каюты двенадцать одинаковых слепых глазах. И вдруг исчезли, словно двенадцатиглазое чудище моргнуло и более веки не поднимало. Горячий черный дым пронесся в разбитый иллюминатор, захлопали металлические двери кают, а море ударило волнами по многострадальному «Октавиусу» и успокоилось. Шагая по коридору к общей каюте, я не смотрел на разрушения. В лицо бил ветер из медленно затягивающихся пробоин. На меня не смотрели преподаватели, не опустившие ни палочек, ни посохов. Не знаю, что они видели, и видели ли вообще в самой дали свернувшего коридора. Рассеянно глядя перед собой, я увидел, что их меньше, чем было прежде. Седая Сигрид негромко очерчивала палочкой руны на стенах и бормотала заклятия. Харфанг отворил двери каюты и что-то сказал, но я не услышал, когда обернулся на треск пола позади. Ломая гнилые доски, из трюма вытягивались, одна за другой, костлявые руки. Остатки жилистой плоти на них были покрыты коркой синюшной изморози. Море сделало последний удар, и ритм остановился.