Игры в богов

Окно затягивалось пеленой. Желтоватая, густая и мерцающая в полутьме сгущающихся сумерек, она медленно натягивалась, застилая вид из окна, словно тягучая, стекающая с крыши патока. — Зачем это? Мама, тоже глядя в окно, словно вспомнила, что читала газету, расправила страницы, и повернула голову. — Чтоб дом не разрушился. Он старый. И опустила взгляд в газету. Лицо ее было тревожным. — Играй, Бет. Бет с трудом отвернулась от окна и слепо уставилась в ноты на изящной витой подставке, возвышающейся над старым фортепиано. Пальцы замерли над клавишами, не касаясь их. Так и чувствуя спиной, как натягивается ниже пелена защитных чар за окном, Бет поймала взгляд волшебницы, величественно оглядывающей библиотеку с высоты верхних ветвей родового древа. Величественная и важная, как тридцать семь министров, волшебница была бы красива, не вскидывай каждые пять минут надменно бровь — видимо, соседство с бледноликими и почти одинаковыми с лица Малфоями ей было неприятно. Поймав взгляд Бет, надменная красавица, приходившаяся ей родной бабушкой, вдруг подмигнула. Ни единой общей черты у бабушки с отцом Бет не было. «Я тоже на маму не похожа», — подумала Бет почему-то. И мягко опустила пальцы на клавиши. Музыкантов в этом доме явно не было последние десятилетия. Фортепиано было предназначено скорей для того, чтоб занимать почетное место у стены, а не для музыки. Клавиши нажимались тяжело, туго, приходилось едва ли не давить, а звуки вылетали неровные, дребезжащие. Мама обещала пригласить настройщика, но скорей для того, чтоб успокоить Бет и занять в доме, где было делать нечего — она бы пообещала ей привести в библиотеку и целый симфонический оркестр. Бет знала, что никто не придет. Последний, кто явился сюда, запоздало поздравить семью с новосельем, после прогулки с отцом на болотах не вернулся — ушел, не попрощавшись. В огромном старом поместье было очень скучно. Не было ничего, кроме тысяч старинных пыльных книг, десятков пустых комнат с накрытой гигантскими полотняными отрезами мебелью, неразговорчивых портретов и садов, утративших давно красоту. Лабиринт живой изгороди совсем зарос, каменная кладка фонтанов потрескалась, вольеры с птицами пустовали, погибшие деревья напоминали зловещие лысые коряги. Каменные стены поросли мхом и сухим плющом, в стыках каменных плит многочисленных дорожек топорщилась сухая трава. Вокруг не было ничего и никого, только болота, гулять на которых было строго-настрого запрещено. «Почему мы не могли остаться в Хорватии?» — Бет почти ныла поначалу. Старое поместье ей не нравилось. Но ныла поначалу и про себя — понимала, почему они снова переезжали. Болтливая домовая эльфиха раз проговорилась — единственное, что Бет унаследовала от матери, это ее хрупкое здоровье. Бет не знала, чем болела мама, но понимала больше, чем ей позволялось думать. Мама болела всегда, порой не в силах вставать с кровати. Менялись зелья на полках, целители и места, но легче ей вряд ли становилось. В мегаполисе было слишком шумно, в горах — слишком холодно, у моря — слишком влажно, на болотах… жизнь покажет. Мама оставалась слабой, тревожной и усталой. Она не хотела глотать микстуры и обживать новый чужой дом, не хотела заплетать в прическу седеющие волосы и доставать из шкафа подаренные вещи, она хотела вернуться в горную резиденцию, к своим детям. Братьев и сестер у Бет не было. — Мы вернемся туда? — однажды спросила Бет. — Нет, — ответил отец негромко. Бет казалось, что если следующий целитель-шарлатан скажет, что благоприятным климатом и обстановкой обернется для ее мамы переезд на Сатурн, то к вечеру следующего дня папа закончит строительство космического корабля на заднем дворе. Старое английское поместье на болотах походило скорей на тюрьму, нежели на место, которое может помочь маме. Там было очень влажно, пахло плесенью, эта же плесень с годами скопилась по углам. С наступлением вечера поместье и вовсе превращалось в долину страхов: огромные москиты атаковали полчищами, лысые деревья отбрасывали страшные тени, вдобавок на болотах кричали выпи — к такому не привыкнуть. Но мама привыкла. И ей действительно стало лучше. Бет сразу поняла, что дело отнюдь не в стенах, окружающих их. О том, что у нее есть родственники, Бет знала, но не помнила ни их лиц, ни точного количества. Иногда приходили письма, всегда приходили подарки на праздники — в Англии жил мамин брат, с которым Бет была за глаза знакома. Бет не помнила откуда узнала, что дядя был оборотнем, но заранее боялась — слишком ярко описывались оборотни в книгах. Но дядя Луи оказался не мохнатым, не зубастым и даже совсем не страшным. Более того, был самым настоящим красавцем и обладателем нрава настолько добродушного, что даже мама расслабилась впервые за очень долгое время, когда они гостили. Бет, как завороженная, глядела по сторонам — жизнь другой семьи, кипевшая вокруг нее, казалась ей чем-то нереальным, сумбурным. У дяди было немыслимое количество детей. Бет насчитала не менее сорока с тем, как рыжие головы мелькали вокруг и с тем, какой шум поднимали. Вот две девчонки-погодки сцепились за губную помаду, вот брат-семикурсник от них шарахается, прижимая к груди свиток с сочинением, на кухне мелькнул еще один парнишка, стянув с печи горячий пирожок. Вот тройняшки, а может это уже у Бет в глазах рыжие братья троились, с самыми честными лицами незаметно проносили на второй этаж короб с квакающими жабами. Со снимка на каминной полке улыбалась старшая дочка, а у дяди на коленях сидел и грыз резиновое колечко малыш в сиреневом комбинезоне. Последний учитель говорил, что у Бет большие успехи в арифметике, как для ее возраста, но Бет поняла — он врал. Иначе не объяснить, почему она не могла посчитать количество кузенов. Самое парадоксальное — этот бедлам был совершенно счастлив. Дядя был спокоен, как удав, позволяя мелюзге прыгать в лужах и разносить дом, малевать дочкам губы помадой, и даже делал вид, что не заметил, как тройняшки проносят в комнату мимо матери жаб. И даже тетя — очень маленькая, хрупкая, но вполне способная в одной руке держать ребенка, а в другой — тяжелый котел, угрюмая с виду и строгая, все про всех знала, гаркала периодически через плечо, но умудрялась в муравейнике бесноватых детей поддерживать… порядок. — Оставляй Бет на выходные. Бет чуть не выронила себе на колени кекс. Святая простота дядюшки! Мама ни за что не позволит ей остаться в незнакомом доме с незнакомыми людьми, да еще и без присмотра. Но когда мама, которая боялась отпускать Бет за предел поля зрения, вечером покинула ферму, а Бет осталась, сжимая в руке кружку горячего шоколада, вселенная схлопнулась. Странно прошла ночь в комнате, которую Бет делила с двумя кузинами — они до самой полуночи смотрели фильм, и хохотали с абсолютно тупого сортирного юмора. Странно прошел завтрак: за столом, где друг друга едва локтями не толкали, было тесно и громко. На старой вышитой скатерти не было ни дюжины столовых приборов, ни цветов, ни свечей — все место заняло огромное блюдище с яичницей и жаренными сосисками, которое тетя опустила на стол. И едва успела наполнить тарелку Бет — дети, как коршуны голодные, набросились на завтрак. — Полнолуние близко, и календарь не нужен, — фыркнул дядя, дергая коленом на котором снова сидел младший ребенок и грыз редкими молочными зубами корочку хлеба с маслом. Не понимая, как связаны чудовищный аппетит сорока детей с фазами лунного календаря, Бет рассеянно принялась за еду. Завтрак был очень незамысловат, жирноват и без художественной порционной подачи, но таким вкусным, что Бет всерьез подумывала вступить с рассеянным семикурсником в битву за последнюю сосиску. — Да нормальный ребенок, — фыркнула тетушка, неизвестно что молча и взглядом обсуждая с дядей. — Надо просто оставить ее в покое. В стакане появилось прохладное молоко, а на тарелке — два тоста с шоколадной пастой. И Бет набросилась на них голыми руками и игнорируя салфетку. Как могли два кусочка ржаного хлеба быть настолько вкусными? Благо за столом было настолько шумно, что никто не слышал, как она, должно быть, чавкала. Спорили две неугомонные сестры, драматично закатывая глаза, расплакался малыш, напуганный тем, как в окно влетела сова с утренней почтой, скрежетали вилки по тарелкам. Когда выходные закончились, ей долго казалось, что дома слишком тихо. Бет не помнила, почему проснулась и вспомнила о семье Уизли — сон был странным и нелогичным. Ей снилась длинная нестройная вереница старых яблонь, душистый запах блестящих на солнце плодов, и сон, подаренный заговоренным отцом амулетом, был таким спокойным и безмятежным, что Бет пожалела, что проснулась так рано. А вернее поздно — в комнате было темно. И неожиданно шумно. Казалось, что трещины в каменных стенах разрывают поместье на части. Пол под ногами дрожал, дрожал и карниз снаружи. Едва заметно подпрыгивали ножки кресла на полу, пристукивали глухо по занозистому полу. Сжав пальцы на столбике кровати с пологом, Бет ощутила вибрацию — кровать тоже дрожала. В окне вспыхнуло ярчайшая оранжевое зарево, на миг озарив комнату так, словно во тьме зажглось несколько тысяч свечей. Глаза Бет расширились — вспыхнувший за окном огонь окружил поместье высокой стеной. Горящие куски крыши падали вниз. Перекрикивая грохот и крик мечущегося у ворот волшебника, объятого пламенем, крик болотной выпи и судорожное дыхание Бет, где-то громко смеялась женщина. Комната наполнялась едким дымом. Путаясь в длинной ночной рубашке, Бет распахнула дверь. В коридоре третьего этаже витал густой черный дым. Задрав голову и увидев, что на месте потолка остались лишь стремительно тлеющие балки, Бет шагнула обратно в комнату. «Дождаться папу», — думала она, как заведенная, пятясь к кровати. Потолок в коридоре обвалился — плиты и балки с грохотом упали на пол, явно пробив в нем дыру. Шмыгая носом, Бет забралась в кровать с ногами и крепко зажмурилась. Казалось, она открыла глаза, лишь когда почувствовала жар. Кожа человека, сцапавшего ее в охапку, была словно раскаленной, шершавой и липкой. Отцепив руку от его плеча, Бет увидела, что ее ладонь перепачкана кровью. Длинные сухие волосы, пропахшие дымом, щекотали ей лицо. Повернув голову, она вздрогнула и поджала ноги — перед ними высилась сплошная завеса огня, уничтожающего часть поместья, которую уже было невозможно опознать. Бет испугалась, так и чувствуя, как огонь жжет кожу и грязную ткань ночной рубашки, но руки, державшие ее, вдруг сжались крепче. — Не смотри. Ладонь крепко прижала ее голову к горячему, исполосованному шрамом плечу. Бет послушно зажмурилась, крепче обвила мускулистое тело ногами и уткнулась носом в шершавую кожу. И ощутила страх, волну жара, но не боль, когда незнакомец, прикрыв ее затылок своей ладонью, шагнул прямо в огонь. Эл вскочила в кровати так резко, что потянуло расслабленные мышцы. Скрючившись и вспоминая, как сделать выдох, она беспомощно хватала воздух ртом, давясь засевшим глубоко в горле комом. В комнате пахло горелым. Беспокойно оглядевшись, Эл остановила взгляд на свече в стеклянном подсвечнике. Воск растаял, образовав вокруг тлеющего фитиля выемку. Задув огонек, Эл рухнула на подушку. В темной комнате продолжалась спокойная ночь. Не было слышно даже размеренного дыхания спящих соседи. Поерзав в кровати, отыскивая удобное положение, Эл снова села и свесила ноги вниз. Нашарив толстовку и натянув на озябшие плечи, она сунула ноги в стоптанные кроссовки и вышла из комнаты. Трое коллег, с которыми доводилось делить комнату, спали, как убитые — промерзли на побережье Гренландии до самых костей, вымотались, наглотались микстур, предчувствуя простуду, и улеглись спать беспробудно до самого утра. Даже не храпели и не дышали, так устали. Ступеньки скрипели под ногами. Спустившись в холл небольшой гостиницы, приютившей делегацию МАКУСА, Эл наполнила стакан холодной водой. И тут же поймала короткий взгляд человека, сидевшего у тусклой лампы в тканевом абажуре с горой бумаг. — Не спится? — буднично спросил мистер Роквелл, не отрываясь от написания чего-то крайне внушительного на двух свитках пергамента. Эл присела на подлокотник кресла. — Есть немного. Светлые глаза мистера Роквелла скользнули по ней, с полсекунды изучая. — Снадобье, которое пьет и предлагает всем Октавия, действительно хорошо согревает, открывает истину и прочищает голову, чакры, печень и все прочее, — скептически заметил он. — Но лучше его не пить, если хочешь выспаться. Эл зевнула. — Давно вы вернулись? — Пару часов назад. — Заседание затянулось, — протянула Эл. — Как прошло? — Не подрались, и уже хорошо, — ответил мистер Роквелл действительно спокойно. Он макнул перо в чернильницу и задумчиво уставился в свиток. — М-да. — Отчет президенту Локвуду? — Да. Эл съехала с подлокотника в глубокое кресло и откинулась на мягкую спинку. — Что вообще решили на съезде конфедерации? — Международная Конфедерация ничего не решает по факту. Она только ищет виновников и очень осуждает ситуацию, — проговорил мистер Роквелл. — Ничего не решили. Выслушали ликвидаторов проклятий, и согласились оставить инферналов на том островке, куда вы их загнали. — Временно? Мистер Роквелл вздохнул. — Временно. Считай, что навсегда. В Сан-Хосе инферналов за воротами тоже временно оставили. — Да почему? — вспыхнула Эл. — Почему никто не хочет ничего делать? — Потому что никто не знает, что делать. Инферналов проще оградить и спрятать, чем уничтожить. В любом случае, все, что можно было, мы сделали. Завтра возвращаемся в Нью-Йорк. Эл моргнула. В теплой гостиной и полутьме тусклой лампы ей снова захотелось спать. — Мы просто оставим все, как есть? — Да. Нам больше здесь делать нечего. — Но проклятье… — Арден, с одной стороны — Канада, с другой — Северное Содружество. Я не буду гонять людей, которым есть что делать в Нью-Йорке, прикрывать спины тех, кто пока не готов взять ответственность. Эл тяжело вздохнула, не став спорить. Мистер Роквелл косо глянул на нее. — Не находи себе работу, когда есть свободная минута. А то и правда, припашу деятельную такую, будешь со мной по ночам отчеты для президента писать и бланки на закупку всякого заполнять. — Ой, я с удовольствием. Мистер Роквелл трагически прикрыл глаза. — Ну, зато в декрет не уйдешь. Иди, Арден, перечитай должностную инструкцию перед сном. — Я ее помню. Не понимая, над ним издеваются или Арден безнадежна, мистер Роквелл покачал головой. — Скажи мне честно, Элизабет, — уже мягче произнес он. — Ты что, не могла вместе со всеми слинять в клуб? Эл опешила. — В какой клуб? — Единственный здесь работающий. — Никто не слинял, ведь уже ночь. — Тогда да, тогда конечно, — кивнул мистер Роквелл. И усмехнулся. — Десять плюс-минус двадцатилетних молодых людей в чужой стране после успешного задания проводят ночь в кроватях и крепко спят? Эл начала понимать, что где-то здесь есть подвох. Мистер Роквелл снова усмехнулся и уткнулся в отчет. — И вы их отпустили? — Я буду благодарен, если в зону моей ответственности не будет входить еще и досуг совершеннолетних дееспособных людей. Эл совсем возмутилась. — Я не понимаю. Это глупо. — Поверь, умение всю ночь гулять, с большого похмелья добраться до дома, дописать дипломную работу, сдать ее, а потом безукоризненно отработать смену — не менее важное умение, чем вызубрить от корки до корки весь кодекс. — Откуда вам знать? — Не поверишь, мне тоже было двадцать три. — До падения Римской империи, не иначе. Мистер Роквелл одарил Эл очень тяжелым взглядом. Та, не сдержав на серьезном лице мелькнувшую улыбку, тихонько фыркнула. — Спать иди, сучка малолетняя. — Есть, сэр. Послушно потопав обратно в комнату, Эл отворила дверь и прислушалась к звенящей тишине. Сев на кровать и придвинув подсвечник ближе к соседней, Эл любопытно вытянула шею и сдернула одеяло. Соседняя кровать неожидаемо пустовала. Взмах палочки зажег в комнате все свечи и масляную лампу. — Да ладно, — протянула Эл, оглядывая пустые застеленные кровати. И, злясь непонятно на кого, улеглась обратно в свою, чтоб принципиально провалиться в крепкий здоровый сон.

***

Квиддичная команда «Вермонтские Волки» традиционно была одной из четырех фаворитов в США, за честь которого отчаянные болельщики нередко устраивали кровопролитные драки с болельщиками прочих команд. «Волки» славились красивой игрой и скоростными метлами — не успевали модели выходить на рынок, как игроки этой команды уже обзаводились новенькими экземплярами. Еще «Волки» славились тем, что в четвертьфинале всегда, вот уже одиннадцать лет как и разным составом выигрывали у противника с разницей всегда в двадцать очков — как так получалось, не знали ни аналитики, ни тренер, ни болельщики. А еще «Волки» славились тем, что имели сравнительно не самых сильных ловцов, но всегда делали ставку на вратарей. Нынешнего вратаря «Вермонтских Волков» звали Арчи Коста, и он был звездой. Если верить экспертному мнению спортивных корреспондентов, знаменитый Арчи Коста приближался к тройке самых великих игроков в квиддич за всю историю, обгоняя даже звездного Виктора Крама — гениального ловца сборной Болгарии конца девяностых годов прошлого века. Обгонял отнюдь не потому что творил на метле немыслимые маневры и зубами вырывал для своей команды победу за победой. Арчи Коста был молод, легок на подъем, и куда как более открыт ко всеобщему вниманию, нежели Крам — тот ни интервью не давал, ни на обложки не фотографировался, ни даже, ну вы просто представьте, крекеры не рекламировал! Арчи Коста был любимцем страны. Он взлетел на Олимп еще будучи учеником Ильверморни, последний курс вообще не появлялся на уроках, но закончил школу с таким средним баллом аттестата, что деканы факультетов Салемского университета едва ли на ножах не дрались за такого самородка. На лекциях и семинарах в университете, впрочем, тоже появлялся редко, ведь тренировки были в списке приоритетов выше, но даже это не мешало самородку меркнуть. Гениальный человек гениален во всем, а потому и университетские успехи Арчи были занебесными, и, более того, оценивались стипендией. Парень сдавал экзамены, не опускаясь до зубрежки по ночам, штурма библиотеки и даже без нервных срывов — парень умел жить. Действительно умел. Арчи Коста был молод, знаменит, первый всегда и первый везде, украшал голливудской улыбкой не одну обложку, и вообще ему было везде хорошо и комфортно. Но вот что-то пошло не так, и звезда Америка сидел на стуле, сжимал руками колени и чувствовал, что как-то ему что-то не так. — Расскажи, Арчи, как сам, как лето провел? В Сан-Франциско, у матери, прежде, чем уехать на сборы в Коннектикут с командой и шестью вебкамщицами из группы поддержки? — Черные глаза дворецкого, сидевшего напротив, сверлили ему лоб. — Откуда вы знаете… — Угадал. — Можно, я пойду? Гость, медленно складывая в самолетик расплющенный алюминиевый диск, который в начале их непринужденного разговора был кастрюлей, покачал головой. — Нет. Он мягко опустил аппликацию из кастрюли на стол и придвинул к себе раскрытое письмо. — А как же интервью для газеты? — Я сам им отвечу. — Здесь дворецкий, я сам все напишу. Итак, вопрос номер раз. Ты полукровка, верно? Арчи не очень уверенно кивнул. — То есть, — проговорил гость. — В твоем доме было электричество? Звездный вратарь почесал затылок. — Ну… да. — И телевизор был, да? — Что вы делаете? — Арчи вздрогнул, но пальцы уже выдрали из его макушки приличный пучок волос. — Балуюсь. — улыбнулся гость, бережно спрятав короткие волоски во внутренний карман. — Так что, был у тебя телевизор? — Да. Арчи Коста был не просто знаменит. Он был немного туповат. — Какой твой любимый мультик из детства? Это важно. Сквозь незамутненную сознанием тупость пробивался лучик, посланный инстинктом самосохранения, но Арчи Коста ответил честно: — Этот… про Джинкс… — Неправильный ответ, — отрезал гость, придвинувшись ближе. — Правильный ответ — «Принц Египта», старый, диснеевский. Арчи вжался в спинку стула, когда неприятное резкое лицо оказалось близко, едва не дыша ему в нос. — Я не смотрел. — Очень зря. Потому что это правильный мультик. Он о том, что бывает, если обидеть детей гордого еврейского народа. — Раскосые глаза медленно прищуривались. — Стоять, куда собрался! И вцепился в руку звездного вратаря, ринувшегося наутек, пригвоздил к столу и вскинул забинтованный кулак. — Да я не хочу обижать ее! — Конечно, ведь жить ты хочешь больше, — прорычал гость. И опустился обратно на стул. — Не нервничай, у тебя свидание через пятнадцать минут. И вдруг снова резко дернулся вперед, так, что икнувший Арчи не успел отпрянуть прежде, чем стукнулись их лбы. — Все нормальные люди, хоть немного наблюдающие за тобой со стороны, брезгуют такое говно даже тряпкой вытереть, но Рошель ждет этого вечера. Она — самое лучшее, что есть в вашем ссаном универе, штате, стране и времени, и если ты хоть вздохнешь не так, как нужно, я найду сначала твою мать, потом твою сестренку, потом твою сову, а потом тебя, — рычал гость, скаля острые зубы. Пальцы его крепко сжали руку вратаря. Арчи дернулся. На стене тень гостя, нависшая над его собственной, вытягивалась немыслимыми узорами. — Я буду жаловаться. — Если вспомнишь. И доживешь. Арчи вскрикнул — его собственная рука, сжатая каменными пальцами, покрывалась гнойными темными нарывами и судорожно дергалась. — Только посмей налажать, и я посылаю мор и чуму в твой дом, в твою постель, в твои реки, на твои улицы, в твой напиток, в твой хлеб, в твои мечты и в твой сон, — скалился гость, сжимая крепче склизкую от гнойных язв руку. Рот его так широко раскрылся, обнажая длинные острые зубы, что голова вратаря оказалась бы проглочена через один, два, три… но в коридоре послышались негромкие шаги, и пальцы на запястье Арчи тут же разжались. — Я свобо… Ой, — Шелли огляделась. — А что случилось? — А что случилось? — завертел головой удивленный гость, протирая мягкой тряпкой окно. И критически оглядел Шелли, прищурившись. — А че у тебя, подлиннее ничего в шкафу нет? Пропустив претензию мимо ушей, Шелли нацепила на плечо рюкзак и протянула руку. — Арчи, идем. — Арчи, иди, — прорычал гость глухо, поторопив замешкавшегося парня. Тот, бледный, как полотно, оглядывал собственную руку — ни следа язв на коже не было. Робко подняв взгляд на гостя, под давлением рукой с тряпкой которого трещало окно, он выскочил из-за стола. — В одиннадцать закрываю двери и никого не пускаю. Ночевать будете на улице, по прогнозу как раз гроза. Заболеете и сдохнете. — Ебанутый какой-то. — Да ладно, он добрый, — уверила Шелли, и они оба скрылись за поворотом на лестницу. Добрый гость швырнул загоревшуюся в его руках тряпку в раковину. Тряпка, сбив хлипкую стопку грязных чашек, шмякнулась с противным хлюпаньем. Близился к концу второй день учебного года, а гостиная студенческого общежития напоминала замызганную кухню, где готовили банкет на тридцать персон. Не изменяя привычке, гость переступил через чью-то грязную одежду, оставленную комом прямо на полу и, ногой смахнув с дивана коробки, уселся, закинув ноги на стол. — Я там, блядь, щас кому-то повключаю музыку! — рявкнул гость тут же, резко повернув голову в сторону коридора. — Сука, поубиваю этим патефоном всех! Гость был действительно добрым, хотя бы потому что не привел приговор в исполнение. Грязная обстановка, шумные бессмысленные студенты, глупый виток испорченного времени и вселенная его раздражали. Но больше раздражало, когда с ним пытались заговорить и прервать тихую ненависть к мирозданию. — А горячая вода есть? — Есть горячая вода, набери себе тазик и утопни в нем нахуй, — выплюнул гость, заткнув ухо наушником. Снова что-то проговорили про жалобу ректору. Если бы несчастный одурманенный ректор собрал все жалобы, поступившие на дворецкого одного из общежитий, то сумел бы обклеить ими всю университетскую библиотеку. Руку под бинтами крутило тупой болью — будто кто-то не менее сильный ощупывал кости сквозь кожу и мышцы. Боль подбиралась выше, и чувствовалась совсем близко к прижженному завитку следа клятвы на груди. «Ну давай, слей меня раньше времени», — хмыкнул гость. Исход клятвы можно было игнорировать, но неприятную тянущую боль — никак. Она была спутником, который не молчал и не отставал, следуя по пятам. Она была ненавязчивой, вполне терпимой, похожей на ноющий ушиб, но не отступала ни на секунду. Бинты, скрывающие живые черные следы, раздражали гостя не меньше. Они постоянно развязывались и волочились шлейфом за рукой, пачкались и цеплялись за дверные ручки, сковывали движение и просто ощущались неприятным лишним слоем на горячей коже. Как раз заправляя кончик развязавшегося бинта вглубь перевязи, гость резко дернулся и вынул наушник, когда по плечу постучали чьи-то пальцы. Холеного вида студент с зализанными гелем волосами протягивал мешочек с позвякивающими галлеонами. — Мне нужно будет отлучиться после полуночи. Гость сжал мешочек двумя пальцами. — Да не вопрос. И критически осмотрел студента. — Напомни, на кого учишься? — Связи с разумными волшебными существами. — У тебя отлично получается. Молодец. Студент хмыкнул и выпрямился. Ворот его чопорного халата с ворсистым воротом натянулся. — Кстати, там что-то в кладовой горит. — Пусть горит, так надо. Но тут же гость встрепенулся. — Вот блядь. И бросился в коридор. Студент-хитрец не соврал, чудом лишь его любопытные соседи не повысовывали носов из комнат на едкий пряный дымок, который валил из щелей запертой двери кладовки. Рывком распахнув дверь, гость выругался. Кладовая была крохотной, но битком забитой настолько, что, казалось, весь в ней хлам веками поддерживал стены общежития. Стоило двери распахнуться, как на из кладовой начали выпадать тюки старой одежды, пыльные метлы, пакеты, ненужные никому и никогда книги и мусор, который сюда сыпало не одно поколение безмозглых детишек. Отряхиваясь и переступая пакеты, гость углядел на самом краю полочки опасно покосившуюся пиалу, в которой дымили тлеющие корешки — тот самый источник вони на этаже. Поспешно задув угольки и накрыв пиалу ладонью, гость обернулся назад. Любопытных взглядов не встретил, а потому наклонился и принялся разгребать завалы выпавших вещей. И откопал заваленное старыми свернутыми шторами крохотное тельце блаженно храпящего эльфа-домовика. — Ты еще живая? — скорей удивленно, нежели виновато поинтересовался гость. Эльфиха причмокнула губами. Ее огромные круглые глаза лениво приоткрылись. Острый нос сделал пару вдохов, и вдруг эльфиха, углядев у своего лица склонившегося гостя, встрепенулась, завизжала и попятилась обратно в кладовку. — Да погоди ты… Эльфиха смешно пятилась, то ползла, то ерзала, скользила и лезла обратно в мусор — боялась. — Не вопи, — шипел гость, и сцапав эльфиху за узел белоснежного полотенца, дернул на себя. Повиснув в метре от пола, эльфиха тяжело задышала. В огромных светло-голубых глазах застыл ужас. Маленькое тельце дрожало от кончиков больших ушей и до пят. Но вдруг, ощупав руками свои топорщащиеся уши и не нашарив в них золотых колец, эльфиха завизжала так, что задрожали зеркала и стекла. — Гадкий! Гадкий грязный демон украл подарок дорого хозяина!!! Слыша, как хлопают двери перепуганных шумом студентов, гость швырнул эльфиху обратно в кладовую и захлопнул дверь. — Боггарт, — резко обернувшись, пояснил он. — Давайте, по комнатам, щас я его вынесу. — Вынесете? — С кулака, — кивнул гость. Из кладовой доносился шум. Эльфиха явно намеревалась выломать дверь. — Ушли отсюда, — прорычал гость любопытствующим студентам. И, как только коридор опустел, снова рывком дернул дверь. Эльфиха кубарем выкатилась из кладовой и, упав на пол, принялась колотить кулаком по полу и причитать сквозь рыдания: — Хестер никогда не снимала подаренное хозяином золото! Хестер — честная домовуха, она чтит подарки хозяина и его приказы! — Ну че ты ну… — скривился гость. Честная домовуха Хестер вскочила на ножки и больно пнула гостя в колено. — Хестер не боится злобного демона! — Но пискнула и дернулась, стоило гостю шикнуть на нее, обнажив зубы. — Она доставит его в Копенгаген, как велел хозяин! И потянулась, намереваясь схватить гостя за одежду, но тот резко шагнул назад. — Не сметь убегать! — Да ну тебя. Гость зашагал обратно в гостиную. Домовуха, шлепая босыми ногами, вприпрыжку бросилась за ним, яростно выкрикивая угрозы. Гостя она боялась, но не больше, чем нарушить приказ хозяина — выла, пищала, пыталась держаться подальше, но уперто следовала по пятам и пыталась схватить за руку. — Уймись ты, — прорычал гость, резко обернувшись, когда совсем устал слушать писклявое причитание. Хестер пискнула и закрыла голову руками. Неизвестно, что ее напугало больше — лязг клыков или беспорядок вокруг. — Хестер никогда не нарушит приказ хозяина, — уперлась эльфиха, храбро шагнув вперед. — И она доставит гнусного уродца куда велено. — Куда ты меня доставишь, мартышка? — усмехнулся гость. — Съезд конфедерации закончился… И косо глянул на каминные часы. — Часов пять назад. Похожие на теннисные мячики глазищи домовухи округлились еще больше. — Ты опоздала, — улыбнулся гость. — И нарушила… — НЕ-Е-Е-Е-ЕТ! — Нарушила приказ хозяина. Эльфиха мотала головой — гигантские уши захлопали, как крылья летучей мыши. — Гнусный убийца лжет! Хестер никогда не нарушит приказ! Хестер — приличная домовуха! — Ты проспала приказ, — издевался гость. — Что скажет хозяин Скорпиус? Хестер принялась рвать на себе полотенце и завывать похлеще самой громкоголосой банши. Гость поежился. — Не визжи. — Лжец, гнусный грязный лжец! Хестер не боится тебя и не слушает твое вранье! — Пальцы эльфихи подцепили вновь развязавшийся край бинта на руке гостя. Прежде, чем настойчивая Хестер трансгрессировала, гость успел быстро дернуть руку на себя. Эльфиха выпустив бинт, пропахала пол острым носом. — Чего ты добьешься, если доставишь меня к хозяину с опозданием? — шептал гость, поймав Хестер за шкирку и встряхнув. — Ты проворонила приказ, нарушила данное обещание. — Нет, нет! — Да, да. Ты продрыхла сутки в кладовке, как пьяница. Ленивая трусиха Хестер! Что скажет хозяин? — Лживый демон обманул Хестер! Хозяин простит ее! — Хозяин убьет ее, — заверил гость. — Хозяин любит свою трусиху Хестер! — Очнись, трусиха. Он убьет тебя после такой подставы. Хестер лихорадочно мотала головой. — Ты нарушила приказ и не отозвалась за зов хозяина, — шипел гость, улыбаясь оскалом. — Что случилось с эльфами, которые проворонили поджог поместья? Домовую эльфиху колотила дрожь. Мелкое тельце дрожало так, что вместе с ним дрожала и вытянутая рука гостя. — Хестер не слушает! — руки эльфихи прижались к огромным ушам. — Ничего не слушает! Спорить с крохотным едва разумным существом, слепо верящим в непоколебимость наилучших намерений хозяина Скорпиуса было абсурдно. Гость, едва не выплюнувший дюжину фактов опровержения, лишь вздохнул — смысла заверять и спорить действительно не видел. Выпустив эльфиху на пол, гость уселся за стол и отряхнул с раскрытой «Искусства алхимии. Ртуть» хлебные крошки. Раскрыв книгу на закладке, он заткнул уши наушниками, чтоб заглушить вопли эльфихи, и погрузился в чтение. Но на эльфиху все же поглядывал. Хестер была порядочной домовухой, но действительно трусихой. Слепая вера в хозяина и любовь затмили здравый смысл, но не смогли затмить страх — гнева своего хозяина Хестер боялась. Так, не пытаясь трансгрессировать вместе с гостем, она глотала слезы и пискляво рыдала, при этом судорожно протирая тряпкой посуду в раковине. Близилась ночь, а гость все чаще поглядывал на часы, то и дело отвлекаясь от путанных алхимических формул. Когда же далеко на лестнице послышались шаги, безошибочно узнаваемые по шарканью высокой дутой подошвы кроссовок, гость так резко вскочил на ноги, что едва не перекинул со стола вместе с книгой еще и стопку грязных тарелок. Взгляд его бешено заметался и остановился на горемычной эльфихе. — Сиди здесь и тихо. — Гнусный гадкий демон оговаривает доброе имя хозяина! Ему не напугать Хестер! — пищала домовуха на своей волне, даже когда ее подхватили на полотенце на плечах. Оттащив эльфиху и закрыв на щеколду в шкафчике массивных напольных часов, гость метнулся к раковине, вынул из нее голову жертвенного петуха за клюв и выбросил в окно. Следом вытряхнул пепельницу и замер с тряпкой, задумчиво протирая медный кофейник. Шаги в коридоре стихли. Ключ скрипнул в скважине, дверь скрипнула, отворившись, и захлопнулась. Гость отклонился назад и скосил взгляд в коридор. Коридор пустовал. Пнув напольные часы, чтоб утихомирить рыдающую эльфиху, гость сунул тряпку за ремень, и, открыв навесной шкафчик, достал упаковку овсяного печенья. Звучно ею потряс так, чтоб и упаковка зашелестела, и печенье в ней затряслось, затем снова выглянул в коридор. Коридор пустовал. Нахмурившись, гость вышел в коридор, остановился неподалеку от двери в комнату номер сто семнадцать, и потряс упаковкой снова. «Блядь, мне че, тортом тебе в окно бросить, улитка ты телескопная?» — разозлился гость, тряся упаковкой печенья, как маракасом. Замок щелкнул. Гость, отскочив к лестнице, с задумчивым видом принялся протирать тряпкой перила. Шелли, сжимая в руках большую чашку, выглянула в коридор. — Что ты делаешь? — А на что это похоже? — буркнул гость. — Пытаюсь поддерживать в этом свинарнике порядок. Шелли, задумчиво кивнув, переступила через чью-то коробку и направилась в общую комнату. Гость, сунув тряпку на ближайшую полочку, поспешил следом. — Печенье. — Вытянув руку, он потряс упаковкой у лица Шелли. — Будешь? — Я не хочу. Ужаснувшись тому, что произошло немыслимое, гость звонко опустил печенье на стол. Шелли, сунув в чашку чайный пакетик, обернулась. — Ты чего? — Ничего. Гость попытался нащупать тряпку, но не нащупал, а потому принялся задумчиво поправлять штору. — Как прошло? — невзначай поинтересовался он. Он не знал, как обычно студенты-астрономы одеваются на свидания с роковыми вратарями, но подумал про себя, что Шелли Вейн выглядела более чем уместно, а потому если что-то пошло не так, то только по вине вратаря. Свежевыкрашенные в розовый цвет волосы были собраны в лохматый хвост, рваная челка топорщилась, джинсовая юбка на пуговицах — приемлемо приличная. — Да нормально, — пожала плечами Шелли, закатив рукав клетчатой рубашки. Но радости в ее голосе от свидания с самым завидным парнем Салема подозрительно не прозвучало. Гость ненароком покосился на ножи в подставке. — Это было ужасно, — тут же пробурчала Шелли. «Молись, смертник, у тебя три минуты», — подумал гость. — Я должна была подумать и предвидеть. Такие, как я, не нужны таким, как он. — Сто процентов, — кивнул гость. — Возьми печеньице. Шелли подцепила темно-синими ногтями печенье из упаковки и макнула в чашку с чаем. — Ему нахрен не интересны лунные коровки. — Не может быть, — в священном негодовании прошептал гость. — И он даже не подошел к ним! Коровки выходят из укрытий только в полнолуние и в теплые ночи, а он даже не попытался их погладить! Пальцы гостя сжались. Бинт на руке начал гореть. — Я должна была догадаться, — вздохнула Шелли, макнув краюшек горящего бинта в чай, потушив огонь. — Какие лунные коровки, если ему нужно то же, что и всем в этом универе. Огонь в камине за спиной гостя вспыхнул, а крышка на чайнике вдруг подпрыгнула до самого потолка. Черные глаза прищурились. — И что же? — А то ты не понимаешь, — вздохнула Шелли. — То, что здесь нужно всем. Забинтованная рука нашарила ручку кухонного шкафчика, вынула из него куклу вуду и поспешно спрятала за спину. Шелли, выковыривая из печенья изюм, тяжело вздохнула. — Ты только не вздумай расстраиваться, — процедил гость. — Мир работает так, что всем воздастся по делам их. Чернеющие, словно уголь, скрючившиеся пальцы, крепко сжали мотанное тельце куклы вуду за спиной. Стремительно твердеющие когти мягко прошлись по глазу-пуговке. Кукла забилась в цепкой руке. — Но пригласить на свидание, чтоб в первый же полчаса намекнуть сделать ему… Загнутые книзу когти сжали голову куклы. — … отчет о профильной практике! — Что? — Раскосые глаза распахнулись. Шелли подняла взгляд. — Что? — Печенье хрустнуло во рту. — Он хотел, чтоб ты ему написала отчет о практике? — Я же так с самого начала и сказала. Когти, едва не вспоровшие кукле голову, рассыпались угольной крошкой. — Пиздец, Рошель! — вскинулся гость, сунув куклу обратно в шкафчик и отряхнув руку. — Пиздец! — Вот и я об этом, — закивала Шелли. — Кто бы мог подумать об истинных мотивах Арчи? — Любой нормальный человек. — Что? Ты что, думал, он меня за трибунами зажимать собрался? — Это не мое дело, — тактично отрезал гость. — А ты бы согласилась? — Еще бы. Но вообще-то прежде хотелось бы получить ученую степень, а потом уже за трибуны. — Какую степень? — опешил гость. — Ну как минимум магистра. «Боже, какая ебнутая, честное слово», — восхищенно думал гость, пытаясь углядеть в расстроенном лице каплю намека на то, что Шелли шутит. — И пусть это будет тебе наукой, Рошель, — проговорил он строго. — Нельзя изменить мудака. Он всегда будет мудаком. — Арчи не мудак. — Не мудак, он дебил. — Не дебил. — Дебил. — Почему дебил? Гость скрестил руки на груди и насмешливо вскинул бровь. — Ладно, немного дебил, — вздохнула Шелли. — Но это не зазорно, быть немного не таким умным… О! Ты начал читать «Алхимию-ртуть»? Отряхнув пальцы от крошек, Шелли принялась листать раскрытую книгу. — Я тоже думала о том, что ртутно-серная теория Джабир ибн Хайяна о трансмутации металлов имеет косвенное отношение к изменению пространственно-временной сферы… Гость хотел уже погнать ее спать с глаз долой, но из напольных часов раздался отчаянный вопль. Часы заходили ходуном по полу — качались и стучали, грозясь рухнуть и рассыпаться. — Что это? — Шелли подняла взгляд поверх чашки с недопитым чаем. — Боггарт. Из часов послышалось шкрябанье — эльфиха Хестер, отсидевшись тихонько, явно намеревалась поднять на уши весь Салем, чтоб выбраться наружу. — Рошель… Гость скривился и беззвучно выругался, когда та, вскочив на ноги, приблизилась к часам. Едва щеколда щелкнула, как из шкафчика напольных часов кубарем вывалилась эльфиха Хестер. Паутина и пыль цеплялись за мягкий ворс ее белого полотенца. — Это… — Шелли моргнула и перевела на гостя взгляд. Эльфиха, покачиваясь, мотнула головой, гневно топнула ногой и со всей яростью победившей страх крохи ринулась на гостя с кулаками. Хрустнув пальцами, которыми уже представлял, как легко свернет назойливой эльфихе шею, гость косо глянул на растерянную Шелли. И, устало вздохнув, перехватил Хестер за полотенце, поднял на вытянутой руке и отклонился назад, наблюдая за тем, как мелкое создание брыкается в воздухе. — Гадкий, гнусный! Гость рыкнул, оскалив зубы. — Это что вообще? — выпалила Шелли. — Рошель, — он поднял взгляд. — Я не буду тебе врать… И перехватил ногу эльфихи, едва не пнувшую его в живот. — Это — моя незаконнорожденная дочь. — Что ты мелешь? — буркнула Шелли. — Это — домовой эльф! — Вся в маму. Мне после джунглей Амазонки было не принципиально, кого натягивать… Да блядь! Нога эльфихи все же достигла цели и пнула гостя в живот. — Не трогай эльфа! — вскинулась Шелли, оттягивая нависшую над Хестер голову с широко разинутым ртом за дреды. Зубы клацнули у самого носа эльфихи и та, не выдержав, вдруг закатила глаза, обмякла и закачалась в руке гостя, как игрушка. — Я не убил ее, — поспешил пояснить гость стремительно побледневшей Шелли. — Ты же видела, я ее пальцем не тронул! — Да отпусти ее! Пальцы на мягком полотенце разжались. Эльфиха опустилась на стол, где застыла, приоткрыв рот. Шелли, склонившись над ней, осторожно похлопала кончиками пальцев по ее впалым щекам. — Она просто трусиха. Каждые полчаса в обморок падает. Перестань, все с ней нормально… Рошель, ну куда ты пошла… Гость задрал голову и возвел глаза к потолку. Шелли обернулась. — За целителем. — Ты реально думаешь, что в начале одиннадцатого ночи сюда прибежит через весь кампус университетский целитель, потому что домовик в обмороке? — Нет, давай ее оставим! — Давай, я об этом и говорю. Но Шелли уперто зашагала к лестнице. Гость, мгновенно ее обогнав, упер руку в перила. — Подумай ты своей головешкой. Когда у тебя среди ночи прихватил аппендицит, сильно помог здешний целитель? Шелли раздраженно нахмурилась. — Тогда мы отнесем эльфа в больницу. Гость едва не бился головой о стену. — Да остановись ты, сестра милосердия, — прорычал он. — Все с эльфихой нормально. Ты пока сумку соберешь, она уже оклемается. — Значит сам иди и реанимируй, — огрызнулась Шелли. — Ты ее напугал! — Я напугал? Она пыталась меня убить вообще-то! Шелли скрестила руки на груди. — Ты действительно думаешь, я поверю в это? Ой, короче… Шелли снова бросилась в гостиную. Эльфиха Хестер тихонько храпела. — Что это, Рошель? — издевательски прошептал гость. — Судорожные хрипы предсмертные? Он насмешливо фыркнул, шагая следом. — В больницу, срочно, реанимируй, умирает эльфиха! — гнусавил он. — А то, что я могу ей в процессе искусственного дыхания половину головы откусить, не подумала, санитарочка. Шелли гневно зыркнула в сторону. — Неправда. — Что неправда? Как на моей свадьбе. Поцелуй у алтаря так и закончился. Гости орут, священник в инфаркт, пол в крови, а у невесты ниже верхней челюсти лица нет. — Прекращай врать, — отмахнулась Шелли. И осторожно присела на стул около эльфихи. Ее глаза оглядели захламленный стол, раскрытую на нем книгу, недоеденное печенье и трусливую бедолагу Хестер. — Может, объяснишь? Гость закатил глаза. — Сбежала из столовой. Или где там еще эльфы в Салеме живут. — Знаешь, что меня в тебе бесит больше того, что ты постоянно пытаешься меня пугать? — резко ответила Шелли, повернув голову. Хвост розовых волос взметнулся. Гость встретил ее серьезный взгляд и вскинул бровь. — Ты признаешь меня достаточно умной, чтоб собрать из говна и палок работающий маховик времени, но считаешь наглухо тупой, раз думаешь, будто я проглочу любую ложь в ответ на неудобный тебе вопрос. — Я не считаю тебя тупой. — Тогда не веди себя, как придурок. Очнись же. Ты из сравнительно далекого будущего, ты нихрена не дворецкий, а тюремный надзиратель, ты держишь весь ректорат под жестким гипнозом, а по ночам мы оба учимся ломать хроносферу и создавать идеально точный механизм, — выпалила Шелли. — И что ты думаешь? Что если я узнаю чуть больше, то побегу жаловаться в полицию? Или в Вулворт-билдинг? — Я об этом не думаю. — А ты подумай. Гость тихонько выругался сквозь острые зубы и растянул рот в коротком оскале от уха до уха. — Да перестань ты зубы скалить, — отмахнулась Шелли. — Помни… Она подняла руку и, оттянув двумя пальцами кончик мизинца назад, согнула его в другую сторону. — Мизинчик. Гость скривился и отвернулся. — Смотри, как гнется, — глумилась Шелли, подняв руку к его лицу. — А как хрящик щелкает… Крепко сжав ее руку у своего лица, гость широко раскрыл рот и громко зарычал. Веки умолкшей Шелли не дрогнули. Зубы клацнули, оскал сомкнулся. — Ты что, вообще не боишься? — Не-а. Раздосадовавшись, гость выпустил ее руку. — Ладно. Шелли присела на край стула, внимательно наблюдая за тем, как гость принялся разматывать бинты на руке. Черные следы под ними беспокойно извивались на шероховатой, покрытой следами старых ожогов, коже. — У нас с ней, — гость кивнул в сторону звонко похрапывающей эльфихи. — Хозяин один. И он послал ее за мной. Шелли не сводила взгляда с извивающихся следов. Они походили на пиявок. — Почему? — Потому что я послал его. Отодвинься. — Гость критически оглядел следы и выдохнул на них огонь изо рта. Следы раскалились красным и скрючились, ссыхаясь на глазах. Кожа натянулась. — Ладно, помогай, — подув на руку, но уже не огнем, сказал гость. — Держи здесь. Послушно прижав кончик бинта к красной коже, Шелли поежилась. — Прилипнет. — Ничего не прилипнет. Держи. Гость принялся туго бинтовать руку. Плотные повязки так и впивались в обожженную кожу. — Почему ты не горишь? — полюбопытствовала Шелли. — Не хочу хвастать… Хотя, к черту, конечно, хочу, — усмехнулся гость. — Я просто охренительно сильный маг. Пусть палочки у меня и нет. — Темный маг? — Расизм. Шелли фыркнула, осторожно выпустив кончик бинта. Его тут же прижал новый виток повязок. — Эта клятва, у тебя на теле. Ее можно снять? — Нет. — Она тебя убьет? — Да, — кивнул гость. — Но нет. — Все понятно, как на лекции по инженерии. — Меня нельзя убивать, пока я полезен. — Но ты послал хозяина. Ты… не так уж и полезен. — Бинго, Рошель. Но нет. Гость улыбнулся. — Не расскажешь, да? — нахмурилась Шелли. — Много знать будешь — состаришься. Пальцы крепко сжались сквозь тугую перевязь. — Ладно, — вздохнул гость. — Иди спать. Я займусь эльфихой. Шелли прищурилась. — Да не убью я ее. Раньше нужно было, пока ты не вернулась, сейчас-то что уже… Вылив остывший недопитый чай в раковину, Шелли наскоро вымыла чашку. Забрав остатки печенья в шурщащей упаковке, она отряхнула от крошек раскрытую книгу и направилась в комнату. Но вдруг обернулась у самой двери, словно засомневавшись, что эльфиху не вынесут в мусорном пакете куда-нибудь на обочину трассы, подальше от Салема. Гость поднял руки вверх. — Если клятву не снять никак, и ты это знаешь, — вдруг проговорила Шелли. — То может, от нее можно сбежать? Их взгляды пересеклись. — Вот зачем тебе маховик. — Иди спать. Шаги в коридоре стихли и гость опустил на эльфиху прохладный взгляд. Тонкая шея трусихи Хестер так и просилась на один удар ладонью, снесший голову в два счета. — Дожили, — буркнул гость и, накрыв эльфиху Хестер скатертью, потащил обратно в кладовую.

***

Я был тем человеком, у которого потребность в ощущении счастья с годами регрессировала. В пятнадцать лет мне хотелось догнать отца-героя и получить признание всего мира. В двадцать лет мне хотелось денег и быть просто важным. В тридцать лет мне хотелось не привлекать внимания, в сорок же — просто не сесть в тюрьму. И я был, в принципе, счастлив здесь и сейчас, в канадской больнице, когда украл рулон туалетной бумаги и оказался пойманным за шкирку для приглашения на серьезнейшее педагогическое совещание. — То есть, вообще ничего не помнишь? — поинтересовался я у Ингара, когда мы пересеклись в коридоре. Ингар вернулся. Я не знаю, почему прадед Красный Щит нарушил собственный завет и оставил внука в покое так быстро, но уточнять было не у кого. Ингар был растерян, слабо понимал, почему мы в Канаде, почему у него сломано три ребра, и главное, что произошло на «Октавиусе». Я хмыкнул, выдохнув сигаретный дым в окно. — Ну как же… Зажимал меня по каютам, клялся в любви. Так и говорил: «Альбус, бери топор, собирай детей, возьмем в ипотеку верхний этаж западной башни, будем жить». Не помнишь? Что-то было волшебное в том, чтоб отрешенного и рассеянного Ингара драконить всем шармом почетного гражданина Содома и Гоморры. Но, определенно утомительно. Тем более, что утро началось со сверхважного педагогического совещания, решающего судьбу Дурмстранга. — Так, коллеги, серьезней. — Харфанг был строг и явно не особо доволен решением Международной Конфедерации. — Мы здесь не шутки шутить собрались. А собрались мы не где-нибудь, а в пустующей палате больницы, из которой нас уже третьи сутки никто не выпускал. Благо в Дурмстранге народец негордый — проводить совещания в коридоре возле туалета мы наловчились после майского потопа, когда в учительской воды набежало по колено. — В Дурмстранг возвращаемся. — Харфанг объявил это так, словно были серьезные сомнения в том, что нам позволят вернуться в школу. — Северное Содружество пришлет за нами корабль. — Ингар, не прячь топор, будет второй раунд, — протянул я. И глянул на директора так, словно ждал продолжения шутки. — Серьезно? — Ты меня слышал. — Они хотят, чтоб мы добирались морем по тому же маршруту? После того, как на днях наш корабль там разнесло к чертям на щепки? — возмутился библиотекарь. Вот уж внезапно здравое звено. Не ожидал. — Сейчас скажу тупейшую вещь, — не выдержал я снова. — А нельзя просто порталом переместиться на остров? — Нельзя, Поттер. Дурмстранг под сильнейшей защитой. Харфанг сверкнул глазами и крепче сжал посох. Он на него опирался при ходьбе, но казалось, что в тот момент, когда мы высказывали свое негодование, посох был в секунде от лиц протестующих. — Вы что думаете, я не понимаю? — гаркнул Харфанг, оглядев преподавателей. — Но сейчас мы заложники защищенности Дурмстранга. Поттер, заткнись заранее! Я скрестил руки на груди. — Нас будут сопровождать мракоборцы. А потому… Темные глаза директора задержались на мне и обвели коллег. — Помним о беде, которая лишила бедного профессора Волсторма рассудка, и до сих пор тяжело переживаем его отставку. Травница и Ласло переглянулись коротко. Сигрид задумчиво сжала перевязь на покалеченной рук здоровой и поморщила горбатый нос. Ингар коротко кивнул, совершенно не выражая ни сомнений, ни протеста. В палате повисло такое напряжение, что воздух казался густым и липким. Казалось, мою голову сжали невидимые ладони с двух сторон и начали надавливать — несильно, но очень ощутимо. — Собирайтесь, если вопросов нет, — сказал Харфанг. — Если, конечно, осталось, что собирать. Я даже и позабыл, что вещей не осталось. И был настолько рассеян, что провожал мутным взглядом преподавателей, молча покидающих палату, не сразу поняв, а что конкретно меня вдруг растревожило и как прозвучит следующий вопрос. Хлопок двери за Ласло, последним вышедшим в коридор, меня отрезвил. — Они говорили с вами снова. — Я повернулся к Харфангу. — О Волсторме. Харфанг набивал свою длинную трубку табаком. Явно правило не дымить в больнице было ему чуждым. — Этот вопрос подняли на Международной Конфедерации? — Чем больше я развивал тему в собственной голове, тем страшнее выводы делал. — В рамках безопасности. Которой профессор Волсторм пренебрег. — Он… — Он, если бы не прогуливал ритуальную магию в свое время, точно бы знал, что капище, пусть даже заброшенное, не терпит неуважения и глупых взмахов палочкой, — Харфанг повысил голос. — Я столкнул его с лестницы, — прошептал я едко. — И молчи об этом, мальчишка, — прошипел в ответ Харфанг. Его костистая рука с желтоватыми длинными руками (вот уж точно черный маг уровня триста) крепко и до боли сжала мое предплечье. — Если не хочешь снова оказаться в каком-нибудь лабиринте. Мне легче обнести капище забором, чем искать нового историка. Странная штука — я вообще не думал о Волсторме до тех пор, пока почти год спустя не услышал его фамилию просто так, как бы между прочим. Я просто выбросил этого человека из памяти. Его класс пустовал, его комната пустовала, место за столом в обеднем зале, рядом со мной, тоже пустовало — я предпочитал этого не замечать. Вместе со мной предпочитала не замечать вся школа. Я шагал по светлому коридору больницы задумчиво, словно не своими глазами глядя вперед. Оставалось только собираться в путь… не этого ли я ждал все лето? Нет, не этого.

***

Полупрозрачные глаза мистера Роквелла сверкнули на теплом осеннем солнце. Вот этого. — Когда отправляетесь? — спросил он, щурясь. — К вечеру, — ответил я, отряхнув пепел с кончика сигареты. — А вы? — Через час. Зашел попрощаться с мистером Лайтолером. — И я. Мы задумчиво уставились на виднеющуюся в конце пустой аллеи ратушу. Поразительно красивый город. Безлюдная аллея была усыпана алыми кленовыми листьями. — Мне жаль, что ты снова оказался в самом центре. — Да ладно, — отмахнулся я. — Чего жалеть-то? Все живы, все выбрались… Я хотел было добавить, но засомневался. Незачем так откровенничать. Но взгляды встретились. — Знаешь, о чем я думаю уже не первый день? — Расскажи. — Если бы десять лет назад, там, в Сан-Хосе, у меня было чуть больше мозгов, чуть меньше понтов и кирпич в руке — я бы, клянусь, к хренам всех инферналов уложил, всех вывел из дома, и еще бы жрицу догнал и палкой по хребту налупил. Мистер Роквелл усмехнулся. — Если бы. Не клеилось говорить. Всегда не клеилось — мы из разных вселенных были. Да и за разговорами особо замечены не были, другое дело — их всем известный и более красноречивый аналог. — Значит, не будешь курировать расследование? — Я попытался. — Консультировать — буду. Курировать — нет, — ответил мистер Роквелл честно. И поставил ответом точку. — Ну и верно, — кивнул я. И косо на него глянул. — Не могу поверить, что ты вернулся на службу. Хотя бы после того, что творила Эландерша. Мистер Роквелл сунул руки в карманы пальто. — Что ж. Я действительно все еще люблю эту работу. — Как меня? — Не настолько. Бросив окурок в урну, я запахнул куртку и проводил взглядом далекую фигуру мистера Лайтолера — он вошел в ратушу и дверь за ним закрылась. Мы не сдвинулись с места. — Джон. Он повернул голову. — Я знаю, что ты пытался вытащить меня из лабиринта. — Все знают, — вздохнул он беззлобно. — И прости меня за это. Мистер Роквелл задержал на мне взгляд. Я, поднявшись со скамейки, приблизился. — Я не ждал этого, — сказал он. — Если ты думаешь. — Мне похуй, что ты ждал, Хатико, я с тобой мысли согласовывать не собираюсь, — признался я. — Тебе пора. — Не указывай мне, узурпатор. Это тебе пора, скрипи коленом прочь из моей жизни. И не смей писать мне письма. — У меня нет адреса. — Вот, держи. — Я спешно сунул в карман его пальто кусочек пергамента. — Только не вздумай написать, я все равно не отвечу. Мистер Роквелл шагнул назад. — Извинения приняты, но уезжаешь — уезжай, пожалуйста. Я не буду писать тебе письма. Я выпрямился и задумчиво глянул куда-то в конец аллеи. — Ну и черт с тобой. Знаете, бывают ситуации, когда прокручиваешь в голове их исход и изобретаешь в секунду тридцать пять возможных вариантов, один другого интересней? Вот я знал. Потому что пока мы говорили у ратуши, успел надумать целый букет разных окончаний нашего прощания: от срочного заявления на увольнение из Дурмстранга и переезда в Бостон до драки, за которую меня в Канаде осудят лет на десять. А вышло как-то вот так. Я шагал по пустой аллее незнакомого города, готовый в любую секунду обернуться, и думал о том, почему все оно вот так, не как у людей. В затянувшихся на десять лет попытках выяснить, что происходит там, где меня нет, бесконечных одолжениях и душащей компании раз в год, я не пытался строить воздушных замков. Я ни по чему не скучал, не ждал и не сожалел на самом деле. Но как же оказалось мучительно понять, что не я один. Я никогда не был по-настоящему влюблен, и сердце мне никогда не разбивали — чаще прилетало в лицо. Меня миновали все эти сахарные страдания по сценарию «Скорпиус Малфой. Пятый курс», и слава Богу! Представляете, если такое убожество социальное, как я, еще бы и делами сердечными мучилось? И мне было странно чувствовать незнакомое ощущение… не боли, нет. Чего-то маленького и очень неприятного, назойливого, которое своим настойчивым присутствием портит настроение. Вроде ничего и не произошло, а вроде осадок остался нехороший. «Ну и хорошо, что разминулись», — подытожил я, усмехнувшись. — «Единственное твое достоинство — высокая пенсия. Трать ее теперь на своих шлюх». С этими мыслями я усмехнулся снова, поймал взглядом ласковый солнечный луч, заставивший прищуриться, и зашагал быстрее, пока не опоздал на отбытие в Дурмстранг. Это было бы настолько в моем стиле, что не удивился бы!

***

Черные тучи так низко нависали над островом, что, казалось, две высокие башни замка пронзали небо. Ветер свистел в скалистых ущельях, лязгал тяжелыми цепями на пирсе, трещал гнущимися ветвями старых сосен. На берегу пустовало место, которое занимал старый «Октавиус». Воздух был тяжелым и гудящим, ощущался кожей, словно налет. Пахло солью, водорослями и разбухшим мокрым деревом. Ветер хлестал лицо, явно намереваясь снести с каменных ступеней, ведущих на подъем к цитадели. Опасный подъем — ступени были прямо в скале выдолблены, да еще и мокрыми от недавнего дождя. Не ночь — но темно. Не поздняя осень — а холодно и промозгло. Ветер шумел, едва не выламывая крыши деревянных построек за высокими стенами. Из конюшен доносилось неспокойно ржание исполинских лошадей. Их алые горящие глаза смотрели на нас их полумрака. Теплицы — такие хлипкие, что я не был уверен, перенесут ли еще одну бурю, дребезжали старыми треснутыми стеклами, затянутыми пленкой. Причудливые растения отбрасывали тени в свете вспыхнувших факелов. Огненные чаши у лестницы в замок вспыхнули — высокие языки пламени взметнулись вверх. Тяжелые засовы отодвинулись, и ворота распахнулись. Внутри было тепло. В каменных стенах хоть и были трещины, поросшие мхом, но сквозняк почти не ощущался — огонь в чашах и факелах так раскочегарил спертый воздух, что даже расстегнуть куртку захотелось. Вот мы и вернулись. Не знаю, чувствовали ли остальные то же, что и я? А что я чувствовал? Нет, не радость от того, что завтра прибудут школьники, а послезавтра начнутся уроки. Не гордость за то, что задержался здесь еще на один год. Не трепет от насыщенных событиями будней. Не всю ту херню, по которой скучал летом. Я чувствовал, как трещит фундамент — старый камень не выдерживал груза этажей. Чувствовал, как ветер выбивает труху из старых рам, и, наоборот, заносит сквозь незастекленные окошки-бойницы прибрежный мусор. Чувствовал сквозь гарь и масло в огненных чашах еще и запах плесени, влаги, и знал откуда это — отовсюду. После майского потопа, когда лопнула изъеденная ржавчиной гигантская труба, воду выкачивали трое суток, но все равно она натекла в подвалы и забилась в каждую щель, где потом поросла плесенью. Я чувствовал сладкий тягучий запах, который не спутать ни с чем. И тянулся он оттуда, где я бывал не раз — и снова повариха Магда, цокая клюкой, отправилась в западную башню, кормить красных колпаков. Еще я чувствовал, что за спиной не гремят тяжелые шаги и не нависает над головой исполинская широкая тень — с нами не было Рады. Кто будет читать защиту от темных искусств? Кто из оставшихся семи преподавателей? Семи! А изучаемых дисциплин, как того требовал учебный план министерства, тринадцать. — Идите уже отдыхать, — проговорил Харфанг, когда мы двинули в учительскую. — Завтра большой день. В голосе директора столько прозвучало скорби, что я понял — он чувствовал от корки до корки то же, что и я. Что и все. Но что мог сделать? Поднимаясь один за другим в восточную башню по узкой спирали винтовой лестницы, я задержал взгляд. В окошко-бойницу, ведущую на противоположную башню, увидел, как по мосту, соединяющему башню с замком, меленько ступает сгорбленная фигура поварихи. Шагая наверх, я думал о том, что это начало. Сырыми дровами, пылью и упадничеством пахло в крохотной общей комнате с камином и старой пухлой мебелью. Вылетела с тугим скрипом о стеклянное горло, пробка из бутылки — Ласло, как всегда, предложил выпить, никого конкретно не спрашивая. Пожелав спокойной ночи, я первым отправился спать. В узком темном коридорчике, где теснились три двери, нога соскользнула на потасканном половике. Присев на корточки, я вытянул за смятый кончик старую карту, на ощупь засаленную, всю в мелких трещинках и посредине обмотанную изолентой. Карту я, решительно вернувшись, вернул Сусане — она постоянно теряла карты, и, кажется, даже не замечала того, что колода ее таро становилась все меньше и меньше. Травница, грея в руках кубок с вином, подняла тоскливый взгляд. — Я и не заметила, что Повешенный пропал, — призналась она, взяв у меня карту. — Что ж… начну собирать новую колоду. Ее старая как раз плавала где-то у берегов Гренландии. Так и вижу документалку об этом — «Откуда у берега безлюдной пустоши находят таро?». Ногой поправив половик в коридоре, я отворил комнату, которую год назад выделили мне, как пустующую. Крохотная, с голыми каменными стенами, узкой кроватью, застеленной влажным тканным покрывалом. Решетчатое окно, пустой стол с одной лишь свечей на блюдце. Закопченная каминная печь. Я сел на кровать и сжал край покрывала. На сильном ветру дрожал выступающий внешний карниз. Сыпались камешки — то ли со скал, то ли с замка, который разваливался на глазах. Тяжелый спертый воздух, пропахший влагой, наполнил легкие. В пустой шкаф я повесил куртку — единственное из вещей, что у меня осталось. Голосов коллег не было слышно: то ли те молчали, тупо глядя в камин, то ли шум ветра мешал расслышать вообще что-либо, кроме дребезжания решеток, карниза и тоненького скрипучего хохота под кроватью. Я обернулся и глядел на то, как нависший над полом край покрывала дрожит. Маленькая нога, задев его, мелькнула на секунду и спряталась под кроватью. Тихонечко хихикали красные колпаки, дожидаясь меня. А я, повернувшись к зеркалу и глядя на пустующее ничего в нем, зажмурился и тихо, горько рассмеялся.