***
На сорок первом году жизни я внезапно понял, что счастлив. Эфемерное чувство, ни на что не похожее и не объяснимое. Это было не то же самое, как когда мне исполнилось тридцать. Легко было чувствовать счастье в свои тридцать, когда в перерывах между подсчетами миллионного состояния сидя верхом на молодом любовнике, ты обживаешь новый дом и иногда наслаждаешься прелестями отцовства (когда ребенок находится за пятнадцать километров от тебя). Легко быть счастливым, когда у тебя получается все, и ты под звуки жизни танцуешь, как нимфа под свирель сатира. В мои сорок один было не так. Это было вымученное, выстраданное счастье — когда ты постоянно работаешь, орешь, нервничаешь, заклеиваешь пластырем раны в сердце и трещины в стенах Дурмстранга, трижды в день причитаешь, зачем тебя мать в этот свет такого родила, и ни черта у тебя не получается в этой жизни. А ты все равно счастлив, всем на зло. Потому что ты там, где нужно — петлял в жизни, петлял и допетлялся. Мне искренне нравилось быть преподавателем — никогда прежде я не чувствовал себя таким ответственным и взрослым. Мне нравилось говорить, и быть услышанным. Нравились мои коллеги — насквозь нормальные люди, при всех своих странностях. Это был тот этап жизни, когда пришлось перепрыгнуть перевалочный пункт между беспечным страданием и постепенным взрослением. От меня зависели дети. И хрен бы, если свои. Чужие! Я чувствовал себя как человек, у которого есть если не призвание, то работа, которую не стыдно обсуждать за столом. Но беда была в том, что наступил апрель. И через пару месяцев мне предстояло покинуть Дурмстранг на каникулы. И я этого боялся. Потому что началось опять. Опять, как и в прошлом году, четко в одно время, во мне по ночам просыпался бегун на длинные дистанции. Бегун жил отдельно от меня своей жизнью, но он не был дураком. Он не бегал по ночам зимой. Зима начиналась с конца октября и длилась до марта — мороз такой, что не вздохнуть, а снегу наваливало столько, что не побегать. Бегун просыпался с оттепелью. От кого бежал? История умалчивает. Мое раннее утро привычно и печально началось в лесу. Спину колол холодный каменный узор, лицо хлестал холодный воздух, пахнущий хвойными иголками — даже не раскрывая глаз, я понял, где проснулся. Старое капище, похожее на каменный диск с истуканами посреди леса, не раз было моим приютом неспокойными ночами. Мне почему-то казалось, редко и спросонья, когда глаза открываются, а сознание еще где-то в тумане догоняет прибежавшего бегуна, что этот каменный диск капища был особым местом. Сильным и гудящим, как зияющая рана острова, отпугивающим мелкую подкроватную шушеру и втягивающим в спираль каменных узоров ночные кошмары — так казалось спросонья. Умывшись же, я всегда заключал, что мне нужно не место силы с каменными истуканами, а продолжить принимать флуоксетин. И с этим, в принципе, можно было жить. У кого нет своих странностей, а особенно в Дурмстранге? Ну проснусь на свежем воздухе в сосновом лесу, ну получу по хребту от дядьки-конюха, что жил в сторожке за капищем, и это максимум. Но в то утро я открыл глаза, долго смотрел на виднеющийся в сером небе обод сосновых крон — в неба кружил черный ворон, громко каркая, что и послужило мне будильником. Нос вдыхал свежий холодный воздух, но привычную хвойную терпкость заглушила внезапная удушливая сладость. Пахло сладкой приторной ягодой — я даже прищурился, потому что к такому запаху не хватало только розовых пут, ведущих к благоухающей цели. Сев, я обернулся. — Не понял. За моей спиной в центре каменной спирали капища сидел Матиас, и, кажется, крепко спал. Его грудь размеренно вздымалась, заметно отросшие кудрявые волосы мягко развевались ветром, а на лице застыло блаженное спокойствие. — Подъем, говорю. — Я потряс Матиаса за плечо. Матиас распахнул глаза. Проснулся, видимо не сразу. С пару секунду тупо смотрел мне в лицо, прежде чем моргнул. — Ал? — Сыночек. Сыночек оглядел меня. — А ты че здесь голый делаешь? — А ты че? Я хоть в штанах был, чтоб дядьку-конюха, который меня периодически в лесу находил, не смущать. Матиас подтянул к груди голые ноги и моргнул, глядя на меня как человек, к которому докапываются беспричинно и совершенно наглым образом. — Так что ты здесь забыл в… — Матиас глянул на красное солнце, едва заметное за крышей виднеющегося вдали замка. — Без четверти пять утра? У меня всякие вопросы ответные вообще нахрен отпали после феерического умения сына определять точное время суток по солнцу. И я не знал, как коротко ответить на заданный вопрос. — Перебрал вчера, — пришлось соврать. — А ты… Я глянул в распахнутые черные глаза, которые, казалось, на половину лица расширились. — Опять жрал грибы? Матиас закивал. — И меня наперло, как белку. Пришел шишки собирать, и что-то как снизошло… — Вставай уже, белка, хвост застудишь. Поставив в голове галочку жирную, что-то в конце концов решать с пристрастием сына к священным грибам, я первым поднялся на ноги. Не сказать, что я удивился, когда малость затуманенный Матиас сыскался утром на капище — в то, что этот самородок мог спороть пригоршню грибов и снова открыть в себе чакры, сомневаться не приходилось. В последний раз он, проглотив именно столько, углубился в чтение старого и ныне запрещенного учебника по ритуальной магии за девятый курс, и так преисполнился познанием неизведанного, что почти выменял у двух первокурсников-несмышленышей души в обмен на семестровое сочинение по румынскому языку. В отличие от меня, бегающего по ночам, Матиас подошел к вопросу грибных приключений очень ответственно. Его одежда оказалась сложена и оставлена у каменного диска, так и дожидаясь своего часа. — Ал, а ты ведь не первый раз из леса утром выходишь, — протянул Матиас, надев на шею нательный крестик, тоже оставленный с одеждой. — Потому что в отличие от всяких аморальных грибных субъектов, — процедил я, ни на кого конкретно не намекая. — Я предпочитаю начинать утро с прогулки в лесу. Хвойный воздух прочищает пазухи и закаляет иммунитет. Поэтому я и не болею, только аллергией, но это другое. — Я тоже никогда не болею. — Да? А тот лишай, который ты из клуба летом притащил? Затягивая на поясе ремень джинсов, Матиас вспыхнул. — Ал, ну хорош. Это херня. — Херня, как же, — стуча зубами, буркнул я. — В Раккун-Сити с этого и начиналось. Матиас бросил мне свитер. — А ты? — Мне не холодно. Глядя на иней, покрывающий каменный диск капища, я прижал ладонь ко лбу Матиаса. Натянув на алый форменную мантию с клочковатым грубым мехом на вороте, Матиас нахмурился, одернул мою руку. — Ну смотри, — предостерег я. — Я лечить тебя не буду. — Слава Богу, есть шанс еще пожить. Выделывался я, впрочем, зря. Свитер пришел очень кстати. Надев его, я с горечью подумал о том, как быстро растут дети. И не просто растут, а как на дрожжах в теплом помещении! Свитер на мне болтался. Матиас был не только выше, но и значительно крепче — ели мы одно и то же, как малой так вырос, я черт его знает. Матиас, одевшись, порылся в широком кармане мантии и вытянул что-то небольшое, завернутое в тряпицу. Этим чем-то оказалась липкая от меда вишневая булочка — повариха-людоедка часто подкармливала Матиаса в знак солидарности и между официальными приемами пищи в Дурмстранге. Вместо того, чтоб начать эту булочку есть, потому что голодным мое дитя было всегда, сколько не корми, он опустил ее в центр узора спирали на каменном диске и глянул на меня: — Че, идем? Я отвел взгляд от булочки, которую грозно окружали каменные истуканы. — Малой, что это было? Матиас утер липкие от меда руки о штаны. — Гостинчик. И сказал это так, будто речь была о чем-то совершенно очевидном. — Это же не наше капище, мы здесь в гостях. Каникулы Матиас, очевидно, проведет не в Годриковой Впадине, а в реабилитационном центре. Мы зашагали обратно в замок. Я поглядывал на Матиаса — что-то было не так. Нет, то, что у меня ребенок немножко не очень умный, это само собой, это еще в детстве было заметно. Но что-то у меня не складывалось. — Ну ладно я за здоровый образ жизни, прогулки в лесу и всеобщее просвещение, — сказал я, когда мы поднимались по ступеням к цитадели. — Но ты чего так рано проснулся? — В семь Ингар всех на тренировку забирает. Без вариантов, он опоздавших, говорят, битой лупит. — А сейчас пять утра. — Двадцать минут шестого, — уточнил Матиас, кивнув в сторону солнца. — Ты как так рано проснулся? Ты же к первому уроку еле-еле глаза продираешь. Матиас пожал плечами. — Да я не особо сплю в последнее время. — Почему? — нахмурился я. — Просто так, высыпаюсь. А ты бы поспал восемь часов с такой нагрузкой? Сигрид задает столько, что у меня тетрадь уже пятая за месяц заканчивается, — пожаловался Матиас, перекрикивая ветер. — И вообще это издевательство… О, погоди. Когда мы обходили теплицы, он спохватился и похлопал себя по карманам. Из кармана джинсов вытянул длинную потрепанную карту. — Нашел ночью за стенами. Верни Сусане. С выцветшей карты на меня смотрел танцующий на краю пропасти арлекин. — Сам и верни, — сказал я. — Не, — потупил взгляд Матиас. — Я и так наказан, за то, что накормил грибами мандрагору, мне лучше ей не попадаться. Злая она. Мужчину ей надо. Да, Ал? — Так, пошел отсюда! — Ал, ну мы за тебя с Диего очень переживаем. Лучше я тебе кого-то найду, чем он. — Придушу обоих, — пообещал я. — Пошел отсюда. Ага, придушу я Диего, который шеей орехи колет, когда голову к плечу тянет. Прям конечно, прям с разбегу, как Отелло. Так мы и разминулись в главном коридоре. Я направился в восточную башню, попытаться поспать еще часок-другой, Матиас же поспешил переодеваться в спортивную форму. И как бы ничего из ряда вон. Я знал, что ученики загружены — им и делать-то нечего было на острове, кроме как постоянно учиться. Был злорадно счастлив, что загружен и Матиас, потому что дурак без дела и присмотра — беда вселенского масштаба. Но эту вишневую булочку, оставленную на капище, я вспоминал до самого завтрака, прежде, чем внимание отвлекло присутствие рядом людей. А в целом день был нормальным и обычным по меркам Дурмстранга. Показалось мне прежде, чем после обеда я, не стуча, зашел в учительскую. — … и че там наш целитель после контакта с внеземной цивилизацией? А то там третьекурсники на втором этаже так в алтарь лбами вьеба… — Я поймал взгляд трех обернувшихся ко мне незнакомцев. — Здравствуйте. — Спасибо, Поттер, за бдительность, — проговорил директор Харфанг, перед которым и сидели незнакомцы. — Иди на урок, оставь в покое почтенных гостей из отдела образования. Я почти захохотал. Представители отдела образования появлялись в Дурмстранге каждый месяц: то комиссия, то консультанты, то специалисты какие-то, и это всякий раз были разные люди. Я только за два года на острове повидал с десятка три разных людей, так или иначе относящихся к отделу образования Северного Содружества. Никакая математика не работала, чтоб хотя бы приблизительно прикинуть количество действующих чиновников вокруг. Лица и имена запоминать было бессмысленно — тех вот, кто сидел в тот апрельский день в учительской, я видел в первый и, уверен, в последний раз. Я коротко оглядел присутствующих в учительской. За столом у окна в окружении стопок тетрадей сидела травница Сусана, старательно делала вид, что дела ей нет до больших директорских дел, но явно подслушивала каждое слово. Внимание гостей же было приковано совершенно не к ней, как к живому доказательству того, что не может один преподаватель второй год читать два предмета (Сусану за горой тетрадей просто не было видно, и это с ее-то заметным с высоты птичьего полета бюстом). Безымянные гости из отдела образования говорили только с Харфангом и, что внезапно, с седовласой ведьмой Сигрид, кривившей губы в презрении. — Я на минуточку, журнал четвертого курса, срочно, — отмахнулся я и, по авторской методике «цыганка работает и слушает», принялся медленно и очень тщательно искать журнал. Гости снова повернулись к Харфангу. — Это не прихоть, а необходимость, которая не обсуждается. — Неприятного вида волшебница, из того вида чиновников, что напоминает больше добрую тетушку, под улыбочкой которой кроется матерая бюрократическая мразь, поправила очки-половинки на переносице. — Не надо, директор, рассказывать об уникальной исторической ценности. Вы почитайте-ка прошлогодний отчет Волсторма. — Я начитался их достаточно. — Почитайте-почитайте, — с писклявым вызовом уперлась волшебница. — Это капище заражает все вокруг. От пяти до восьми по шкале Тертиуса в зависимости от лунного цикла и времени года. Вы понимаете, что такое шкала Тертиуса? — Думаю да, Тильда, учитывая, что я выучила больше мракоборцев, чем вы поувольняли преподавателей, — процедила Сигрид с таким холодом, что неловко стало мне. Но только не чиновнице. — Видимо, выучили не тому, чему нужно, раз вас, моя дорогая, все же поперли из учебного совета. У Сигрид было настолько благородное и ледяное выражение лица само по себе, с этой ранней сединой и горбатым, похожим на клюв носом, что «моя дорогая» было бы уместней сказать мне, держащему в руках топор дедугана Бальдра. Я аж шею вытянул, чтоб еще раз заглянуть в лицо тетушки-чиновницы и убедиться, что она реально выглядела, как-то, кто мог хамить величавой темной ведьме. — Тильда, извините, конечно, — Сусана высунулась из горы тетрадей. Вот уж храбрая курочка. За всех всегда заступалась, даже за Ингара, который уж явно мог за себя постоять, а потом, если кто-то обижал саму Сусану, прилетало обидчику всей мощью учительской. — Но именно Сигрид в канадской больнице нашла ошибку в расчетах главы ликвидаторов проклятий МАКУСА. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы канадцы взяли в работу карты с неправильными метками, а не исправления Сигрид. Мне кажется, Сигрид все же что-то немножко понимает в этой шкале. То, что первая сплетница острова по больнице ползком пробиралась и под каждой дверью истории подслушивала, сомневаться не приходилось. От самой Сигрид мы эту историю не слышали. — Конечно-конечно, моя дорогая, — закивала Тильда. — Как скажете. Сусана зарылась обратно в тетради, багровея от злости. — Ничего, — я, роясь в стопке журналов, наклонился к ней. — Твоя порча на понос всегда работает. Кстати… Я порылся в кармане и протянул Сусане карту. — Потеряха. — О, Дурак, — Сусана почесала лоб. — А я и не заметила. Я закатил глаза. Судя по тому, как часто Сусана теряла карты, даже из новой колоды, у нее осталось карт десять, и разницы она не замечала вообще. А чинуши продолжали доить из Харфанга терпение. — Капище подлежит немедленному сносу, и это не обсуждается. От вас требуется меньшее — открыть проход на остров для специально-обученных людей. — Что? — я снова дернулся. — Снести капище? А где же я тогда буду бегать голым по ночам? Харфанг замахнулся на меня указкой. Но, как оказалось (и ожидалось), был категорически против такой новой министерской хотелке. — Дурни, — только и сказал он. Круглые глаза Тильды расширились за стеклами очков. Ее коллеги завертели головами. — Я читал вам ритуальную магию в разные годы, — прогремел Харфанг. — Задолго до запретов и всеобщего маразма. Хоть бы что в пустых головешках осталось. — Да что вы себе позволяете! «Дед, жги», — упивался я. — Не мы это капище возводили, не нам его и сносить, — заявил Харфанг безапелляционно. — Тодор, перестаньте верить в эту старьевщину, — прогудел явно скучающий волшебник напротив. Выглядел чуть он старше Матиаса, а в учительской на стуле пред директором школы развалившись и так широко раскинув ноги, словно ему хер до колен мешал сидеть нормально. — Кто сейчас вообще верит в божественное вмешательство? Я почти слышал, как по коридору бежит с крестовым походом Матиас, чтоб сломать неверному лицо священной книгой, которая учит любви и терпению. — Ты можешь верить во что угодно. Или не верить, — произнес Харфанг. — От этого то, что на тебя смотрит, не будет милосердно к твоей глупости. Харфанг, откровенно говоря, в своей позиции выглядел действительно как старец, носа не высовывающий за пределы острова, и с трудом понимающий, что времена, когда поклонялись идолам, жгли костры и верили в плоскую Землю давно прошли. Это мало чем отличалось от старика Диего, который искренне верил, что телефон нельзя носить в кармане брюк, иначе детей не будет, и упаси Господь, сдирать защитную пленку с любой бытовой техники — это все, это будет вся семья проклята до десятого колена. Но в отличие от Диего, с причуд которого смеяться можно было, но только за глаза и на другом берегу океана, я даже не улыбался от мировоззрения Харфанга. Старый черт что-то знал и про капище, и про каменных истуканов, и, иногда казалось, про мою ночную беготню. Не я один так думал. И даже не Сигрид. Третий из министерских гостей, старший и явно понимающий чуть больше, молчал, и лишь неспокойно утирал потеющий затылок носовым платком. А тетка из тройки цвела. Ее круглое рыхлое лицо аж засияло, молодело по щелчку просто: и мешочки под глазами куда-то исчезли, и сами глазки засияли, и кожа — как спелое яблочко. Упивалась Тильда, кайфовала от того, как вокруг бушует всякое. И раздражение Харфанга, и неприкрытая тихая ненависть Сигрид, и бахвальство молодого коллеги, и тревога старика — моя коллега, родственная душа, вампир стопроцентный. Только энергетический, как с учебника. Такой подвид в каждом министерстве водится. — Что ж, — Тильда звонко подытожила и поднялась на ноги. — Раз уж вы опять собираетесь торговаться… — Именно так, — кивнул Харфанг. — Программу я вам уступил, но за капище поборюсь. — Все слышали, да? — Тильда завертела головой. — Да? — Да-да, — прогнусавил я. — Пиздуй. Какая мерзкая женщина, честное слово. Хоть прямо сейчас заводи в западную башню и сбрасывай с лестницы. Благо месть не с моей стороны пришла, а то бы точно посадили — мне Северное Содружество не простило ни Орден Мерлина, ни декабрьскую драку на международном конкурсе творческих коллективов в ходе которой я доходчиво объяснил, что мои дети готовились и старались, а двадцать первое место — это несправедливо. Мстила храбрая курочка за столом у окна. Травница уже щурилась, перебирая ворох амулетов на шее — поносная порча, не иначе. — Сусана, — одернула Сигрид, когда двери за чинушами закрылись. — Не надо. — Согласен, — кивнул Харфанг. — А то обосрут нам замок. После неприятного разговора с гостями, Харфанг не созывал всех оставшихся преподавателей, чтоб обсудить такой беспредел, как угроза старому капищу. Вместо этого, подхватив посох, он направился на урок к шестому курсу, да с таким настроением, что мне стало заранее жаль детей. Харфанг и в спокойном расположении духа был самым требовательным из преподавателей, а с тех пор, как вместо своей ритуальной магии взялся преподавать сложнейшую и важнейшую трансфигурацию, ученики, условно говоря, вешались. Мы с Сусаной тоже разбрелись по классным комнатам. — Думаешь, оттает к ужину? — поинтересовался я на развилке у главной лестницы. — Черт знает, — травница пожала плечами и, махнув мне, поспешила в теплицы. К вечеру Харфанг не оттаял. Я сразу почуял неладное, когда учителей собрали в обеднем зале до ужина. Но череды импульсивных увольнений не последовало. В зале находились, сидя по обе стороны стола, старшекурсники. Линчеваний не последовало. Директор выговаривал старшекурсников за успеваемость, тряс то одним журналом, то другим, а мы стояли позади и согласно кивали. — Средний балл по курсу — «Удовлетворительно», — громыхал Харфанг. — А если Киттелсен, упаси Бог, пропустит неделю на больничном, то средний балл какой будет, девятый курс? С натяжкой «Отвратительно», и то, если Сантана румынским языком вытащит? Отличница Киттелсен густо покраснела, зато Матиас, вытянул шею. — А че, я вытащу. — Голову из задницы вытащи, полиглот, и перестань у господина Ласло менять сигареты на зачеты. Ласло! Ласло дернулся. Харфанг, обернувшись так, что взметнулась его тяжелая шуба, погрозил пальцем. — Поубиваю. И снова повернулся к хихикающим студентам. — А что смешного, десятый курс? Давайте поговорим, как дела у выпускников. Десятикурсники казались старше меня. Девчонка, а вернее уже девушка, сидевшая ближе всех к проходу, и вовсе выглядела так, словно у нее до обеда уроки, а после обеда — забирать ребенка из детского сада. Ругался Харфанг не зря. Девятому и десятому курсам в июне предстояло сдавать суровую аттестацию. Не весь девятый курс по ее итогам мог быть зачислен на десятый — были бы у Дурмстранга другие времена, Матиасу уже сейчас можно было вещи собирать и не мучить экзаменаторов. Десятый же курс, выпускники, напрягались больше всех в школе — так или иначе, последний экзамен перед пинком во взрослую жизнь. Успехи у старшекурсников были действительно незавидными. В лучшие времена, когда Дурмстранг был величайшим и действительно строгим, львиную долю учеников отсеяли бы. — Десятый курс, пожалуйста, соберитесь, два месяца осталось, — почти взмолился Харфанг. — Нет времени раскачиваться. Что до вас, девятый курс. В конце семестра вас ждет важный этап — консультация по выбору будущей профессии. Я прошу отнестись серьезно и задуматься. Консультация по выбору профессии. В мои школьные годы ничто так не убивало самооценку, как это мероприятие. Я вспомнил, как в конце пятого курса сидел в учительской напротив декана МакГонагалл и министерского консультанта, и пытался придумать, чем хочу заниматься через… всего-то два года. Сложно было консультировать того, кто всегда хорошо учился, но понятия не имел, чем хотел заниматься в жизни. Но это только в моем случае. — Так-то штука дельная, — сказал я уже после ужина, когда мы с Сусаной и Сигрид шагали в восточную башню. — У нас в Хогвартсе тоже было. Но ни у них на лице, ни до того у прочих педагогов, которые уже разошлись, я не заметил воодушевления. Даже Сусана, которая принимала сходу вообще любой движ на острове, корчила лицо в недовольной гримасе. — Я чего-то не понимаю, да? — пришлось догадаться. — Консультация по выбору профессии — это бред, — сообщила Сигрид. — Каждый год Тодор приглашает не консультанта из министерства… — Слава Богу, они и так сюда ходят, как к себе на работу. — … а Фригг. — Фригг? — опешил я. — Это что? Сигрид скосила на меня прохладный взгляд. — Вельва из Бремангерланн. Знаешь хоть, кто такие вельвы? — А они не вымерли? О вельвах я знал только из книжек, по которым готовился к урокам истории магии. В каждом этносе гадалок называли по-своему, вот что могу сказать, если тряхнуть познаниями. — Настоящие — вымерли, — кивнула Сигрид. — Погодите, — опешил я. — Консультацию по выбору профессии проводит гадалка? Я ожидал, что сейчас девочки меня засмеют — иностранец несмышленый опять не так понял местные обычаи. Но коллеги даже не улыбнулись. Я понял все правильно. — Это серьезно? — К сожалению, это традиция, — закатила глаза Сусана. — Звать в гости шарлатанку. — А что ж в прошлый год ее не звали? Третий глаз закрылся, когда у нас тут проверка на проверке были? — Видимо, да. — Слушайте, а как это вообще проходит? — поинтересовался я. — То есть, приглашают вельву, она раскидывает на будущее и говорит: «Быть тебе, мальчик, шахматистом»? — В точности. Сусана ненавидела день консультации заранее. От ее веселого нрава и следа не осталось — в таком она была напряжении. И я понимал, почему. Она претендовала на звание Всевидящего Ока в Дурмстранге и ненавидела, как и положено, любую минимальную в этом деле конкуренцию. Но, как бы я не относился к Сусане, прорицательница из нее была на «Отвратительно». И, нет, это не в минус ей. Сусана была блестящим зельеваром и могла в условиях вечной мерзлоты вырастить кактус, не все же было дано. Особенно такая тонкая материя, как ясновиденье. Я знал, что ясновидицы существуют, но знал и официальную статистику МАКУСА: на одну настоящую провидицу приходится пятьдесят шарлатанок. И Сусана была именно шарлатанкой. Шарлатанкой неосознанной. Она искренне верила в свои способности и готова была гадать каждому и на всем: от линий на ладонях и до пивной пенки. Но у нее получалось плохо. Взять хотя бы те же таро — Сусана постоянно их теряла и не замечала даже этого. После кораблекрушения, когда ее колода была утеряна, она заказала новую и эта новая уже выглядела так, словно три поколения цыганок ими в преферанс играли и рот после еды утирали. Замусоленные, порванные, выцветшие, клееные-переклеенные — карты словно бежали и самоуничтожались в неумелых руках травницы. Ее невозможно было воспринимать всерьез, потому что толкование раскладов у Сусаны выходили абсурдными. Конечно, она завидовала вельве Фригг, которой сам директор доверяет такое тонкое искусство, как приоткрыть завесу будущего. — Небось это какая-то его давняя любовница, которая без работы сидит, — злорадно и уверенно, как свойственно только женщинам, буркнула Сусана. — Ну что ты мелешь, — буркнула Сигрид насмешливо. — Тебе она тоже не нравится. — Мне не нравится сама традиция взваливать ответственность за будущее наших учеников на предсказания шарлатанки. — Ты все, что нельзя перевести в расчеты, считаешь шарлатанством. — Не все, но прорицания — да. — Между прочим, — заявила Сусана, уперев руки в бока. — Я предсказала, что «Октавиус» потонет. Сигрид хмыкнула. — Это еще Ингар в тридцать пятом предсказал, когда сельмы нижнюю палубу пробили. — А то, что у меня Дьявол каждый день в раскладе выпадает в последний месяц? А? — Ну что? Ну и что? — Дьявол — это к беде на пороге. — Серьезно? А я думала, к деньгам, — усмехнулась Сигрид. — Да ежу понятно, что дьявол — это к беде. — И вот к нам комиссия опять наведалась. Скажи, что совпадение. — Именно так и скажу. — Девочки, хорош, — одернул я. В голове гудело. И гудело уже после того, как поспорившие невесть на что практик Сигрид и парящая в небесах Сусана разошлись по комнатам. Я засел за бесконечные стопки домашних заданий — такая себе задачка перед сном, расшифровывать корявый детский почерк в эссе на полуметровом свитке пергамента, да под свечкой темной ночью. Пергамент шуршал, кривые буквы и кляксы мелькали перед глазами, а я старался не думать о том, что Матиасу на такой сомнительной профориентации и вообще на любой профориентации делать нечего. Вот уж отпали сомнения, что малого в родильном отделении подменили. Ему сулила та же неловкость на консультации по выбору профессии, что и мне в свое время. Но у меня хотя бы были если не знания, то хорошие баллы. И именитая родня, не без того. По сути, мне могли открыться любые двери, а там бы я сориентировался по ходу. Матиас же… Нет, я очень был привязан к этому странному горделивому пареньку с татуировкой на лице, но, объективно, у него не было ни талантов, ни знаний, ни целей, ни мечты. Он мастерски плыл по течению, особо при этом не напрягаясь. Что скажет вельва, заглянув в его будущее? «А еще надо что-то с грибами делать срочно», — билась паническая мысль. В какой момент я, узнав, что сын жрет психоделики, решил, что все пройдет само собой и причин для беспокойства нет? Следующий этап уже будет называться «Финнеас Вейн. Один шприц на десять человек или особенности досуга в кругу друзей». Заснуть я планировал на рассвете, чтоб не проснуться опять на капище в лесу. За окном шумел мелкий холодный ливень. Бушевала гроза. Меньше всего хотелось проснуться в каменном кругу, голой спиной на мокром холодном узоре, а потом топать обратно, увязая в грязи размытых троп. В такие моменты, когда сил глядеть в домашние задания уже не было, я понимал, насколько на острове невыносимо нечего делать. Здесь не было не то чтоб таверны, магазина не было никакого. Интернет, связь — дохлый номер, хоть на колокол залезь и макушкой небо задевай, ни хрена не работало. К поварихе спуститься, поболтать, так прогонит. Магда была не в духе с тех пор, как на кухне нашли гнездо шершней. Газеты сюда приходили, как и вся почта, с опозданием в минимум трое суток. Рождественские свитера от мамы для меня и Матиаса прибыли к началу января, а принесшую их сову пришлось пару суток отпаивать зельями, чтоб привести в норму после долгой дороги. Письмо в Бостон полетело с осени третье, и до сих пор не долетело — путь такой, что не удивлюсь, если сова сдохла по дороге. Уныло как-то, не по-моему. Ни тебе государственных переворотов, ни «Великолепный век» не посмотреть. Вроде и отлично, а когда ночь наступает и спать не хочется, то хоть вой. Человеку не угодить. Низменное жадное создание даже в раю будет жаловаться, что облако не такое удобное, как фирменный ортопедический матрас. Я бы долго баюкал мудрость, рассеянно листая эссе, но учуял сладкий запах зова. Выглянул в окно, но сквозь пелену дождя в темноте не видно было даже земли внизу. Накинув на плечи куртку, я выскользнул из комнаты и спустился вниз, на запах, поспевая за каждой его приторной ноткой. Я не сомневался, что он зовет меня через главный корпус замка к западной башне — Магда все еще подкармливала красных колпаков обрезками мяса, и предпочитала это делать тогда, когда по замку не шныряли ученики. Я почти повернул к мосту-переходу и готов был шагать вперед, через весь замок, чтоб шугнуть повариху в западной башне, но вдруг запах словно крюком изменил направление. Он резко повел меня не в сторону западной башни, а вниз по главной лестнице. — Да ты издеваешься. У ворот я увидел высокую фигуру Матиаса. Тот, вздрогнув, обернулся. — Ты чего не спишь? — прошептал он, словно боясь разбудить кого-то. Совесть бы хоть припомнил, засранец. Тебя после полуночи преподаватель ловит мало того что и близко не возле общежития, так еще и целенаправленно покидающего замок! В Хогвартс завхоз Филч за такое расстреливал бы, если петиция Розы Грейнджер-Уизли, единственной с ним плюс-минус дружившей, о разрешении завхозу-сквибу носить и применять огнестрельное оружие, набрала бы больше двух подписей. — Какого черта ты не спишь? — прошипел я. — Я не хочу спать, — прошипел в ответ Матиас. — Не хочешь спать — иди учебники читать. Куда намылился среди ночи? — Да просто пройдусь у берега. В общаге такая симфония храпа, что у меня уши сворачиваются. — Беруши тебе на что? — Ни на что, они бесполезные. Честно говоря, когда магазин «Зонко» в Косом переулке предлагал волшебные чудо-беруши за галлеон, которые погружали пользователя в полную звенящую тишину, я так и подозревал, что они бесполезные. — Ладно, идем. Матиас вытаращил глаза. — Куда идем? — На берег, гулять. Я с тобой. — Бля, ну Ал… — А что случилось? — притворно удивился я. — Ты же идешь перед сном дышать свежим морским воздухом, а не к какой-нибудь очередной девице за конюшню, правда? Матиас скрестил руки на груди. — Ну Ал. — Пятнадцать минут. — Да какие пятнадцать минут! — Пятнадцать сраных минут. Поздоровались рукопожатием, обсудили грядущий экзамен и разошлись по общежитиям. Бегом, время пошло. Для Матиаса я был авторитетом примерно таким же, как хлебница на столе. Я не удивился, что по истечению времени и уже гораздо позже запаха зова в ближайшем радиусе не унюхал. Воспитывать Матиаса было поздно и неблагодарно. Ему стукнуло восемнадцать, странно, если бы он следовал правилам и не имел личной жизни. Меня могло это бесить сколько угодно, но можно ли повлиять? Нет. Я поднимался в восточную башню — в самом же деле, не со свечкой же за конюшней стоять. Подсвечивал себе палочкой под ноги, потому что оступиться на узкой винтовой лестнице и скатиться вниз было элементарно. Столько раз, сколько на этой лестнице падал пьяный вдрызг Ласло, было не счесть. На верхнем ярусе, который подводил к коридору, ведущему к комнатам, надо мной нависла тень. Она спускалась темным размытым силуэтом, словно поглощая освещенные факелами стены. Я не сказать, что испугался и схватился за сердце. Просто в очень узком помещении, похожем на вытянутую трубу с лестницей вверх разглядеть на стене тень, покореженную отсветом факелов, было неспокойно. И, нет, это не был дементор, Дьявол с карт цыганки, ночной кошмар или вселенское зло — это был человек. Я жил в башне не один. Но когда я поднялся выше и поравнялся с высокой фигурой, то понял, что это не Ингар бодрствует в ночи. Фигура была закутана в старый дорожный плащ, с которого струями стекали потоки дождевой воды. На ступеньках тянулись мокрые следы. На мои шаги фигура обернулась. Пальцы опустили глубокий капюшон, обнажая обритую голову. — Не спится, Поттер? — Лицо, исполосованное шрамами, смотрело на меня. Я смотрел на Раду Илич в ответ, стараясь не задерживать взгляда на кожаной повязке, скрывающей ее некогда проклятый красный глаз. Лицо казалось сшитым из лоскутов кожи, но увечья, страшные, перекроившие облик до невозможности узнать в ней некогда молодую и обычную девчонку из Дурмстранга, выглядели иначе — такие же черные, но застывшие без движения, не извивающиеся, как растревоженные пиявки. — Да уж теперь точно не уснуть, — буркнул я. И не знал, рад был видеть эту ведьму или нет.***
В последний раз такую штуку, как профессиональное выгорание, Скорпиус Малфой чувствовал во время отпуска с женой в Монако. Тогда, казалось, целую вечность назад, он лежал на шезлонге, пил сладкий алкогольный коктейль и думал о том, что черта с два он снова вернется к министерской службе. С тех пор прошел не один год. И вот Скорпиус Малфой снова был на пороге того, чтоб демонстративно отхлестать начальство заявлением на увольнение. — Еще раз, — сипло протянул он, потирая переносицу. — Кто сказал, что вам ко мне? В холле консульства его перехватили самым наглым образом. Грузная волшебница, помахивая сумочкой, бросилась Скорпиусу наперерез с такой готовностью, будто сутками его выжидала, прячась за колонной. За волшебницей ступал тощий прыщавый парнишка в жилете с когтевранской нашивкой орла. Вернее, ступал, но не по своей воле — женщина тянула его так же легко, как дамскую сумочку. — Какая ярмарка новинок? — Скорпиус не понимал, что происходит. — Кто вы? Волшебница так усиленно объясняла и жестикулировала, что дважды едва не задела Скорпиуса по длинному носу. — Мы по рекомендациям самого директора Хогвартса! Вот, пожалуйста! Скорпиусу сунули свиток и три скрепленных скобой стопки бумаг. — И направление, и рекомендация, и автореферат рукописи, и рецензии, все есть, — клекотала неугомонная волшебница. — Мой сын, Монти, очень талантливый мальчик. Всего шестой курс, а он уже создал уникальные самонагревающиеся пробирки для зелий. — Нахрена? То есть, так держать, Монти, — Скорпиус закивал, отодвигая от себя документы, которые ему пихали. — Мэм, что вы хотите от меня? — Ну как же вы не понимаете, Господи, — простонала волшебница. — Мы приехали на ярмарку магических новинок, представлять изобретение Монти. Его самонагревающиеся пробирки не имеют никаких аналогов, это же панацея! Бедный Монти явно думал о том, что панацеей будет закрыть его маму где-нибудь и сбежать. Парень неуверенно и скромно переступал с ноги на ногу. — Вот мы прибыли, все документы на руках. И автореферат, и направление, и рецензии… — Я понял. — И что теперь? Куда нам теперь? Волшебница с таким видом глянула на Скорпиуса, что тому на миг стало стыдно, как это он их не встретил в аэропорту с оркестром и фейерверком. Но лишь на миг. — Мэм, я дипломат, а не экскурсовод. Откуда я знаю, куда вам теперь? — Но нам сказали… — Кто сказал, что вам ко мне? — Мистер Бартоломью Тервиллигер. Глаза Скорпиуса прищурились. Что-то ему подсказывало, что до конца рабочего дня господин генеральный консул сегодня не доживет. — Я не знаю, куда вам сейчас, — отмахнулся Скорпиус, почти убегая по лестнице от преследующей его женщины с сумочкой и умным сыном Монти. — Заселитесь куда-то, погуляйте, сходите в Вулворт-билдинг — там кто-нибудь вам что-нибудь подскажет. Женщина, помахивая бумагами, догоняла британского дипломата до самого второго этажа, прежде чем ее озарила мысль о том, что эти чертовы чиновники всегда были несправедливыми лентяями. — Черт знает что, никто ничего не знает. За мной, Монти! Скорпиус Малфой кипел. Не в первый и далеко не в последний раз недоучка Бартоломью, знающий о профессии дипломата лишь местонахождение ближайшего буфета, взваливал на более опытных коллег работу, в сути которой не попытался разобраться. Всякий раз это случалось не вовремя — Бартоломью как чувствовал, когда в терпение Скорпиуса и без его фокусов держится на тончайшем волоске. — Где этот придурок? — рявкнул Скорпиус, распахнув двери, за которыми сортировали документы две служащие консульства. Волшебницы вздрогнули. — Господин генеральный консул отлучился на обеденный перерыв, — тоненьким голосом признался та, что была моложе. Свет в здании музея пожарной охраны, служившей резиденцией британского консульства на территории МАКУСА, мигнул. Скорпиус прищурился. — Понял, спасибо, леди. С Бартоломью Тервиллигером нужно было что-то решать — мальчишка был тупым, беспечным и полностью уверенным в том, что именитый отец решит любую его проблему, даже не выходя из своего кабинета в министерстве магии. Мальчишка был удобным, как начальник. Даже если плюнуть в лицо Айрис Эландер и поджечь Вулворт-билдинг, в сторону британских дипломатов не оскалиться ни одна собака — сэр Генри Тервиллигер сам побежит и тушить пожар, и вытирать госпоже Эландер лицо платком, лишь бы никто не подумал, что его сынок не справляется с возложенными обязанностями. Руки Скорпиуса были развязаны, но куда больше хотелось завязать на шее малолетки Бартоломью крепкий морской узел и придушить. Поднявшись на этаж выше и вернувшись в свой кабинет, Скорпиус так и застыл на пороге. И медленно закрыл дверь, словно боясь ее громким хлопком спугнуть сидевшую в кресле напротив рабочего стола волшебницу. — Бет. — Не дрогнувшим голосом произнес Скорпиус, глядя перед собой. Эл, покручивая в руках конверт, глубоко кивнула. Она очень изменилась. Не казалась больше подростком, примерившим чужую форму и преисполнившегося важностью сотни министров. Не выглядела, как человек, у которого все в жизни гладко, но казалась вполне уверенной и в своих действиях, и во внешнем виде, который, впрочем, оставлял желать лучшего. Она была усталой и с багряными синяками на шее, очень коротко пострижена и одета в спортивное, но со строгим темно-синим форменным пиджаком в руках. Она больше не выглядела болезненной и хрупкой — худая, бледная, но высокая и жилистая, чернильный уроборос обвивал крепкое плечо — по-девичьи тонкое, но совсем не хиленькое. Она изменилась быстрее, чем тикало сломанное время. Эл глядела исподлобья. — Я искал тебя вчера всю ночь, — проговорил Скорпиус, сев за рабочий стол. — Зачем меня искать? — Эл вскинула бровь. — Тем более, я сама пришла. Придвинувшись к столу ближе, Скорпиус сцепил руки в замок. Обтянутая перчаткой рука с трудом согнула пальцы. — Ты понимаешь, что происходит, Бет? Эл кивнула. — Или не до конца? — Я убила культистку ржавыми ножницами и видела, как Октавия Монро распалась на атомы. Мне кажется, я понимаю лучше многих, что происходит на самом деле. Глядя в непроницаемое бледное лицо, Скорпиус прошептал: — Пожалуйста, возвращайся домой. Я организую это тихо и сегодня же. — Не раньше, чем я проткну ножницами каждый проклятый глаз, — пообещала Эл. — Поэтому, мне нужна помощь. — Что угодно, при условии, что сегодня же ты возвращаешься со мной. — Нет, не так. Что угодно, при условии, что никто не узнает, о том, как мне на секунду показалось, что подпись на твоей сегодняшней почте, оставленной без присмотра в этом кабинете. — Эл потрясла конвертом. — Подозрительно напоминает петелькой буквы «С» подпись капитана Свонсона, на которую я не раз натыкалась, когда сортировала старые отчеты о миссиях в архиве штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА. И что бы я увидела в конверте, если вдруг, предположим, успела бы его распечатать, изучить, сфотографировать на телефон и снова запечатать, пока ожидала? Лицо Скорпиуса вытянулось. Бледные брови Эл дрогнули. — Людвиг ван Бетховен, симфония номер пять до минор, — сказала она вкрадчиво. — Что? — Та-да-да-дам. — Бет… — Скорпиус тяжело вздохнул, сжимая руку в кулак. — Ты очень многого не понимаешь… — Мне не надо понимать многого. Мое дело — вовремя сигнализировать начальству. А мое начальство, кстати говоря… — Бет, — рявкнул Скорпиус, багровея от злости. И с очень большим усилием выдохнул, чтоб мягко спросить. — Чего ты хочешь? Она изменилась куда быстрее, чем тикало сломанное время. Эл опустила конверт на стол. — Помоги мне. Так, как нужно, а не как ты хочешь. Придвинувшись на край стула, она вытянула шею, едва не соприкасаясь со служащим консульства длинным носом. — Как спасти Ренату от культа? Скорпиус фыркнул. — Ты думаешь, я стану ее спасать? — Думаю… — тонкий палец медленно придвинул конверт обратно к Эл. — Да. Заглядывая в светлые карие глаза, Эл чувствовала, что ее предложение трещит по швам. — Ты знаешь о проклятье больше, чем весь Вулворт-билдинг, почему ты ничего не делаешь? Ты можешь спасти стольких людей, изменить историю. — Один умник уже сломал время. — И ее уже нет, — выпалила Эл. — Культ получил ее. Что станет со всеми нами, если он получит и Ренату? — Рената бесполезна. — То-то ты за нее цеплялся. — Мне плевать на Ренату, плевать на ее идиотку-дочь. Плевать на всех, кто был в Хогвартсе в тот день, мне нужно вытащить тебя в безопасное место! — прорычал Скорпиус. Выпустив конверт, Эл резко откинулась обратно в кресло. Внутри нее разгоралось пламя негодования и горечи бессилия. — А зачем вообще все это было? Если тебе плевать? Мы, как самые настоящие две идиотки, столько времени шарились в Сан-Хосе, облазали каждый камень в поисках запонки, и ради чего? Почему? — Потому что твой запойный крестный перепутал год! Иначе бы меня здесь не было. — Он ничего не перепутал, — заверила Эл. — А снова оказался прав. Мы попали именно туда, куда нужно. — Бет, я боюсь за тебя. — Бойся не за меня, а меня. Потому что если ты добьешься своего, и я вернусь домой, я не сяду за рояль снова. Напористо щуря ледяной взгляд, Эл скривила губы. — Знала бы ты, — протянул Скорпиус безжизненно. — Зачем на самом деле пришла Рената… — Да уж не трусы мне подарить. Плевать, зачем, — отрезала Эл. — Ее нужно оградить от культа. Она не поддалась его влиянию тогда. Почему? Ей все больше казалось, что она пришла колотить ногой в закрытые двери. «Ему действительно плевать на Ренату», — лихорадочно думала она. — «Что с ней случилось вообще после того, как маховик закинул меня в прошлое?» С такой поддержкой шансов у нее оставалось немного. — Если ты боишься за меня, — сипло сказала Эл. — Помоги остановить культ. Сейчас. Потому что я остаюсь до конца. — До чьего конца? — До чьего потребуется. Скорпиус выдержал долгий взгляд. И, не моргнув даже, отпрянул назад и щелкнул замком ящика письменного стола. Из ящика обтянутая перчаткой рука достала небольшую и старую деревянную шкатулку. Резная крышка была занозистой, а петли ржавыми, но механизм сработал безошибочно — стоило пальцам покрутить крохотные бегунки, выстраивая пароль, как задвижки звонко клацнули. На мягкой бархатной обшивке средь старых писем мелькнуло золото. Но Скорпиус и не притронулся к крохотному колечку, а вытянули из шкатулки черный плотный шнурок. На шнурке мелким грузиком болталась запонка, в золотом контуре которой блеснул темно-алый камень. Скорпиус, тяжело вздохнув, протянул шнурок Эл. — Альбус вернул мне ее, чтоб потом украсть. К слову. На ладонь Эл опустилась запонка. Довольно тяжелая, как для своих размеров. — Для Ренаты? — Да. Отдай ей, если это единственная помощь, которая тебе нужна. И еще… Эл бережно смотала черный шнурок. Скорпиус, стянув перчатку и повозившись, покрутил на безымянном пальце обручальное кольцо. Алый камень в нем был тусклым и мелким настолько, что напоминал крошку. — Будет лучше, если философский камень останется у тебя. Эл покачала головой. — Я справлюсь без допинга. — Ты можешь погибнуть, если останешься. — Мне по трудовому договору не положено, — сказала Эл, поднявшись с кресла. — Оставь камень. Миру не нужен magnum opus. Только тебе. И Ренате, пока не поздно. Лицо Скорпиуса посерело. Эл, спрятав запонку в карман, подняла взгляд. — Спасибо. И, подхватив пиджак, направилась к выходу, шаркая подошвой кроссовок по натертому до блеска полу. У двери, дернувшись, обернулась: — Если запонка, которую носила Рената, снова у тебя... чем для Ренаты закончилась битва? — Тем же, чем и для многих, кто так же уверенно решил дать отпор. Эл вылетела из консульства, больше не оборачиваясь и не замедляя шаг.***
Рассеянно грызя пышный шоколадный маффин, Шелли смотрела в записи. Уникальность конспектов салемской стипендиатки заключалась в их абсолютной нечитабельности — почерк был бисерным, а написанное часто съезжало со строк. Шелли в спешке или озарении часто писала по диагонали и в углах страниц, подписывала иллюстрации только ей понятными комментариями, а сами конспекты из года в год предпочитала не менять. Толстенная тетрадь с первого курса едва закрывалась — в нее вклеивали новые страницы раз за разом, явно взращивая записи до размеров фолианта. Растянув на добрый метр гармошку чертежей, Шелли замерла, от внешних раздражителей отключившись. Внешних раздражителей же хватало. В обсерватории бушевали портреты трех жен магистра Аль-Саада. Почивший магистр имел чувство юмор весьма специфическое, назначив трех своих жен стражницами Большой Обсерватории. По ее стенам были развешаны богатые позолоченные рамы с пустыми холстами, между которыми три склочные женщины перемещались, больше между собой собачась, нежели следя за порядком. Они визжали и кричали так, что дрожал стеклянный купол обсерватории, а по ночам, когда студенты высматривали в небе созвездия, никакого умиротворения и тишины и близко не было — три женщины с картин не засыпали ни на минуту. Ткнув средний палец одной из женщин, вопящих уже на нее саму, Шелли выдохнула сладкий персиковый дым. Обсерватория по утрам часто пустовала — залитая солнцем сквозь прозрачный купол аудитория была очень душной. Лекции читались в соседнем зале, где было прохладней и удобней. Тем не менее, закрывшись в духоте бесполезной утром обсерватории, Шелли в гордом одиночестве читала то один конспект, то другой, а в руках покручивала до дымящую без устали электронную сигарету, то перо. Чернила, капающие с заточенного острия, оставили на столе не одну размазанную кляксу. «Что-то не так», — думала Шелли, и, не глядя, махнула палочкой в сторону орущего портрета. Там, где у женщины с картины был раскрытый в крике рот, на полотно со звонким хлюпаньем прилип ком розовой жвачки. Женщина завыла и потянула руки, намереваясь каким-то чудом вырвать обидчице волосы. — Да иди ты, — отмахнулась Шелли. И перелистнула страницу. Иногда свой собственный почерк она ненавидела — недаром декан Пуффендуя говорила, что с таким почерком старосте или в целители, или в шифровальщики древних рун прямая дорога. С трудом дочитав заметки на полях, Шелли снова взмахнула палочкой, на сей раз неспешно и очерчивая круг. Прозрачный купол обсерватории медленно затянула темная черепица, не оставляя ни единого просвета. Обсерватория погрузилась во тьму. Опустив на кафедру коробчонку, сотканную из гнутых проволок и шестерней, Шелли вставила в ее боковой паз миниатюрный рычаг и дернула его вверх. Коробчонка щелкнула, запуская шестерни. Проволоки потянулись в стороны, нанизанные на них бусины лунных камней вспыхнули бледно-голубыми искрами и выпустили в темный потолок тонкие нити сияния. Заплясали силуэты путанных созвездий, когда проволоки атласа переплетались и вытягивались, отбрасывая красивые тени. Наблюдая за тем, как темную обсерваторию осветило похожее на перекошенный домик созвездие Цефей, Шелли почувствовала плечом щекотку чужих волос. — Он работает, — шепнул гость, словно боясь голосом спугнуть мерцающие под куполом звезды. — Ты зря сомневалась. Шелли, не сводя глаз с тонких сияющих контуров Цефея, протянула: — Он работает, да. Но что-то не так… Я год не пересматривала свои расчеты. — Потому что он работает. — Да, но я будто под другим углом смотрю на то, что сама и просчитала. И что-то не складывается, но я не понимаю… Ох блядь! Она дернулась, когда в полумраке обсерватории увидела, что черные следы лживой клятвы на госте напоминали докрасна раскаленные угли. Быстро взмахнув палочкой и вновь открыв стеклянный потолок солнечным лучам, Шелли с опаской развернула к себе лицо попытавшегося отпрянуть гостя. — Оно уже на лице, — проговорила она. — Ты в курсе? На скуле закручивалась бороздка стремительно чернеющих на свету неровных спиралей. — За ночь… — Шелли побледнела, позабыв о том, что Цефей в залитом светом помещении бесполезен и невидим. Гость одернул ее руку и отвернулся. — Это не страшно. — Но скосил взгляд. — Насколько высоко поползло? — А ты в зеркало не смотришься? — Нет. — В смысле? — опешила Шелли. Оглядевшись по сторонам, гость приблизился к круглым увеличительным зеркалам на стене и раскинул руки. Глядя сквозь гостя только на свое отражение, Шелли приоткрыла рот. — О-у, точно. Погоди, а ты знаешь, как выглядишь? — Догадываюсь, — уклончиво ответил гость. — Ты серьезно? А как ты бреешься? — Наощупь. — Так вот откуда этот шрам. — Где? — На щеке. Вот здесь, — Шелли ткнула себя пальцем в мочку уха и провела линию до подбородка. — Нет, — буркнул гость. — Это сфинкс лапой ударил. Идем. Спешно собирая со стола в охапку свои конспекты, сигарету и похожий на шкатулочку все еще работающий атлас, Шелли поспешила следом, даже не оборачиваясь на визжащих гадости жен магистра Аль-Саада. — Тебя ударил сфинкс? За что? — Не разгадал его загадку, но попытался его усыпить и забрать то, что он охранял, — пожал плечами гость, ощупывая шрам так, словно долгие годы не помнил о его существовании. Глаза Шелли блеснули. — А что пытался забрать? — сгорая от любопытства, она позабыла, что не вытянула из атласа рычажок. По коридору вслед за ними тянули кривые очертания созвездия. — Священного ибиса из Туна эль-Гебель. Вернее, его останки. — Ибис… — Это священная птица древних египтян. Символ Тота, их бога мудрости и письма. — Зачем тебе священная птица? — За нее хорошо платили. Многие, кто в теме коллекционирования всяких артефактов, верят в то, что священный ибис, это как пятнадцать диадем Кандиды Когтевран. Но в некрополь соваться до сих пор боятся, помнят, что экспедиция Картера закончилась не очень. Поэтому платили действительно хорошо, только не предупредили, что сфинкс охраняет катакомбы, и он нихрена не говорит на понятном языке — его загадку разгадать невозможно. — Гость сжал Шелли за локоть, когда та поскользнулась на натертом до блеска полу. — Не убейся. Шелли, сунув ему конспекты, наконец вынула из атласа рычажок. Свечение потухло, а проволоки с лязгом завернулись обратно в коробчонку. — Один вопрос. — Всего один? — Какого черта ты работал тюремщиком? — Смотрителем, — уточнил гость. — Один хрен, — отмахнулась Шелли. — Да у тебя кругозор шире, чем у салемских магистров! Гость закатил глаза и фыркнул. Натянув капюшон и скрыв располосованное черными следами лицо от потока идущих навстречу студентов, он свернул на широкую лестницу. Шелли, спешно спускаясь, не унималась: — Нет, я не шучу. Ты столько всего видел, столько всего знаешь. От того, как выплюнуть воробушка и до истории древнеегипетских некрополей… — Ты поживи с мое и по ночам не спи. — Так я об этом и говорю. Такой ресурс, как в два раза больше времени! — Я просто много мотался. — Да ты даже сейчас за год прочитал книг из библиотеки больше, чем кто-либо за всю историю университета. Почему ты не учился? — не унималась Шелли. — Потому что работал, — терпеливо ответил гость. — Неужели ты за столько лет не заработал бы на учебу? Кстати, а за сколько лет? — Много. — Намного много? — Намного. — Примерно? Тридцать? Гость покачал головой? — Тридцать два? — осторожно поинтересовалась Шелли. — Отстань от меня. — Тридцать три? Четыре? — Я тебе ничего не скажу. Держи свой атлас крепче, а то скоро церемония, а ты его вот-вот расхреначишь. Шелли послушно умолкла, но до самого общежития поглядывала со жгучим любопытством. Гость щурился, то и дело метая в нее недовольные взгляды. — Так почему не учился? — у комнаты спросила Шелли. Гость вздохнул. — Стар я для этого. В мои лета за парту садиться уже поздно. — Да нихрена не поздно, сколько бы тебе ни было. Даже если тридцать шесть. Стянув капюшон, гость усмехнулся. — Особенно, если тебе интересно. — Мне не интересно. — Ты по ночам иногда читаешь такое, что я не осилю и на спор. А я, напоминаю… — Ботан прямоходящий. — Совершенно верно. Взгляд Шелли снова обеспокоенно скользнул по извивающимся черным следам. — А точно ничего нельзя… Гость гневно выругался. — Дашь мне свой тональный крем, я буду им замазывать клятву, чтоб ты не задавала вопросов. — Я бы с радостью. Но тебе не подойдет тон. — Расистка чертова. Пиздуй на занятия. И не мучай этот бедный атлас, все работает. На занятиях Шелли присутствовала только телом, устроившись на предпоследнем ряду амфитеатра. Дисциплина алхимии могла бы быть самой интересной во всей учебной программе Салема, однако магистр Миттернахт была хоть и блестящим ученым, но скверным преподавателем. И истинное таинство алхимии студентам предпочитала не раскрывать — вот уже год они строго исследовали один лишь учебник и записывали за лектором путаные предложения. Никакого превращения одних элементов в другие на практике магистром Миттернахт показано не было, а сама алхимия в таком изложении напоминала скорей трансфигурацию школьной программы, но изложенная максимально сложно. Шелли, делая вид, что сосредоточена на записях, тем временем продолжала листать свои старые заметки. Последовала совету и на сей раз мучила уже не звездный атлас, пытаясь найти то, что смущало в его старых чертежах. «Как же тебя запустить?», — сокрушалась Шелли, растягивая меж пальцев плотную цепочку, на которой тяжелели посаженные на ось песочные часы. И перевернула песочные часы легким тычком пальца. Платиновая крошка тяжело посыпалась в нижнюю колбу, не желая легко парить в обеих частях часов и озарять хрупкое с виду стекло едва заметным сиянием, как это было в старом, разбитом маховике. Песчинки времени в нем парили легко, оседая медленно, словно колыхая воздух. Порошок платины, который, теоретически, должен был справиться с этой же задачей, но лучше и точнее, просто оседал на дно. Никакой магии в собранном макете не было — в руках у Шелли был просто длинный причудливый кулон. — Мисс Вейн, вы еще с нами, или уже одной ногой на ярмарке талантов, получаете грант? — процедил скрипучий голос лектора в такт стуку шагов вверх по ступенькам амфитеатра. «Че ты доебалась опять до меня?», — пронеслось в голове у Шелли, поспешно сунувшей маховик под блузку. Хотя прекрасно знала причину, по которой магистр Миттернахт ее невзлюбила с самой первой лекции. Строгая старая колдунья была из той суровейшей школы ученых, которые ежедневно по Салемскому университету рассекали в парадных мантиях, жилетах и остроконечных шляпах, и розовые волосы Шелли были для этой дамы хуже красной тряпки для быка. По лекционному залу гулко пробежало эхо смешков. — Нет, магистр Миттернахт, — произнесла Шелли, подняв глаза на глядевшее свысока морщинистое лицо. Магистр оглядела разложенные записи, пестрящие яркими подчеркиваниями разноцветных маркеров. — Да уж, не сомневаюсь, что вы на пороге чего-то великого. Может, в таком случае, вы напомните курсу, на чем я только что остановилась? Шелли бегло глянула на исписанную грифельную доску. — На ошибке в третьей строке, где говорится, что золото подвержено реакции окисления? «Как иногда грустно быть умной», — думала Шелли, глядя в темно окно в щелочку меж плотными шторами. Магистр Миттернахт, чьи фибры души были глубочайше оскорблены, назначила наказание. До позднего вечера Шелли мягкой тряпицей протирала и без того блестящие кубки в Зале Славы Салемского университета. А после того, как престарелый хранителя музея счел уборку приемлемой, направилась в общежитие с тяжелым сердцем, но на полпути развернулась и зашагала обратно в главный корпус. Шаркая подошвой по начищенной лестнице и петляя пустыми коридорами, она добралась до библиотеки. Дождавшись пока библиотекарь-приведение Лорелия проплывет меж проходами в стену, Шелли протиснулась в приоткрытую дверь, не реагируя на золотистую табличку с часами работы. В библиотеке было темно. Витражные окна, не пропускающие лунный свет, лишь поблескивали разными красками своих мозаичных узоров. Шагая меж гигантских стеллажей, туго набитых старыми книгами, Шелли вертела головой, словно в темноте бы безошибочно нашла нужную секцию. Продвинувшись достаточно далеко, чтоб книжные ряды скрыли ее от внезапно появления библиотекаря, Шелли прошептала заклинание. И, подсвечивая палочкой бирки на книжных секциях, Шелли направилась вглубь бесконечно огромной библиотеки. Цепляя пальцем сухие корешки старых томов, она нашептывала себе что-то под нос, продолжая вспоминать вереницу чертежей из заметок, как вдруг отвлеклась на огонек, повисший высоко в темноте. Ускорив шаг и добравшись до нужного места, Шелли задрала голову и опешила: — Ты что здесь делаешь? На самом верху книжного шкафа у стены, подпирая головой потолок, удобно устроился гость. В одной руке он сжимал яркий карманный фонарик, другой же крепко держал книгу, на красочной обложке которой виднелась томного вида девица с очень, очень выдающимися обнаженными формами. — А на что это похоже? — возмутился гость. — Иди отсюда. Шелли залилась краской. Но, нахмурившись и снова глянув на обложку, притянула к себе лестницу и взгромоздилась наверх. — Ага! — И восторжествовала, стянув обложку, оказавшуюся разворотом какого-то старого порнографического журнала. Под обложкой оказалась старая книга с пожелтевшими страницами. Название на твердом переплете гласило «Мифология и культурное наследие цивилизации инков». Гость закатил глаза. — Не так уж и интересно, я смотрел картинки. — Ну конечно. — Просто я не сплю. — Да ладно тебе, — отмахнулась Шелли. — То есть, ты слишком стар для того, чтоб учиться, но все же не слишком, раз тебе есть дело до того, что подумают окружающие? Гость захлопнул книгу. Вновь раскалено-красные следы на его лице закручивались гневными спиралями. — Ты чего пришла? Умничать? И нахмурился, направив фонарик на Шелли. — Кстати да, почему ты не спишь? — Я решила еще раз перечитать «Историю хронометрии». — Прям щас и ночью? А тебе разве завтра с утра не готовиться к тому, чтоб на ярмарке сражать ботанов атласом? Шелли уклончиво пожала плечами. Гость прищурился. — Что? — Я думаю, может не идти? — Начинается… Спрыгнув с лестницы, Шелли облокотилась на стеллаж. — Ты не понимаешь. Что-то не то. — С тобой что-то не то, если честно, — признался гость, в секунду спустившись вниз. И сунул книгу обратно на пустующее место. Направившись обратно к нужной секции, Шелли подсветила палочкой угол шкафа, в который не вписалась и больно задела плечом. И, добравшись, куда нужно, снова залезла на лесенку, к предпоследней полке. Отыскав «Историю хронометрии», которую сама же и вернула сюда несколько недель назад, Шелли осторожно потянула книгу на себя. — Причем хронометрия к астрономии? — спросил гость. Шелли отмахнулась. — Что-то не так с атласом, — повторила она, прошагав с тяжелой книгой мимо гостя. — Он работает. — Да, но… Я не знаю, как объяснить. Книга тяжело плюхнулась на стол, наверняка переполошив призрака Лорелию. Масляная лампа рядом вспыхнула теплым оранжевым светом. Шелли упала на стул и начала листать сухие страницы. — Он работает, так как и должен. Я знаю каждый расчет в точности до одной тысячной. Но сейчас, когда вижу эту чертежи, понимаю, что где-то… не ошибка, нет. Просто что-то не то. Понимаешь? — Как по полочкам разложила, Рошель. — Гость внимательно наблюдал за судорожным перелистыванием страниц. — Как тебе поможет среди ночи книга по хронометрии? — А так, что эта херня не работает, и я не знаю, как сдвинуть ее с мертвой точки. Уже полгода. — Шелли звонко опустила на стол маховик времени. — Не разобьется, стекло часов каленое. Но гость все равно машинально забыл как дышать. — Причем к твоему атласу маховик? — зато почти взвыл от того, как мысли Шелли прыгали от одной области к другой. — Я собрала атлас с головы. Ни пособия, ни инструкции, только иногда Аль-Саад что-то умное советовал. С нуля. А для маховика у меня и сломанный прототип, и тетрадка с расчетами, и сто-пятьсот книг из библиотеки. И ничего! Я собрала корпус, а дальше — я не знаю, что делать дальше. Шелли снова раскрутила цепочку и лупанула песочными часами по столу. Гость подавился выдохом. — Да успокойся. Я его летом на бабушкином фургоне давила — и ничего. Кроме того, что он так-то бесполезен. — Нет никакой срочности понять тайну времени за ночь, — вразумил гость. — Да? Клятва уже на лице, думаешь, у тебя есть еще год-два-три? — Одна ночь точно ничего не изменит. — Вчера на лице у тебя этого не было. Почему? Гость цокнул языком. — Хозяину, видимо, не на ком выместить гнев, хуй знает. Остановись, ты опять помешалась. Шелли, повернув голову, выпалила: — Ты сам не знаешь, что делать. Что бы ты делал на моем месте? — На твоем месте я бы отправился спать. Потому что могу. Захлопнув перед толстую «Историю хронометрии», гость безапелляционно покачал головой. — Лучше бы вместо учебников ты читала новые правила библиотеки. По ночам нельзя читать астрономам, Козерогам и… — Евреям, да. — Да. Все, иди в общагу. Я, между прочим, ваш дворецкий. Узнаю, что ночью снова паяльником что-то шарудишь, обрежу твой кабель до музея ведьм. — Он скрыт заклинаниями. — Если его не охраняет сфинкс, то это вообще не препятствие. Сохранностью кабеля, как единственного источника электричества на всю территорию университета Шелли рисковать не стала. До самого рассвета и под свечой, как и положено прилежному студенту, она снова и снова перечитывала записи и просматривала выученные наизусть чертежи. Ночь, как и день, проведенный в комнате, прошел мимо. Вечер же наступил так внезапно, что Шелли, дернувшись в один миг, подумала, что ее на ярмарку магических новинок незаметно и наглым образом подкинули. В зале церемоний, похожем на зимний оазис, было очень прохладно и красиво. Ледяные скульптуры украшали помост, в самом центре шумел водой большой фонтан с разноцветными крохотными рыбками. Сотни свечей, парящие под высоким потолком, подрагивали, отбрасывая огоньками мерцающие отблески на мраморный пол. Играла негромкая и приятная музыка — кто-то невидимый плавно перебирал клавиши фортепиано. Пахло свежестью и смесью дорогих парфюмов, сладостью пирожных на столах и шипучим шампанским, но для Шелли пахло только ее персиковой сигаретой и влажностью политых дождем лужаек. — Че ты опять сидишь здесь? — опустившись на корточки, прошипел гость, отыскав ее в два счета в беседке дальнего двора. — Иди в зал. По крыше беседки цокали дождевые капли. Шелли отвела взгляд с разложенных на скамейке чертежей — даже глядя перед собой, она видела только вереницы формул зарисовку модели. Глаза болели, казались замыленными, веки напухли, а накрашенные тушью ресницы казались тяжелыми. — Что мне там делать? Еще пятнадцать минут до демонстрации. Гость захлопнул толстые тетради. — Там фуршет выкатили. Прозвучало соблазнительно. Шелли даже скосила взгляд в сторону ярко освещенных окон. — Давай, — шепнул гость. — Я специально таракана в блюдо с пирожными подбросил, чтоб кроме тебя никто самые красивые не разобрал. Иди. Шелли усмехнулась. — Это твой день. Ты заслужила признание, наконец-то. А ты сидишь под дождем. — Я не знаю… — Атлас работает. Иди. Получи минуту славы, кубок и свободна. Столько лет собирать атлас, доказывать авторство, чтоб в последний момент не получить награду? Ну такое, Рошель. Поднявшись на ноги и одернув не достающую до колен юбку простого черного платья, Шелли оттянула острый белый воротник и сунула под него бесполезный маховик. — Ты будешь со мной в зале? — неуверенно спросила она, повернув голову. — Там большие шишки МАКУСА, а мне не особо здорово мелькать в толпе. Особенно со следами клятвы. Понимающе закивав, Шелли отвернулась. — Но это не значит, что меня не будет рядом, — усмехнулся гость, подмигнув. — Давай, смелее. Поднявшись по мокрым ступенькам, Шелли вжалась в колонну, пропуская вперед выходящих из зала гостей. — … не с кого спрашивать, куда идут деньги, когда проект прикрыли под государственную тайну. Вечно эти Эландеры… — проходившая мимо волшебница, не переставая шептать кавалеру, не глядя, протянула Шелли бокал с недопитым шампанским. Шелли, сжимая чужой бокал, моргнула. «Твое первое признание началась с того, что тебя приняли за официанта», — подумала она. — «Класс». И вошла в зал, где в отражении зеркальных панелей поняла, что официант — не худшее, за кого ее можно было сегодня принять. Она выглядела не как блестящий студент, получающий награду, а как танцовщица на барной стойке, у которой выдалась тяжелая ночь. Промокшая под дождем, с потеками туши под воспаленными глазами, с взлохмаченными влажными волосами, на которых мало что осталось от аккуратных блестящих локонов, в коротком платье, как у официантки из забегаловки, и на каблуках, на которых ходить не умела, Шелли Вейн пришла получать кубок за вклад в науку. Глядя на себя и мелькающих в отражении людей, Шелли перевела взгляд в распахнутые двери церемониального зала. Не в первый раз, но впервые всерьез Шелли поняла, что ей не место здесь, в роскоши и величии Салемского университета. Здесь она всегда, и особенно сейчас выглядела так же, как ее чудная бабушка с кегой пива на парковке у церкви, на которую свысока и с насмешкой поглядывали вырядившиеся к службе соседи. Розовые волосы были дурацкими. Яркими, как парик на манекене. К чему? Зачем? — Самонагревающиеся пробирки моего мальчика… Монти, иди сюда! Голос, быстрые шаги и мелькнувшие в зеркале фигуры заставили вздрогнуть и обернуться. Мимо пронеслась нарядная женщина, не отстающая на шаг от магистра Шеппарда. Его толстая фигура двигалась необычайно быстро — кажется, магистр убегал. За активной женщиной, его преследующей, медленно волочился тощий прыщавый подросток. Они коротко переглянулись в Шелли, обменявшись взаимной тоской. Мотнув головой, Шелли направилась в похожий на ледяное королевство зал. «Хоть пожру», — мысль была прекрасней всего этого важного дня. К началу награждений Шелли безответственно опоздала. Часть свечей погасили, погрузив зал в торжественно сияние у круглого помоста. С помоста, сжимая бронзовый кубок, под вежливые аплодисменты, спускался очередной талантливый юноша. Его изобретением было некое растение в небольшом горшке, мало чем отличающееся от комнатного. «… возможность прищепить отростки медицинского бадьяна и вырастить в клубнях картофеля на подоконнике», — прочитала Шелли бегущую строку из золотых лент, блестящих над помостом. — «Круто. Бадьян сейчас не достать просто так» Один за другим поднимались на помост молодые таланты. Чем больше Шелли слушала и наблюдала, тем сильнее укрепляла веру в то, что ее атлас не имеет никакой научности ценности. Он не показывал ничего нового — созвездия давным-давно можно увидеть на любой карте звездного неба. — Мистер Лауфлер и его открытие седьмого исключения трансмутации соли, — послышался неподалеку скрипучий голос. — Действительно нечто, стоящее Салема. Как раз провожая взглядом очередного студента, спускающегося с постамента, Шелли обернулась. Закутанная в парадную мантию с воланами на рукавах, магистр Миттернахт чопорно держала бокал, перекатывая тонкую ножку меж пальцами и постукивая ногтями по хрустальной чаше. «Щас доебется», — подумала Шелли. Магистр Миттернахт приблизилась и, улыбнувшись проходившим мимо волшебникам, повернула к Шелли голову. Сладко надушенные седые букли заставили скривиться. — Милочка, если уж на что-то претендуете, то могли бы одеться приличнее, — негромко посоветовала магистр алхимии. — И без того вы производите очень неоднозначное впечатление. — Как жаль, что мне плевать, какое впечатление я произвожу на воров студенческих изобретений. — Что действительно жаль, так это что весь переполох в ученом совете был из-за детской игрушки, которая и яйца выеденного не стоит. Кто-то говорил с помоста речь. Шелли слушала и не разбирала слов. Магистр Митетрнахт шумно прихлебнула шампанского. — Значит, детской игрушки? — прошептала Шелли. — Магистр Аль-Саад воровал игрушки? — Милочка, не называйте большой шанс в кой-то веки принести пользу воровством, — снова посоветовала магистр Миттернахт. — И прежде чем громко высказывать свои претензии, хоть бы подумали, какой чести вас удостоил Совет. В мое время раскурочить омут память в деканате означало безоговорочное исключение из университета с позором… Шелли застыла, приоткрыв рот. — И ради чего. Ради игрушечки, не имеющей никакой ценности, кроме как металлоломной. Официант неподалеку откупорил еще одну бутылку шампанского. Пробка вылетела со звучным хлопком, и в голове Шелли щелкнуло, словно рычажком ее собственного изобретения. Дернувшись и не видя перед собой ничего, кроме размытых ненужных фигур в парадных мантиях, Шелли поспешила прочь, ненароком толкнув магистра Миттернахт и заставив ту пролить остатки игристого в бокале на мантию. «Все это время… Я могла понять раньше!» — прижавшись к холодной рельефной стене, Шелли принялась копаться в сумочке, суетливо вытягивая свернутые в толстые и почти негнущиеся трубки тетради. Сумочка закрывалась с трудом, а спешно пытаясь открыть ее, Шелли сломала молнию. Расстегнув, как получилось, она достала конспект и развернула. Вниз гармошкой свесился метр старых чертежей. Гости мероприятия, стоявшие неподалеку, глядели на нее с удивлением. Жадно осматривая вызубренную наизусть схему, Шелли, провела пальцем по зарисованному пунктиром треугольнику, когда сквозь шум в ушах услышала свое имя. Из рук разом выпали толстая тетрадь и сумочка со сломанной молнией, из которой повалило все содержимое. Спешно сгребая вещи обратно и сжимая тетрадь подмышкой, Шелли с опаской подняла взгляд. «Блядь, почему сейчас?» На нее обернулся весь зал, над ней парили свечи, к ней потянулась ковровая дорожка, ей улыбался, приглашая предстать пред наградой, конферансье. Весь мир в одну секунду узнал, кто такая Шелли Вейн, но сама виновница торжества хотела бежать в библиотеку, пока мысль не ускользнула из головы. — Просим! Чья-то рука, словно из-за стены появившись, осторожно забрала у нее конспект и сумку. Выпрямившись и одернув короткое платье, Шелли зашагала вперед. Нога в туфле подогнулась, стрельнув в щиколотке острой болью. Преодолеть ступеньки, накрытые серебристым шелковистым ковром, было равносильно перелому ног до самых тазовых костей, и Шелли, сжимая руку конферансье изо всех сил, поднялась на помост и обернулась к сотне повернутых к ней лиц. Над помостом развернулась бегущая строка из золотистых лент. «Подождите», — едва не взмолилась Шелли. — «Нет…» Рассеянно слушая конфернасье и не разбирая его слов, она забыла, как дышать. Он говорил вечность, но Шелли смотрела через весь зал, чувствуя, как дрожат подгибающиеся в судороге ноги. Во рту пересохло, а в глазах защипало. Свечи вдруг потухли, погрузив зал в темноту. Лица, которые она не различала, Шелли и вовсе потеряла из виду, когда в самом конце зала, у распахнутых дверей в кромешной темноте на миг увидела раскалено-алые извивающиеся спирали. Суетливо утерев глаза, и оставив на тыльной стороне ладони след туши, Шелли повернула голову к изящной кафедре на постаменте. На кафедре появилось ее собственное изобретение — похожий на музыкальную шкатулку атлас звездного неба, подсвеченный ободом бледно-синих искр. На подушечке рядом торжественно дожидался своего триумфального часа рычаг, запускающий механизм. Темный потолок вот-вот должно было осветить созвездие… «Какое? Любое. Потому что у атласа есть память. Моя память — я видела все эти звезды. Я помню их». Рука Шелли потянулась к атласу. «Я знаю, как». И, в долгожданный момент триумфа, сжала его холодный корпус из сплетенных проволок и изо всех бросила свое изобретение на пол. Покореженный сильным ударом кубик покатился, рассыпая лунные камни и распрямляя гнутые проволоки. По залу прокатился глухой вдох. И застыла тишина на пару секунд, которую разбавляли лишь стучащие по постаменту каблуки и лихорадочное перебирание дрожащей руки уничтоженного механизма. Свечи вновь вспыхнули. Шелли, сидя на корточках, подняла взгляд на обращенные к ней лица. И, выпрямилась. — Извините, — рассеянно пробормотала она, быстро спускаясь с помоста на дрожащих ногах. И, устремившись прочь, даже не оборачивалась в сторону таращивших на нее глаза. Она вылетела из зала церемоний навстречу холодному ночному дождю. Спешно стягивая неудобные туфли и бросив их у дверей, Шелли зашлепала босыми ногами по скользким мраморным ступеням вниз. Платье вымокло враз, а с розовых волос, уныло прилипающих ко лбу, вода стекала струйками. На второй оклик своего имени, Шелли обернулась. Гость, удерживая ее сумку, тетрадь и туфли, смотрел на нее с верхних ступенек лестницы. В его взгляде было кромешное недоумение. Быстро спустившись и поравнявшись с Шелли, он с тревогой смотрел в ее лицо. — Ты что сделала? Шелли, улыбнувшись, шмыгнула носом. Черные потеки туши тянулись по ее горящим щекам. — Я все исправлю, они все забудут, — проговорил гость, не сводя взгляда. — Вернись в зал, покажи хоть что-нибудь, может, атлас еще работает… — Да к херам этот атлас. К херам их всех вместе с их кубками, — легко отрезала Шелли, сама удивившись тому, как перестало щемить в груди платье… или не платье? — Вот. Она дрожащей рукой продемонстрировала гостю треугольный осколок. — Кусок кафеля? — Кусок чаши омута памяти. Я расковыряла омут памяти, чтоб накопить в него осколке воспоминания о звездах, которые видела в ночном небе, меня тогда еще чуть не отчислили, — прошептала Шелли, торжествуя. — Вот, что запустило механизм атласа. Это… это флешка по сути. Она снова судорожно утерла мокрое лицо. — Чертеж все это время был у меня перед глазами. — И что? — спросил гость, не сомневаясь в том, что юный талант покинул пределы реальности. — Если один механизм запомнил мою память о звездах, то другой механизм сможет запомнить твою память о прошлом. Я могу уменьшить эту штуку и добавлю к песочным часам, понимаешь? Нам не нужно понимать все законы времени, не нужен совершенный механизм, ломающий хроносферу, достаточно отправить тебя во время, которое ты помнишь! Понимаешь? Шелли с надеждой смотрела в растерянное лицо. Рот гостя приоткрылся, обнажая острые зубы. — Это… — Это может сработать. А может не сработать, хуй знает. Скорей всего не сработает, но я знаю, что можно попробовать. — Это был твой вечер, — выдохнул гость обескуражено. И обернулся на двери зала, в котором награждали других. — Ты понимаешь, как будешь теперь выглядеть в их глазах? — Да плевать мне на эти почести, — отмахнулась Шелли. — Я на пороге чего-то действительно важного. — Я пытаюсь спасти твое будущее, чтоб ты не оказалась в доме престарелых! — А я пытаюсь спасти твое настоящее, чтоб ты не оказался в могиле. Мы не знаем, как работает путешествие между прошлым и будущим, и никогда не поймем, сколько ни будем читать умных книжек. Но сейчас, в этот конкретный миг, у меня есть идея, да, дурацкая, непонятная, но я могу изменить судьбу, пусть и не маховиком времени, — выпалила Шелли, почти задыхаясь. — Просто попытаться, чтоб потом попытаться снова. Пять попыток дай мне, десять, ну максимум сорок, и я вытащу тебя из этого времени в безопасное. Большой палец утер потек туши под ее дрожащим нижним веком. — А когда у меня получится, и ты вернешься в свое время, пообещай учиться. На кого угодно и где угодно, может и здесь. Ходи по тем же коридорам, что и я, учись и, может, имя одного из нас все же будет на кубке в Зале Славы. Пусть ты не очень меня понимаешь, и скажешь, что я помешанная идиотка, но… — Ты — самое прекрасное, что было в моей жизни, Рошель. Глаза с длинными, слипшимися от остатков туши ресницами расширились. — Я дам тебе не одну тысячу попыток, и всякий раз буду надеяться, что у тебя снова не получится, — гость не сводил взгляда. — Потому что я не хочу никуда уходить. — Но клятва… — Да к херам эту клятву. Шелли переступила с ноги на ногу. Гость, спохватившись, опустил перед ней туфли. — Ты столько раз говорил, чтоб я не привыкала к тебе. — Говорил. — У меня не получилось. Глядя, как она, пошатываясь, обувает неудобные туфли снова, попутно откидывая налипшую на лоб мокрую челку и одергивая короткое платье, гость вздохнул: — У меня тоже. И, помрачнев, зашагал в сторону кампуса по залитой дождем аллее. Но, слыша за спиной стук высоких каблуков и хлюпанье воды, остановился и, не оборачиваясь, вытянул руку — юное дарование, сорвавшее вечер своего триумфа, грозилось эпично закончить день, не справившись с неудобной обувью и рухнув в лужу. Крепко сжав горячую ладонь, Шелли, поравнявшись, зашагала рядом. Взгляды на мгновение пересеклись. Руки не разжались, и гость, смиренно усмехнувшись, двинул следом по лужам и навстречу гремящему бурей небу, гадая, как раньше, столько лет, не замечал, что у этой жизни просто чернейшее чувство юмора.