Игры в богов

Наступило еще одно лето, как напоминание о том, что далекий северный остров все же не проклят древними богами на извечный мрак и холод. Дурмстранг отряхивался от холодов и зимы, тянущейся здесь по полгода, со всеми сопутствующими неприятностями: и потоп очередной случился (на сей раз пострадала лишь восточная башня), и грядущие экзамены, к которым не были готовы ни ученики, ни учителя, напрягали. Тем не менее, все это казалось сущими мелочами в пользу того, как же вокруг было свежо и красиво. Серо-черные краски холодов сменились цветами пришедшего лета, и территория Дурмстранга казалась действительно огромной и красивой, когда за окном уже не начинало темнеть к четырем часам вечера. Скалистый остров порос темно-зеленой травой, оставляя вереницы вытоптанных тропок, ведущих в лес. Лес же не казался зловещим и темным — даже такой зануда, как я, был бы не против там прогуляться, без нытья и опасения зверского нападения клещей. Сосны шелестели ветвями на теплом ветру, слышалось пение птиц и журчание холодных ручьев, росла далеко в чаще какая-то жутко ценная (но очень кислая) ягода, за которой меня в единственный выходной потащила на рассвете травница — было здорово здесь летом, чего греха таить. Я вполне себе мог представить, как отдыхающие от зубрежки студенты гуляли по вытоптанным тропам в лесу, охотясь не то на жутко ценную местную ягоду, не то на самоцветы, которых было великое множество у подножья гор. Но в лесу все еще находилось старое капище, к которому подходить было строго запрещено, близ заброшенных раскопок, где некогда студенты действительно находили занятные камешки, обитали медведи, а вокруг всего этого ходил с арбалетом дядька-конюх и гнал каждого, кто рискнет зайти дальше дозволенного, обратно в замок. В Дурмстранге было очень скучно, но я не ныл и не лез на стену в попытках разнообразить будни. Моим сыном был Матиас, а этого уже достаточно, чтоб никогда не изнывать от скуки. К примеру, один из своих заслуженных выходных я, как и половина немногочисленного педагогического коллектива, провел не на свежем воздухе в лесу с холодным пивом, а в больничном крыле и в попытках избежать очередного разбирательства. — Пиздец, нас опять засудят родители этого мальчика… — Поттер, — директор Харфанг устало глянул на меня. — Ты — родитель этого мальчика. Как же сложно быть родителем мальчика, у которого в жизни, казалось, две установки на выбор: или убить кого-то, или убиться самому! Больничка Дурмстранга находилась на втором этаже за дверью, больше напоминающей вход в кладовую. Это было бы помещение просторное, не будь таким захламленным — обитающий в лазарете старичок-целитель отказывался выкидывать что-либо. На растянутых под потолком веревках сохли полотняные тряпицы для перевязей (явно не новые), старый шкаф был забит зельями, по большей части не первой свежести, мотками сухих трав, и целыми полчищами мошкары. От мошкары я как раз и отмахивался, когда наблюдал за действиями старичка-целителя. Тот, мелкий, морщинистый и с колючими усами, напоминающими щетку, занимался тем, что дрожащей артритной рукой водил над огненной чашей неким инструментом, похожим на острые щипцы. Я не знал, сколько лет было этому целителю и в какой эпохе он обитал до сих пор, но старичок был искренне уверен в том, что в любой непонятной ситуации сначала надо резать, а потом разбираться. И пока старичок раскалял на огне ржавые инструменты, директор Харфанг провел свою, проверенную десятилетиями диагностику. Пощупал лоб Матиаса ладонью. — Кости вроде не торчат. Сколько пальцев показываю? — И вытянул руку перед лицом Матиаса. — Все молчат, никто не подсказывает. — Два, — ответил Матиас. — Ну вот, все нормально, а вы начали: «Все, умирает», — прогнусавил Харфанг. — Никто не умирает. У юноши, между прочим, талант. Сколько слежу за квиддичем, в жизни не видел, чтоб головой отбивали бладжер на другой конец поля. — Как это так, никто не умирает? — спохватился старичок-целитель, как раз обернувшись и сжимая в руках щипцы. — А чего вы пришли? Я мог сколько угодно защищать Дурмстранг от нападок и оправдывать его некую чудаковатость, но вот в тот момент было не до оправданий. — А может надо как-то немного ответственней? — яростно поинтересовался я, когда Матиас спрыгнул с койки и, чуть ошатнувшись, повернулся. — А может надо было изначально проинформировать Ингара, что у мальчишки уже была серьезная травма головы и ему нельзя играть в квиддич? — сухо спросила Сигрид, как обычно смерив меня высокомерным взглядом. — Че? — Матиас обернулся. — Я могу играть в квиддич. — Молодец, беги, играй, только не ломай нам мячи, — кивнул Харфанг. — Ступай. — В общежитие, — бросил Ингар коротко. — Да в смысле! — опешил Матиас. — Последняя тренировка и без капитана! — В общежитие. Ингар хлопнул Матиаса по спине и строго кивнул в сторону выхода. Я от возмущения и растерянности только и смог, что опешить и уставиться на коллег, когда внезапный союзник явился оттуда, откуда и помыслить нельзя было. Сигрид раскинула руки в безмолвном возмущении, отчего рукава ее расшитой перьями мантии зашелестели, словно взмах крыльев. — Мальчишка гораздо выносливей, чем ты думаешь, — проговорила безучастная до этого Рада Илич, смерив Сигрид чуть насмешливым взглядом. — Бладжер чуть не снес ему голову. — И он даже на метле не дернулся. У обеспокоенного родителя есть претензии? Я черт его знает, если честно. Картина еще стояла перед глазами, как замедленный кадр, притом, что в квиддиче невозможно что-то рассмотреть четко — трибуны находились ниже, чем мелькающие в воздухе игроки. В тот выходной день мы с Сусаной от нечего делать и не в силах сидеть за проверкой домашних заданий, пошли на стадион, плевать тыквенные семечки и наблюдать за тем, как тренируется перед финальным матчем одна из команд. Я видел ту траекторию, с которой на огромной скорости летел бешенный бладжер в голову Матиаса, и забыл как дышать, когда сын резко повернулся и отбил мяч-вышибалу лбом так, что тот полетел на другой конец поля и, задев, погнул часть конструкции ворот. Увиденное настолько шокировало, что не только я чуть в кому на месте не впал — безэмоциональный Ингар чуть свистком не подавился от неожиданности. А Матиас спустился, слез с метлы, и согласился пойти в лазарет, просто чтоб от него отстали. Я не знал, паниковать или нет. С одной стороны, все было как обычно. На лице Матиаса не осталось ни синяка, ни ссадины. Он был все так же бодр и без малейшего признака увечий. С другой стороны, я видел, как ему в голову прилетел бладжер. И можно бы списать вот этот страх и ужас на запоздалый родительский перепуг. Знаете, как когда ребеночек споткнулся и упал, отряхнул разбитые коленки и побежал дальше, оставив безутешного родителя в полном ощущении, что наступила неизбежная инвалидность. Но, нет, это бладжер. Как тот, чей брат выпил за время учебы в Хогвартсе «Костероста» больше, чем тыквенного сока, я знал, что не так страшно упасть с метлы, как поймать бладжер. Эти вышибалы были тяжелым и твердыми, они ломали метлы и кости своими хлесткими ударами наотмашь. Поймать рукой — значило сломать руку, ногой — значило хромать несколько недель, а головой… ну черт знает. «А если в висок? Это же все», — я не я, если спустя пять часов после происшествия не включу режим паникера. Где в Дурмстранге сделать МРТ? А нигде! Потому что это Дурмстранг, и здесь медицина на уровне постулата «выживает сильнейший» — кто от сглаза не умер, тот от соплей загнется. Вечер я провел в бессонных и тревожных раздумьях — ничего нового. Думал о Матиасе и том, какого черта я не пытался найти ответы, когда впервые задумался о том, что мой сын действительно не такой, как все. Это ведь не случилось быстро, как удар бладжером в лоб. Это было потихоньку, будто раскачивая меня. Это случилось с первых месяцев, и будь я чуть старше, умнее и ответственней, точно бы понял, что если ребенок жрет, как голодный конь, и не наедается — это странно. Что инстинктивно и чисто глянуть, что будет, налить ему ложку крови — это тоже странно. Он рос так же, как все дети, словно убаюкивая мою тревогу. Но вот я заметил, что в какой-то момент зеркало потеряло его отражение. Меня хватило только попаниковать немного, и успокоиться снова, ведь все остальное было нормальным. Кроме, конечно, рациона. Но чьи-то детки любят пастилу, а чьи-то — кровь с кусочками хрящей, чтоб на зубах хрустело. Кстати про зубы. Никто не предупреждал, что молочные зубы выпадут и сменятся рядом крупных и острых. Но и это нормально, ведь главное, что зубы у Матиаса вообще были. Я лихорадочно думал над тем, что замечал сам и игнорировал, отмахивался, ждал кого-то взрослого и мудрого, кто точно скажет, что все нормально. А чего не застал? Когда язык Матиаса умудрился и во рту помещаться, и речи не препятствовать, и грузовик по периметру обматывать? Когда звуки и запахи мира стали сводить его с ума и научили придумывать способы обойти эти неудобства? Когда он научился совершенно не уставать и пробивать кулаком стены, а головой — бладжеры? Что будет дальше? Я вспомнил, как находил у старика Диего тетрадку, в которой тот периодически и монотонно записывал за Матиасом пульс, рост, вес и количество еженедельных не то подтягиваний, не то отжиманий. Я еще тогда, прежде чем хребет едва не выкашлял от удара, пошутил что-то про пожилого натуралиста, но только спустя несколько лет и в восточной башне Дурмстранга задумался над тем, что Диего не был дураком — сразу, черт старый, понял, что внук с своими приколами. Эта история с бладжером — как бы и ладно, ничего не произошло, никто не пострадал. Но я задумался впервые о том, что эту странность сына уже с трудом можно объяснить аргументом «дед его просто хорошо откормил». И ответов не было. Это не загуглить, не спросить у мамочек-соседок совета, не полистать в заумных психологических книжках. Матиас действительно был не таким, как все. Но я все же нашел, у кого попытаться найти ответы. В подвале обитала трехсотлетняя, хромая и страшная повариха Магда — пожалуй, самый старый вампир из всех живущих и ныне. Фортуна подкинула мне не просто советчика, а просто пособие! К ней я пришел, получить информацию в обмен на помощь в чистке мешка картошки. — Да черт его знает, почему так, — проскрипела повариха. Вы понимаете, да, как работает Фортуна со мной? То есть, у меня под боком оказывается старейшина-мудрейшина, трехсотлетняя бабка, умудренная жизнью и опытом, две чистки пережившая, три войны, и она говорит мне: «Ну, хер знает, Альбус, чисти картошку, раз пришел». Это не должно так работать! Магда, ты должна была рассказать мне увлекательную историю с элементами древнего эпоса, по полочкам все разложить. Ну что за… — А ты думаешь, я многих вампиров повидать успела? — сварливо ответила Магда в ответ на мое недоумение. — А детей их и вовсе не видела. Мы ничего на самом деле не знаем о вампирах. Мало того, что ничего не узнал, так еще и зря ведро картошки почистил. Ночью из кухни я вернулся злой и пропахший запахами бурлящей в подливе еды. В подвале, когда шагал к лестнице, столкнулся как раз с Матиасом — тот нес пустую тарелку на кухню. — Какого хрена ты опять не спишь? — выпалил я грозным шепотом. Ну хоть привязывай мелкого к колышку в общежитии! Не спал, засранец, по ночам. Бегал то по крышам, то по лесу, шишки собирал, то с поварихой сидел, подъедал. Вот и сейчас явно шел подъедать, со своей тарелкой. — Ал, — прошептал он ехидно. — А давно ты к поварихе по ночам ходишь? Я прищурился. — Я же только за, — заверил Матиас. — Мы с Диего за тебя очень переживаем… — Иди спать! И как не понимал молодой растущий организм этот, что последняя неделя до экзаменов — это последний шанс не только что-то выучить, но и выспаться? Такое ощущение, что надо мной сегодня все издевались. Я вернулся в башню, переступил пьянчугу Ласло, храпевшего на полу у камина, и закрылся в комнате. Там долго возился с домашними заданиями и тихонько хныкал — и снова последняя неделя учебы, а мне еще одной не хватало, чтоб уложиться учебный план! Ученики в последнюю неделю пытались сделать все, на что забивали весь последний семестр, а потому стопка домашних заданий и эссе, была выше кровати. Хоть плачь в голосину. Я плюнул и хотел бы уже плюхнуться спать, но случилось внезапное, наконец-то! В комнату, коротко постучав, заглянул Ингар, оторвал меня от чтения библиотечной книги с красноречивым названием «Как распознать признаки скоропостижной смерти», и позвал с собой. Мне бы радоваться — наконец-то мои прозрачные намеки на крепкую дружбу с привилегиями оказались поняты! — А все, уже все, Ингар, поздно, — говорил я, шагая за ним по пустому коридору. — Я устал от твоих вечных подкатов. Иногда казалось, что Ингар не понимал человеческую речь вообще. Потому что девяносто процентов моих реплик он вообще не слушал и оставлял без ответа. Но тащил меня, как оказалось, среди ночи мой молчаливый коллега не в любви под луной признаваться и не сожительство предлагать, опустившись на колено. Мы прошли несколько пустых помещений, в которых стояли пустые клетки, гремели кучи древних доспехов и парила над полом безутешная Тамара — призрак замка, пугающий первокурсников ежегодным актом прыжка веры со скалы в море. Раньше это были, судя по грифельной доске на стене, классные комнаты, наверняка для дисциплин, ныне или запрещенных, или забытых в связи с отсутствием учителей. Ныне это были кладовые для хлама и очередные сквозные проходы. Мы и прошли, спустились еще одним лестничным пролетом, пока не оказались в небольшом помещении, из окон которого виднелись теплицы. Помещение было утлым. Трещины в каменных стенах завешивали флаги, за старым столом стояло кресло, которое походило скорей домашнее, потертое, нежели на преподавательское. В стойке у стены стояли и пылились метлы — такие старые модели я не видел даже у дедушки и бабушки в сарае. «Комета-180». Что это вообще? Как этот экспонат еще не забрали в музей? Ингар молча выдвинул из-под стола большой ящик и повернул защелку. Крышка со скрипом поднялась, и я увидел, что в ящике были квиддичные мячи. Мячи затрепетали: и бойкий золотой снитч, и один из прикованных цепями бладжеров тут же намерились вылететь из заточения. Ингар же расстегнул цепи с неподвижного мяча — второй бладжер не пытался порвать оковы и вылететь на свободу. Бладжер, уместившись в его ладони, не дернулся. Ингар молча протянул мяч мне и пальцем ткнул на его бок. Там, где голова Матиаса соприкоснулась с мячом-вышибалой, на тяжелом твердом бладжере осталась глубокая вмятина. — Да как это возможно, — прошептал я, ощупывая вмятину. Бладжер весил как хороший камень. Ингар, забрав его, опустил обратно в ящик и захлопнул крышку. Я топтался на месте растерянный, думая, уходить или нет. Шутки шутками, а наедине с Ингаром было некомфортно. От него веяло холодом — нет, не высокомерием, именно морозным цепенящим холодом. Рядом с ним даже воздух был другим, холодным, и пахло от Ингара иначе — и по-человечески, соленой плотью, но не насыщенно и сильно, как должно, если стоять совсем близко. Если отбросить зловещие слухи о том, что Ингар одной ногой в Вальхалле, раз в год деля тело с неспокойным предком, я бы предположил, что ему известен некий способ не пахнуть для вампиров, как кусок мяса. Ингар, будто уловив мои мысли, повернул голову. Длинная борода, заплетенная в тонкую косу, колыхнулась, а пламя свечи блеснуло в пронзительных голубых глаза. Ингар что-то сказал, негромко и скорее откашлявшись, но я все равно переспросил. — Не подпускай к нему Раду — сказал Ингар негромко. — Что? К Матиасу? — опешил я. — Причем здесь… — Ей плевать на школу. Она учит, кого надо и чему надо. Или забирай мальчишку отсюда, и исчезните оба, или приглядывай за ним лучше. Редко когда Ингар с кем-то говорил более чем тремя словами. Он и сам не привык, видимо — его голос прерывался, с непривычки воздуха не хватало. Я даже растерялся, не в силах в полной мере вникнуть в сказанное им. — Ты думаешь, Рада учит его темным искусствам? — Не знаю, чему она его учит, но я устал паршивца от капища гонять. Меня как током ударило. Я мигом вспомнил каменный круг, истуканов и вишневую булочку, оставленную им как гостинец за… за что-то. Не только я мог застать Матиаса на капище, и не один лишь раз. Ингар просыпался в замке раньше всех, с рассветом. — Подожди, — спохватился я, но сжав тревогу в тиски. — Матиас необучаем. Ингар хмыкнул. — Вы сами это говорите, он не умеет колдовать толком. Ему бумажку со стола отлеветировать сил не хватает. — Но Адское пламя в прошлом году вызывать — хватило, — отрезал Ингар. Он резко отвернулся. — Действительно темной магии не нужны взмахи палочкой и школьная программа. А нужны горящие глаза и сильное выносливое тело. У мальчишки и того, и другого в избытке, а еще ему пока что весело и интересно — лучшего ученика темному магу не найти. — Да ты сам темный маг. — И знаю, о чем говорю. Хотел бы я передать свои знания, заграбастал бы мальчишку раньше Рады. Судя по всему, у Ингара была какая-то квота на количество сказанных в сутки слов. Он замолчал и, вновь посуровев, просто вышел из тренерской — ни оспорить сказанное, ни задать вопросы он не позволил. Надо ли говорить, что ночью я не сомкнул глаз? Внутри скреблась скользкая… нет, это не была тревога. Тревога — это когда Матиас головой бладжер поймал. А то, что осталось после разговора с Ингаром, скорее было непониманием. Между ним и Радой чувствовалось напряжение с тех пор, как та вернулась в Дурмстранг. Ингар, по правде говоря, ни с кем не дружил, но и не конфликтовал. Он был строг, но терпелив и тормознут: пропускал мимо и пьянство Ласло, и болтовню сплетницы Сусаны, и мои шутки, и истерики библиотекаря. Но возвращение Рады он удостоил вниманием — более чем холодным. Это и раньше казалось мне если не странным, то неожиданным — Ингар и Рада были из одного лагеря. Они были в той связке, которая не гнулась и не ломалась, не желая поддаваться нововведениям министерства. Ингару бы выдохнуть и первым кинуться к Раде с объятиями, ведь ее возвращение забирало у него часть нагрузки и хотя бы под конец учебного года облегчало наспех слепленную программу из боевой магии и защиты от темных искусств. Но нет. Я не понимал, в чем конфликт и когда случился раскол. По правде говоря, именно Ингар казался мне с самого начала более тяжелым и пугающим — Раду Илич я хотя бы знал, и она была мне должна. Если быть честным, мне казалось, что Ингар пытался выдворить Раду из Дурмстранга, и, не имея влияния на Харфанга, начал искать союзников хоть каких-нибудь. Сказанное им могло бы быть зловещей правдой и не одним лишь предупреждением, но я задумался. И чем дольше думал, тем больше понимал, что это глупость. Строгая суровая Рада была в тройке самых жестких преподавателей Дурмстранга (и вообще мирового магического рейтинга). Она не терпела хамов, лентяев и придурков. Матиас, я этим не горжусь, конечно, был прямым попаданием в три из трех. Да Рада б уже прибила такого преемника темных искусств, если бы действительно согласилась его учить. А она бы не согласилась. Потому что зачем? Времени у дурмстрангских учителей много свободного? Ха. Я больше верил в то, что мой доморощенный Мефистофель нажрался грибов, опять стащил из библиотечной запрещенки какую-нибудь книжку, вдохновился и пытался колдовать эту вашу темную магию, как мог. Потому что вишневая булочка в качестве жертвоприношения древнему капищу… Я скорее поверил в то, что у меня вырос не темный маг, а инициативный дурачок. И я, ворочаясь в жесткой кровати, уже продумал план на завтра. Колоть двух титанов Дурмстранга, обнаживших друг против друга клинки, было бы бессмысленно и даже глупо. Колоть надо было цыганку, которая каждый шорох подслушивает. Колоть Сусану оказалось проще, чем расколоть кукурузную палочку. — Да черт его знает, — пожала плечами травница, когда мы сидели в курилке за теплицей и дышали друг на дружку табаком. Уже второй эксперт, который точно должен был знать истину, мне отвечал этой фразой. Дурмстранг, что с тобой не так? — Да никогда они не ссорились, — заверила Сусана. — Ты если чего думаешь… не думай. Я с первого дня тебе что говорила? — Что в туалете первого этажа смывать — только ведром, и что ходить за стенами осторожно, у тебя там морошка посажена. Сусана вздохнула и прикусила трубку. — Нет, про Ингара, — вразумила она. — Что если чего покажется, ты на него не обижайся. Он в душе добрый, но просто такой вот человек. Я отмахнулся. — Да я не о том. И хотелось бы рассказать Сусане о нашем с Ингаром ночном разговоре, но язык я прикусил. Прошли те времена, когда я в стенах цитадели каждого преподавателя подозревал в заговоре, но Сусана была простой, как глиняный горшок. Не со зла и без умысла могла что-то ляпнуть хоть Ингару, хоть Раде, а хоть и Харфангу. То-то он удивится, что в коллективе, оказывается, конфликтная ситуация. — Точно тебе говорю, — гнула Сусана. — Нет между ними никакой ссоры. Один раз у них была… и то не ссора, скорей молчанка. — О! — Так это когда было! — Когда? — Да больше двадцати лет назад, когда сами учились. Когда на Турнир Трех Волшебников в двадцать третьем, Харфанг не Ингара взял, а Раду. Ингар годом старше нас учился, и он бы отправился точно, но в него тогда как раз прадед на месяц вселился, и куда его брать? Я стряхнул пепел на землю. М-да, такой себе конфликт. — А тебя чего не взяли? — А я зелья в экзамене летнем завалила. Ну и уже на пятом месяце была, — отмахнулась Сусана. Я поперхнулся дымом. — У тебя есть дети? — И двое внуков, — гордо кивнула Сусана. Вот тебе и ровесница. «Слегка за сорок» — очень интересный возраст. Кто-то до детей еще не созрел, а кто-то внуков успел понянчить. Мое философское умозаключение прервал гулкий бой колокола — на уроки обитателей острова сгоняли, как в эвакуацию. Одно из разительных отличий между студентами Хогвартса моей памяти и суровыми учениками Дурмстранга было в том, что на севере к экзаменам относились на совесть. Осталось это с давних времен, когда за место в Дурмстранге ученикам приходилось побороться. Не сдать экзамены еще в середине прошлого века значило отправиться домой и уступить место кому-то более старательному. Когда же конкуренции за место уже не было, а за каждого ученика Харфангу приходилось сражаться, серьезность в учебе осталось. Преподаватели, пусть и взмыленные, немногочисленные, спуску лентяям не давали. Строгость проявлял даже добряк Ласло, который мог после уроков задерживать в классе двоечников и по пятому кругу объяснять практическую магию. Вдобавок, кроме как учиться, в Дурмстранге нечего было делать. В Хогвартсе всегда было иначе. Экзамены пугали меня лишь на первых двух курсах, когда же стало ясно, что никто меня в случае неудачи не выгонит (да еще и с такой фамилией) жить стало спокойней. Так школу я и закончил — стараясь, но не напрягаясь. Так было и спустя двадцать лет после моего выпуска. Я уверен, что за экзамены и их влияние на свое будущее переживала из нового поколения магов только Шелли — ценой всех ее почетных грамот и высочайших баллов были труд, бессонница и открывшаяся на нервной почве язва желудка, а не исключительный талант. Но кроме разного отношения студентов к учебе Дурмстранг от всей прочей цивилизации отличался еще и исключительным маразмов в плане профориентации старшекурсников. Короче говоря, на рассвете следующего дня мы ждали гадалку, которая считала бы с учеников чакры и точно определила бы, с чем детям связать дальнейшую жизнь. Это звучало действительно смешно, но в гадалок я верил. — Значит, снится мне сегодня, — произнес я, когда мы стояли на мосте-переходе к восточной башне и смотрели вперед, на спокойную водную гладь. — Магазин. Большой, а я иду мимо полок. Смотрю, возле молочных рядов стоит гроб, кого-то хоронят. Я прохожу мимо, иду дальше. Вижу, стоит Ингар и продает умывальники. Или не продает, или он торговый представитель… не помню, врать не буду. Короче, я подхожу, а он мне: «Альбус, все бросай, иди дальше в ряды за шампанским, я тебя здесь жду, закрываю точку, и мы с тобой идем на крышу, смотреть на звезды». Я иду за шампанским, и тут вижу, на меня под водой, а это все под водой происходит, бегут дикие лошади, а за ними — дикие собаки динго. И я смотрю на них, а собака на меня оборачивается, и говорит идти с ними. И я пошел. И проснулся. Вот к чему это снится? У стоявшей рядом и почти рассмеявшейся Сигрид явно был ответ, но я верил больше в травницу — Сусана уже задумчиво хмурилась. — Слушай, ну это серьезный сон. Еще и с понедельника на вторник. — Вот-вот. — М-да, — протянула Сигрид, посерьезнев. — Не тех Волсторм хотел на вменяемость проверить. Я повернул голову. — Ты — поверхностный технарь, а мы с Сусаной — утонченные гуманитарии. Мы втроем не спустились к главному входу, чтоб почетно встретить вельву. Сигрид была неисправимым скептиком, который год считающим, что ясновиденью нет места даже в таком странном месте, как Дурмстранг. Сусана фыркала и, хоть была здесь самой приветливой, вельву на дух не переносила. Я же… мне было и с моста видно, что происходит. — О, идет, — буркнула Сусана, указав пальцем на крохотную фигуру, поднимающуюся по каменным ступеням. — Проститутка, — добавил я, вельву в лицо не видев, но уже заочно ее ненавидя. И, сжав ограждение моста, пригляделся, насколько позволяла высота и слепящее солнце. Вельва показалась лишь мелкой темной фигурой, какой-то расплывчатой. К ней, за ворота цитадели, вышел директор Харфанг. — Ладно, девочки, — проговорил я. — Надо хоть поздороваться. У уха послышался шелест крыльев — с того места, где только что стояла хмурая Сигрид вспорхнула большая серебристая сова. Размашисто хлопая крыльями, она взлетела на самый вверх восточной башни и, пролетев в окошко-бойницу, скрылась на этаже преподавателей — здороваться явно не собиралась. Когда мы с Сусаной спустились, да с таким видом, что мы здесь — альфа-сучки, на плечах которых держится остров, я увидел эту вельву вблизи. И сходу понял, что Сигрид была права. Гнусно и несправедливо судить кого-то по внешнему виду, но я видел таких «вельв» и этот типаж не спутаю ни с чем. Мошенник обыкновенный — вот его имя. Такими типажами пестрил рынок Сонора, и гадалок таких было там по пятнадцать штук на квадратный метр — маглов веселить и кошельки тягать. Вельва Фригг, явившаяся решать судьбы старшекурсников своим третьим оком, обвела нас таким взглядом, что я сразу понял, что эта подруга сюда пришла не шутки шутить. Молодая на вид, едва ли выглядевшая старше десятикурсников, но такая серьезная и мрачная, так от нее загадочной тьмой веяло — Рада Илич просто встала и вышла отсюда. Глаза темные, подведенные черным так густо, как маска Зорро, волосы длинные, лохматые, на плечах — косматые меха, в руках — посох, а на голове — причудливый не то шлем, не то корона на которой тяжелели огромные и кривые оленьи рога. Короче у Сусаны шансов блеснуть экстрасенсорикой не было. Потому что настоящие продвинутые гадалки носят на голове оленьи рога, а не спортивные штаны под длинную юбку. И взгляд у Фригг был такой тяжелый, так и гласящий, что всю сумрачную тайну бесконечного небытия она, в отличие от нас, глупцов, познала. Она двигалась медленно, волоча за собой меха, шлем и посох, сканировала взглядом местность, возле меня прошла, и рукой загадочно у лица поводила. — Все ясно. И поднялась в замок. Харфанг на меня аж посохом замахнулся, чувствуя, что щас профессор Поттер как ляпнет что-то, что потом с острова очередное проклятье снимать всем Содружеством придется. А дальше началось самое странное мероприятие, на котором мне доводилось присутствовать за последнее время. В просторном и очень холодном каменном зале на самом верху западной башни, где раньше преподавали астрономию, мы с коллегами сидели за столом-полумесяцем с самым важным видом. Впереди в кресле сидела вельма Фригг и приоткрывала завесу будущего для каждого старшекурсника, заходящего в зал. Это было весело и тянуло на смех в первые десять минут. А потом стало не смешно. Старшекурсники заходили по одному, и было их двадцать семь человек. Фригг никуда не торопилась, устраивая шоу, явно чтоб получить надбавку за зрелищность. Она, бормоча что-то мистическое, выбрасывала на стол камешки-руны, когтистой рукой, похожей на воронью лапку, перемешивала в чаше некое густое зелье, которое потом мазала на лица ученикам. А мы сидели позади и очень мерзли — хоть и лето, а верх западной башни и эта заброшенная аудитория, не отапливались вообще. Каменные стены были ледяными, из щелей дуло. И, вдобавок, во всей этой неловкой ситуации, было уже скучно. И телефон не достать, и книжку не почитать, сиди себе с каменным лицом и кивай задумчиво. Сигрид демонстративно читала журнал. Я тоскливо заглядывал ей через плечо и тоже читал этот апрельский выпуск. Вернее пытался читать — он был на норвежском, и не поддавался, как местные учебники, переводящим на понятный язык чарам. Я не понимал, что происходит. У Дурмстранга не было лишних денег, чтоб оплачивать клоунессу с рогами на голове. А если и были бы, то не логичнее ли прибавить зарплату тащившей две дисциплины Сусане? Или Ингару? Или мне — я тоже денег хочу. Ингар сидел с каменным лицом и в одной позе уже час — все как обычно. Рада закатывала глаза, а вернее глаз, нескрытый повязкой. Ласло уже откровенно дремал, закутавшись в овчинный жилет. Сусана аккуратно подклеивала изолентой порвавшиеся таро. Единственным, кто реально верил в то, что происходят не пляски шарлатанства, был библиотекарь Серджу. Он всякий дыхание задерживал, наблюдая за ритуалами вельвы. Харфанг был раздражен. — Фригг никогда не ошибалась в своих предсказаниях, — шипел он. Когда очередь дошла до Матиаса, я аж проснулся. В чудеса вельвы Фригг, разумеется, не верил, просто было интересно. «Скажет, что или вебкам, или за решетку», — думал я. — «Тогда уверую в чудо ясновиденья». Матиас был очень серьезным. Заходить явно не хотел и приближаться к вельве не спешил. Замедлив шаг, он не сводил с нее взгляда, и медленно достал из-под рубахи цепочку с нательным крестом. На всякий случай. Сигрид расхохоталась, спрятавшись за журналом. — Тише, — зашикал взволнованный библиотекарь. — Ну тише вы, сейчас будет… Самое интересное, что оказался прав. Не знаю, что там в будущем Матиаса увидела почетная шарлатанка, но стоило ей мазануть зельем по его лицу, как один из оленьих рогов на ее шлеме-короне покачнулся и повис, держась буквально на ниточке. — Малой тролит полтергейстов и экзорцистов с детства, — похвастался я шепотом. — А как он орал, когда мы его крестили… Исполосованные шрамом губы Рады на миг растянулись в кривой ухмылке. — Сейчас скажет, что видит в роду мальчика темнокожих предков, — закатила глаза Сигрид. На нее цыкнули с обеих сторон директор и библиотекарь. Библиотекарь, правда, робко. Но вельва ничего не говорила. Потому что у нее что-то не ладилось. Отломанный рог покачивался и под своей тяжестью заставлял Фригг то и дело тянуть голову к плечу. Руны-камешки подпрыгивали, словно поверхность под ними дрожала. А на лице вельвы отражалось уже не загадочная мрачность познавшей истину, а искреннее недоумение. Она вновь сгребла руны и, тряхнув руками, выбросила их на стол. Склонившись над россыпью и жадно глядя с минуту, она обернулась на Харфанга — чуяла, мошенница, что ей могут не заплатить. — Я вижу две судьбы. — А че не пять? — вскинул бровь я. — А я вижу деградацию, — прошептала Сигрид, мученически вздохнув. Похожая на ворону Фригг резко повернулась обратно к рунам, звякнув всеми своими амулетами из костей, стали и самоцветов. — Одна шагает навстречу тьме, другая — движется к свету. Скованный воин поборет тьму, обрушив башню… — голос ее понизился до жуткого хриплого шепота. Опереточная гадалка вошла в образ на все сто — библиотекарь аж попискивал, впечатлившись. Матиас вытаращил глаза. — Я понял. — Если он сейчас пойдет рушить западную башню, я его заведу в медвежью пещеру, подопру камнями и вы меня не засудите, — прошипел Харфанг. Мышление Матиаса всегда было далеким от среднестатистического понимания. Я понял это с самого его детства, когда, в первом классе младшей школы сын, вместо прохождения теста на интеллектуальное развитие, съел клей-карандаш. — Воин поборет тьму. Я стану мракоборцем, — в священном благоговении прошептал он. Рада звонко выплюнула воду, которую пила. Я сам чуть в знак солидарности не подавился. — Фригг никогда не ошибается в своих предсказаниях? — с тягучей иронией протянула Сигрид, подмигнув директору Дурмстранга. Харфанг закрыл лицо костистой рукой. Самое интересное, что в силу вельвы-гадалки верил не только зажмотившийся ей заплатить Харфанг и впечатлительный библиотекарь. — А я всегда это чувствовал, — заверил Матиас, расхаживая по карнизу крыши и опасно балансируя на краю. — Что-то есть во мне от правоохранительных органов. — Судимость, — ответил я, сидя на каменном подоконнике. — Малой, понимаешь, какая штука… И как бы так сказать помягче, чтоб не разбить надежду на светлое будущее? — Гадалки, провидицы, ясновидящие — это странные люди. Их нельзя воспринимать всерьез, потому что любое предсказание строится на… да на херне оно строится. — Ты просто завидуешь, что тебе не нагадали карьеру мракоборца. Я цокнул языком. — Ты в Ильверморни продавал галлюциногенные грибы. Ну какой из тебя мракоборец? Ты даже за хлебом сходить не можешь, чтоб не вляпаться во что-то. — Это мне говорит тот, кто должность учителя купил за две рюмки настойки полыни и ссаную тряпку, — напомнил Матиас. — Да, мне до нимба над головой далеко, но не все сразу. Я стану коррумпированным мракоборцем. А потом исправлюсь, и буду решать проблемы преступности. — Проблемы с преступностью. — Какая разница? — Огромная, пирожочек. Сынок отмахнулся и заправил растрепанные ветром кудрявые волосы за уши. «Вот дедушка Гарри прозреет», — думал я. — «А дедушка Диего-то как прозреет!» Спорить с членом семьи Сантана — что головой о стену биться, да еще и оглохнуть в процессе, потому что они на пятнадцатой секунде спора начинают орать. Здесь нужна тактика другая. Осторожно приводить взвешенные аргументы и мягко подтолкнуть оппонента-крикуна к тому, что это он сам додумался до гениального умозаключения. — Матиас, я правда рад, что у тебя появилась хоть какая-то мечта, кроме как стать альфонсом, но давай рассуждать, — сказал я. — Я не хочу рассуждать, я хочу быть мракоборцем. — Вот в этом и проблема. Ты что думаешь, в мракоборцы берут каждого, кто резюме без ошибок напишет? Матиас задумался. Судя по тому, что улыбка с его губ сошла, он явно всерьез ожидал, что достаточно прийти в министерство, улыбнуться начальству, а дальше харизма за руку поведет. — Это очень тернистый путь, — заверил я. — Во-первых, нужны высокие баллы аттестата, и не по румынскому языку. Во-вторых, нужно будет еще отучиться после школы. Осилишь? — Да ладно, Ал, кто меня реально будет за аттестат распекать? Я — единственный внук Гарри Поттера. — Не единственный. — Единственный, подающий хоть какие-то надежды. Ты видел этих двух огрызков вообще? Род Избранного прерван, эволюция остановилась. Я видел, что Матиас впервые, по крайней мере на моей памяти, действительно обеспокоился успеваемостью. Что-то там, в кудрявой голове, щелкнуло. Не знаю, как он планировал сдавать экзамены, но адекватно понимали мы оба, что единственные проходные «Превосходно» Матиас получит только по румынскому языку и травництву. Ну и я по истории «Выше ожидаемого» поставлю, если домашнюю работу соизволит сдать, и хоть что-то к выпуску выучить. Но он не колдовал — не умел. И сам это понимал. А может понимал чуть больше, чем то, что его вряд ли возьмут работать в штаб-квартиру мракоборцев однажды. Может понял, наконец, что в волшебном мире ему делать, по сути, нечего после школы. — То есть, мне за год нужно прокачать магию? — произнес он, скосив взгляд на меня. — До высочайшего уровня, — кивнул я. — Не веришь, спроси госпожу Сигрид. Она обучала мракоборцев до того, как стала здесь читать артефакторику. Матиас насупился. — Вызов принят. Я вытаращил глаза. — Малой… — Нет, Ал, вызов принят. Ты не понял, да? Он шагнул с карниза вверх, на покатую крышу, не шатнувшись от ветра. — Сначала меня считает неспособным ни на что дебилом вся Ильверморни, теперь это же и в Дурмстранге, и будь я чуть слабее, меня бы сломали, как сухарик. Вернуться в Штаты и стать мракоборцем — это плюнуть Шеппарду в свинячью харю, уже не говоря о том, что я буду как Волсторм: ходить по его школе, искать пыль на подоконниках, писать доносы наверх, а весь родительский комитет будет скидываться мне на взятки. Я закрыл лицо рукой. Матиас, рассуждая о планах на будущее, старательно завязывал в узел шпиль на крыше. — Только надо, чтоб к тому моменту Роквелл ушел на пенсию. Мы с ним, чувствую, не сработаемся, — заключил Матиас. Вот это было максимально близким к истине. — Это да, малой, — согласился я. — Но Роквелла не выжить, смирись. Он в МАКУСА голос закона. — Этому голосу внятно звучать хуй во рту мешает. — Так блядь. — Начинается. — Во-первых, ничего ему не мешает. А, во-вторых, это не наше дело, он, прежде всего профессионал, а потом уже… — Пидорас. — Матиас. — Я сказал, пидорас. А ты че такой толерантный? — Матиас нахмурился. — Толерантность — ключ, открывающий врата ада. Это не я придумал, это апостолы так говорили. Матиас нахмурился. — Ал, надо че-то решать. Ты бы к поварихе чаще захаживал, а то мне это не нравится. — Тебе повезло, что я не могу до тебя допрыгнуть, иначе бы уже треснул по хребту, — пригрозил я и, подсветив себе зажигалкой, глянул на часы. — Какого черта ты не спишь? — Говорю с тобой потому что, — протянул Матиас. — И уже полчаса слушаю, как ты в меня не веришь. — Так… — Не веришь! Собаки у конюшни зашлись лаем. Когда не выходило давить аргументами, Матиас давил децибелами. — Нельзя слепо верить. Если ты вдруг оплошаешься, виноватым буду я, потому что потакал и не остановил. Давай с малого начинать. — Например? — Например, попытайся хоть немного ответственно отнестись к экзаменам, — подмигнул я. — У тебя еще чуть меньше недели. Матиас тяжело вздохнул, даже не отрицая, что с учебой у него не просто не ладится, но еще и запущено. — Что можно успеть за неделю? Я одарил его взглядом умудренного жизненным опытом человека. — Сынок, смею напомнить, что год назад я приехал сюда работать учителем истории, зная только такие истории, которые не рассказывают детям. И сколько дней я тупил? Один? Полтора? — Да ты крут, никто ж не спорит. — Вопрос не в том, что я крут — это очевидно. А в том вопрос, что если ты реально хочешь что-то сделать, что-то изменить, надо, пусть плохо, но брать и делать. Хотя бы домашнее задание за май по истории, Матиас Энрике Моралес Сантана. — Мог бы и поддаться с этими рефератами. — Схрена? Ты че, какой-то особенный? — Я бросил окурок вниз. — Не всегда будешь выезжать на удаче. Иногда напрячься надо. Мои глубокомысленные наставления Матиас обычно пропускал мимо ушей. Но не в этот раз, судя по всему. Не знаю, в чем истинный смысл проводить профориентацию с помощью ряженой гадалки, но один неожиданный эффект это все же возымело — Матиас внезапно понял, что не за горами торжественный выход во взрослую жизнь, а шансов выйти красиво у него… не слишком много. На самом деле, здесь нет места злорадству. Всем тяжело покидать школу в свое время, как бы мы не ныли, что это бесполезное место достойно лишь быть сожженным темной ночью. Нам страшно переступать порог и идти дальше. Хоть по тридцать нонконформистов в классе, но всем страшно шагать вдаль от установленного сценария. Это жестоко в мире маглов, и бесчеловечно в вымирающем мире волшебных палочек. Мы, волшебники, всю сознательную жизнь учимся тому же, чему наши предки в семнадцатом веке, теми же методами и инструментами, по тем же учебникам и даже, бывает, с теми же преподавателями. Мы выходим за стены древних альма-матер во взрослый мир магии, где нам нет ни места, ни смысла. У нас два пути: или штурмовать карьерные лестницы министерств, где чиновников всегда больше, чем тех, кто их избирает, или в мир маглов. Где тоже ни места, ни смысла — кому мы там нужны? Мы можем набрать двенадцать Ж.А.Б.А. и оббить стены родительского дома полками для наград за успешную учебу, но нас не возьмут ни в один колледж. Не все двери открывает отличный аттестат из школы магии. В день экзамена по практической магии у десятикурсников-выпускников, я, вместе с Ласло, сидел за его скрипучим столом в качестве наблюдателя за дисциплиной. Тогда-то, в тишине, где звучал лишь скрип перьев, я глядел на класс учеников, склонивших головы над пергаментом. Их было не то пятнадцать, не то двадцать, уже не вспомню, и это ничтожное количество. Пятнадцать-двадцать молодых волшебников на Северную и Восточную Европу. Но я смотрел на них с жалостью и думал, куда они пойдут. Кому они нужны? Тем более с сомнительным образованием Дурмстранга. Вскоре первая студентка, закончившая теорию, подняла руку высоко вверх. Ласло, хрипло кашлянув, повернулся и взмахнул палочкой — приманил пергамент с ответами на край стола и жестом пригласил ученицу на практическую часть. Я наблюдал молча. Ученица, подсевшая напротив, немигающим взором смотрела в окно. Смотрела пару секунд, плавно водила волшебной палочкой и вдруг летнее небо потемнело. За окном, где секунду назад было ясно, пролился дождь. Ученики творили действительно потрясающие вещи, когда один за другим подходили тянули бумажки с практическими задачами. Один заставил пол исчезнуть, но столы, шкафы, одноклассников и учителей не рухнуть вниз, на задравшего голову Харфанга, над чью учительскую открылся вид. Другой ученик умудрился превратить стены классной комнаты в воду, но переволновался и немного налажал — водные барьеры продержались недолго и рухнули, едва не затопив этаж. Одна девчонка сумела создать музыку. Непонятно откуда и какую, но она звучала очень знакомой, как забытая детская колыбельная. Они все были талантливы. И у них не было пути. Ласло и сам был исключительно талантливым колдуном, еще лучшим преподавателем, но предпочитал в быту чарами не стены в воду превращать, а вино открывать без штопора. Своими мыслями я поделился, за неимением тогда еще дневника, с травницей на курилке. Сусана лишь пожала плечами и поправила сползающую с них шаль. — У каждого есть в этом мире свое место. Просто не у всех хватает мудрости на нем остановиться. И я тогда вообще такую печаль до конца экзаменов ушел, что жить не хотелось, не то чтоб мотивировать кого-то на усердную учебу. Все проходило мимо меня и явно в ускоренном некой магией темпе. Мелькали лица, фигуры, стрелки часов и время суток, еда и бумаги на столах, ступеньки, по которым я поднимался из класса в класс, с ощущением, что на самом деле спускаюсь все ниже и ниже по спирали куда-то на дно. В этом весь я. С ничего поймать едва заметный щелчок о том, что мир неидеален, и запаяться этим на ближайшие полгода. Просто задумавшись лениво, чтоб скоротать на экзамене время, о сложности поисков себя, места и смысла, я тонул до самого конца семестра. Депрессальбус Самокопанус Помогиттер — к вашим услугам в это время года. Профессионально разбиваю мечты и порчу настроение. — Так, кто из вас двоих, — шипел Харфанг потом. — На вопрос третьекурсника о том, можно ли писать на бланке с заданиями карандашом, ответил «Похуй, все равно все сдохнем»? — Серджу, ну ты вообще. Это же дети, — буркнул я опешившему библиотекарю. Бедолага-невротик аж подавился возмущениями. Последний день экзаменов, он же предпоследний день семестра вообще, был унылей моей рожи в пять утра после бессонной ночи. Перспектива покидать остров была долгожданной еще с конца мая, заставляя дрожать от нетерпения и покусывать губы. И вот опять. Это было ощущение, четкое и ясное ощущение того, что если я покину остров на лето, то… умру. Перестану быть, потеряюсь. Я как те выпускники, что больше не вернутся сюда на будущий год — страшно было покидать стены цитадели и переступать порог. — Ал, я тут пораскинул, — протянул Матиас утром, когда мы ранним утром сидели на пустом квиддичном поле. — Наверное, я на лето останусь здесь. И я нахрен в осадок выпал, когда понял, что сын ощущал то же, что и я. — Почему? — нахмурился я. — Ну а что я буду делать? Двух твоих племянников-огрызков в деревне пасти? Или в твоем притоне в потолок плевать? И почему он называл Паучий Тупик притоном? Максимум ночлежка для бездомных с виду, но никак не притон. — А дед? — поинтересовался я. — Не тот, который мракоборец, а тот, который наоборот? — Думаю, он не очень меня ждет. И я не знал, что ему возразить. Недосказанность и непонимание того, чем занят старик Диего в наше отсутствие, заставили Матиаса сделать вывод о том, что дед его до сих пор за историю с грибами не простил. — Херню не пори, — посоветовал я сварливо. — Ты, конечно, отличился с этими грибами… не для того дед тебя по воскресным школам водил, чтоб тебя за массовое отравление судили, конечно. И это же Диего. Ну поорет минут пять-десть, ну максимум часа три, пока охрипнет. Но он на твоей стороне всегда, даже если ты сам еще не знаешь, какую сторону выбрать. Я повернул голову и глянул на Матиаса. — А про поджог Дурмстранга мы ему не расскажем. У дедушки слабое сердце. Слабое сердце скорей у меня самого, как и у каждого, кто слышал хоть раз, как дедушка чихает — это такой звук, что оползень в горах за триста километров сходит. Но Матиас, кажется, приободрился. — Я все равно останусь. — А, нет, показалось. — Мне много чего наверстать надо. Я моргнул. — Ты будешь летом учиться? — Ну да. — Так, малой, колись. Не то чтоб я не верил в благородный порыв сына посвятить лето долгам по учебе… да, черт возьми, конечно не верил, покажите мне такого школьника, который добровольно каникулы проведет с учебником в руках! Матиас глянул на меня так, словно я оскорбил самые нежные фибры его души. — Ал, ты видел, что сдают на выпускном экзамене? Думаешь, я это повторю через год? Я не ответил. Спорить — значило соврать. Да в жизни он не повторит то, что творили выпускники. Это же не только в тесте ответы кружочками обводить. Значит, задумался, паршивец, что грибы сушить и бладжеры головой ломать, конечно, прикольно, но следующий год — последний, и надо что-то делать. — А так можно? Оставаться на лето? — Я узнавал, старшим курсам можно. Как можно? Кто разрешает, о чем думает Харфанг? Кто уследит за учениками, пусть и самостоятельными старшекурсниками, здесь, на острове, летом? Кто? Повариха Магда? Дядька-конюх? Или целитель-маразматик? «Ал, а чего ты мучаешься?» — заговорил голос разума. — «Мелкий на лето — не твоя проблема. Не подкидывать его в Годрикову Впадину, не водить за ручку от полицейского участка и домой, не ждать до рассвета и гадать, где он лазает. Он — проблема Дурмстранга, пусть сидит здесь, если сам хочет, книжки читает, тетрадку пишет, а ты — свободен. Свободен, Ал. Это твое лето, у тебя свои планы, и они не вертятся вокруг Матиаса!» Я тот еще кладезь родительской мудрости, конечно, но одно знал тогда точно. Моя жизнь, как жизнь моих родителей, как жизнь старика Диего, не должна крутиться вокруг того, чтоб Матиас никуда не влип. Он не грудной ребенок, он даже уже не совсем подросток, и я не хочу все лето прыгать и подтирать сопли этим двум метрам катастрофы. Я проделал чертовски хорошую работу и заслужил время для себя, и это не то же самое, как когда пришлось безответственно бросить сына на плечи деда. Матиас принял решение, лучшее решение в своей жизни, и я мог только согласиться и молить Бога, чтоб он не передумал. И стало немного легче. Колкую вину за то, что мне не плохо, если сын далеко, заглушил здравым смыслом — это нормально, уставать от того, что ты ответственный. Да, сомнительно ответственный, да, недолго, но я сделал свой максимум (а на премию «Родитель года» никогда и не претендовал). И я рассеянно собирал вещи. Их было немного, они с легкостью влезали в один пакет, но я долго рылся в комнате, выискивал что-нибудь, что мог забыть. Комната действительно походила на каземат — безликая темница с узкой кроватью, остывшей каминной печью и одиноким узким окошком. И мой пакет с вещами в углу. Во всем этом была такая душащая тоска, что раз за разом я садился на кровать и просто сидел, заторможено гадая, что не так. На заслуженный летний отпуск я собирался так, словно меня из Дурмстранга выгоняли. До вечера я шатался по замку и наблюдал за его рутиной подготовки к лету. У дверей библиотеки гудела толпа учеников с тяжелыми стопками книг, а библиотекарь Серджу, взмыленный и разъяренный как никогда, проверял сохранность книг. — Что нужно было делать с учебником артефакторики?! — визжал он, едва не доводя девочку-пятикурсницу до слез. — Пятьдесят девять лет им пользовались, и был как новенький, а на что он похож сейчас?! По коридорам первого этажа порой мелькала Сусана, руководя старшекурсниками, нагруженными горшками и кадками с растениями — снова травница пыталась спасти самые ценные экземпляры от вредителей. У учительской нашлась шайка детворы, которая пыталась сунуть нос в классные журналы. Распахнулись со скрежетом ставни, с которых тут же посыпалась труха, и из окна второго этажа высунулся директор Харфанг, вопя на пройдох, напустивших в класс трансфигурации стаю диких гусей. Стучали деревянные палицы и слышался клич толпы, окруживших шутливо фехтовавших восьмикурсников во дворе. В замке, которому предстояло опустеть, была жизнь, как лишнее доказательство тому, что мое ощущение на плечах тяжести неба — глупость. Я долго шатался по этажам, шарился по заброшенным помещениям и дышал пылью, пока не придумал, чем себя занять. Долго поднимался на седьмой этаж западной башни, и смотрел под ноги — из щелей в стенах запросто могли высовываться и хватать за штанины ручки обитающих в башне красных колпаков. Седьмой этаж с одним единственным просторным, но очень пыльным помещением, Харфанг выделил под ансамбль, когда меня черт дернул согласиться его возглавить. Музыкальные инструменты, которые остались ровно там же, где после последней репетиции их побросали, были в еще худшем состоянии, чем до того, как на них начали играть неумехи. Я долго крутился, неспешно чиня порванные струны заклинаниями, а потом протирал тряпкой хлопья облупившегося лака, покрывающего широкий корпус виолончели, когда обернулся на знакомый голос. — Сыграем? Сложив за спиной руки, Альдо внимательно за мной наблюдал. — Я не играю. — Я помогу. Глядя на его поразительно четкое и живое лицо, не похожее на разговаривающую фотографию, я отмахнулся: — Иди нахуй, тебя нет. Но внимательно за ним не наблюдал, не в силах отвернуться. Альдо зашагал к широкому стулу, в котором я обычно сидел, развалившись, и сигаретой дирижировал ансамблю. Старые половицы скрипели под удобными белыми кедами. Оставляя вереницу следов на тонком полотне пыли, Альдо обошел стул и сел, придвинувшись к самой спинке и широко раздвинув ноги. Я несколько мгновений смотрел на треугольник свободного места на сидении перед ним. Все же подняв тяжелую виолончель, подошел и осторожно сел на край стула, не отклоняясь назад. Сжав коленями корпус старого музыкального инструмента, я неумело навалил его на себя. Чувствуя ухом дыхание позади я позволил одной руке переместить мои пальцы к струнам на узком грифе. Вторая рука, накрыв мою, не дала покачнуться смычку в пальцах. Я чувствовал кожей тепло, ощущал, как бьется позади чужое сердце. И вздрогнул, когда раздался скрипучий глубокий звук. Смычок медленно огладил натянутые струны. Мои руки, напряженные и словно ватные, не успевали за тем, как двигались руки Альдо. Он зажимал струны, нажимая на мои пальцы, как на клавиши, плавно водил смычком то выше, то ниже, то медленно, то быстро, отрывисто. Я собственных рук не чувствовал — лишь тяжесть виолончели и убаюкивание смутно знакомой музыкой. — Что это? — Угадай. — Бах? — наугад протянул я. Альдо фыркнул за спиной, не отрываясь от игры моими руками. — Гавана. — Кто? — Камила Кабельо. Гавана. Я рассеянно попытался сжать смычок, но в секунду запутался, что надо делать, чтоб виолончель не издавала звуки скрипа когтей по стеклу. Дыхание Альдо щекотало ухо. И вдруг я попытался опустить руки, но не вышло — Альдо сжал одну на грифе, а другую, на смычке. — Тебя нет, — произнес я. — Тогда это ты играешь? Смычок, ускоряя темп, делал быстрые безостановочные движения. Пустой этаж оглушали звук виртуозной игры. Я никога не играл на музыкальных инструментах. «Как это возможно?». Крепко зажмурившись, я снова попытался опустить руки, но Альдо оказался сильнее, чем я его помнил — тонкие пальцы сжали мои, буквально пригвождая к струнам и смычку. Струны выли, смычок быстро-быстро ерзал, почти взлетая. Он казался невесомым и едва удерживаемым в моей руке, которую намертво сжимала ладонь профессионала. Я слышал музыку, даже когда сумел разжать пальцы на смычке. Эта музыка не была фальшивым скрежетом дикаря. Кто играл? «Альдо был реален все это время?» — билось у меня в голове. — «Иначе…» Кто играл? Он не мог быть реален. Я забирал его из морга — пули и осколки автомобильного стекла раскроили его лицо, и собрано оно было, как пазл, только для закрытого гроба. Я застыл на месте, чувствуя, как по шее за оттопыренный ворот рубашки капает что-то густое и теплое. Оно потекло тонкой струйкой ниже, по спине, огибая, как барьеры, выступившие на коже мурашки. Сладкое зловоние трупа ударило в нос прежде, чем я ногой толкнул виолончель вперед. Та, отлетев, рухнула на пол с грохотом, явно осыпав не один десяток щепок, и я, рывком бросившись прочь, снова рухнул на стул. Рука виртуоза, сжимающая смычок, сделала резкое движение. Смычок взметнулся, потянув за собой шлейф красных капель, а я, схватившись за шею, рухнул на колени. Тяжело дыша и глядя, как на пыльный пол алой россыпью, словно разбросанная клюква, капает красным, я чувствовал, что в ладонь пульсируют толчки крови. Колотила крупная дрожь, заставляя давить судорожными вздохами. Слыша, как под подошвами шагающего сзади, скрипит пол, я дернулся прочь и, спотыкаясь на негнущихся ногах, вылетел прочь из пустого этажа. Прижавшись спиной к резному узору на двери, я зажмурился. Пальцы ощупывали рваные края раны на шее, и я открыл глаза. Глаза слезились, в них рябили искорки факелов на стенах, и я, опустив взгляд, увидел что на ступеньки стекают с моего мокрого рукава красные капли. В стенах западной башни слышался треск — словно гнездо взбесившихся мышей рвалось наружу. Наблюдая за тем, как трещинки в стенах у ступеней винтовой лестницы тянутся вверх, осыпая вниз каменную пыль, я задержал дыхание и сжал на шее руку. За закрытой дверью вновь звучала томная виолончель, но чуть более резко, скрежетно. А трещины в стенах становились все шире и шире, словно растягиваясь в такт музыки. Я шагнул на ступеньку ниже, боясь поверить собственным глазам — из стены, пробивая старый камень и расширяя лаз, просовывалась рука. Синюшные остатки плоти и твердый налет мерзлой грязи на голых костлявых пальцах, пахли солью. — Вот же… Руки пробивали стену, разламывая в пыль части каменных блоков. Я рассеянно оступился, когда пальцы сжали край моих джинсов и, глядя, как трещина на стене ползет вверх до самого потолка, впуская рвущееся в башню зло, бросился вниз. Летел по ступеням вниз, огибая спирали этажей, а позади, пробивая стены, несся поток чего-то, что не должно быть живым. Я слышал хруст костей, цоканье, шарканье, рев и хрип, не оборачивался и не глядел под ноги — просто бежал вниз, к выходу из проклятой западной башни. Узкая дверь на первом этаже оказалась заперта. Беспомощно дергая ржавое кольцо, я слышал, как поток приближается. Толкнув дверь плечом и рывком распахнув ее так, что расхлябанные петли жалобно скрипнули, я выбежал на улицу и задохнулся от того, насколько потемнело в глазах. Это была темная ночь — я не понял, когда она успела наступить. В черном небе сияли редко и необычайно далекие звезды, тусклые и стеклянные. Слыша возню и треск стен, я побежал по мосту-переходу в главный корпус. Ночь была теплой, даже душной — горячий воздух казался густым, когда я то и дело оборачивался на несущийся следом поток из грязи, костей и ошметков плоти. «Вставайте! Вставайте!» — молил я, глядя жадно то в темные окна замка, то на тяжелый колокол, венчающий башню под самым небом. Толкнув тяжелые двери главного корпуса, я вбежал в нагретый огненными чашами коридор. Бегло оглядел стены и развилку ходов меж помещениями и, впившись взглядом в украшающие коридор щиты и старое оружие, выхватил из подставки тяжелый двуручный топор. — Сюда, блядь, — прошептал я, нервно усмехаясь и, застыв на развилке трех коридоров, вертел головой. Влажная рука сжимала обмотанное шнурами древко. Факелы отбрасывали причудливые вытянутые тени. Хлопали на ветру деревянные ставни. Я крутился на месте, глядя то в одну сторону, то в другую. — Ну давай. Но мертвецы, догонявшие меня на мосту так, что едва не цепляли костлявыми пальцами за шиворот, не влетели в замок смертоносным роем. Тяжелые двери, ведущие на мост к западной башне, лишь скрипели на сквозняке. Пол под ногами забугрился и зазвенели щиты на стенах. Но лишь на миг цитадель дрогнула в толчке. Тихий звон старой стали на стенах еще недолго утихал, пока спящий Дурмстранг не погрузился в тишину. Лишь я, выдыхая судорожно, выпрямился и опустил топор. Сквозь треск факелов и размеренный скрип дверей, и вдруг услышал тихий звонкий смешок где-то за спиной. Резко обернулся и увидел лишь крохотные тени, мелькнувшие в укрытие за стеной. Притоптывали маленькие ножки нетерпеливо и я, вытянув шею, увидел, как на меня из-за угла смотрит заискивающе и уродливый кроха-черт. Топали мелкие босые ноги. Хриплые заливистые смешки окружали и эхом проносились по коридорам. Я снова сжал рукоять топора и, встретившись взглядом с хохотуном за углом, замахнулся. Старое лезвие просвистело перед лицом и так ударило угол стен, что замок, казалось, снова содрогнулся. Дернув топор, застрявший в щели меж каменными блоками, я смотрел, как красный колпак, хохоча, перепрыгивает через лезвие и, цепляясь за джинсы, карабкается по моей ноге. Меня потянуло назад — спина ощутила колючие пальчики сквозь рубашку, и частое сиплое дыхание. Лысые головы, похожие на сморщенные картофелины, вдруг замелькали со всех сторон, окружая меня. Бросив топор, я пнул нескольких карликов в стену и, рывком стащив со спины еще одного, бросился наутек. Задорный хохот и мелкие шажочки преследовали, не отставая ни на шаг, и я, не разбирая дороги, инстинктивно мчался прочь. Толкал двери перед собой, петлял коридорами и спотыкался на ступенях, слепо двигаясь к спасению. Надо мной хлопали крылья серебристой совы, которая, словно воздушный указатель, петляла коридорами вместе со мной. Ноги вели сами, в голове не осталось ни карты, ни даже примерного расположения чего-либо в Дурмстранге — я просто бежал, как заведенный, следуя за совой. Лодыжка дрогнула и подогнулась на высоких ступенях, в лицо ударил горячий тяжелый воздух, пахнущий горящими углями и солью, и я оказался во дворе. Хлопнули главные двери, я обернулся, спешно шагая прочь, и вдруг споткнулся о глыбу чего-то массивного, что перелетел и упал лицом в твердую стоптанную землю. Это оказался кабан. Так внезапно и под ногами, у главного входа, что я не сразу вообще вспомнил, как выпрямиться. Кабан, подняшвшись на кривые ноги, мелкие для такой туши, вдруг раскрыл пасть, обнажил обломанные торчащие до самого рыла клыки и издал такой мерзкий звук, что я зажал уши. Это был рев свиньи, которую забивают тупым ножом — высокий, протяжный, гнусавый. И громкий. Настолько громкий, что красные черти, потерявшие меня в коридорах, вылетели из замка. Они выбегали из-за высоких дверей на четвереньках, вылетали из окон-бойниц по головам друг дружки, они толпились и окружали, бежали, высоко поднимая колени, ко мне, то ли танцуя, то ли запугивая. Я застыл на мгновение вытянул руку, старясь дотянуться до деревянных палиц, которыми, играя часто фехтовали ученики, и сделал осторожный шаг назад. Пальцы зачерпнули воздух, не дотягиваясь. Я слушал улюлюканье. Карлики подползали осторожно, играясь. Кабан продолжал громко визжать, плюясь слюной. Пятясь за ворота, я вдруг наткнулся спиной на острые штыри. Обернувшись, увидел, что путь за стену мне преградил черный косматый козел. Он стоял у ворот, не бил копытом, но угрожающе наклонил голову, выставив рога. Горящие желтые глаза смотрели, не отрываясь. Это звучало смешно и страшно — меня зажали козел и карлики. Я, стуча зубами, впился в кровожадную мелюзгу и, широко раскрыв рот, лязгнул зубами. Карлики зашипели, на мгновение отпрянув, как от огня. Но тут же вновь весело задвигались, весело поднимая ноги и прыгая. Я наклонился вперед, скаля зубы и задыхаясь, покусывая дрожащие губы, черти приближались, и со стороны конюшен я услышал странный звук. Он был тихим, но вмиг замолкли и визжащий кабан, и стук моего сердца, и улюлюканье чертей. Меленько ступая на коротеньких лапках, перекатываясь, неспешно вышел на свет факелов буроватый с темными пятнами фазан. И, мирно кудахча, клевал что-то в земле. Несколько дюжин мелких налитых кровью глазок повернулись в сторону птицы — добычи куда более легкой для трусливой мелюзги, чем я. Они, хохоча и прыгая, понеслись на свет факела, а я, пнув ближайшего в дальний полет, вновь повернулся к воротам. Козел, не дававший проходу, мирно отошел, пожевывая развевающееся на веревке знамя одной из квиддичных команд. Спускаясь по выдолбленным в скале ступеням, я то и дело оглядывался. Когда спуск вывел на извилистую тропу, я вновь услышал в темноте это противное хихиканье. Не позади, у стен, оно звучало везде: за деревьями, из кустов, в развалинах деревянного сарая. Черти не нагнали, они перегнали меня. Не разбирая пути и отмахиваясь от колючих ветвей, я бежал вглубь леса. Ноги цеплялись за корни, лицо расцарапали сосновые иголки, а в рот то и дело норовила залететь назойливая мошкара. Внизу, затерявшись в темноте, попискивали мыши, убегая целым выводком прямо мне навстречу. Они врезались в мои кроссовки, и я часто замирал, боясь потоптать бесконечный мышиный рой. Что-то было со зверьем этой ночью, очевидно. Впереди я видел огни — они коридором освещали тропу вдали, и даже слышалось потрескивание ветвей, служивших растопкой. Я жадно вдыхал запах гари и бежал навстречу, слыша, как трещат позади кусты от погони. Узкую тропу к капищу, перегородила, спрыгнув с покатого камня, большая собака. Возликовав, что рядом дядька-конюх, который дозором ходил по лесу со свирепой одичалой псиной, я окликнул его по имени, но собака лишь оскалилась. Серая шерсть вздыбилась, в свете луны она казалась блеклой и жесткой, пасть подрагивала, не размыкая зубов. Это была не собака конюха — у того была ушастая дворняга с хвостом-кольцом. Это был волк, который не знал команды «фу». Я задержал дыхание и сошел с тропы в кусты, чтоб медленно обойти волка. Но тот, бросившись в сторону, вновь не пускал меня вперед. Пасть издавала рык, но не разжимала оскаленных зубов. Я поднял ладони вверх. — Пожалуйста, — прошептал сквозь зубы. За спиной слышалось хрипловатое хихиканье. Шуршали кусты, заставив волка резко перевести взгляд. И он вдруг, припав на лапы, в гигантском прыжке перепрыгнул высокую корягу и разразился жадным, захлебывающимся лаем. Не оборачиваясь даже, я поспешил по тропе вперед, на огни, лишь вытаращив глаза, когда вдруг из-за спины вдруг все залило слепяще-яркой голубой вспышкой. И марево бледное медленно, как утренний туман, повисло меж деревьев у самой земли. Истуканы старого капища исказили вытесанные лица в гримасах. Зловещие тени, что отбрасывало вздымающееся вокруг каменного круга пламя, плясали причудливыми вытянутыми узорами. За частоколом пламени, опоясывающим капище, слышали приглушенные хриплые звуки. Они сливались в единую симфонию с шелестом листвы, с треском сучков под ногами, с шипением огня и далеким шумом прибрежных волн. Убрав от лица ветку, я, не в силах оторваться, смотрел за огненный обод. На каменной спирали капища, метались в страсти, столь жгучей, как окружающий огонь, две фигуры. Они показались мне теми самыми древними богами, которым здесь когда-то поклонялись. Они были совершенны. Я ловил каждое их движение с немым благоговением, в котором леденил душу страх. Это была не похоть, это — сплетение силы, рвущейся наружу из двух переплетенных тел. Пальцы впивались, оставляя следы, в кожу, блестящую в красках огня. Выдыхали жар пересохшие губы. Бугрились крепкие мышцы, выгибались спины. Пламя вокруг шипело, вздымалось, веселилось. Раскаленные камни дымили. Когда одна из фигур вздыбилась и возвысилась над другой, я увидел, что к ней тянется, цепляя подбородок, крепкая рельефная рука. Рука была покрыта алой, как раскаленный уголь, вереницей причудливых шрамов. Я узнал Раду не сразу — ее шрамы не были черными, как неаккуратные татуировки. Они горели, и, казалось, источали жар. А когда вторая фигура, откинув со лба влажные волосы, расправила плечи и повернула голову, я узнал настоящую, аккуратную татуировку — над бровью. На лице. Наши взгляды на миг пересеклись. И пламя вспыхнуло, разделив нас непроницаемой стеной барьера. Я вскочил в кровати, задыхаясь и кашляя — в горле горчил дым. Сжав дрожащей рукой шею, я не нащупал на ней ни следа раны, ни корки засохшей крови. Отбросив налипшее на взмокшую грудь одеяло, я свесил ноги с кровати и опустил взгляд. Кроссовки были в грязи и налипших на шнурки колючках. Никогда прежде я настолько не мог отличить иллюзию от реальности. Я не знал, сон это был или нет. — А ты думал, — протянула Сусана, веревками перетягивая многочисленные тюки. Готовилась к отбытию на лето, как всегда с целью унести багажа больше, чем весила сама. — Такая-то ночь. Все плохо спали, я заранее выпила целый флакон бальзама. Как я не пытался выглядеть, как обычно, на меня все равно все в учительской обернулись в последний день на острове. — Какая ночь? — протянул я рассеянно. В голове все еще кружило. — Летнее солнцестояние. Иногда остров аж гудит. Сусана уперла ногу в саквояж и туго затянула на нем, не застегивающимся, веревку. — Ласло клянется, что было землетрясение. Но я уже спала после бальзама так, что меня никаким бедствием не разбудить. И это же Ласло… хотя, черт его знает. Библиотекарь, явно навостривший уши, понял намек, когда повисла гнетущая пауза, и вышел со скромным старым чемоданом прочь. Травница поманила меня пальцем. — На рассвете Сигрид из башни пулей вылетела. У нас комнаты напротив, я слышала, как ее дверь хлопнула. — Куда вылетела? — В лес. На завтрак не пришла, я ей на тарелку собрала, пришла, не сказать, чтоб разнюхать… — Да-да. Сусана нетерпеливо отмахнулась. — Сигрид сказала, там такой фон от капища, что вокруг выжгло все дотла. Не лес, а буреломы остались. Усмиряли истуканов, усмиряли, и вот, вырвались. Я не знал, сон это или явь. Снилась мне Сусана и ее сплетня, или же я действительно слышал ее голос. Но я снова бежал. Не в сторону капища, я оббегал весь замок, в поисках Ингара. Не нашел его ни на стадионе, ни в тренерской, а когда увидел его широкую спину у пристани и окликнул, он не обернулся. Обойдя его и увидев, остекленелый взгляд и черную размазанную краску, как след угля, на глазах, я понял, что Ингар успел лишь предупредить и быть неуслышанным — Бальдр Красный Щит, повинуясь невесть какому уговору, занял тело потомка на ближайшие тридцать три дня. Последнее, чем я закончил этот учебный год, это бег. Не выясняя, сплю или бодрствую, мыслю ясно или вижу ярко, я бежал в замок, на четвертый этаж. Где, ни вопросов не задавая, ни на крик не исходя, схватил Матиаса за руку и, не дав даже оглянуться на разобранный чемодан, потащил из Дурмстранга прочь.