Игры в богов

Если явиться в Школу Чародейства и Волшебства Хогвартс с инспекцией, порыться в покрытых паутиной архивах и поднять записи об итогах консультаций по выбору профессии периода ближайшего двадцатилетия после победы над темными силами в конце прошлого века, то статистику можно найти любопытную. И если бы все сложилось у этого поколения так, как планировалось на момент консультаций, то было бы нас тогда один писатель и сто сорок девять мракоборцев. Ну и мы со Скорпиусом Малфоем, которые на консультации че-то проблеяли невразумительное и ушли, оставив директора МакГонагалл и комиссию в полной уверенности, что разумней этих двух дебилов закрыть в Тайной комнате подальше от глаз людских, чем выпускать в мир и позориться на всю страну. Мракоборцами хотели быть все. Никто толком не понимал, чем они занимались, но все были уверенны — они крутые. Они щитом и мечом (ну и палочкой) каждый день борются со злом, рубят головы темномагическим тварям и ведут добро к победе в извечном противостоянии со злом. Заманчиво, как для неокрепших умов, а еще и пропаганда газетная, а еще и зарплата высокая, а еще и пенсия в сорок пять — профессия мечты, а не жизненный путь! Неудивительно, что восхищенные школьники, с трудом понимающие, что делать в жизни, выбирали этот путь для ориентира. Конечно, я всегда относился с большим скепсисом к тому, как в шестнадцать лет можно знать, чему хочешь посвятить жизнь. Но, посвятить жизнь борьбе со злом — не худший путь. Потом, конечно, жизнь отсеивала тех, кто радужные перспективы переоценил (а их было большинство). Тех далеко не всех, кто преодолел строжайшую подготовку, ждало грандиозное: ожидание разбивалось о реальность. Работа мракоборцем, да еще и стажером, заключалась в «принеси-подай-иди нахуй-не мешай» (должностная инструкция от редакции Дж. Роквелла, 35г. до н.э.). А еще заключалась в бумажной работе и необходимости заполнять стопки документов, высотой с половину человека, в сжатые сроки. И когда дело, наконец, доходило до борьбы с темными силами, но чаще с мелкими правонарушениями и беспорядками, нервы сдавали уже у тех, кто стойко пережил предыдущие этапа. В итоге из ста сорока девяти молодых людей с горящими глазами оставалось в министерстве четырнадцать с горящими задницами. Я понимал это лучше других — мракоборцем был мой отец. И никогда не стремился пойти по его стопам. В отличие от Матиаса, который за ночь опять поменял жизненные ориентиры и снова решил биться головой в каменную стену на пути к важнейшей профессии (для него, честно говоря, недосягаемой). Поэтому я засел за телефон и обратился к величайшим умам за всю историю существования мракоборцев в поисках дельного совета. — Хорошая идея, — одобрил отец, все еще во внука веря (скорей из жалости). — Пусть учит защиту от темных искусств, зелья и заклинания усиленно, тогда и поступит. Я пришлю пробник экзаменационных тестов из академии. — Хреновая идея. — Точка зрения Сильвии немного отличалась. — Пусть косит под угнетенное этническое меньшинство, тогда и поступит. Я пришлю контакты человека, который сделает справку о том, что у Матиаса ацтекские корни. В итоге я вручил Матиасу криво сфотографированные отцом списки длинных тестовых заданий, потрепал его по кудрям и сказал, что все получится, а сам сохранил присланный Сильвией контакт в телефонную книгу. Как говорится, на Бога надейся, но без парашюта из самолета не прыгай. Вернувшись в Бостон, я вскоре понял, что надо бы Матиасу не помогать стать мракоборцем, а как можно дальше увести его от этой идеи. Виной всему Джон Роквелл — самый честный портрет человека, который посвятил жизнь государственной службе. Он вернулся домой поздно вечером, был серо-белым и с трудом передвигающим ноги, а в руках держал огромную коробку, полную бумаг. И казалось бы, просто человек вышел на работу после одного спокойного выходного. А уже чувствовал себя так, будто по дороге домой попал под асфальтный каток. И это хорошо, что рядом был такой вот рыцарь фейерверков, как я, который как никто другой мог помочь снять напряжение после тяжелого рабочего дня. Чем, собственно, и занялся сразу, толкнув Роквелла на диван. — Это пиздец! — я смотрел на экранчик тонометра и лихорадочно думал, где, если что, в Бостоне продаются гробы. Я напоследок взглянул в устало закатившее глаза лицо. Глаза Роквелл закатил действительно устало, но мне показалось, что это инсульт. — Господи-Боже, дева Мария, — простонал мистер Роквелл едва слышно, когда я попытался ему донести, что он умрет, если не выпьет срочно все таблетки в доме. Агностика к Небесам потянуло — это ли не первый признак приближающегося конца. — Я не умираю, — снисходительно заверил Роквелл. — Инсульт называют тихим убийцей, — заверил я, лихорадочно елозя по телефону пальцем и листая страницы поисковика. — Как ниндзю? Я поднял взгляд и прищурился. — А я все думал, что у тебя не так с глазами. Роквелл вскинул брови. — Это окулярный ишемический синдром, спутник инсульта, здесь все написано! — я помахал телефоном. — А ну улыбнись. — Мне по протоколу положено улыбаться только на День Независимости. — … улыбка будет скошена, угол рта опущен вниз, — быстро бубнил я, читая. И поднял взгляд. — Все сходится. — Что сходится? — Молчите, больной, не тратьте силы. А пока я изучал интернет на предмет симптомов и отзывов, то не сразу заметил, как количество бумаг в комнате увеличивалось в геометрической прогрессии. Сначала это была одна коробка, которую Роквелл принес с собой. И вдруг коробки начали появляться одна за другой: на столе, подоконнике, полу, в кресле, позади, на кухне, даже на лестнице — они просто с хлопком опускались, будто кто-то невидимый сбросил их с потолка. И вечера, казалось, прошло всего ничего, а коробки сыпались. Роквелл, я нисколько не сомневался, сел за изучение этой многочисленной макулатуры. Я, не мешая, сидел в углу дивана, оттесненный бумагами, расширял кругозор посредством листания интернетных страниц, и периодически поглядывал на Роквелла. — … риск у мужчин на тридцать процентов выше, чем у женщин. Особенно это характерно для возрастной группы от сорока пяти до шестидесяти четырех лет. Ты понял? — Угу, — Роквелл кивнул, не отрываясь от чтения. — Что ты понял? — Ты читаешь лучше всех, с кем я когда-либо разговаривал. Я отмахнулся. — Ну так ебать, университет Сан-Хосе. Кстати, про «ебать». — Наконец-то. — Это теперь под запретом. И это не я придумал, вот, пожалуйста, — я придвинулся ближе, свалив одну из кип, и протянул телефон. — Уменьшить интенсивность физической нагрузки. Все, отныне только скандинавская ходьба с палками. У тебя есть палки? — Нет. — Придется одолжить у соседей лыжи. — Ты еще поднос им не вернул. — И не собираюсь, они на камеры деньги не сдали. Роквелл снова уткнулся в чтение — на этот раз в газету. А я продолжил изучать все потаенные глубины человеческого здоровья. — Это тоже сходится, — и проводил диагностику. — Скажи, у тебя есть неврологические нарушения? — Да, одно такое как раз сидит рядом и, как бабка, бубнит мне на ухо всякую дичь. Я обиделся до глубины души. — Сам ты бабка. — Ты бабка, — парировал Роквелл. — Слушай. Он стянул с переносицы очки в тонкой металлической оправе. — Я два дня провел на жаре в пятьдесят градусов под палящим солнцем. Я не умираю, а просто очень устал, но вот это вот. — Он обвел рукой коробки с макулатурой. — Никуда не денется, и мне действительно нужно с этим разобраться. Щурясь, я послушно поднялся и потопал на второй этаж. Несмотря на поздний час, спать не хотелось, и я долго валялся поперек кровати и не выпускал телефон из рук. Уже не помню, каким образом от отзывов к лечению в солевых пещерах я добрался до увлекательного изучения статьи про Марка Антония, но помню, что уже почти засыпал и дважды уронил телефон себе на лицо. Примерно в тот момент, когда телефон шмякнулся на меня в третий раз, дверь в спальню скрипнула. Роквелл, сжимая стопку бумаг, освободился быстрее, чем ожидалось. А ожидалось, что за просмотром всего того, что свалилось из неоткуда, он проведет ближайшую неделю — вот ровно столько бумаг ему прислали. Каково же было мое удивление, когда Роквелл решил вдруг меня посвятить в объект своего изучения. — Ты не мог нигде видеть этого человека? Он протянул мне газету. Не какой-нибудь скучный и секретный документ, написанный сухим канцелярским текстом, а номер «Нью-Йоркского Призрака» за третье августа две тысячи двадцать седьмого года. Я не понял, куда смотреть, потому что это была вторая страница газеты, которая пестрила коротенькими новостями-статейками, заключенными в рамки. Роквелл указал на одну из таких, и я прочитал: «Скандал в Салеме! Странствующий проповедник против вековых традиций. Не утихают затянувшиеся уже на второй месяц споры о законности пребывания религиозной группы на территории, находящейся в непосредственной близости к Салемскому университету. Университет разделен на два фронта: одни, среди которых большое количество студентов, яро поддерживают право религиозной группы обосновываться там, где им удобно, другие же — решительно против. — Да это на нос не натянуть! — возмущается магистр алхимии, Вера Миттернахт. — Сектанты устроили себе лагерь в двухстах метрах, буквально через квиддичное поле. Салемский университет — не место для навязывания кому-то своих верований. Уже не говоря о том, что на песни и пляски этих «детей неба» собираются не-маги со всего штата! И это рядом с жемчужиной магических знаний МАКУСА! С нетерпением ждем, чем закончится это соседское противостояние, с учетом того, что территория, на которой лидер организации, Иезакииль Гарза, обустроил свою общину, не является собственностью Салемского университета». И снимок под коротенькой заметкой: какой-то хиппарь, какая-то лупоглазая девка, палаточный городок и разъяренные маги в длинных строгих мантиях, грозящие невесть кому кулаками. — Вот этого человека? — я решил уточнить. Ну хрен знает, может я и походил на того, кто любит с блуждающими проповедниками колесить по стране, но вообще не было ни мысли, где бы наши пути могли пересечься. Роквелл, полистав бумажки, снова протянул мне газету. Посвежее — номер пестрого «Золотого рупора» за октябрь тридцать четвертого: «Почему Бразилия ненавидит проповедника Гарзу?» Коротко и по-диагонали прочитав короткую статью, я нахмурился. Она была о каком-то активисте, который оббивал пороги бразильского министерства и требовал…а черт знает чего, это было явно продолжение чего-то, напечатанного номером раньше. И я снова взглянул на Роквелла. — Поясни. Несмотря на то, что Роквелл держал дистанцию между своим кабинетом в Вулворт-билдинг и мною, не посвящая конкретно ни во что, чем занимался, я выслушал очень подробный рассказ. Не представляю, чем мог оказаться полезен, ведь уснул бы на первой коробке изучения всех упоминаний об одном-единственном человеке, имя которого прежде не слышал, но Роквелл явно надеялся на другое. — Подумай, — почти взмолился он. — Мог ли ты его видеть? Например, на рынке Сонора. Я уверен, что этот тип там терся и даже догадываюсь, где конкретно. Я снова глянул на снимки, гадая, мог ли видеть на самом деле. Да легко, честно говоря. Этот проповедник выглядел так, как подавляющее большинство обитателей той деревни. Как чудила, нечесаный и небритый, и, чего греха таить, забуханный немножко. Как тот, кто выходит в жаркий полдень из своего жилища, причмокивает губами, глядя на все вокруг, падает в гамак и преет на солнце, пока не стемнеет. Лицо у него такое было на снимках… то ли придурковатое, то ли просвещенное. Иногда на снимках в газетах, которые, как оказалось, писали об Иезакииле с периодичностью раз в несколько лет, мелькала и лупоглазая женщина, которой явно не нравились ни внимание прессы, ни вспышки волшебных камер. Она всегда смотрела в сторону, отворачивая маленькое лицо, и не выглядывала у проповедника из-за спины. — Может и видел, — признался я. — Но он выглядит, как каждый третий, кто шатался по рынку, серьезно. Показалось, что Роквелл уже выстроил стройную теорию, и спросил меня, лишь чтоб убедиться в своей правоте. А потому мой честный ответ ему не понравился. — А женщину? — допытывался он. А что женщина? Единственная женщина, которую, раз увидев, я буду в точности помнить и через сто лет — это Рада Илич. Еще бы, с такой-то рожей. О чем меня вообще можно спрашивать, если меня всегда вводили в ступор вопросы вроде «что вы делали в семь-сорок семь двадцать пятого ноября такого-то года?». Роквелл на том и сдался. — Скоро буду, — пообещал он. — Можно почитаю? — я указал на старые газеты. — Да. Я откинулся на подушку и развернул номер, в котором Бразилия ненавидела проповедника. Как Роквелл и обещал, он вернулся скоро и напряженным — видимо ничего, за что проповедника можно было срочно заковывать в колодки, отыскать в архивах не сумел. — Не верю, — только и сказал он, опустившись на кровать. — Живет в доме, который купила мошенница, чтоб спрятать от мира свою сумасшедшую бабку. Скосив взгляд от газеты в сторону, я пожал плечами. — И ничего нет, никаких подозрений, никаких нареканий. А вокруг жара в пятьдесят градусов и дышать нечем. — Тропики в июле — это сковородка дьявола, — кивнул я. — А еще ядовитые растения, пауки, змеи, ягуары, джунгли, из которых не выйти, и во всем этом счастливо живут какие-то дети под опекой двух сектантов. Не верю. Я отложил газету на подоконник. Слушая размеренное дыхание рядом, произнес невзначай: — Знаешь, в Дурмстранге на острове зимой морозы такие, что иногда в трубах лед. И ты спишь в трех свитерах и двух шерстяных носках. Ну как спишь… пытаешься, потому за окном метель такая, что башни от ветра качаются, — я вздохнул. — А потом ведешь урок, и думаешь: дети сонные, потому что тема скучная или потому что замерзают. Роквелл повернул голову на подушке. — Это ты к чему? — Просто задумался. Как-то я раньше не ценил летние ночи. Я усмехнулся. Роквелл не сводил с меня глаз. И я вздохнул. — Харфанг меня, конечно, проклянет за длинный язык. Но Дурмстранг находится на острове посреди моря, которое и во льдах, или штормит. И, короче, вокруг цитадели Дурмстранга на этом острове с одной стороны капище, из которого демоны и бесы рвутся, с другой — ущелье с голодными медведями, с третьей — скалы, и если оступишься, то потом кости по берегу не соберешь. А в башне живут красные колпаки, и им свалить человека вниз по винтовой лестницы — как нехрен делать. — Я пожал плечами. — Во-о-о-от… и во всем этом триста детей живут. А следят за ними восемь таких мутных ребят, с которыми в другой ситуации в метро страшно было бы поздороваться. Я поерзал на теплой подушке, задумчиво глядя в потолок. — Да че далеко заглядывать. Хогвартс, вон, восемьсот лет с василиском в подвалах жил, и нормально. А еще там вокруг лес, в котором то акромантулы, то у кентавров бешенство, то оборотни со всей округи сбегаются. И это повезет, если в замке не убьешься — бывает так, идешь по лестнице, идешь, думаешь о вечном, и тут, хуяк, ступенька под ногой пропала. А ты на седьмом этаже. И лестница двигается. Наши взгляды встретились. — Это хорошо, что в Ильверморни боггартов нет и паутины по углам тоже. Но что если так не везде, где учат волшебников? Судя по шороху, Роквелл лег на одну из газет, позабытых у подушек. Отодвинув ее, он коротко повторил: — Все равно не верю. И, дотянувшись до лампы, погасил свет. — А я верю. То ли наволочка от поворота головы скрипнула, то ли зубы Роквелла, который, кажется, был солидарен с Бразилией и проповедника ненавидел. — Ты не нашел ничего, иначе, будь хоть что-то, хоть штраф за парковку коня, ты бы не спать лег, а уже бежал обратно в джунгли с наручниками, — произнес я. — А что если ничего и нет? Я привстал на локтях. — Что если это просто мужик? Да, чудной, да, с тараканами в голове. Он же покинул МАКУСА не потому что кого-то убил или что-то украл, ты бы нашел это. Нет, он уехал, потому что его и его сектантов гоняют то от Салема, то еще откуда-то. И он уехал в Мексику не траву выращивать и не могилы осквернять, а делать реально нужное дело — тот случай, когда миссионер считает богоугодным не только лишь языком молоть. Он ходил в министерство Бразилии, его слали нахуй. И он не ждет ни согласования министерством образца школьной формы, ни одобрения учебной программы, ни сто-пятьсот проверок и тестирований, ни даже хоть какого-нибудь финансирования, а просто берет и делает из говна и палок для сирот надежду. Если не на академическое будущее, то хотя бы на то, что они кому-то в мире нужны. И это уже немало. Ну что ты вздыхаешь? В темноте видно не было, конечно, но я чувствовал, что Роквелл мученически закатил глаза. — Я не закатываю. — Ага. — Просто не верю. И я знаю, что обязательно что-нибудь всплывет. Ну ты подумай сам. Не о высокой морали и тайных замыслах, а о простом. За кой черт этот приют живет? Дом посреди джунглей, ты представляешь, сколько примерно стоит провести туда воду и сделать канализацию? А солнечные панели? Кто-то их купил, установил. А дюжина детей? — В темноте я видел силуэт руки, которая загибала пальцы. — Всех нужно кормить, лечить и одеть. Кто спонсирует этот весь банкет? Святой дух? — А что ты тогда мучаешься и макулатуру сортируешь архивную? Вся благотворительность МАКУСА проходит через твою сестру. Позови первую леди на бокальчик шампанского, расспроси о приюте в джунглях, может если поднимет всю историю то или сама найдет, кто финансирует, или назовет мецената. Кровать скрипнула. Роквелл, вытянув руку, включил лампу. Его глаза в теплом свете казались желтоватыми, и смотрели они так, будто я ляпнул что-то, достойное Нобелевской премии. — Ну так а хуле ты думал, — я скромно кивнул и, перевернувшись на бок, решил спать. — Университет Сан-Хосе. Знаете, бывают такие люди, не раздражать которых — это преступление? Они так и просятся всем своим видом, а ты… ну кто ты такой, чтоб отказать? — О-о-о-о-о! — Я раскинул руки приветственно. Джанин побледнела на пороге. Ее блестящие светлые волосы грозились вздыбиться, а приятное лицо перекосило от презрения и ужаса. Сучка наивно полагала, что ее старший брат одумается и выставит меня за дверь. Я широко улыбнулся, качая головой. Каково же было мое удивление, когда ночную идею, подкинутую просто потому что мне не было чем парировать скептицизм, Роквелл принял во внимание незамедлительно. Вечером следующего дня на пороге квартиры по Массачусетс-авеню появилась первая леди. Судя по тому, что Роквелл не додумался спрашивать о сиротском приюте ту, которая из месяца в месяц мелькала на первых полосах, перерезая очередную ленту у новенького объекта инфраструктуры для больных деток, бедных стариков или обездоленных женщин, отношения у него с сестрой были натянутые. И, зная Джанин, я не удивлялся, почему. Эта женщина была настолько душной, что я всерьез думал привезти ее в Дурмстранг и предложить вакансию штатного обогревателя помещений. — А че это? — Я принюхался к блюду у нее в руках, накрытому стеклянной крышкой. — Киш с курицей и сыром, — скривила губы Джанин. — О, огонь, — я забрал у нее блюдо, в которое она вцепилась. — Джон, тебе такое нельзя, у тебя прединсульт. У Джанин в глазах была такая боль, что захотелось погладить ее по голове — я отложил это до момента, когда доем и нужно будет вытереть жирные руки. Удерживая блюдо, я открыл холодильник, достал бутылку сока, три персика и шоколадный батончик. — Все, ухожу, секретничайте о государственном. И направился, с трудом балансируя и удерживая перекус в руках, на второй этаж, где занимался одним из навешанных министерством маразмов. А именно растягивал десять слов о методике преподавания истории магии на третий свиток пергамента. Впрочем, секретничали наедине брат и сестра недолго. — Не обращайте на меня внимания, — я протиснулся за спиной Джанин к холодильнику. — Я за майонезом. Будешь майонез? Джанин вздрогнула так, будто у нее по спине пробежал тарантул. — Ну как хочешь, я и не собирался делиться. Все, прощайте. Я снова вернулся в комнату и плотно закрыл дверь. Что мне до этих семейно-государственных разборок, если я, в отличие от некоторых, умудряющихся удивительно невкусно печь (у Джанин, честно говоря, по лицу было видно, что она — рукожопая), был действительно занят. Потому что бумажная тягомотина с трудом началась, но дальше того, что я повздыхал, полистал и помолился, дело не продвинулось. Что писать, чтоб не визжали ревизоры с проверками, я не знал, а потому запланировал срочный педсовет, посвященный корректной и своевременной методической работе педагогического коллектива Института Дурмстранг. — …пирог — говно, — сообщил я в телефон, дожевывая последний кусок. — Тесто вообще каменное. Но я же не обижу ее. Сижу, давлюсь, поджелудочную не жалею. Это ж такая сука, она и намешать чего могла. Конечно. Обосрусь и умру в сортире. Как учитель нумерологии в мае тридцать седьмого, мне Ласло рассказал. Пока педсовет проходил на двоих — с травницей Сусаной, единственной, кто не считал мобильную связь мракобесием. — Да, вот неприятная она. И хуй знает, почему, я всегда к ней с большим уважением, почти в поклоне, ты меня знаешь, я людям никогда не грублю и за спиной ничего не злорадствую. Ой, не знаю, как он с ней живет. Мне кажется, она женщина гулящая… А ну погоди. Привстав с кровати, я навострил уши. Внизу послышался негромкий стук каблуков. — Все, давай, я перезвоню. В этот раз точно сядем за бумаги. Пока-пока. Высунув из комнаты нос, я огляделся и приблизился к лестнице. Точеная фигурка Джанин, обтянутая бледно-розовым платьицем ниже колена, уже сжимала сумочку и готовилась выйти за дверь. Да уж, не задержалась. И слава Богу, если честно. На лице мистера Роквелла на наблюдалось и доли торжества — Джанин, вопреки ночной надежде, ничем не помогла. — Что ж, даже если я и не слышала об этом приюте, отследить, куда из фондов направляются деньги несложно, — медленно произнесла Джанин. — Но если это была частная инвестиция от благодетеля — ничем не помочь. Она говорила таким тоном, словно гордилась уже тем, что знает столько умных слов. Роквеллу же гордиться было явно нечем — ох у него подгорало, чувствую! Второй день плясать с бубнами вокруг этого проповедника и снова ничего не найти! — Теоретически, — проговорил он так, словно уже рассчитывал на провал. — Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто мог бы несколько лет спонсировать сиротский приют, и делать это без огласки? — Без огласки? О, нет. Вонгам, конечно, всегда было некуда девать золото, но даже в них я сомневаюсь. Джанин подняла на меня короткий прохладный взгляд, молчаливо и презрительно прощаясь. И повернула голову к Роквеллу. — Ничего? — опередил ее с вопросом я. Роквелл покачал головой. — Ладно, — отмахнулся он. — Гадать можно еще долго. Ты сможешь помочь с ордером? — Джон, — Джанин тяжело прикрыла глаза. — Не умоляй меня. Тео очень придирчив ко всем этим бумажкам и процедурам. «Пиздец, сестрица!» — почти вслух возмутился я. И, чтоб смолчать, прошагал к холодильнику, достал оставшиеся персики и принялся яростно их грызть. — «То есть, когда тебе неудобен протокол о запрете трансгрессии, ты явилась сюда, своим ключом открыла дверь и готова была выносить брату мозг! А как тебя просят проявить, мать его, женскую смекалку и немного мужа настроить — нет, ни за что! Хотя, какая там женская смекалка, пирог у тебя — говно». — Выдать ордер на обыск детского приюта в Мексике, и это перед выборами, — Джанин покачала головой. — Неизвестно, что хуже: если ты там что-то найдешь, или если не найдешь и переполошил сирот почем зря. Я попробую, Джон, но… будь реалистом. Тот кивнул. Я, жуя персики, утирая с подбородка сок и слушая это все, вдруг задумался. — Погоди, — И повернул голову. — Джон, а нахрена вам ордер? Роквелл сел в кресло и откинулся на спинку. — Чтоб запустить на место ликвидаторов проклятий, и те качественно проверили, что там есть, я не могу снова постучать в калитку и попросить впустить нас. Для обыска и вообще любых телодвижений где-либо на частной собственности, нужен ордер — проповедник это знает лучше моего, и дверь открывать с широкой лыбой уже не будет. Если есть предложения, как, не нарушая закон, провести десяток ликвидаторов незаметно от жителей приюта на территорию и так же незаметно вывести, готов внимать. Я нетерпеливо махнул надкусанным персиком, будто этот нехитрый жест добавил бы моим словам неоспоримости аргументов. — Не надо незаметничать. Придите туда не с ордером, а с карандашами-красками и конфетами. Обыграйте так, будто Роквелл вернулся не обыском, а с желанием помочь сиротскому приюту… Хотя, Джон, без обид, но у тебя не лицо не того, кто пришел помогать сиротам, а того кто потом с карандашей и красок снимет отпечатки пальцев и всех засадит на десять лет. Найди кого-нибудь с добрыми глазами и очевидно-добрыми помыслами. — Я могу. — Во-во, кого-то вроде… Че? Мы обернулись и задержали взгляды на Джанин, которая, я вообще думал, уже ушла. Но она не ушла. Стояла на пороге, сжимала свою сумочку и слушала. — Нет, — отрезал Роквелл, прежде, чем Джанин повторила. — Почему «нет»? Я могу с гуманитарной миссией зайти в приют, привезти какие-то подарки, пригласить прессу, благотворителей… Не обещаю Маделайн Вонг, но Титус Таффилд ни за что не упустит шанса сфотографироваться на первую полосу «Призрака» с толпой сирот. — Это ужасная идея. — Это отличная идея! — Идея была настолько отличной, что я даже засомневался, что ее развила Джанин. — Нет, ты послушай. Джанин отвлечет внимание всей этой мишурой, а ликвидаторы на фоне смогут облазать всю территорию. И все выглядит не как внезапный обыск, а как будто Роквелл исполнил свой гражданский долг и рассказал в Вулворт-билдинг о нуждающихся сиротах в джунглях Юкатана. И МАКУСА, хоп, сразу подгоняет и первую леди, и подарков два грузовика, и прессу, чтоб заговорить о чистых помыслах проповедника на весь мир. Роквелл кипел. — Ты понимаешь, насколько это может быть опасно? — он поднял взгляд на сестру. — Я не знаю, что в том приюте на самом деле. — У меня есть охрана. И, что там на самом деле? Приют? Знаешь, сколько приютов я за эти годы посетила по всему миру? — Там не просто приют. — Так на то ты и запустишь своих людей, проверить все тщательно, — вклинился я снова. — А если все же это просто приют, то Джанин украсит первую полосу, МАКУСА станет молодцом, а дети в джунглях получат подарки. Вот Роквелл был тяжелым человек. Уперся рогом, и хоть ты завали его аргументами, а все равно не примет ни одну идею, кроме как брать приют штурмом — вот настолько он себя накрутил, что проповедник Гарза был вселенским злом. Интересно, как он себе это вообще представлял? Что под домом — тайные лаборатории с зародышами Обскуров колбах, а обитатели приюта молятся своим страшным языческим богам? А проповедник Гарза сидит на троне из детских костей, мешает угли ритуальных костров раскаленным жезлом и зловеще хохочет? Вот настолько у человека профессиональная деформация — он мало того что сам почти свихнулся искать черную кошку в черной комнате, так еще и требует этого от окружающих. Мне в жизни так никому ничего не хотелось доказать, как чтоб Роквелл вернулся в тот приют, обыскал каждый дюйм, залез под каждый плинтус, не нашел ничего и признал — это, мать его, просто детский приют! Потому что есть в этом мире люди, помыслы которых измеряются не в денежном эквиваленте, а в призвании и желании его исполнять изо всех сил, пусть и не для всех понятно. Да, такие люди странные — нормальный человек жопу ради высшей цели безвозмездно рвать не станет. Не будь таких людей на свете, то оставшиеся три калеки учителей Дурмстранга разбежались бы еще на первой проверке. — Я могу пойти тоже. — Да вы издеваетесь надо мной? — проскрежетал Роквелл. — Ну ты-то куда? — Если там есть что-то от этой жрицы, хоть что-то. Оно меня узнает. И я его узнаю. — И что? И что будет? Схватишь ближайший кирпич и устроишь кровавую баню? — Да. Наши взгляды встретились, и едва не заискрили от напряжения. — По крайней мере, твоим ликвидатором будет что поймать, если культ среагирует на меня и как-то себя выдаст, — прохладно ответил я. — Потому что пока у них есть шанс поймать только тепловой удар. — Я сказал, нет. — Я ничего вообще не поняла, — протянула Джанин. — Но я не должна согласовывать гуманитарные миссии со штаб-квартирой мракоборцев. По факту, я узнала, что есть сиротский приют, который нуждается. Они все нуждаются. И я буду делать то, что делала сотни раз: собираю группу, приглашаю прессу, и мы отправляемся. А ты уже решай, Джон, подвязывать под благотворительность свою операцию, или нет. Я аж чуть персик не выронил, повернувшись к первой леди. Вот это мощь. Уже неделю не попадала в газеты, и тут пронюхала перспективу снова прослыть самой сердобольной дамой страны, и плевать ей на миссию мракоборцев, потенциальную угрозу, проклятье, жару в тропиках, пауков и ягуаров. Джанин уже одной ногой в джунглях, раздает сиротам конфеты и обещает сделать водопровод. И все, патовая ситуация на ровном месте! Первая леди все уже решила. Надо ли говорить, в каком, мягко говоря, плохом настроении Роквелл был до конца… конца и края не видно.

***

Несмотря на то, что всегда могло была лучше и вообще сама она по жизни скорей неудачницей, чем любимицей Фортуны, Шелли Вейн никогда не жаловалась всерьез. Могла лишь немного поныть, в перерывах между неотложными делами. Но в тот день она действительно хотела жаловаться. Она проспала всего пару часов, почти до рассвета высматривая в звездном небе хитросплетенья созвездий и чертя графики, в которых под утро сама и запуталась. Утром долго копалась в стиральной машине, гадая, почему это вдруг, нежданно-негаданно, та впервые за сорок семь лет эксплуатации перестала работать. Потом, разобрав машинку на атомы и собрав обратно, запустила стирку и продолжила гадать, за что отвечала горсть гаек, которые при обратной сборке «оказались лишними». Затем из трамвайного депо, куда регулярно ездила кормить собак, вернулась на вторые сутки бабушка — загадочная, довольная и с чьим-то набитым купюрами бумажником за лямкой бюстгальтера, прикрытой копной каштановых волос. — Ба, — окликнула Шелли. — Ты где была? — Где я только не была, котенька, — мечтательно протянула бабушка, прикурив от плиты. Длинные волосы чуть не вспыхнули, когда она наклонилась к конфорке. — Поэтому учись. И Шелли училась, несмотря на то, что более затратного мероприятия, чем обучение в Салемском университете на стипендии, найти было невозможно. План обеспечить себе безбедное существование неповторимым научным открытием был пока что на стадии теории. Навык же делать маникюр как кормил ее со школьной скамьи, так и продолжал обеспечивать высшие цели — практика была такой. В тот день, ничего не предвещавший, она сидела в очередной гостиной перед очередной любительницей инвестировать в красоту. Перед ней сидела немолодая темнокожая леди, без умолку трещала, уже не понятно по телефону ли или с ней, а Шелли уже третьим слоем красила ее очень длинные ногти в кислотно-оранжевый цвет. Именно в этот момент, сквозь шум телевизора и громкий голос женщины, раздался негромкий звонкий хлопок. Рука дрогнула, и кисточка мазанула оранжевым лаком по пальцу, а Шелли в ужасе смотрела на то, как за спиной клиентки волчком кружится мелкий эльф-домовик. Глядя в круглые заплаканные глаза, Шелли едва заметно покачала головой, про себя моля, чтоб эльфиха, которая весь прошлый семестр драила салемское общежитие, по ее взгляду просекла, что сейчас не лучшее время, не лучшее место и не лучшая ситуация для чего бы то ни было. «Уйди-уберись-сгинь-изыди-пожалуйста», — почти взвыла Шелли. Стул скрипнул, и ничего еще не подозревающая женщина почти обернулась, если бы Шелли не сжала ее руку крепко и не выпалила: — А может леопарда на безымянный пальчик наклеим? Женщина, отвлекшись, принялась рассматривать палитру наклеек, а Шелли, вытянув шею, снова выглянула на эльфиху. «Пошла отсюда». То ли обладая телепатическими способностями, то ли по напряженному лицу Шелли поняв всю неловкость ситуации, то ли просто включив голову и додумавшись, эльфиха Хестер утерла мокрый нос. И, в ужасе попятившись от большого персидского кота, растянувшегося на лежанке, юркнула на кухню, где начала яростно натирать намыленной губкой электрочайник. — … верой и правдой Хестер служила Благороднейшему и Древнейшему Семейству, не отходила от леди Бет ни на шаг, как было велено, хранила секреты хозяина и держала рот на замке, даже когда Хестер позвали в большой суд! Домовуха рыдала и причитала, заливая путь слезами. Тяжело отворив лязгнувшую дверь, она сжала края своего замызганного полотенца и переступила через малоприятную черную лужу. — Хестер любит хозяев всем сердцем, она бы не пережила, если бы маленькая леди Бет уехала учиться в Школу Хогвартс, на благородный дом Салазара Слизерина, как того хотела хозяйка. Хозяйка не боялась отпускать леди Бет и не верила в пророчество, но Хестер так боялась за маленькую леди Бет — гнусная белоглазая дрянь шипела свои гадости над ее кроваткой, говорила, что сердце маленькой леди опустеет и заполнит его лишь кромешная тьма, — Домовуха звучно высморкалась. — Бедная хозяйка не позволила бы прогнать свою глупую трусиху Хестер — Хестер так любит свою семью!. Хозяйка простила бы дурехе ее глупости, хозяйка знала, как все эльфы боялись хозяина… все боялись хозяина, кроме храброй хозяйки. Как все изменилось после гибели хозяйки, как все изменилось… — Хестер, — прошептала Шелли на выдохе. — Где мы? Она не слышала причитаний и жалоб, которые сыпались из домовухи, как из дырявого мешка — их заглушало шипение пара в горячих трубах и противный, предупреждающий явно о чем-то нехорошем писк от сигнальных красных лампочек. В узком подвальном коридоре, который эти самые красные лампочки и освещали, было невыносимо жарко. Трубы, обвивающие стены и потолок, были раскаленными и, казалось, могли лопнуть в любой миг: что-то в них шумело, билось, что-то рвалось наружу. Не нужно быть стипендиатом Салема, чтоб догадаться — старые проржавелые трубы не выдерживают давления. Эльфиха пискнула, когда струя горячего пара зашипела позади. Треснувшая труба казалась мягкой, как пластилин. Тяжело вдыхая кипящий воздух и спотыкаясь на мусоре, которым был усеян пол, Шелли вертела головой. — Хозяин бросил свою неумеху Хестер в лапы гнусному демону, — шептала эльфиха, то и дело оборачиваясь и зазывая Шелли вперед. — Хестер боится… Гнусный демон убьет бедную Хестер. Она шла вперед смешно, подпрыгивая на горячем полу и похныкивая, а еще время от времени пятилась назад, словно неведомая сила тащила ее назад — трусиха боялась идти вперед не меньше, чем Шелли. С одной лишь разницей: эльфиха боялась того, что скрывалось впереди, Шелли же боялась, что котельная сейчас рванет. — Демон не страшится ни благородного хозяина, ни тюрьмы Азкабан, ни огня, он страшится грязнокровку, — закивала эльфиха. — Демон обещал обглодать Хестер до последней косточки, если Хестер скажет грязнокровке, где демон прячется. — И чего ты хочешь от меня? — Грязнокровка защитит бедную Хестер. — Перестань называть меня грязнокровкой, тогда подумаю. — Грязнокровка не сметь приказывать Хестер. Грязнокровка — не хозяйка. — Грязнокровка щас развернется и трансгрессирует домой, — пригрозила Шелли. Домовуха, попискивая, толкнулась в тяжелую металлическую дверь, и Шелли, вытянув руку, помогла отворить. Руку обожгло, пришлось обмотать ладонь краем длинной футболке — дверь была горячей. По крохотному стеклянному окошку в двери пробегали трещины — стекло грозилось вот-вот лопнуть. Лицо обдало жаром и, кажется, опалило брови с ресницами. В кромешной тьме не видя ничего, кроме спирали клубящегося пламени, Шелли прикрыла голову руками и, щурясь, вдыхала запах… барбекю. Пахло жаренным на решетке мясом. Огненная спираль медленно закручивалась, словно вилась по пропитанному маслом каркасу. Лопнуло стекло в двери позади, но Шелли даже не вздрогнула. Она в ужасе смотрела на то, как закручивается огненная спираль вокруг высокой фигуры, которая держала высоко над головой тяжелую канистру и откручивала с нее крышку. Нутром чуя, что в канистре не родниковая водичка, Шелли не сдержала сдавленного оханья. Гость, дернувшись, резко обернулся, а пламя, бушующее в помещении, вытянулось змеей и ринулось в раскрывшийся на вдохе рот. В комнате стало вдруг тихо и дымно. Не веря своим глазам, гость прорычал: — Ты что в котельной делаешь?! И, спохватившись, опустил канистру, прикрывая низ живота. — А ты что? — севшим голосом спросила Шелли, щурясь от едкого дыма. Кажется, горело что-то пластмассовое. Гость задумался, как объяснить свои действия внятно и кратко. — А на что это похоже? — но не смог. — Ритуальное самосожжение? — Да, это оно. Шелли побледнела. — То есть, нет, — а гость помрачнел. — Это совсем другое. Это… Он оглядел обугленную комнату и пищащие приборы. — Это душ. — Душ? Из канистры? — Раньше здесь была ванна, но ее украли бездомные. — А-а, тогда другое дело, — пробормотала Шелли. И перевела взгляд с канистры на лицо гостя. — Еще вопрос. — Пожалуйста, — тот кивнул. — Че с тобой случилось? Гость снова приоткрыл рот, гадая, как ответить внятно, кратко и не разбивая розовую реальность повелительницы лунных коровок. И, разглядев робко высунувшую нос эльфиху, храбро прятавшуюся за девчонкой, прищурился: — Ах ты огрызок… Хестер пикнула и снова спряталась, дрожа с головы до пят. Шелли, позабыв о ней, моргнула, не сводя глаз. — Это… кость? У тебя торчит из ноги? — Где? — гость опустил взгляд. — А я и не заметил. Рана напоминала хорошо зажаренное мясо. На рваных краях была обугленная корка. Гость вздрогнул и посторонился, когда Шелли приблизилась и напряженным взглядом смотрела на шипящую над головами трубу. — Ты запустил котел? — Что? — гость растерялся. — Да. — Надо уходить. — Отличная идея, забирай обезьяну и уходите. А мне надо еще… короче уходите. Звонкая пощечина обрушилась на впалую щеку, сбив, казалось, кусок скулы и пелену блаженности с глаз. — Здесь сейчас все рванет, неужели ты не слышишь? Труба, словно подтверждая догадку, гудела, как закипевший чайник. Вниз сыпалась струйкой ржавчина. — Хестер уносит ноги! Хестер не умрет в пожаре, — верещала домовуха, прежде, чем со звонким хлопком исчезнуть. Гость потянулся к штанам, больше походившим на обгоревшие шорты, и едва успел сжать на ремне руку. Пальцы Шелли крепко вцепились в его плечо, и котельная исчезла, растворившись в размытых красках прыжка трансгрессии. Трансгрессия походила на путешествие в раскручиваемой смерчем карусели. Открыв глаза, когда ноги почувствовали опору, и тело пошатнулось, на ней не с первого раза устояв, гость сощурился — солнечный луч из окна слепил. Быстро затягивая ремень на штанах, от которых оставалось все меньше и меньше похожего на одежду образа, гость повернул голову и буркнул: — У меня с огнем хорошие отношения. Мне нужен был огонь. А тебе нужно было просто послать эльфиху. Неужели одного взгляда на свалку возле котельной не хватило, чтоб понять — не надо лезть внутрь? — Что с тобой случилось? Гость задрал голову и мученически вздохнул. — Я могу объяснить. Шелли щупала пальцами костяной гребень, топорщившийся острыми загнутыми иглами вдоль позвоночника. — Ладно, не могу объяснить. — По-моему, — сиплом проговорила Шелли. — У тебя что-то не так со спиной. — А что там? — искренне полюбопытствовал гость. По ощущениям, с которой ткань футболки прилегала к коже, спины у него не было вообще — лишь наскоро приклеенный фарш. — Похоже на сколиоз. — В детстве сутулился, да. Шелли выглянула из-за его обожженного плеча. — Все далеко не так плохо, — улыбнулся гость. — Через жареное мясо я вижу кусок хребта! — Да послушай меня, — резко обернувшись, гость сжал дрогнувшие плечи. — Оно заживет. Шелли нервно хохотнула. Ее лицо было серо-белым. — Еще скажи, что бывало хуже. Гость задумался. — Нет, — и признался. — Но за столько-то лет бывало всякое, и я знаю, как работает мое тело. Все будет нормально. Он действительно знал, как работало его тело, но понятия не имел, что сделать чтоб Шелли перестала так стремительно бледнеть. — Да ну перестань ты. Хребет у меня торчит, а в обморок съезжаешь ты, — взмолился гость, сжав руку у ее лица в кулак, не зная, то ли по серой щеке похлопать, то ли розовые волосы за ухо заправить, то ли за острый нос схватить, чтоб привести девчонку в чувство. — Хочешь, я тебе шоколадку принесу? — Какую шоколадку? — прошептала Шелли. — Любую. — Гость завертел головой, оглядываясь только сейчас. — А где я? Он осмотрел странное треугольное помещение с низким балочным потолком и пыльным витражным окошком, похожим на круглый глаз. Помещение было странным сочетанием гардеробной (посреди пылились старый, если не сказать антикварный, платяной шкаф и множество пакетов со старой одеждой), мастерской (у витражного окна стоял заваленный деталями и обрывками проволоки стол) и спальней (узкая пружинистая кровать занимала угол). — У меня дома. Ужаса в глазах гостя появилось больше, чем если бы вокруг были стены тюремной камеры. — О, нет! Он попятился, едва не свалив однорукого манекена, совсем не добавляющего захламленному чердаку уюта. — Ладно, котята-воробьята, но не надо тащить в дом каждого, кого находишь на улице, — выставив руки и пятясь от Шелли так, словно та была вооружена, заявил гость. — Даже если у него добрые глаза. — У тебя не добрые глаза, — вразумила Шелли. Гость мотнул головой. — Не надо этого делать. — Чего? Сверля взглядом лоб, скрытый лохматой розовой челкой, гость проговорил без доли иронии: — Будто ты не понимаешь. — Единственное, чего я не понимаю — это как можно стоять и капать на пол гангреной и доказывать, что тебе не нужна помощь! Гость опустил взгляд. — Это и близко не гангрена. Ты хоть раз видела настоящую гангрену? Шелли крепко зажмурилась, разгоняя поток мыслей и желание кричать. — Да посмотри на себя. Почему вместо того, чтоб обратиться в больницу, ты устраиваешь в котельной адский котел? — Отличная идея, Рошель, я даже не знаю, кто выиграет конкурс разобрать меня на образцы для опытов: «Уотерфорд-лейк» или министерство здравоохранения. Как ты себе это видишь вообще? Здравствуйте, почините мне ногу, но не обращайте внимания на все остальное? Шелли нахмурилась, критически оглядев ссадины на обожженной коже. И снова уставилась на ногу. Гость нетерпеливо цокнул языком. — Я всегда лечил себя сам, вот уж в чем действительно неплох… — Да заткнись ты, — отмахнулась Шелли и толкнула его назад, сумев сдвинуть высокую фигуру с места, лишь потому что та не ожидала резких телодвижений. Рухнув на скрипнувшую кровать, прямиком во вмятину на матрасе спиной, гость привстал на локтях и в священном ужасе прошептал: — Ты че задумала? — Надо было тебя не слушать, а сделать это сразу, — буркнула Шелли. — Я сейчас закричу. — Гость отполз назад, но уткнулся в стену. — Не ори, я так уже делала. Придвинув свой старенький и хлипкий с виду стул на колесиках к кровати, Шелли вытянула ногу гостя на сидение. Тот, как обещал, не закричал, но взвыл сквозь стиснутые зубы и рухнул на кровать, так и чувствуя, как торчащая из раны кость сдвинулась. — Прости-прости, — зашептала Шелли. — Ща, погоди. И, бросившись к маникюрному кейсу, принялась рыться в груде лаков. Гость снова приподнялся, наблюдая. Вытащив из кейса волшебную палочку, о сохранности которой заботилась явно мало (на палочку прилипли рассыпавшиеся в кейсе блестки), Шелли присела на корточки рядом с вытянутой ногой. — Не надо, — покачал головой гость, не очень доверяя медицинским навыкам волшебницы, не отличающей синяк от гангрены. Но Шелли отмахнулась. — Спокойно, я нашла это заклинание на третьем курсе в «Поисках квинтэссенции» из внеклассной литературы для подготовки к Ж.А.Б.А., — заверила она, и осторожно подцепив ногтями какое-то налипшее перышко, осторожно стянула его с раны. — И даже один раз использовала на практике, все нормально будет. Впрочем, руки у нее так дрожали, что уверенности это не прибавляло. «Пиздец, щас ногу насквозь палкой проткнет», — думал гость, смиренно глядя в потолок. — Сана крепитум, — произнесла Шелли, отсчитав два взмаха палочкой. От ощущения, с которым кость словно потянуло обратно в воспаленную плоть, разрывая осколком ткани, у гостя потемнело в глазах. Рыча от боли, он оттолкнул здоровой ногой стул, едва не зашибив вжавшуюся в стену Шелли, скрючился на пружинистой кровати и горел в агонии, не сомневаясь, что это — конец пути. Но кость, заняв правильное положение, хрустнула. По телу пробежала дрожь, а боль начало медленно отпускать, оставляя лишь неприятное покалывание. — Больно, да? — поинтересовалась Шелли, смутившись. — Рошель, — прохрипел гость, раскинувшись поперек кровати и моргая. Перед глазами вспыхивали искры. — На какой конкретно части тела ты испытывала это заклинание? Шелли, осторожно выглянув из-за манекена, смущенно комкала футболку. — На сломанных ногтях. — На сломанных ногтях, — простонал гость, глядя на Шелли мучеником. — Моя золотая. Но, несмотря на ощущение предсмертных конвульсий, гость, опустив взгляд на рану, немало удивился. Кость не торчала. — Хм, — протянул он и, поднявшись и осторожно наступив на ногу. — Не так плохо. И раздраженно нахмурился, повернув голову к Шелли. — Что ты смотришь? Шелли рассеянно провела в воздухе линию, очерчивая неровно срезанные дреды. — Что с ними случилось? — С волосами? Гость фыркнул. — Сгорели. Пришлось немного подравнять. — Немного? Остатки дредов топорщились, едва доходя до шеи. — И хорошо, — ответила Шелли. — Тебе так лучше. Не похож на болотную банши, выглядишь добрее. Острозубый рот скривился в презрительной гримасе. Сунув волшебную палочку за пояс шортов, Шелли распахнула старый платяной шкаф. Скрипучие двери распахнулись, выпустив на чердак еще больше затхлости и пыли. — Найду тебе какую-нибудь одежду. И вытянула шею, выглянув из-за дверцы шкафа. — Ванная — в конце коридора. Гость хотел было возразить, но не смог — покрытый грязью, копотью и засохшей кровью, распаленный огнем и жаром котельной, он нуждался в холодном душе больше, чем в действительно квалифицированной медицинской помощи. — Аккуратно с вентилем горячей воды, — предупредила Шелли, снова выглянув. — Если крутить до упора, из крана течет сырный соус. — Че? — гость обернулся. — Иногда рожковый ключ лучше, чем книга бытовых заклинаний. Но, в принципе, неплохо. Я иногда хожу в душ с хлебушком, — пожала плечами Шелли. — Ладно, иди. — Угу. — Моя мочалка — жабка с ушками. — Не сомневаюсь. Спустившись на второй этаж со скрипучей чердачной лестницы, гость едва не запутался во все еще ватных ногах — прямо навстречу шагала, дымя сигаретой в мундштуке, хозяйка дома, о существовании которой не вспомнили до этого неловкого момента. Втянув каждую напряженную мышцу, явно надеясь уменьшиться и исчезнуть, а не объяснять острозубой шизофреничке, какого черта он спускается из обители ее внучки в не самом парадном виде, гость буднично поздоровался: — Привет, Вэлма. — Здравствуй, кроленька, — промурлыкала Вэлма и, напевая себе что-то под нос, прошла мимо, даже не обернувшись. Вэлма, ради Бога! Пойми меня правильно, когда я предлагала любую помощь, я не ожидала, что ты однажды напишешь. Конечно, я всегда переживала о том, как сложилась твоя судьба в Штатах, и всегда переживала за тебя и твоих деток, но мы в последний раз виделись с тобой еще в начале двухтысячных, на похоронах, и ты была под кайфом и беременна третьим. Представляю, на что бы ушло родительское наследство. Я рада, что ты написала спустя столько лет, но не думаю, что смогу принять твою внучку на каникулы у себя в Шеффилде. Конечно, это чудо, что девочка попала в Хогвартс, я рада за нее и за тебя, но мы с мужем ведем очень уединенный образ жизни. Муж отдал лучшие годы и все здоровье гоблинским делам в «Гринготт», его сердце с трудом переносит любые потрясения, и сложный подросток в доме — не лучшая идея для нас обоих. Ничего не хочу сказать дурного, но я понимаю, кто воспитал эту девочку и чему научил, если научил хоть чему-то… Мы с Гербертом не в том возрасте и здоровье, чтоб ночами искать твою пятнадцатилетнюю копию по всяким злачным местечкам. С любовью, Ромильда P.S. Пожалуйста, не пиши на домашний адрес. Письмо было давним, судя по дате на вверху пергамента, и слишком коротким, чтоб из-за несчастных нескольких строк гонять сову через океан. А еще у письма была незавидная участь — оно лежало в стопке старых квитанций и газет возле унитаза, явно предназначенное для исполнения функции туалетной бумаги. Гость не знал, кто такая Ромильда и почему она писала письмо в гетто Нового Орлеана, но заранее ненавидел эту женщину и ее старого мужа-банкира. «Злачные места? Да единственные злачные места, в которых была замечена Рошель в этой жизни — библиотека и столовка после закрытия», — негодовал гость. Он сидел на краю ванной и, коротая ожидание, рылся в бумажках. Тело ощущало приятное тепло — будто мочалка-жабка соскребла не одно ведро копоти и грязи с кожи. И легкость — под весом мокрых волос голову не тянуло назад. Ладонью протерев запотевшее зеркало и не увидев в нем ничего, кроме отражения держателя для полотенец, гость обернулся на стук в дверь. — Не входи. — Жабкой прикройся, — прозвучал голос Шелли, но в тонкую щелочку протиснулось не ее раскрасневшееся любопытное лицо, а лишь стопка сложенной одежды. — Держи. И закрыла дверь, в спешке защемив край футболки. Гость немало удивился. Еще в душе, терзая ссадины мочалкой, он задумался о том, где Шелли найдет ему одежду. Мужчин в этом доме не было и, судя по плачевному состоянию дома, не было давно. Щеголять в чем-то из гардероба бабушки и внучки — странно, конечно, но бахромой и блестками гость не брезговал, если выбирать не из чего. Другое дело, что бабушка и внучка были худыми. И натянуть на свое тело в майку, которая с трудом налезет ему на одно лишь плечо, гость не представлял как. Но представлять не пришлось. Вещи были теплыми, без запаха затхлости из шкафа, старыми и явно давно никем не надеванными. В свертке оказались джинсы, обычные и прямые, чуть короткие, но вполне подходящие. И футболка — не микроскопическая женская и даже не просто просторная. А мужская, обычная, серая. И очень большого размера, настолько, что казалась сплошным широким квадратом. Кому бы она ни принадлежала, он был очень крупным мужчиной, даже пузатым, и невесть как забредшим в этот дом. Более того, оставившим в старом, забытом на чердаке шкафу, свою одежду. Вопросов в голове возникло еще больше, когда взгляд гостя зацепился за темные пятнышки на выцветшем вороте. Потерев давно въевшееся пятнышко пальцем, гость даже принюхался, догадываясь, что это могло быть, что так тщетно пыталось быть выведено отбеливателем, оставившим на футболке светлые следы. Но пятна не пахли. Одежда вообще не пахла — Шелли явно позаботилась о том, чтоб чарами стереть следы времени и запахи чердака. — О, — Шелли встрепенулась, когда скрипнула дверь ванной комнаты. — Ты похож на человека. И обошла гостя. Широченная футболка топорщилась, оттягиваемая назад шипами из его спины. Шелли осторожно ощупала один из них. — Больно? Гость снисходительно опустил взгляд. — Нет. — И что с ними делать? У тебя уже такое было? Почесав влажный затылок, гость кивнул. — Сами отпадут со временем. Раскрошатся и упадут. — Через сколько? — Года полтора-два. — Хренасе, — Шелли округлила глаза. — Ну… Она снова критически оглядела спину. Футболка на костяном гребне выглядела как полдюжины маленьких натянутых палаток. — Если ты не хочешь привлекать еще больше внимания, — взгляд на миг задержался на живых черных следах, лениво дергающихся на медной коже. — Надо что-то сделать с гребнем. — Счешу о стену, — пообещал гость. И покосился на дверь. — Слушай, Рошель, — гость наклонил голову и заглянул в распахнутые глаза. — Спасибо за то, что меня забрала. И за ногу. И за душ. И за… — Одежду, я поняла. — Да. — Гость кивнул. — Но мне надо уходить. Шелли закатила глаза. — На поезд опаздываешь? — Нет, но… — Какого тогда черта ты выделываешься? Тебе прям есть куда идти? Гость мотнул головой. — Ты ничего не рассказываешь, избегаешь меня, будто я что-то не то сделала, — проговорила Шелли. — Ты забрал меня с экзамена и закрыл здесь с кучей амулетов. А потом пропадаешь, а перепуганная домовуха появляется спустя неделю и просит забрать тебя еле живого из котельной! Ты ничего не рассказываешь, уже даже не угрожаешь, а просто шутишь и молчишь. — Потому что так нужно. — И я не спрашиваю тебя ни о чем, — длинные ресницы дрожали. — Ни о культе, ни о вуду, ни о времени, ни о клятве, ни о чем! Но мы же не чужие люди. — Рошель, тормози. — Я о другом, — отмахнулась Шелли. — Ты же мне затылок для научной ярмарки красил, забыл? — И поэтому ты теперь всегда на моей стороне? — Ну, — задумалась Шелли. — Да. — Но я же подлец, — взвыл гость. — Мудила, — кивнула Шелли. — Эталонный. Гость тяжело вздохнул. — Ну почему, — простонал он, шагая в комнату следом. — Почему у тебя нет нормальных друзей? Шелли не ответила и толкнула вторую от ванной дверь. Комната за ней была ровно такой же, как и прочие помещения дома: те же темные цветочные обои, светильники в тканевых абажурах, старая и некогда помпезная мебель на гнутых ножках, тяжелые шторы с ламбрекеном. кто знает, каким были обитатели дома до сумасшедшей Вэлмы, но, казалось, некогда в нем обитали чопорные любители лоска, невесть как попавшие в неблагоприятный южный район. Лоск не выдержал испытание временем и жильцами (сумасшедшая Вэлма не была озабоченна ни порядком, ни ремонтом чего-либо) и превратился в старье. Никто не подклеивал трещины на обоях, не полировал перила и паркет, не крутился с метелкой для пыли у комодов и тумб, и уж точно не стирал шторы, впитавшие вековой запах духов и сигарет. Единственное, что успела сотворить здесь Вэлма кроме хаоса, разрухи и притона — это расплодить неимоверное количество растений и, за нехваткой горшков, садить их во все, что находила. Так, в комнате Шелли стол, заваленный книгами и инструментами, стоял фарфоровый чайник, в котором росло нечто, похожее на темно-зеленые клочковатые лианы. То, что комната принадлежала именно Шелли, сомнений не было. Старых темных обоев видно не было ни за мерцающими лампочками гирлянд, ни за рисунками таинственных чертежей, ни за уймой неровно и бессистемно навешанных на стены наград. В подсчетах гость сбился быстро — так уж они висели неровно и пестрили. Но сделал вывод, что Шелли Вейн будто приезжала в Хогвартс и выносила с каждым семестром по тачке содержимого из Зала Трофеев. Она была школьной старостой — серебряный значок был прикреплен к полосатому черно-желтому шарфу с вышитым у пышных кистей факультетским барсуком. А еще членом всех возможных клубов. На стенах виднелись самые разные значки и нашивки. И хогвартские: кружок домашних заданий, юные звездочеты, плюй-камни, шахматы, защита магических существ, клуб «Вырасти себе тыкву», ленточки от общества «Рукодельницы Хогсмида». И салемские: «Астрономы Америки», пресловутые лунные коровки, инженеры-изобретатели, научные дебаты. Она была везде, везде старалась и преуспевала, везде совала острый нос и лихорадочно листала страницы необходимой литературы. И нигде не сумела найти друзей. «И ни одного конкурса красоты», — подумал гость, еще раз оглядев стену. — «Да ты бы сделала всех, почему корону прошлой весной получила какая-то косоглазая эскортница, пока ты ковырялась отверткой в своем атласе?» За который, впрочем, тоже заслуженного признания не получила. Засмотревшись на стену славы, гость не сразу вспомнил, что планировал яростно протестовать против того, чтоб присутствовать в этой комнате, в этом доме и вообще рядом. И хотел было запротестовать запоздало, но отскочил от кровати, когда что-то металлическое, размером с башмак взрослого человека, процокало мимо. Это было похоже на причудливого паука, чьи длинные шарнирные лапки были выкрашены через одну в желтый цвет. Но у паука была пара крыльев, напоминающих проволочный скелет с растянутыми между его частями бледно-зеленым тонким стеклом. Паук угрожающе пристукнул своими лапами, но стоило гостю наклониться, как юркнул под кровать. Приподняв свисающее покрывало, гость заглянул следом, сунув под кровать голову. Из подкроватной темноты на него смотрели две пары сияющих блесток-глазок, а существо издавало звук, похожий на негромкий скрип старых несмазанных петель. — Че там? — нахмурилась Шелли. Резко дернувшись и треснувшись макушкой о каркас кровати, гость вылез и, потирая голову, выпрямился. — Что за чудище живет у тебя под кроватью? Шелли немало удивилась. — Сама глянь. Только осторожно, нос оттяпает, — посоветовал гость. Опустившись на колени и заглянув под кровать, Шелли обернулась. — А, это. Второй семестр пятого курса — моя «Портативная Челюстно-Жевательная Ускоренная Конструкция», — Шелли поцокала пунцовыми ногтями по полу. Паучок медленно пополз навстречу. — Или просто Пчеложук. — Пчеложук? — Да. У него множество функций. — Каких? — полюбопытствовал гость. Шелли помрачнела. — Ну, — протянула она. — Я над этим еще думаю. Пока он ползает. И собирает всякие гайки по дому. А, и еще он умеет здороваться. Гость моргнул, наблюдая за тем, как паучок тянет шарнирную лапку навстречу тонкому пальцу своей создательницы. — Здравствуй, Пчеложук, — серьезно кивнула Шелли, осторожно сжав фалангой пальца протянутую лапку и чуть тряхнув. Затем отряхнула колени и выпрямилась. — Так-то он бесполезный, — призналась она, глядя, как механический Пчеложук снова ползет под кровать. — Но прикольный. Хоть мне и запретили выпускать его из чемодана, после того, как он сбежал в подземелья и так напугал приведение Кровавого Барона, что тот неделю не вылезал из рыцарских доспехов. Но не об этом сейчас. Шелли присела на край стола и задумчиво поджала губы. — Надо как-то избавиться от шипов на спине. — Никак, — пожал плечами гость. — Они твердые. — Ты сейчас говоришь с тем, — Шелли снисходительно хмыкнула. — Кто снял акриловые ногти в Хогвартсе, без инструментов. Глаза ее вдруг расширились. — Ну конечно! Бросившись к кейсу, в котором таскала лаки, Шелли достала угрожающего вида машинку, и долго перебирала не менее угрожающего вида насадки. — Снимай футболку! — Торжественно объявила она наконец, продемонстрировала нечто, похожее на наконечник стрелы. — Я знаю, чем спилить шипы. Гость закатил глаза. — Эта крохотуля не спилит кость. — Это — твердосплавная фреза «Кукуруза», она спилит что угодно. Звук, правда, будет противный, но… — Нет, — отрезал гость. Шелли цокнула языком. — Почему? — Ты собралась пилить мне спину! — Согласна, херня. Вот канистру бензина в горящей котельной на себя вылить — это да, это панацея. Не увидев в черных глазах ни намека на согласие с гениальной идеей, Шелли скрестила руки на груди. — Да ладно тебе. Давай попробуем. — Это, — гость кивнул в сторону фрезы. — Никогда не спилит гребень. — Давай попробуем спилить самый маленький. Если будет больно — к черту фрезу, сбегаю в гараж за ножовкой. — Он не болит, это как… — Гость вытянул руку за спину и ощупал торчащие шипы. — Как мозоль. — И как ты с такой мозолью будешь спать? — Я не сплю. — У тебя глаза сонные, — хмыкнула Шелли. — Буду спать на животе. — Прям на открытом переломе? Гость стиснул зубы и, вцепившись в широкую футболку, стянул ее через голову. — Самый маленький, — и пригрозил серьезно, ссутулившись. Глядя на острые шипы вдоль позвоночника, которые аж вздыбились на согнутой колесом спине, Шелли фанатично просияла. И принялась вкручивать фрезу в инструмент. — Смотри, — сказала она, опустив руку на плечо гостя. — Оно пытается поймать мой палец. Похожие на пиявок извивающиеся следы клятвы метались по смуглой коже вокруг руки Шелли. Та, усмехаясь, то опускала палец ниже, то резко вскидывала, когда черные спирали закручивались вокруг. — Ладно, — поймав взгляд гостя, протянула она. — Щас буду пилить. «Господи-Боже, мне скоро девяносто, чем я занимаюсь в этой жизни?» — мрачно думал гость. Шелли долго ерзала, то поднося адски жужжащую машинку, то наклоняя шипящего от раздражения гостя вперед. И тот вдруг вздыбился и заорал, стоило фрезе лишь дотронуться до торчащего шипа и счесать с него белую пыль. Шелли, перепугавшись, аж подкинула инструмент и едва успела подхватить его дрожащими руками. — Что? — стуча зубами, выпалила она, выглянув из-за широкого плеча. — Больно? Но, в секундой паузе увидев, как в косой усмешке до самого уха растянулся острозубый рот, посуровела и треснула шутника по спине. На сей раз действительно ощутимо — гость зашипел и вытаращил глаза от боли, когда хрустнула под затягивающейся, но опухшей раной лопатка. — Прости, — робко буркнула Шелли. — Но нехер. — Кажется, она опять сломана. — Ну ничего. — Фреза снова зажужжала, медленно, но верно спиливая шип. — Я знаю одно заклинание… — Пожалуйста, — взмолился гость. — Не надо. И поежился от мерзкого звука позади — отнюдь не мелодично, как и обещала Шелли, работал инструмент. Под кроватью послышалось цоканье. На мерзкий звук, с которым фреза сверлила шип, выполз загадочный Пчеложук. Четыре пары сияющих бусин смотрели вверх. Гость смотрел в ответ и, нахмурившись, осторожно вытянул мизинец. Пчеложук выполнил функцию безошибочно — вытянул одну из своих шарнирных лапок навстречу и, прикоснувшись к протянутому пальцу, почтительно его тряхнул. — О-о-оп! — Шелли торжествовала. — Смотри! Прервав рукопожатие, гость обернулся. Двумя пальцами Шелли сжимала аккуратно спиленный шип, напоминающий акулий зуб. Гость хмыкнул, успеха в затее не ожидая, по правде говоря. — Не выбрасывай, — посоветовал он. — Мастера волшебных палочек купят это за целое состояние. Но, конечно, придется объяснить, где нашла. — Хочешь сказать, что человеческая кость может служить сердцевиной для палочек? — Шелли удивилась, ощупав очередной шип, который был крупнее спиленного. — Я не говорил, что кость человеческая, — только и ответил гость. И прищурился, уловив едва заметное расстояние, на которое медленно приоткрылась дверь в комнату. — Тихо. Шелли послушно выключила машинку. Дверь с протяжным скрипом петель приоткрылась. Но не сквозняком из старых окон. В щелочку протиснулась сжатая в кулак тонкая рука, увешанная звенящими браслетами и массивными кольцами. — Делай вид, что не замечаешь, — шепнула Шелли в самое ухо, включив машинку. Гость, наблюдая, но не окликнув обладательницу немыслимого количества украшений, сгорбил спину и прищурился от неприятного лязгающего звука. Рука в узком проеме же, звякнув браслетами, подкинула горсть блестящего конфетти вверх и юркнула обратно, тактично прикрыв за собой дверь. Но снова вскоре приоткрыла — рука на сей раз ничего не подкидывала, лишь двумя пальцами притопывала на дощатом полу, царапая его длинными острыми ногтями. Механический дурачок Пчеложук зацокал навстречу, спеша поздороваться. Пожав металлическую лапку, длиннопалая рука снова исчезла и закрыла за собой дверь. Слушая, как жужжит фреза, счесывая острый шип в спине и наблюдая за тем, как кружат и медленно оседают на пол блестящее конфетти, а вежливый Пчеложук скребется в дверь, желая продолжить общение с хозяйкой странного дома, гость смиренно вздохнул и закрыл усталые глаза.

***

Судя по тому, что наспех слепленный план невменяемого учителя захолустной школы и не особо умной первой содержанки МАКУСА был принят за основу гениальной государственной операции, попытки мистера Роквелла оставаться рациональным стратегом откланялись и нахрен убежали вслед за надеждой на спокойную пенсию. Думаю, что не стоит во всех красках описывать настрой, в котором пребывал Роквелл в последние дни. — Это самая идиотская идея, — прорычал он утром того дня. — Так передумай, большой босс, — ответил я спокойно. — Предложи другую. Будто это я принципиально впился в конченого проповедника, увидел в нем вселенское зло и костьми лечь собираюсь, а найти что-то эдакое в кустах на его огороде. — Лучше бы я тебе не показывал вообще те газеты. — Да лучше мне вообще быть кактусом в углу и не отсвечивать. Вот такая была обстановка. Она накалилась за сутки, и к вечеру перед важным днем на миссии, чья стратегия была слеплена сходу и на коленке, градус напряжение достиг такой отметки, что впору топить в воздухе чугунные сковороды. За сутки из спокойного, как айсберг, человека, которого хотелось с нетерпением ждать по вечерам, Роквелл превратился в того, с кем невозможно было находиться в замкнутом пространстве. Нет, он не хлопал дверью драматично, не кричал и не рукоприкладствовал, и, в принципе, его поведение не изменилось. Но веяло от этого айсберга таким душащим всепронзающим гневом, что разумней было бы бежать прочь и не поддаваться. А не поддаваться было невозможно! Роквелл был сплошным натянутым нервом, по тону, взгляду и ощущению который на каждый мой вздох за спиной реагировал желанием вытянуть из подставки для ножей самый острый. Я понимал и пытался даже спихнуть ответственность на активную, как пропеллер, Джанин (вот сука тупая, посмела помогать сиротам!), пытался отвлечь и завлечь, и все это в одни сутки, пока не подумал. Ну какого черта? Если ты можешь придумать, как провести людей обыскать приют иначе — вперед! Если ты знаешь, на кого культ взбрыкнет больше, чем на меня — вперед! Единственная моя зона ответственности и вообще приоритетный интерес — это доживет ли цитадель-доходяга в северный ебенях до очередного учебного года. Почему я должен быть виноватым за то, что самый главный мракоборец попал в тупик и был вынужден принять единственную идею за основу? Почему были виноваты все? Я, Джанин, ее фонд, ее муж-президент, высказавший свое «фе» и нежелание отпускать первую леди на риск, пресса, осевшая в Вулворт-билдинг, малолетки-мракоборцы, соседи-пенсионеры и все мирозданье были виноваты в том, что Роквелл принципиально не верил в добро и помешался на том, чтоб отправить проповедника Гарзу за решетку. — А я знаю, почему, — в запале обмена едкими комментариями и обоюдном поддержании иллюзии того, что все нормально, ввернул я. — Потому что Арден уехала. — Да, потому что Арден уехала, — прогнусавил Роквелл в ответ. — Иначе бы мы еще вчера вдвоем мордами в пол положили в тех джунглях и проповедника, и его жену, и сирот, и вас с Джанин, сердобольных. — Когда она там уже возвращается, эта Арден? Может и женишься на ней. — Это первое, что я сделаю, если ей будет грозить депортация. Вот так живешь с человеком, прощаешь его, спишь с ним, но без толку, потому что мир жесток и щедр на малолетних проституток. Когда мне грозила депортация, Роквелл пригласил оркестр и махал платком из окна. Эта агрессия, которой было тесно в стенах квартиры, душила и крутила так, что уже и из меня в ответ лезло сучье нутро, жаждавшее припомнить и прошлые обиды, и лабиринт Мохаве, и десять потраченных на пустые надежды лет. Спокойней было не упражняться в метании друг в друга гадостей, а вернуться в Детройт, упасть побитой собакой пред тестем на колени (опять) и безропотно чинить крышу. Но я оставался только для того, чтоб дожить до завтра, попасть массовкой в этот приют, и быть свидетелем того, как Роквелл ничего там не найдет и сгорит нахрен в тех джунглях от полыхания места, которым однажды и навеки засел в кресло главы штаб-квартиры мракоборцев МАКУСА. — Это так же бессмысленно, как и десять лет назад. Только есть конкретный срок — до августа. — А иначе я бы в это снова не лез. Остановиться, заткнуться, разойтись по разным углам — о, нет! Вечер перетек в ночь, и она продолжалась. Снежным комом гадости наваливались, крутились спиралью и отследить, когда случилось начало, было невозможно. — Ты можешь не мучиться до августа, границы открыты. — У меня билет — на двадцатое число и еще сорок дней впереди, чтоб испортить тебе жизнь, и хуй ты угадал, если думаешь, что я тебе эти сорок дней подарю. И еще долго плевались ядом, в ожидании, когда один из нас, наконец, отправится спать, чтоб другой ушел в соседнюю комнату. Я сдался последним, в чем и была победа, и закрылся во впервые оказавшейся незапертой (о, чудо!) комнате рядом. Эту вечно запертую тайную комнату я в шутку считал и пыточной, и садо-мазахисточной, и проходом в Нарнию, и чем угодно, а потому был даже немного разочарован, когда комната оказалась просто комнатой. Пустой и необжитой комнатой, в которой, впрочем, была кровать, на которую я и улегся и пытался заснуть, чтоб этот чертов день уже закончился поскорее. Но нащупал под подушкой непонятную плотную ткань, которая скорее напоминала деним или плащевку, чем наволочку. И это действительно была не обратная сторона наволочки — из-под подушки я достал аккуратно свернутые в ровный квадрат штаны. Болотного цвета, плотные, порядком заношенные, с растянутыми резинками внизу штанин — спортивные, похоже, если бы не шлейки для ремня. Отряхнув штаны и критически оценив ширину в поясе, я готов был отдать душу, лишь бы выслушать новую порцию оправданий и посмотреть, как в них влезет хозяин квартиры. Скомкав штаны и швырнув в угол с силой такой, будто всерьез намеревался пробить ими стену, я снова улегся. И, вразумив себя в том, что, в целом, мне абсолютно плевать, настойчиво не открывал глаз, пока не уснул. И день торжественного облома некоторых настал. Только тогда, уже оказавшись в Вулворт-билдинг, я вдруг понял, насколько все это странно. Быть здесь, помогать им. Что думали люди? О чем были их косые взгляды? Альбус Северус, очень приятно, Альбус Северус. Я пробил в вашем лабиринте брешь и снял с должности лучшего президента за всю историю МАКУСА, и вот я снова здесь, очень приятно. Неловко, конечно, но я же тот самый Поттер — суеты наведу и уеду, а Роквеллу здесь еще жить и работать. Всегда. «Он стыдится меня», — пожал плечами я, когда позади хлопнула очередная коридорная дверь. — «И это я еще рта не раскрывал». Губы дрогнули в усмешке. Вызов принят! Но это позже. Пока я смотрел на свое новое лицо. Пробирку с дымящимся Оборотным зельем мне принес малолетка-мракоборец, выглядевший так, будто уже зачеркивал в календаре дни до пенсии. Я попытался просканировать догадками, что у него в голове, какие мысли, но быстро отвлекся на зелье. Оно было цвета прокисшего фруктового йогурта (такое нежно-нежно оранжевое), пахло уксусом, и на вкус оказалось, стоило залпом выпить содержимое пробирки, никаким. Уже спустя пару мгновений я смотрел в зеркало на парня, глядевшего в ответ. Странное ощущение, скажу я вам — видеть кого-то в зеркале. Задумайтесь над этим, задумайтесь, как вообще работает зеркало. Не знаю, из кого мракоборцы вырвали волосы для зелья, но парень, которым мне предстояло притворяться следующие несколько часов, был подобран настолько удачно, что в его облике я чувствовал себя уютней, чем в своей потрепанной шкурке. На меня из зеркала смотрел кто-то, кто походил на очередной отросток семейного древа бесконечных Уизли. Долговязый, тощий, ушастый, кудряво-рыжий и с вытянутым веснушчатым лицом — я походил то ли на кузена Хьюго в его школьные годы, то ли на дядю Персиваля, забившего косяк после тяжелого дня, то ли еще на кого-то, вполне уместно смотревшегося на семейном фото. Я переоделся в футболку и жилет с множеством карманов и логотипом на спине в виде вышитого золотого пера, натянул на кудряхи кепку, взял доверенную камеру с какой-то странной гармошкой и образ был завершен. Хоть убей, а фотограф из «Призрака». Лицо отмороженное, плечи сутулые, за спиной сумка с торчавшей треногой штатива, в руках допотопная камера, которая, как оказалось, дымила чем-то пурпурным и потрескивала. Единственное, что могло вызвать подозрения, так это то, что с мы с первой леди, пробираясь по вытоптанной тропе дождевого леса, брызжали на самого главного мракоборца МАКУСА гадостями. — Все виноваты, все пидорасы, — шепотом подытожил я, когда мы шагали вслед за группой наблюдения от портала и до пункта сбора. — Как вообще с таким характером можно жить? Это же ужас, чуть что не по-его согласованию, все. Армагедец вам всем в этом мире. — Ты мне рассказываешь? — прошипела Джанин, придерживая шляпку-канотье, когда мы наклонились, проходя под низко нависшими ветвями замшелого дерева. — О, ты меня не удивишь. — Наверное, уже возрастное. — Какое возрастное? Он всегда был до мозга костей невыносимым эгоистом и отбирал все лучшее. — Джанин драматично закатила глаза. — Я жила, как в монастыре, он не давал мне даже пытаться раскрыть в себе женщину. — Представляю, — кивнул я. — Как он гонял твоих парней по всему ранчо. — Гонял? Эта сволочь отбила у меня каждого… Мне до сих пор неспокойно отправлять мужа в Вулворт-билдинг каждый день… — Да что вы раскудахкались, — прорычал шепот за спиной, заставивший нас вздрогнуть. — Вас слышно на другом конце джунглей. Мистер Роквелл был в худшем своем настроении. — Еще слово, и я разворачиваю группу, и отправляю вас обоих домой. — Абьюзер, — выпалил я. — Газлайтер, — заявила Джанин. — Мистер Роквелл, — неловко вклинился молодой мракоборец. На которого тот обернулся так, словно жаждал отгрызть голову одним махом. Бедняга-мракоборец произнес: — Мы готовы. Местность вокруг была засыпана мелким мусором. Прибывшая пресса раскидала порталы, наглядно имитируя свалку человеческую на лоне нетронутой природы. Голоса гудели, репортеры из конкурирующих «Призрака» и «Рупора» уже обменивались гадостями, солнечная и лицемерно-щедрая первая леди уже что-то вещала окружившей ее толпе, а мракоборцы тем временем обживались в скрытой нависшими лианами низине у холодного ручья. Шептали заклинания, тщательно скрывая следы своего присутствия неподалеку, и развешивали вокруг маятники на тонких прозрачных нитях. Я не сразу понял, кем были люди, одетые по странной магловской моде — то ли пресса, то ли благотворители. Но, нет, благотворитель трансгрессировал под самый конец сборов, сразу сказал что времени у него очень мало, пару раз сфотографировался для газеты с первой леди и пообещал посильную помощь. Когда же эти странные неизвестные люди начали что-то во влажную землю закапывать и водить палочками над картой местности, меня осенило — вот они, те самые ликвидаторы проклятий. Те, кто ищут следы темной магии и блокируют ее влияние. Такие же ряженые в прессу, как я, только вот во многочисленных карманах жилеток у них не фантики от леденцов, а вредноскопы и талисманы. Подкинутую наспех идейку действительно отточили до деталей. Последним штрихом приготовлений были похожие на круглые таблетки аспирина штучки, которые следовало сунуть глубоко в ухо, чтоб Большой Брат мог не только следить, но и слышать. Честно говоря, от МАКУСА я ожидал больше в плане оснащения всякими приблудами, чем двухгаллеонные «Удлинители Ушей-18». Эти штуковины, запатентованные, по легенде, каким-то моим предком, продавались в магазинах приколов, были незаменимыми помощниками на экзаменах для двоечниках, и, по легенде, за хранение такого в Дурмстранге Ингар сбрасывал жуликов со скалы в море. Один раз я пользовался такой штукой, диктуя из гостиной Гриффиндора Скорпиусу Малфою ответ на Ж.А.Б.А. по истории магии. Но не помнил, чтоб эта штука была такой неудобной — стоило ввинтить таблеточку в ухо, как она резко ввинтилась так глубоко в ухо, что я в ужасе представлял, как потом обратно ее доставать. И слушал глубоко в ухе звук, похожий на шум прибоя. — Джанин, — поправив увесистую камеру на плече и не зная, как ее перехватить, чтоб не надорвать поясницу, позвал я, нагнав ее. — Если сиротам не нужны новые окна, не разгоняй спонсоров, я знаю, где эти окна очень нужны… Огромной торжественной делегацией, уже без мракоборцев, мы двигались вглубь джунглей. Гудящая пресса, личная охрана и первая леди пробирались по пути, которого, казалось, не было. Он был густо скрыт нависшими лианами и низкими ветвями деревьев. Ноги цеплялись о корни деревьев и проваливались во влажной земле, обманчиво прикрытой густой зеленью. Было очень душно. Вскоре я уже проклинал стаж курильщика и двигал вперед, хрипя, как бабка на марафоне. На лице чувствовалась липкая пленка пота, ремешки сумки отдавили плечо, волшебная камера, которой никто не объяснил, как пользоваться, была очень тяжелой, дымящейся и норовящей выпасть из усталых рук. Хотелось спать или хотя бы под холодный душ — сложно было идти. И, нет, я сомневался в уверенности мракоборцев, что здесь некая магия защищала приют. Во-первых, ликвидаторы проклятий заявление Роквелла не откомментировали, а, во-вторых, это июль в джунглях. Тот, кто застал не одно лето в Коста-Рике, да еще и жил далеко за чертой города понимал, что никакой мистике в погодных условиях не было. Это тропики. Они красивые только на картинках. А так в них очень жарко, влажно и, да, всякой ядовитой ползучей хрени на зеленом полотне природы расплодилось очень много. Идти было тяжело, но я думал лишь о том, как мешает «Удлинитель Ушей». Шум прибоя сменился, и теперь глубоко в ухе звучали скрипучие голоса из укрытия мракоборцев — будто мне своих голосов в голове мало. Я то и дело тер ухо, которое уже было ярко-красным, когда со мной поравнялся немолодой мужчина, тоже с поклажей. Здоровые ручищи обхватывали огромную коробку, в которой были коробочки поменьше, перевязанные красно-синими лентами — подарочки детям. Но если бы я на улице встретил человека с таким лицом, раздающего детям подарочки, то немедля звонил бы в полицию — вот настолько у мужчины был пугающий вид. Лицо рыхлое, как от следов оспы, с тяжелой квадратной челюстью, нос приплюснутый и явно без кусочка переносицы, голова бритая, уши явно сломанные. Так и хотелось спросить, лет двадцать назад не доводилось ли ему работать инфорсером в одном знакомом мне картеле. — Сойер, — проговорил мужчина, протянув мне широкую ладонь. — Ликвидатор. — Драсьте, — кивнул я рассеянно. «Ты че, подружиться решил по пути? Будто не знаешь, кто я и что сделал». — Так, — протянул я. — Что скажете, Сойер? Тот огляделся. — Что-то есть, — и ткнул пальцем в карман на жилете, где явно топорщился вредноскоп. — Но кабан в кустах тоже может фонить, как угроза. — Понятно. Поболтать я не против был всегда, но как-то неловко. Неправильно что ли. Я не понимал, о чем мне вообще говорить с представителями закона, и можно ли им по протоколу говорить со мной. — Мистер Поттер, — негромко сказал Сойер. — Профессиональный интерес. Я повернул голову. — Моей работой десять лет и до некоторых пор было обеспечение безопасности лабиринта Мохаве. Как получилось пробить сильнейшие защитные чары и почти устроить побег? — Киркой, — сухо ответил я. И смерил ликвидатора проклятий бесцветным взглядом. Не слукавил типок. У него действительно был профессиональный интерес — спросил не как у узника, а как у тестировщика плотности каменных стен. И не было в голосе ни презрения, ни обвинения, просто интерес. Как это так, десять лет он работал, работал, скрывал защитой и стены лабиринта, и шахту, и захоронение в ней, а тут Поттер с Коброй появились, и лабиринт сломался на третьи сутки. — Хотите профессиональный совет? — поинтересовался я. Сойер задумчиво кивнул. Я и придвинулся ближе, шепнув в сломанное ухо: — Не поворачивайся ко мне спиной. Вдруг я где-нибудь найду кирку. И, хлопнув ликвидатора по плечу, нарочно замедлил шаг, пропуская его вперед по узкой тропе. — Что ты творишь, заткнись, — слышал я в ухе шипение знакомого голоса, от которого «Удлинитель Ушей» нагрелся. Цокнув языком, я ввинтил в ухо наушник и, включив на телефоне первую же песню, с большим удовольствием заглушил гневное шипение самого главного мракоборца. И появился дом за каменным забором. И снова никакой мистики и заговоров — нет, он появился не из воздуха, не из миража и не вырос из-под земли внезапно. Он виднелся издалека, когда протоптанная тропа начала расширяться, и за густой зеленой листвой показались песочного цвета стены. Оживились писаки «Нью-Йоркского Призрака», оживилась первая леди, оживились и ликвидаторы проклятий. Один я не оживился, лишь высунул наушник из уха и выключил проигрыватель на телефоне. Я не знаю, что ожидали увидеть все. Не знаю, что ожидали обнаружить мракоборцы и их стремноглазый шеф с воспаленной фантазией: гладиаторские бои сирот, мессию во главе темного клана, алтари или еще чего интересного. Лично я, ничему не удивляясь, увидел то, что ожидал увидеть. Это был приют. «Эль Орфанато», как это прозвучало из уст мелкой пучеглазой женщины, встретившей больших гостей. И он выглядел в точности так, как я себе представлял место, где живут дети. Яркие цвета, мелки и краски, отсутствие прилизанного порядка, лающая дружелюбная собака, обласканная маленькими хозяевами, огромное множество посуды везде, одежда на бельевых веревках, огород, накрытый шатром от палящего солнца. Отшиб географии, и много детей на нем. Вот так я себе это представлял. Этот дом был даже похож на «Нору», где выросла моя мать, и где за столом, десятком лет позже, собиралось до десятка внуков. Бедлам, беготня, хохот, разбитые коленки, плач самых маленьких, огрызки яблок в огороде, потоптанные клумбы, резиновые сапоги у крыльца, гигантский стол, куча заставленных полок, пирожки и печенье, коляска, убаюкавшая не одно поколение — это оно. Маленькая пучеглазая женщина выглядела перепугано и всклокочено не потому что внезапные гости оторвали ее от темных делишек. А потому что она мать, у нее одиннадцать детей: один — не слезает с рук и плачет, у другого счесаны локти о дорожку, троих надо покормить, за еще одним убрать беспорядок, а на печи вскипает в это время ведро супа на всю ораву! Шумные дети бросились на подарки — не потому что голодали и не видели в жизни лакричных тянучек и шоколадных лягушек, а потому что они дети. Они не были худыми, побитыми, грязными и несчастными. Да, одежда на них была не новой и не брендовой, да, длинные косички девочки лет шести очень растрепались, а ноги мальчишек под шлепанцами были в земле. Но это дети. Я помнил времена, когда отправлял утром маленького Матиаса в детский сад чистым, наглаженным, умытым и причесанным, стараниями няни, а вечером Финн приводил домой чумазого упыря, который выглядел так, будто за порцию сладкой рисовой запеканки проходил полосу препятствий и дрался в грязевой яме с мелюзгой на ножах. Вышел и проповедник — удивленный, но лучезарный, ясноглазый. Он выглядел большим чудилой на газетных снимках, когда репортеры ловили удачный кадр и запечатлевали его фанатичным психом. Благодарил и долго показывал все вокруг не псих. Это был человек, который не сидел без дела: он показал огород, на котором бросил сапу, чтоб встретить гостей, дом, в котором мучился с трубами и объяснял, что на такое количество человек насос тянет с трудом, корзины, которые плел вместе со старшим мальчиком. И эта экскурсия по небольшой территории длилась долго. Щелкали камеры, лезли вперед репортеры, разбрелись, друг за дружкой тихонько отдаляясь от группы, ряженые ликвидаторы. Они что-то отчаянно искали, а я не понимал, что. Это был просто приют. И, кажется, не один я так думал. — Ну че ты ну, — вразумил я, протягивая салфетку. — Соберись, никто не умер. Бля, последняя салфетка… Нарвать тебе лопуха? Осторожно промакивая красные глаза так, чтоб не размазывать едва заметную подводку на веках, Джанин шмыгнула носом. — На, — я, прикрыв на всякий случай репортерам обзор жилеткой, протянул ей флягу. — Нет-нет, я не пью, — запротестовала первая леди. — Да конечно. Сука, заткнись хоть на секунду, щас пойду! — прижав пальцем «Удлинитель Ушей», гаркнул я, потому что гневное шипение Роквелла по ту сторону Протеевых Чар слышать было уже невозможно. Да, пошло не по плану, и я, под личиной фотографа, не ходил по территории и не натыкался на гнев культа (за мебелью и в огороде притаившегося, не иначе). Но и изначальный план не предусмотрел, что первую леди что-то как-то поплавит. Так мы и оказались поодаль, за старым, расписанным яркими цветами автобусом. Джанин стояла со стопкой детских рисунков, я — с этой блядской камерой, весившей, как гиря, и мы украдкой наблюдали за тем, как проповедник, его жена и дети, собрав вокруг репортеров, отвечают на вопросы. Дети, конечно, так себе отвечали. Младшие очень баловались, а старший стоял и смущенно иногда что-то бурчал. — А это всякий раз так, — Джанин промокнула уголком салфетки уголок глаза. — Когда приезжаю в такие места и смотрю. Мы уже сидели на ступеньках автобуса. Непьющая первая леди нормально так переполовинила флягу, но уже хоть не плакала и грозилась появиться в завтрашней газете чуть пьяненькой, но хотя бы не грустненькой. — Они такие маленькие, и уже остаются одни. Они, я тебе честно скажу, — Джанин, прикрыла глаза. — Они никому не нужны. Ни здесь, в Мексике, ни еще дальше, ни у нас даже. Никому. Их проще отменить и не подавать в списки, а спихнуть на не-магов и их правительство. Пусть получают пособие какое-то и не лезут. Чтоб их взяли в Ильверморни, как обычных детей, нужно чтоб один министр поднял свой зад, и пнул другого министра, чтоб тот пнул еще одного, а в конце-концов кто-нибудь пнул Шеппарда. — Оно ему надо? — фыркнул я. Директор Ильверморни и его лига безумных мамок (во главе которых, кстати, стояла одна плакса) как раз и делили учеников на угодных и тех, кого надо отчислять. — Не надо. Кто за сирот отвечает? Кто будет платить взносы и разбираться в случае чего? Никто. Джанин чопорно поправила локоны. — В МАКУСА есть хорошие приюты, со своей школой. Но этого мало, никто на самом деле не считает, сколько грязнокровок или сирот не получит писем. А Мексика, Центральная Америка — ха, дикая степь, туда даже сов не отправляют. Я чиркнул зажигалкой и выдохнул дым. Недавний глоток Оборотного зелья из спортивной бутылки в сетчатом кармашке сумки мерзко кислил во рту. — Посмотри на них, — я указал сигаретой на детей вдали. — Они счастливы. — Это удивительно. Повернув голову, я нахмурился. Неужели далекая от операции обыска Джанин тоже верила в теорию заговора? — Большинство детей, которых я знаю. Дети моих подруг, соседей… у них есть все, — сообщила Джанин. — Лучшая учеба и учителя, лучшие палочки, свои комнаты и лошади… — Лошади? Джанин моргнула. — Да, и такое бывает. Лошади. Все есть. И они даже задумываются о том, чтоб это хоть немного ценить. Они берут свое, как должное, просят еще и еще, а в ответ могут быть недовольны гравировкой на спортивной метле, хлопать дверью и устраивать сцены. Им мало всегда, и даже если купить им весь мир, они потребуют на следующее Рождество еще и космос. Понимаешь? Я неопределенно пожал плечами. Мои дети не были избалованы. Как бы старик Диего не пытался баловать Матиаса, мелкий быстро просек — сопли, слезы, крики и ультиматумы на отца не работают. — А у этих, — Джанин кивком указала вдаль. — Одна кепка на пятерых, ведро яблок и собака. И они рады этому. Мы задержались. Подарки были подарены. Уже не о чем было спрашивать проповедника и молчаливую жену. Каждый угол был сфотографирован, и уже даже я разобрался, как пользоваться этой дурацкой камерой. Но вот этот ликвидатор, который напрашивался на кирку в спине, все тянул время — Роквелл, видимо, бросив попытки взывать ко мне, дал распоряжение принципиально не покидать приют, пока не найдут хоть что-то. Интересно, один я понимал, что это уже смешно? Им не до нас, Гарзе и его жене, вообще не до еще одного часа под прицелами камер. У них кипит работа. Такая незаметная для тех, кто проводит сутки в кабинетах, решая важное, но такая сложная, которую не каждому затащить. Роквелл, ты облажался. Это надо мужественно признать и уводить людей из-под палящего солнца, оставить в покое приют и делать свою работу. Одна часть меня торжествовала — я был прав, а его там, в засаде, сейчас просто рвет на атомы от ярости, что на огороде Гарзы оказался батат, а не алтарь и гора трупов! Но другая часть хотела закончить этот цирк. Я уже не понимал, зачем здесь нахожусь. Ни один вредноскоп, ни один маятник, ни один даже ликвидатор косым взглядом, не указал на то, что здесь что-то происходит. Что мне? Выцепить Гарзу из лап репортеров, налить ему стопочку из того, что не допила первая леди, и начать расспрос по душам: что и как, где жрица, где здесь у вас подвал с жертвенником и как призвать древних демонов. Ха, да бедного чудилу уже по второму кругу на все свои скрытые маятники прощупывали ликвидаторы, и что-то как-то не то. Опять сцепились «Призрак» и «Рупор», решая, кто какую информацию печатает, чтоб потом не судиться за плагиат. Таинственный благодетель-толстосум уже полчаса как трансгрессировал, пообещав решить проблему с водопроводом. Первую леди малость разморило, и она просто сидела в кресле и пила лимонад. Я наблюдал за всем этим, как тот самый парень, которого пригласили на чужую вечеринку, но ни с кем не познакомили. Я походил туда, походил сюда, и, в ожидании, когда мы уже пойдем домой, пошел тусить с детьми. Ну а что? Те сидели в тени, и уже вовсю мазали в подаренных тетрадках подаренными красками. Всяко веселее, чем слоняться без дела по жаре. А еще детям надарили кучу сладостей, может поулыбаюсь, и мне тоже перепадает. Дети были крутыми. За минуту я стал лучшим другом. Меня познакомили с собакой, показали коллекцию корешков, накормили шоколадками так, что во рту пересохло, и водили туда-сюда, наперебой друг друга перекрикивая, пальцами во что-то тыкая и всячески привлекая внимание. Их было пятеро, возраста что-то от пяти до десяти, но они были такими громкими, что голова трещала и всякие ориентиры в пространстве пропали. В последний раз у меня такое было, когда Ласло ушел в традиционный запой, и мне пришлось вести урок у первого и второго курса вместе — я потом сам чуть в запой не ушел. Чтоб секунду передохнуть, я отвлек мелюзгу волшебной камерой, которую те чуть не растащили на детали, а сам просто тяжело вздохнул. И засмотрелся на то, как жаркий ветер, едва-едва ощутимый, колыхал сохнувшее на веревке белье. И что-то, какая-то кофточка вроде, так на солнце бликовало, так отблескивало, что аж слепило. Даже показалось, что это вместе с вещами сушился лист фольги. Не успел я присмотреться и прикинуть, что ж это было такое блестящее, как дети сломали камеру и утянули меня за столик, показывать, что они там успели намалевать. — Охуенно, — подтвердил я. На самом деле, нет. Это была мазня по бумаге красками, причем мазня пальцами, но как бы не все дети талантливы так, как мой пирожочек в детстве (этот парень с трех и до пятнадцати лет все стены анатомически-точными пенисами обрисовывал), а потому я сирот поддержал. Но вообще осадок остался странный. Мне показалось, что это странно. Есть же у детей лет шести-семи понимание того, что такое образы, фигуры, квадратики, солнышки всякие? Наверное, у многих. А эти просто краской наляпали, руки тут же об штаны вытерли и довольные хвастались. Ни сюжета, ни пояснения, что автор имел в виду, я не услышал, а потому просто продемонстрировал большие пальцы в знак восхищения современным детским творчеством. И вроде все хорошо, дети счастливы, подарки всем понравились, а странно, если задуматься. Ладно, мелюзга тут же краски мазать начала. Но в тени сидела вместе с козявками этими сидела и девочка лет четырнадцати, причем рослая такая, серьезная, на Фриду Кало похожая. И тоже рисовала, кисточкой, правда, но такую же херню бессмысленную, будто портрет грязи. Елозила, размазывала — что это такое, что живописец видел, я не понимал. Ни человек, ни домик, ни… что подростки рисуют. Если, конечно, рисуют детскими красками. И тусят наравне с детворой. Но, а с другой стороны: ей прикольно, рисует себе тихонько. — А книжка? — я достал из распакованной подарочной коробки новехонькую книгу. Это была очень красивая, с яркими живыми картинками энциклопедия «История магии сквозь века». — Нравится? А книжка была потрясающей! Если бы из библиотеки Дурмстранга убрали старье прошлого века, которое в руках рассыпалось, и выдали такие учебники, то дети бы по ночам со свечой учили историю. Мягкие страницы, красивый готический шрифт, краткое и понятное изложение без «воды и видения автора», и картинки. Живые картинки: то какой-то исторический деятель с портрета подмигнет, то исторический документ с манускрипта развернется, то целая сценка события откроется. Да я сам в эту энциклопедию залип минут на десять, рассеянно отмахиваясь от требующих всего моего внимания детей. И ладно детвора желторотая, но ни девочка-подросток, ни ее старший брат, вышедший за сладостями, к книге даже не притронулись. Я уже полистал страницы, пытаясь завлечь красочными живыми иллюстрациями, но дети лишь тупо смотрели и не понимал, что я хочу. — А какие книги читаете? — поинтересовался я, собрав публику еще большую — еще детвора подтянулась. Что-то наперебой начали отвечать, но я не услышал ни одного конкретного названия. Вдобавок, смотрел на детей уже внимательней. Большая из них часть была возраста учеников Дурмстранга: девять, десять, двенадцать, пятнадцать лет. Мальчишка взрослый совсем, уже с усами заметными над губой. А ощущение было такое, будто я за Матиасом в садик пришел. «У всех сложные судьбы», — я вспомнил слова проповедника Гарзы, которые те говорил первой леди. Ну один, ну два, ну пять. Но не все же! Я показывал книгу, вот она, яркая, красивая, а они смотрели, но не видели. Через страницы книги смотрели на шоколадки. — Продолжай, — я вздрогнул, внезапно услышав глубоко в ухе голос Роквелла. — Гарза занервничал. Я и забыл про «Удлинитель Ушей»! Потерев ухо и стараясь всем видом своего нового лица не подавать того, что у меня какие-то свои помыслы, я снова полюбопытствовал: — Не любите читать? И снова хор ответов наперебой. А мне резко начало казаться, что яркие голубые глаза Гарзы ищут меня с высоты птичьего полета. — А папа не заставляет читать? А как так, он же вас учит. Мне на колени запрыгнула прыткая девчуха лет шести, и у нее вообще не было понимания, что я говорю с ее старшими братьями-сестрами. Она настойчиво меня дергала и требовала обратить внимание на сплетенный ею браслетик. — Красотища какая, — восхитился я. — А мне такой сплетешь? И девчуха побежала, а я снова повернулся к старшим, жующим конфеты. — Просто я учитель, учу таких же деток. Никто не любит читать, но я заставляю, чтоб они что-то знали. Кстати, — я снова поднял красочную энциклопедию. — Учу истории как раз. В Дурмстранге. Я глянул на самых старших брата и сестру, ожидая чего-то вроде: «А, Дурмстранг!». Потому что все знают про такую школу магии. Слова «Шармбатон», «Дурмстранг» и «Хогвартс» есть в первом параграфе любого учебника по истории, как места, где магия впервые развивалась не как явление, а как система древних знаний. То есть, можно школу закончить с одним Ж.А.Б.А, но знать, что на севере есть Дурмстранг. Это азы. — На севере, — подсказал я, кивнув. И глухо. Что-то шептал в ухо Роквелл, но я не слушал. — Солнышко, а покажи пальцем, где север, — попросил я, встретив взгляд рослой девочки-подростка. Жеста не последовала ни от девочки, ни от старшего брата, которого я, как сильного джентльмена, попросил подсказать сестре. И это тоже можно считать нормальным. Пришел к ним незнакомый мужик, подсел, вопросы начал задавать. Кто он такой, чтоб ему отвечать? И вообще, идиотский вопрос. У кого из нас в голове отпечатано, как выглядит компас с отметками сторон света? Но осадок остался, и нехороший. Я не знал, чему учил их проповедник. Иначе почему на Манящие чары, притянувшие шоколадную лягушку изо рта мальчишки мне в руку, реакция была едва ли не полуобморочная? Я так рвался прочь отсюда, потому что это все бессмысленно, и так медленно тянулся день, но как же внезапно Роквелл отдал команду «сворачивать благотворительность». Я аж опешил — куда, я не готов! «Почему не готов?» — тут же подумал. Ну и я поплелся к воротам, вслед за всеми, делая сломанной камерой медленный профессиональный жест панорамной съемки. Да уж, теперь наша процессия была явно не для фото: все потные, взмыленные, красные, усталые, едва говорящие от жары. И я такой же, аж горящий — кажется, обгорела шея и там, где терлась с воротом футболки, была уже, по ощущениям рана. — О-о-о, бежит, козявка! — Я подхватил на руки спешившую девчонку, которая несла мне бисерный браслетик. — Надевай и будешь меня провожать. Девочка обвила браслетик вокруг моего запястья, долго мучилась с узелком, и завязала некрепко. Мы медленно направились к общему сбору покидающих приют добрых людей. — А это что? Дерево? Молодец, — И девочка называла мне предметы, окружающие нас. И это мило, да, но, уже не странно, а страшно, если честно. Ей было шесть-семь. Через год девчухе считать дроби в младшей школе, по-хорошему. Мы медленно шли, я ей показывал на крышу, она сказала, что это крыша, а потом что-то путанное начала лепетать про собаку. Мы прошли мимо бельевой веревке, на которой развевалось на усилившемся ветру чистое белье. Пахло не стиральным порошком, а какими-то цветами и влагой, и я вдруг прищурился, когда уже совсем рядом на веревке что-то опять блеснуло на солнце. Это была не фольга — идиотское предположение, честное слово. Это была прищепкой прикрепленная к веревке детская рубашка, которая средь прочих вещей выглядела, как золотой галлеон средь угольков. Рубашка была нежнейшей — ее рукав задел мою щеку. Бледно-розовый шелк или атлас, что прохладное даже на палящем солнце, скользящее, сияющее. Без заплаток, катышков и следов того, что ее надевали и копались в огороде. Вся одежда выглядела неплохо, но как же отличалась эта рубашка. Аккуратный крой, темные пуговки, манжеты, цвет, да даже стиль — она висела на одной веревке с потертыми джинсами, пестрыми майками и юбками, и выглядела так, будто в прачечной чего-то напутали. А когда я подцепил ярлычок с обратной стороны ворота, то и вовсе опешил — в моде я, конечно, как дятел в геометрии, но что вещь с биркой на итальянском языке делала в далеких юкатанских джунглях, в сиротском приюте… я не мог представить при всей фантазии. — А кто у вас такой модный? — поинтересовался я у девочки. — Твоя? Девочка, не желавшая слезать с рук, довольно мотнула головой. — А чья? Карие глазки моргнули бегло глянули в сторону. Я приблизил лицо к маленькой голове и шепнул: — На ушко скажешь? Но понял, что нет — с крыльца приветливого дома, повернутый к первой леди, но глядевший на нас, смотрел проповедник Гарза. — Ну и правильно, — согласился я, опустив девочку на землю. — Ты же не трепло какое-то. Уже направляясь к калитке и затерявшись в толпе, я чувствовал, как горит лицо от пронзительного взгляда, который провожал меня отнюдь не с тем же теплом, что несмышленые дети. И, действительно, лицо горело — Оборотное зелье достигло срока действия, медленно, но верно возвращая мне естественный невзрачный облик.

***

Впервые я увидел президента Локвуда вживую, а не на предвыборном постере, в тот вечер. Что сказать, не фотошопили. Президент был моложавым, приятным с лица, холеным, как правая рука левой подходил чопорной красавице-жене. Но, как это часто бывает с людьми, приятное лицо исказилось презрением, стоило ему увидеть меня. — Ему обязательно быть здесь, Сойер? — Президент был в ужасе, будто застал меня за воровством бронзового орла с центра длинного стола. Вот уж не ожидал, честно говоря, что меня позовут на итоговое совещание. Не напросился, не вломился — меня пригласили. А потому я не смолчал: — Вы на этом месте, только потому что однажды я сломал жизнь этому, — тихо шепнул я, украдкой кивнув на Роквелла. — Прояви, блядь, уважение. Локвуд был слишком приятным, чтоб общаться с хамами. — А я думал, мы вздохнем спокойно, когда Арден отбыла, — проговорил он, не став спорить и звать стражу. Я с трудом промолчал и сделал вид, что не услышал. Сел тихонько и уставился в большое окно. «Нашли себе помощника», — думал, пока о чем-то говорили взрослые. — «Будто не я получил в этом здании по морде за убийство придурка Эландера, которое не совершал. Будто не я потом получил по морде в лабиринте». Какой у нас гибкий мир. И не безнадежный, раз мы все всем прощаем. Я не слушал, о чем они общались. Мавр сделал свое дело, ответил лишь, когда тишина затянулась, а на меня смотрели серьезные лица. От меня чего-то ждали. — Алтаря там, конечно, нет, — произнес я, попытавшись закурить, но рука Роквелла резко вытянула сигарету из моего рта, напоминая, где и с кем мы находимся. — Но… Пришлось признаться, хоть я так хотел выиграть. — Если бы я взял ответственность за детей, то хотя бы научил их читать. — Гарза позиционирует себя, как учитель. — Роквелл опустил черновики одного из репортеров — явно получил то, что завтра будет в газетах, задолго до печати. — На вопрос, как он учит магии, если не закончил школу магии сам, отвечает, что учит магии, что есть в каждом. Врожденный талант он развивает не загоняя в рамки школьных программ. Цитата. — Хуйня, — коротко ответил я. — Они не умеют читать. Я развел руками. — Если человек не умеет читать, — продолжил, хоть и не спрашивали. — Он не умеет запоминать. И анализировать. И формулировать. В голове — вакуум. И если козявок научить еще можно, они впитают, как губка, то взрослого — вы вздернетесь, учить читать взрослого. Это голяк. Не просто так в школу магии берут не пеленок. Чтоб учиться, надо запоминать. Чтоб запоминать, надо читать. Чтоб читать, надо уметь. Они не умеют. Президент Локвуд слабо понимал суть совещания, если труп в огороде и культ за забором обнаружены не были. — Проповедник, выходит, лжец. — Неожиданно, — от сарказма Роквелла захотелось проветрить помещение. — Сойер, что уловили? — Что-то, — мерзкорожий ликвидатор проклятий вытянул из кармана жилета свернутый в трубочку пергамент. — Но только когда Поттер заговорил с сиротами наедине. А в общем и целом — штиль. — Что по Тертиусу? — Нельзя говорить об угрозе и каком-то значении. С натяжкой на полтора-два. Но, была резкая и четкая реакция, когда Поттер пошел к детям, а он с женой был занят прессой. И это немало. — Сойер развернул пергамент. — Гнев — сильное чувство, но кто не злится? Там мы все злились: всем жарко, всем плохо, дело не двигается. В этом здании злятся каждый день. И если бы на гнев срабатывали детекторы, страна бы звенела вся. — О чем это может говорить? — Сектант далеко не так прост. Если его гнев выходит за рамки его собственных… мыслей, головы, иначе говоря, и его можно уловить в изменении общего фона окружающей среды… — Обскур? — вскинул брови мистер Роквелл. Сойер развел руками. — Может и да, но скорей всего нет. Ему пятьдесят шесть. Сколько известных истории Обскуров дожило до половины такого возраста. — Одна. В знак протеста я пытался своим раздражением заставить окно треснуть. Не получалось, почему-то — на ум приходили заклинания. Долго еще эти взрослые о чем-то говорили, пока я смотрел в окно на то, как опускаются сумерки на Нью-Йорк. Я не хотел разговаривать разговоры, я хотел домой. — Что ж, — подытожил президент Локвуд, который тоже хотел домой. — Надо держать на контроле. «Похуй, спишем через неделю после выхода статей», — звучало в переводе на человеческий язык. — «Это ж далеко от Нью-Йорка». — Может, — внезапно женский голос прозвучал, и я оглядел присутствующих в поисках женщины. — Есть смысл пока что изолировать сирот? — Я думаю, что следует подключать к делу Айрис и международников. Пусть пробивают контакт с Бразилией. Их министерство должно найти решение проблемы. А мы со своей стороны готовы обеспечить любую посильную поддержку. «Еще шоколадок привезти». — Бедные дети, — вздохнул ликвидатор Сойер. — Только их и жаль в этой истории. — К сожалению, они изначально обречены были остаться невежами, — согласился господин президент. — Такой процент есть всегда. — Это хуйня. — Сказал кто-то в ответ. И этим кем-то, после секунды распознаваний голоса, оказался я. Чья-то ладонь звонко хлопнула, закрыв лицо. И я даже знаю, кому опять, как и все последние десять лет, было за меня стыдно и вообще нежелательно выпускать из клетки в люди. — Нас, как волшебников, как людей, личностей и профессионалов, не определяет то, в какой жопе мира и в каком хлеву мы родились, — сказал я, решив, что лажать так лажать! А какого черта? Что мне будет? Выгонят? Да слава Богу, куплю себе лимонадик и пойду домой. — Ваш процент — это угодная статистика угодных людей, которые делают угодную счастливую нацию. Поберегите эту нацию, потому что я знаю женщину, которая выросла в дерьме и вшах, а сейчас она может уничтожить вас всех, и не потому что она демоница. А потому что стратег и гениальный махинатор. — Задвинув за собой стул, я приблизился к окну. — И еще я знаю девочку, у которой генетически не было шансов не сдохнуть в тюрьме. Клянусь, однажды вы услышите ее имя из каждого утюга, потому что она — великая волшебница. Она из семьи бичей, но ваши салемские отпрыски, если все вместе соберутся на мозговой штурм, и близко не уравняют шансы против нее. — Поттер, вы все сказали? — И еще я знаю человека, у которого вообще был один шанс из десяти попасть в Ильверморни и доказать, что он не только коровьи лепехи в деревне пинать может, как было судьбою заложено. И сейчас, если этот человек возьмет неделю отпуска, ваша страна рухнет вместе с этим зданием. Я фыркнул, когда первая леди едва заметно сжала предплечье мужа, когда тот попытался меня осадить. — А еще я знаю человека, — тише сказал я. — Который родился с золотой ложкой во рту. В самой уважаемой и любящей чистокровной семье. И он все проебал. Навсегда. А знаете, почему? Нет? Потому что нас определяет не родословная, не место и не время. А пинок под зад и то окружение, обстоятельства, которые его отвешивают раз за разом, пока не допинают до того, кем мы становимся в итоге. И у тех детей был шанс, и есть шанс. Но его забрала та конченая сволочь, которая заперла их в джунглях за забором и делает из них умственных инвалидов. Зачем — этого я не знаю. Но с умным видом заявлять, что второсортные сироты изначально были обречены, это значит расстегнуть ширинку, вытащить хер и положить его на это мутное дело. Любого можно научить! Любого! Хоть чему-нибудь, хоть чуть-чуть, хоть попытаться — это шанс изменить жизнь, дать этот первый пинок. Это стоит того, чтоб попыхтеть, поднять задницу и что-то сделать. Даже если вопреки. Я выдохнул, когда голос сел. Казалось, я кричал в попытке донести что-то настолько очевидное и простое. Но, оглядев эти лица, стало ясно. Кому? Зачем? О чем ты? Кто ты такой? Ты обманщик, преступник и шизофреник. Что ж, зато меня депортируют, а я верну деньги за билет на самолет. Моя маленькая победа. Не помню, чем это все закончилось в итоге, после того, я покинул зал совещаний, свое уже отсовещав. Помню, что трансгрессировал в Бостон, но не на порог квартиры, а поодаль, чтоб пройтись неспешно и подумать. Это никогда не было хорошей идеей. Хорошей идей будет собрать чемодан и вернуться в Детройт, где мне место. Не потому что загадочная Арден разбрасывает штаны по квартире самого главного мракоборца, не потому что я наговорил лишнего. А потому что еще один вечер, как накануне, в обмене гадостей, которых будет еще больше, мне не нужен. Это пропасть, это два разных мира. Я знал, что Роквеллу за меня стыдно. Всегда. Я — чудная экзотика, которую прикольно держать дома. После всего, что было, что мы оба сделали и что услышал весь мир, как вообще можно было надеяться, что есть шанс? Меня только тогда осенило — все о нас знают. Каждую гадкую деталь. Все они, кто были в джунглях и делали добро, читали эти газеты. Или писали их под мою когда-то диктовку. Ему было стыдно. Сначала перед президентом, объяснять, какого черта первая леди втянута в, возможно, очень опасную миссию против неизвестного в отрезанных от цивилизации джунглях. Потом в джунглях, слушать и видеть каждый мой шаг. И вот сейчас, когда ваш покорный слуга не сумел заткнуться вовремя, Роквеллу придется объясняться и краснеть ближайшие несколько лет. Я думал об этом и о том, как не хочу снова возвращаться в никуда, одному и без цели. И как не хочу слышать сейчас эти холодные ироничные упреки. А особенно о том, как я проиграл с этой абсолютно идиотской верой в приют и Гарзу. Так я и сидел на крыльце, провожал тоскливым взглядом жизнь на улице: машины, маглов, подхваченную ветром листву, когда дверь позади скрипнула, открывшись. Не пересекаясь со мной, Роквелл трансгрессировал в комнату и вот, вышел злорадствовать. — Начинай, — я обернулся и сделал сигаретой приглашающий жест. Роквелл облокотился на дверной косяк и скрестил руки на груди. — Что конкретно? Я невесело усмехнулся, окончательно и бесповоротно принимая поражение. — Ты так фанатично хотел что-то найти там. Конечно, это… не тот результат, правда? — Хоть какой-то. Хмыкнув, я снова уставился на дорогу. — Ты был прав. А я идиот. — Будто на спинах пешеходов, ожидающих зеленый сигнал светофора был текст подсказки. Я горько усмехнулся. — Черт, как же это на самом деле было тупо. Поверить в то, что кто-то настолько святой, бескорыстный, по чудному совпадению попавший в нужный дом, делает такое правильное. Даже звучит по-идиотски. — Да уж, — согласился Роквелл и сел на ступеньку рядом. — Утопия из параллельной вселенной. — А я поверил. Всерьез. Наверное, я действительно сумасшедший, и не в капище дело. Я мрачно прикрыл глаза и, затушив окурок о ступеньку, спрятал его в каменный горшок с остролистом. — Так что начинай. Роквелл тяжело вздохнул, потирая переносицу. — Ну, что сказать, — протянул он, смакуя иронию. — Если однажды мне снова придется поверить в знатного чудилу с самыми благими помыслами и светлыми идеями… Он повернул усталое лицо. — То только в тебя, Альбус Северус. — Че? — опешил я. И жадно заглянул в его полупрозрачные глаза, ожидая увидеть блеск подкола, шутки. Почвы подготовленной для настоящего того, что он хотел сказать. Роквелл прикрыл глаза, не дав высматривать дольше. И смиренно усмехнулся. — У меня такая работа. Подозревать, не верить и доказывать. И ждать худшего сразу. Хорошо, если ошибусь, хотя ненавижу это делать, но я не могу просто поверить. Но кому-то же нужно это делать. Иначе за что мы все здесь боремся? Я не верил своим ушам. — И тебе… не стыдно было? — Наверное, это уже перебор был, но вдруг. — За что? — сухо ответил Роквелл. — За то, что ты первую леди МАКУСА перед главными изданиями страны поил за школьным автобусом портвейном? Да, это был перебор. — Или за то, что ты угрожал убить начальника ликвидатора проклятий? Я сконфужено потупил взгляд. — Ну ладно, хорош. Я понял, это было лишнее. Но, я больше про… — Про перфоманс в зале совещаний? — Да. — Это было лучшее, что звучало в этом помещении. — Врешь. — Да, — признался Роквелл, задумавшись. — Лучшее — это когда меня объявили директором штаб-квартиры мракоборцев. Ты и твоя болтовня на втором месте. Я усмехнулся, не сомневаясь в искренности. Возьмите лупу и поводок с ищейкой — не найдете большего нарцисса на белом свете. — Тебе правда не стыдно за меня? Я не о болтовне в зале совещаний. Вообще? От того, кто я. Наверное, в моем взгляде было мольбы больше, чем зрачков, потому что Роквелл вздохнул раздраженно: — Ты продал Орден Мерлина с помоста на церемонии награждения. Я, наверное, немного понимаю, чего от тебя можно ожидать. — И снова вздохнул, смиренно на сей раз. — И я действительно уже не в том возрасте, чтоб думать о чужом мнении. Особенно, если без меня эта страна рухнет вместе с небоскребом. Я косо усмехнулся, ликуя, как ребенок в душе. Неужели я опять ошибся? Пусть я опять ошибся. — То есть, — осторожно поинтересовался я, но так, чтоб прозвучало пренебрежительно. — Я могу остаться до августа? — А ты собирался уехать? — Ну, вообще-то да, — вразумил я. — И оставить меня с гипертоническим кризом в этой квартире одного? — прошелестел Роквелл. — Да. — Ты же обещал, что когда я стану больным и старым, не оставишь меня. — Я не мог такого спиздануть даже пьяным. — Говно ты, а не смысл, честно говоря. Мы, не сговариваясь, долго наблюдали за прохожими и даже застали миг, когда зажглись уличные фонари, приманивая невесть откуда налетевшую мошкару. — Знаешь, — проговорил Роквелл рассеянно. — Мне могло бы быть стыдно за то, кем ты был. Не будь так гордо за то, кем стал в итоге. — И кем же я стал, Джон? — я развел руками. — Еще большим чудилой? — Ты просто пока не понимаешь. Я действительно пока еще не понимал. Дно — это всегда дно, даже его устилают ромашки. Но слова, над которыми я тогда на крыльце фыркал, запомнил. Они не дали мне пробить на дне новую глубину.