***
Иногда в жизни каждого мужчины наступает такой момент, когда нужно просто остановиться и сделать хорошее фото в розах. — Ну как? — полюбопытствовал я, возлежавший в ванне, полной алых лепестков и выгнувшийся, аки позирующая живописцу нагая дева. — Для личного дела в Дурмстранге сойдет? Сильвия опустила фотоаппарат. И смотрела на меня так, словно из всего дерьма, что она повидала в жизни, я был самым вонючим. — Я чувствую себя грязной. Такое ощущение, что снимаю порно для какого-то редкостного старого извращенца, — брезгливо ответила она. — Передай Роквеллу, что он должен мне денег. Но я-то знал, что эта тощая женщина так-то завидовала тому, что меня любит камера, а ее не любит никто. Не представляю, откуда в квартире, откуда никак не собиралась съезжать Сильвия, вдруг оказалось столько алых роз, но посчитал, что нужно пользоваться моментом и обновить фото для портфолио дурмстрангского педагога. — Поттер, это деловое фото на документы, — строго одернула Сильвия, ногой поправив мне руку. — Сделай так, чтоб фото передавало всю строгость твоих намерений и карьерных ожиданий. — Че? — нахмурился я. — Я не понял. — Ебало сомкни и смотри в камеру, придурок. — А-а-а. Короче говоря, не зря зашел, даже несмотря на то, что Сильвия с порога потащила меня грузить огромные букеты в катафалк прямо на гроб с чьим-то дедулей. — Эй, — отряхивая поколотые шипами ладони, спохватился я. — Я хочу в долю. Сильвия глянула на меня, как на неразумное дитя. — Разрешу сфотографироваться с букетом и можешь доесть шоколадку на кухне. Но я, еще и шоколадку доев, остался очень доволен. Не став заваливать Сильвию вопросами о ее новом способе заработка, я, после недолгой фотосессии в розах, перешел к цели своего утреннего визита. — Слушай, кобра, мне нужен совет. Кобра аж шею вытянула. — Чей? — Кобрячий, чей. — Насчет Роквелла? — Нет. — Он мне не нравится, но ты мне тоже не нравишься, поэтому вам лучше держаться вместе и подальше от меня. — Да я не… — Если хочешь удержать мужчину, но ничего из себя не представляешь, просто подсади его на героин и отруби ноги — тогда он точно никуда от тебя не денется. Мне иногда казалось, что если однажды Сильвия напишет и издаст книгу правил жизни, то за хранение ее творчества можно будет запросто попасть в тюрьму. — Знаешь, иногда вопрос, почему ты никогда не выйдешь замуж, отпадает сам собой, — сообщил я. — Я была замужем дважды, — вразумила Сильвия. — Хоть кто-то после этого выжил? — Это неважно, Поттер. Сильвия села на подлокотник кресла, закинула ногу на ногу и вскинула брови. — Ну. И разрешила мне задать себе вопрос. — Короче, у тебя бывало так, что все хорошо, а чувствуется так, будто все плохо? — Это называется рациональное прогнозирование, мальчик мой, если оно у тебя присутствует, значит, ты не до конца идиот. Не смотря на то, что доверять Сильвии всецело может только душевнобольной придурок, очарованный ее шармом грубой загадочности, решено было начать с самого начала и во всех красках своих переживаний и домыслов пересказал причину, почему срочно нужно было отправляться в Новый Орлеан, а я тянул и фоткался в розах. Рассказ вышел не сказать, что длинным, но очень подробным — я начал его с момента тринадцатилетния Шелли, когда выяснилось, что она не просто рядовой школьник с кризисом пубертата, а чертов гений Пуффендуя. Сильвия была таким себе слушателем — ее постная мордаха моргала раз в минуту, цокала напомаженными губами и явно ожидала конца рассказа, потому что сразу же, стоило мне умолкнуть и внимать, прозвучал вопрос: — Дочь Финна учится в Салеме? — Я же сказал. Сильвия моргнула. — Дочь Финна. Учится в Салеме. Она подняла ладони, уравнивая их, как чаши весов. — Дочь Финна. Финна. В Салеме. — Да, дочь Финна учится в Салеме! — я начал бесится. — А что такого? — Поттер, — мягко протянула Сильвия. — Ты хоть немного себе представляешь, что такое Салем? Честно говоря, не очень. К моему стыду, все, что я знал о вступительной кампании Шелли в этот университет — это дорога до общежития, куда однажды довелось нести ее чемоданы и телескоп. — Ну да. Это серьезный университет, — сказал я не без гордости. — Туда не берут абы кого. — Туда берут с проходным баллом шесть из пяти по профильной специальности. Даже я бы сейчас вряд ли туда поступила. — А моя Шелли поступила, прикинь. Сильвия хмыкнула. — Поттер, а ты ту девочку вообще в Хогвартс увез? Просто генетика есть генетика, а Финн был… — Не очень образованным, да. — Он был дебилом. Я скривился. — Тебе не стыдно? Он вообще-то был твоим другом. — Моим другом? — И Сильвия скривилась. — Окстись, Поттер, он был не больше, чем ключом к сейфу Наземникуса Флэтчера. — Из которого ты, к слову, не вынесла ни кната. — Я переоценила количество содержимого, — признала Сильвия. — Давай кратко, у тебя есть еще пять минут, чтоб убедить меня, почему не должно быть все равно на то, как дела у Шелли Вейн. — Напоминаю для циничных баб, — протянул я, щелкнув пальцами. — Кое-кто наплел Диего о том, что маленькую Шелли не найти из-за тайны усыновления, и тем самым спас ей жизнь и инвестировал в будущее куда больше, чем я, когда забрал в Хогвартс. Сильвия была близка к тому, чтоб гомерически расхохотаться мне в лицо. — Только потому что мне было лень заниматься ее поисками. Вот характер у человека! Все враги, всех ненавидит, ни грамма хорошего, ни капли человечности. Не знаю, почему я пришел тогда посоветоваться к Сильвии. Она была жесткой и очень колючей, но я помнил каждое ее редкое проявление чего-то доброго, отчего и сама Сильвия казалась мне способной быть милосердной и небезразличной. По этой же причине я и считал ее лучшим другом — хотя бы потому что она еще ни разу не ударила меня ножом в печень, что при ее характере, в принципе, может сойти за аналог рукопожатия. Почему я так в нее верил? Ну не знаю, она ведь женщина, а не палач в ночнушке. Я думал, что в ней взыграет какая-то жалость. Вспомнит девочку-младенца, которую спасла, солгав пришибленному наркобарону, просто потому что в кой-то веки почувствовала, а не подумала. Вспомнит, что могла когда-то заботиться, как заботилась о сыне своей соперницы, вспомнит, что могла любить и надеяться. Вспомнит, как умудрилась, несмотря на огромную разницу во всем, чем только можно, завязать крепкую дружбу с идиотом, который, имея потенциал пережить нас всех, погиб первым и отчасти по ее вине. Ага, вспомнила она, как же. Нихрена она не вспомнила, кроме того, что я должен ей денег. — Не надо никуда ехать, Поттер. Я вскинул бровь. Вот все же Сильвия — голос разума. Я мозгом понимал, что никакой паники, и все в порядке, а чувствовать не мог ничего, кроме настойчивого желания поскорей сорваться с места. — Если девчонка поступила в Салем своими силами, и до сих пор оттуда не вылетела, значит, у нее хорошо работают мозги, — сказала Сильвия. — А значит, если она тебе десять раз сказала, что все нормально, значит, у тебя нет повода ей не верить. — Я, знаешь ли, тоже в свое время был мальчиком с очень хорошо работающими мозгами… — А что случилось потом? Черепно-мозговая травма или тупо спился? Я пропустил едкий вопросец мимо ушей. — И когда я десять раз говорил своему папе, что все нормально, то в это время как раз продавал наркотики по углам Лондона. Нет, я не о том, что Шелли втянулась в наркотики. Хотя с такой-то бабулей, генетикой, местом жительства и соседями… — Не переживай, — Сильвия хлопнула меня по щеке. — Барыгу трудоустроить легче, чем астронома. И повернула голову, тараща глаза в стену. — Астронома, мать твою. Закончить школу на лучший за столетие средний балл, поступить на стипендию в Салем, иметь все дороги впереди и пойти учиться на астронома. Все же что-то от Финна в ней есть. А ты тоже хорош, папаша. — А я что? — Повлиял бы как-то на девочку, если у нее розовые пони вокруг скачут. Сказал бы, что с дипломом астронома карьерной лестницы ждать не придется. Я закатил глаза. — А я рад, что не повлиял. — Ну и дурак, будет у тебя через пару лет дипломированный безработный астроном. Вот гордости-то. — Да, гордости. Детей любят безусловно, а не за то, что в аттестате. Иначе бы Матиас уже трижды сходил нахуй до сиротского приюта и обратно. Сильвия глянула на меня, как на беспросветно больного человека. — То есть, тебе позвонила тетка, которая не звонила десять лет, сказала, что отжимают дом и попросила разобраться? Я кивнул. В интерпретации Сильвии все действительно прозвучало так, будто я был не бдительным, а идиотом. — А могло быть на самом деле так, что ушлая тетка, которая хочет оттяпать дом у сумасшедшей бабки и наивной внучки, пришла попытаться это сделать, но парень безработного астронома поставил тетку на место и выгнал в шею? Я покачал головой. — Нет. — Почему? — Потому что я больше поверю в то, что Шелли нарушила законы физики и избила кого-то телескопом, чем привела в дом парня. Сильвия возвела глаза к потолку. — Глупый маленький Поттер. В каждой самой умной девочке, в каждой самостоятельной милашечке живет маленький злой гном, который жаждет, чтоб какой-нибудь неуравновешенный двухметровый дикарь сломал ноги всем ее обидчикам. Это на кармическо-биологическом уровне у всех женщин. — У Шелли это не работает. — Мозг у тебя не работает, — заключила Сильвия. — Не лезь. Тетка полезла и получила по шапке. Я мотнул головой. — Ты не понимаешь. — И отправил в рот последний кусочек шоколадки. — Будь это нормальный дом, даже не особняк какой-нибудь, а просто… просто дом, я бы поверил вперед тебя, что тетка хочет его оттяпать. Но Вэлма живет в старом доме, где в последний раз ремонт при Фадже еще делали. Он буквально на изоленте держится и разваливается. Этот дом ничего не стоит, да его чинить дороже, чем сжечь. — Дом, может, ничего и не стоит. А земля под ним? — А что земля? Она стоит чего-то? Сильвия скрестила руки на груди. — Земля. В Новом Орлеане. Сейчас. Поттер, если у тебя мозги отсохли, то хоть бы загуглил. И тут я задумался. Почему-то рациональное жлобство Сильвии снова прозвучало разумно. — Тетка же тебе, конечно, не сказала, да, зачем сама приехала? — А Вэлма же чокнутая. Подпишет любую бумажку за мармеладку в сахаре. Сильвия довольно кивнула. — Вот и думай. И я задумался. Не зря все же решил пожаловаться на тяготы Сильвии — кобра знала, как любое чувство перевести в денежный эквивалент, пересчитать и выставить иначе. Да и я знал, тоже, знаете ли, не брезговал всяким бесплатным и нечестным, а за новые окна в Дурмстранге готов был квартиру соседей Роквелла вынести в ломбард. Но вот про возможные алчные мотивы Покахонтас как-то не подумал. На магической таможне МАКУСА, которую я посетил впервые, наверное, без чего-то запрещенного, ожидания оказаться задержанным, и с документами, я думал. И настолько погрузился в свои мысли, что огромнейшая гудящая очередь из волшебников прошла мимо восприятия. Даже когда служащий таможни, долго изучая мой паспорт, пояснил, что один раз я уже получил печать разрешения для въезда в июне, и могу свободно перемещаться по Соединенным Штатам любым удобным для меня способом, из меня не полился гнев за то, что довелось тратить время на очередь. Я думал о Шелли. Вернее, я впервые задумался о ней всерьез, а не как о какой-то фоновом единороге, который появляется раз в три года и осыпает меня серебристыми блестками. Не раз и не два была озвучена моя неуверенность в будущем Матиаса — разгильдяя и дурачка. И только тогда я понял, что не уверен в том, что дороги жизни умницы Шелли будут стелиться бархатными коврами. Я ничего не знал о ней, кроме того, что она в порядке. Я даже не пытался узнать, довольствуясь тем, что все было нормально и даже не понимая, что ее «нормально», сказанное мне, звучит точно как и мое, сказанное раз за разом отцу. У Шелли не было ни друзей, ни умения и желания их заводить. У нее была полная голова идей и множество книг с названиями, которые не поймут с первого раза нормальные люди. Однажды, совсем скоро, она поймет, что харизма и острый язык в жизни решают куда больше, чем золотой диплом астронома, а великие открытия не всегда свершаются в первый месяц после выпуска из универа. Ее мир треснет, увязнет в гетто рядом с бабушкой, у маникюрных ножниц и бесконечных счетов, вместе с мудаком, который окажется близко по ее наивности и никогда не оценит по достоинству гениальный ум, довольствуясь лишь мордашкой вейлы. И что Шелли будет говорить мне всякий раз в ежегодном телефонном разговоре? Все нормально. Я понимал, за что чуть не отхватил от старика Диего кирпичом по хребту, и отнюдь не потому что старик Диего неуравновешенный агрессор. Какое право я имел дать девочке надежду на то, что она не одинока, и при первой же возможности оставить ее одну? Не поэтому ли Шелли ни разу не проговорилась мне, что тетка Покахонтас периодически сует нос в документы на жилье? Не поэтому ли ее парень звучит для меня из уст чужой Сильвии как глупость, а не как факт? Не поэтому ли в грозном сложно Салемском университете у Шелли все нормально? Что я сделал для того, чтоб Шелли Вейн говорила мне правду, а не то, что успокоит мой вялый интерес на еще один год? Я дал ей надежду, но не дал больше ничего. Не сумел узнать ее, научить, поддержать и не попытался даже рассказать, что ее отец, настоящий отец, не придурок-наркоман, бросивший ее на пороге бабкиного дома, а еще и тот, кто сказал мне идти вперед и спас этим жизнь. И почему-то я понял это не тогда, когда нужно было, а сейчас, когда Шелли Вейн выросла. Ей уже скоро двадцать два, а я — потерян и бесполезен. Ведь ничего не сделал для того, чтоб стать кем-то в ее жизни, кем нужно, а не чудным поддатым дядькой, который заявляется, приносит подарки и обещания, а затем уходит за сигаретами и пропадает на пару лет. Это ведь, оказывается, было так просто. Не требовало особых усилий, в чем, Альбус Северус, была твоя проблема? Неужели это тогда было так сложно: не пить, убрать дом и просто быть нормальным? Я же могу все это сейчас. Я бы, наверное, все так и оставил, чтоб не рябить перед глазами Шелли снова. Если бы не правило жизни номер сто, юбилейное, которое было не о шуточках смешных-несмешных. Оно просто работало всегда и гласило: чувствовать стыд иногда гораздо лучше, чем не чувствовать ничего.***
— Сука. Хлопая ладонью по выключателю, тетя Тара не сводила взгляда с погасшей лампы над зеркалом. Лампа не поддавалась ни хлопкам по выключателю, ни испепеляющему ее взгляду. Халат с крючка куда-то исчез, хоть в этой и полной уверенности, что Тара достала его из сумки вообще, этим нервным днем не было. Придерживая узел полотенца на груди и ежась от холода липнущих к спине мокрых волос, с которых еще стекала мыльная вода, тетя Тара распахнула дверь и выглянула в коридор. В коридоре было темно и холодно. Ветер из открытого окна колыхал тяжелую штору, звенящую подвесками. Шагая по скрипучему полу и чувствуя, как елозит стоптанная ковровая дорожка под босыми ногами, Тара дернула за веревочку старой настольной лампы. Лампочка, как и ожидалось, не зажглась, и коридор оставался безнадежно темным. — Что за… И тут Тара опешила, провожая в темноте взглядом собственный махровый халат, который бесполезной тряпкой тащился сам по себе прочь. Халат полз вперед и исчез вскоре, «спускаясь» по ступенькам лестницы вниз. Когда позади раздался громовой удар, заставивший вздрогнуть, Тара дернулась и обернулась, вцепившись в полотенце на груди. Окно позади резко захлопнулось от порыва ветра. Стекло тихо дребезжало в раме, а бусины-подвески на шторе медленно и уже бесшумно покачивались. Выдохнув и повернувшись, Тара едва не рухнула на подкосившиеся ноги. Прямо перед ней возникла, будто из ниоткуда или вышла из стены, высокая фигура Вэлмы, облаченная в длинную ночную рубашку белого цвета. Жилистая рука сжимала старый подсвечник с тремя зажженными свечами, а огромные глаза в обрамлении жирного слоя темных теней выпучено смотрели на Тару в упор. — Мама, — только и выдохнула Тара. Вэлма молчала, продолжая пучить глаза. Огоньки свечей отбрасывали на ее бледное лицо тени. — Мама, что опять со светом? — раздражение в голосе Тары быстро сменило испуг. — Когда в последний раз ты проверяла проводку? Ей лет больше, чем мне. Вэлма не шелохнулась, с завидным упорством продолжая смотреть и не моргать. И вдруг, медленно прижав длинный палец к губам, тихонько прошептала что-то и медленно двинулась вперед, мимо мокрой мыльной Тары. Тара, казалось, мало удивилась странному поведению. Гораздо больше удивилась бы тому, если бы вдруг старый дом оказался пригоден для жизни. Вода в кране текла тонкой струйкой, а затем и вовсе перестала течь, оставив лишь кран утробно гудеть, а Тару, с несмытым шампунем на волосах ругаться и жмуриться от стекающей в глаза пены. Старая проводка тоже дала о себе знать, когда следом резко потух свет, погрузив скользкую ванную с темноту — Тара едва не убилась, вылезая из высокой скользкой ванны на елозящий по кафелю коврик. Дом был холодным даже жаркой июльским вечером, скрипучим, странно и неприятно пах сыростью, затхлым тряпьем, вековой пылью и густыми, ужасно удушливыми пряными духами. Вдобавок, Вэлма была еще и неряхой и расплодила крыс — Тара едва не подскочила до потолка, когда, по дороге в злополучную ванную, что-то цокало по полу следом и даже врезалось в ее тапок. Устав утирать мыльные потеки со лба, Тара толкнула дверь в комнату и снова скривилась от запаха — спальню на втором этаже мать будто бы не прибирала ровно с тех самых пор, как социальная служба забрала четырех живущих в ней детей. В ней не валялись обертки, окурки и прочий мусор, но покрывало на кровати было влажным, хоть отжимай, пол пыльным, а запах… самое страшное — запах. В комнате пахло самым настоящим дерьмом, и не пойми откуда. Распахнутое настежь окно никак не выветривало вонь сквозняком, даже свежий воздух не справлялся. Подхватив телефон и подсвечивая себе под ноги, Тара вылетела из вонючей комнаты и толкнула дверь в соседнюю, напротив. — А проветрить и убрать комнату за двадцать лет некому было? — рявкнула Тара, сжимая дверную ручку. Шелли даже не повернулась. Сжимая в зубах фонарик и подсвечивая себе, она, согнувшись в кресле, красила ногти на вытянутой ноге в ярко-сиреневый цвет. Тетя Тара, раздраженно шипя, громко хлопнула дверью. Ехидно скосив взгляд, Шелли свободной ногой затолкала обертку от навозной бомбы под стол. Подсвечивая себе телефоном путь обратно в ванную и надеясь смыть с волос шампунь хоть бы капелькой воды из крана или, на худой конец, влажными салфетками, Тара была вне себя. Хлопнув дверью в ванную и по привычке дернув неработающий замочек, она покрутила вентили крана. Мелкие капельки закапали в раковину и Тара с горьким отчаянием подставила под остатки воды ковш. Дверь заскрипела. Глядя в зеркало, подсвеченное телефонным фонариком, Тара смотрела на то, как с противным тягучим скрипом дверь в ванную комнату медленно открывается. Резко обернувшись, Тара дрогнула и, споткнувшись на ровном месте, едва не рухнула в ванную — в приоткрывшемся проеме, выглядывая из темного коридора, ясно виднелась угольно-черная, словно каменная, рука с нечеловечески-длинными острыми пальцами. Рука заскрежетала загнутыми когтями и снова скрылась в темноте, оставив на двери пять длинны темных подпалин. С минуту уговаривая себя и даже уговорив, что ей показалось, и это чокнутая мама шутит, Тара, комкая полотенце, выглянула в коридор. — Мама? И тут же пригнула плечи, так и чувствуя, как по балочному потолку, прямо над ней, спешно проползло что-то крупное — на мокрую макушку посыпались щепки, пыль и странные темные чешуйки. Отряхиваясь и попискивая, Тара ринулась в комнату и захлопнула дверь. — М-м? — на визг, который мог и послышаться, в коридор выглянула и вытянула из уха наушник Шелли. Механический паучок упорно пытался затащить махровый халат за пояс под шкаф. Халат комкался и никак не желал пролезать в щель. Паучок, на миг позабыв о халате, попытался подцепить шарнирной лапкой свисающее вниз перьевое боа, но Вэлма, ликуя, отыскала то, зачем шарилась в своих запасах всякого, сунула боа обратно и захлопнула ящик. — Я знаю, — шептала Вэлма, обернувшись к высокой фигуре гостя. В темноте его живые крученые следы краснели на теле, как раскаленные угли, а когтистая рука дымила. — Я знаю, что сделает тебя по-настоящему страшным. И, подкравшись, нацепила на голову гостя карнавальный ободок с двумя антеннами хэллоуинских тыковок на пружинках. Вэлма довольно заулыбалась. — Совсем другое дело. — А че вы делаете? — послышалось с лестницы. Шелли, освещая гостиную налобным фонариком, рассеянно смотрела на то, как бледная бабушка в длинной ночной рубашке и гость с ободком-тыковкой смотрят на нее в ответ с самыми честными лицами. Пчеложук, бросив халат, спрятался за ногу гостя и утих. — Ба? — Шелли опешила. — Что с тобой? Вэлма мигнула жирно подведенными глазами и, растянув ночную рубашку по бокам, покрутилась: — Я — девочка из «Звонка». Девочка из «Звонка» выглядела так, словно у нее было тяжелое детство и просто охренеть какая бурная молодость. Шелли еще раз огляделась. — Вы че, — прошептала она. — Пугаете Тару? Гость и Вэлма переглянулись. — Нет. Шелли зевнула и переступила с ноги на ноги. — Ну ладно. Но, если что, у меня есть на старом телефоне трехчасовая запись звуков ада. Вдруг, на всякий случай. — И махнула рукой. — Доброй ночи. Гость проводил ее, поднимающуюся в комнату, благоговейным взглядом. Последнее, что увидела разбуженная стуком кровати о пол тетя Тара в темной спальне прежде, чем покинуть этот дом навсегда — нависшее над ней страшное лицо, медленно раскрывающее широкую пасть и растягивающее ниточки слюны между длинными острыми зубами. Что произошло конкретно и потом, Шелли Вейн не знала, потому что проснулась от душераздирающего крика и пару секунд моргала, не понимая, что случилось. А когда сунула ноги в тапочки и выглянула в коридор, наспех одетая тетя Тара, теряя вещи из раскрытого чемодана, уже бежала прочь и не оборачивалась. — Даже чаю не выпьешь? — сонно поинтересовалась Шелли, но тетка неслась так быстро, что ее не заметила. Взревел мотор фургона, ярко зажглись фары и тетя Тара умчалась быстрее, чем можно было ожидать от человека. Провожая ее и смеясь, Шелли махала рукой и даже не обернулась, когда рядом послышался глухой звук приземления. Гость, улыбаясь, тоже махал вслед фургону. Крышка канализационного люка на дороге вдруг отодвинулась с громким лязгом. Ладони, растопырив длинные пальцы, сжали края, сгорбленные плечи высунулись из люка, а на асфальт ворохом выпала сначала копна длинных темных волос. Постояв так с пару секунд, Вэлма, путаясь в своих волосах, выпрямилась и, провожая взглядом скрывшийся за поворотом фургон, раздосадовано выдохнула: — Эй… Она прытко вылезла из канализационного люка и замерла посреди дороги. — Я же готовилась. — И обернулась. — Ну как я? Шелли и гость коротко зааплодировали. Вэлма, приободрившись, откинула длинные космы за спину и, покачиваясь, зашагала в дом. Где быстро дернула рубильник, и окна засияли включившимся светом. Сжимая пальцы в кулак, гость вздохнул. — Рошель, — и произнес серьезно. — Я должен был сказать это еще сразу и… — Идем, — но Шелли, дернув его за руку, потащила в дом. — Я покажу, что сделала с маховиком, пока тетка устраивала внизу ревизию. Гость, шлепая следом, возвел глаза к небу. — Рошель, я не могу… — Я смогла, это важно. Не факт, конечно, что смогла, что надо, потому что все работает только теоретически и всего несколько часов, но нет времени объяснять, это научный прорыв. Наверное, так бабушка сказала. Идем. «Да легче было сбежать из лабиринта Мохаве, чем от тебя, ты что, издеваешься?!», — едва не вслух взвыл гость. Но прыть, с которой Шелли затолкала его на чердак, была унаследована явно от тетки Тары — та так же прытко сбежала из дома, перепуганная и уверовавшая в древнее зло. Не успел гость прокрутить в голове достаточный аргумент для того, чтоб исчезнуть из жизни салемской отличности и попросить выслать маховик совиной почтой, как Шелли уже усадила его на стул, нацепила на лоб свои защитные очки пилота-сварщика и направила свет лампы прямо на поблескивающий средь груды деталей артефакт. — Пыль в часах, — объявила Шелли. — Смотри. Серебристая пыль, легко, словно невесомая, парила в стеклянных песочных часах, отталкиваясь от тонких стенок. — Платиновая пыль тяжелее любой возможной сердцевины и заставить ее не оседать на дне часов было непросто, но непрерывное движение частиц обеспечивает работу самого механизма. Пришлось ослабить давление оси на корпуса часов, иначе был большой шанс, что стекло треснет. — Треснет? — гость спохватился, сдвинув защитные очки. — Ты же говорила, что оно износостойкое. — Всегда есть процент вероятности, что нет. А особенно когда я едва успела подлатать первую трещину, прежде, чем подкрутила винт на оси. Склонившись и поддев ось тонким шилом, гость нахмурился. — Этот язычок, видишь? Это кусок омута памяти? Язычок напоминал треугольник, торчащий внутри круга и попадающий своим острием точно в выгравированную на оси руну. Шелли кивнула, а гость, потыкав уменьшенный осколок омута шилом, произнес: — Хлипковат. Смотри, он еле держится. И правда, осколок легко двигался от нажима шилом так, будто был не намертво припаян к оси, а держался на половине микроскопической капли подсохшего клея. — Я знаю, — признала Шелли. — Но или закрепить осколок омута и затянуть ось, или рисковать тем, что лопнет стекло песочных часов. Пока что. Тем более, мы не очень понимаем, по какому принципу вообще маховик перемещает, и почему не во времени, а в пространстве. — Мне кажется, — сказал гость. — Омут памяти нельзя было так уменьшать. Недаром над ними вообще стараются лишний раз палочкой не махать. — Но я уменьшила этот же осколок для атласа, и он работал. — Он делал то же, что и в маховике — воспроизводил отдельные образы созвездий, а не четкие воспоминания. И если для атласа этого было достаточно, то… — Да, я поняла. — Шелли вздохнула. — Мне все больше кажется, что это невозможно. Гость закатил глаза. О невозможности собрать рабочий механизм маховика Шелли говорила целый год и каждый день, ровно за полчаса до того, как ее снова осенит чем-то едва понятным, но, в целом, действующим. — Рошель, — гость опустил маховик и повернул голову. — Я хотел сказать, что… Но Шелли, стянув со стола полную закладок «Метафизику хронометрических исследований», плюхнулась на пружинистую кровать в углу. — Потом, — отмахнулась она. — Мне нужно проверить одну догадку, пока я о ней помню. Пять минут. И углубилась в чтение. — Да ты издеваешься, — шипел гость, с головой накрыв лоскутным одеялом уснувшую до того, как успела дочитать раздел Шелли. Сев на край рядом и отодвинув тут же уткнувшийся ему в руку лоб, гость раскрыл книгу на первой же закладке и стойко принялся коротать еще одну ночь. Пока не спохватился в ужасе ранним утром, принюхавшись. — Вот блядь.***
Приткнув ненужный портал-спичечный коробок за цветочный горшок на подоконнике, я внимательно наблюдал за Вэлмой Вейн. Удивительная женщина с памятью рыбки Дори — никогда не знаешь, она за кого она тебя примет: за соседа, очередного сына, ангела, кроленьку, музыканта с Вудстока или просто невесть кого, ей совершенно не знакомого. Надо сказать, что я малость труханул, когда она открыла мне дверь. На ней была перепачканная чем-то темным длинная ночная рубаха, такая прям живописная, будто в ней хоронили до этого девственниц, а глаза, всегда накрашенные неаккуратно и ярко, были подведены на черным, как у бледной патлатой панды. — Ебать, — у меня аж сигарета изо рта выпала вместо приветствия. Фактурная женщина, ничего не скажешь. Хоть сейчас такую нанимать в Дурмстранг, работать штатным полтергейстом западной башни. Сложно сказать, узнала меня Вэлма или нет — она рассеянно улыбнулась, когда я позвал ее по имени, и ушла вглубь гостиной, переступив через халат на полу. Я смотрел ей вслед и снова думал, как и всякий раз, когда видел Вэлму: что в этой косматой голове происходит? И вот, пока я думал, то случайно перевел взгляд на лениво вертящийся карманный вредноскоп. Вредноскоп стоял на комоде и негромко потрескивал. — Ал? — И я обернулся. В пижамных шортах и майке, с перекошенным розовым пучком на темно-каштановом затылке и лохматой рваной челкой, с мантией из лоскутного одеяла и в теплых носках на ступеньках стояла сонная Шелли и пыталась втиснуть меня в это летнее утро. Не знаю, до какого возраста дети продолжают расти, но мне показалось, что Шелли снова выросла — она была почти одного со мной роста и выглядела сонной и в пижаме с танцующими авокадо гораздо серьезней и разумней меня. Обернувшись на негромкое пение, мы замерли. Вэлма, вскарабкавшись на спинку дивана, балансировала на одной ноге, старательно привязывая к оконному карнизу самодельную гирлянду из птичьих перьев и стеклышек. — Собственно, — протянул я, приобняв Шелли за плечи. — Здесь все стабильно. Шелли, усмехнувшись, кивнула в ответ. Отпив странный напиток, который был скорее молоком с кофе, чем кофе с молоком, я опустил горячую чашку на усыпанное жухлой листвой крыльцо. Было очень душно, но мне почему-то казалось, что в Новом Орлеане, или, по крайней мере, на этой улице, уже наступила осень. Очень давно нестриженая лужайка была красновато-коричневой, сухими кронами шелестели на ветру и деревья. Даже воздух пах осенью — терпкостью влажных листьев и ночным дождем. — Почему она звонит тебе? — не понимала Шелли, сидя рядом на крыльце и дуя на горячий кофе. — Чтобы что? Приехал срочно и всех здесь раскидал, а она потом спокойно въехала? — Не знаю, — признался я. — А что мне было делать? Звонит уже поздно вечером, говорит, что у вас отжимают дом… — Кроме нее самой никто его не отжимает. Эта схема работает с моего самого детства. Сначала получить опеку надо мной и увезти, а Вэлму сдать в дурдом. Потом просто сдать Вэлму в дурдом, и надеяться, что я пропала навсегда. — Почему ты раньше не говорила? — Потому что никогда не воспринимала Тару всерьез, — сказала Шелли. — А толку? Приедет, поорет, по углам порыскает и уедет. То ли я себя зря накрутил, то ли у Шелли была особенность — она ничего не требовала и никогда не обвиняла и, кажется, не была в обиде. Мы давно не видели, снова, и снова не чувствовалось неловкости в той пропасти, что с каждым годом увеличивалась между нами. Будто я проснулся в соседней комнате и просто пожелал доброго утра, а она махнула рукой и заранее сварила на одну чашку кофе больше, и так было всегда. Я никогда ее не обижал, если быть идиотом и не считать безразличие обидным, а она действительно никогда не была в обиде. Как так? Почему? После всего, что я сделал (ничего), она не отмахивалась и не бежала, не находила этим утром нечто куда как более важное, чем пить кофе на крыльце, а просто говорила со мной так, будто мы всегда были так близки, как нужно. Она меня даже нахуй ни разу не послала, в отличие от Матиаса, с которым мы таким образом в Дурмстранге каждый день здоровались. Я смотрел на Шелли и думал, кого же она мне так упорно напоминала. У нее были точеные, как под линейку, но знакомые черты лица — скулы, острый подбородок и чуть длинный нос, приоткрытые губы с четко очерченным контуром. В ней одновременно было и так много манящей кукольности вейл, и так ничтожно мало: волосы лохматые, с непрокрашенными каштановыми корнями, тело в смешной детской пижамой, в ухе теснилось шесть маленьких сережек, что вряд ли очевидно подчеркивало красоту, на впалой щеке след от подушки, карие глаза не похожи на звезды — под ними мешки недосыпа, а во взгляде сон. Пахло от Шелли паленым пластиком и сладким кофе, а не феромонами. Без прикрас, в моих кузенах-близнецах, правнуки самой настоящей вейлы, было куда как больше этого всего, чем в Шелли. — А где она вообще? — я, завертел головой, выглядывая Покахонтас. Хоть вспомню, почему она «Покахонтас», а не «Тара» в телефонной книге. — Сорвалась среди ночи и уехала, — ответила Шелли. — Что-то ее напуга… Ой! Она вдруг вскочила на ноги, едва не расплескав остатки кофе. — Ал, идем! — И меня дернула следом, кофе расплескавшего. — Я вас познакомлю! — Че? — я спохватился, но сияющая Шелли уже толкала меня на лестницу. — Он наверху! Я скосил взгляд на распахнутую дверь в комнату Шелли. — Это че это он там делает, наверху? Иногда в каждом из нас просыпается дух деда Диего, который, не разобравшись в ситуации, просто готов бить морду заранее. Конечно, я тот еще боец ближнего боя, а особенно против того, кто весит больше шестидесяти кило и ростом чуть выше хоббита, но, дети мои, никто не отменял правило жизни номер триста семьдесят семь: практически любую вещь из всего, что вас окружает, можно использовать, как оружие. — Он не в комнате, — отозвалась Шелли, толкнув меня на хлипкую лестницу в конце коридора. — На чердаке. — А-а, — протянул я. — Ну слава Богу. Значит, есть надежда, что Сильвия ошибалась, а на чердаке Шелли просто прячет подобранного на улице бездомного. Потому что я, после психологической травмы от того, как мой сын жухал в лесу похожую на Железного Дровосека преподавательницу, вообще не был морально готов думать о том, что дети способны на личную жизнь. Поднявшись на чердак с тяжелым сердцем, я уже накрутил себя на все худшее, что могло быть, как врезался в спину замершей на месте Шелли. Она оглядывала пустой захламленный чердак так разочарованно, будто здесь украли что-то очень ценное и памятное. Я обошел Шелли и тоже огляделся. — Он был здесь, — прошептала Шелли и дернула за свисающий на раскрытой дверце шкафа отрез ткани, будто бы надеясь, что с ней играют в прятки. Она вдруг сникла. — Почему он ушел? — Наверное, на то есть очень серьезные причины, — ответил я. — Иначе бы он, кем бы он ни был, не оставил тебя. Шелли цепляла взглядом каждый дюйм пространства. И спустилась вниз, упорно надеясь отыскать пропажу в доме. Я остался на чердаке один и глубоко вздохнул, принюхиваясь к запаху, который не подал виду, что ощутил. Запах кружил шлейфом, будто дразня и огибая меня. Я, как ищейка, обнюхивал чердак, выцепляя запах средь множества прочих: пыли, влаги, газетных чернил и старых тканей. Хорошо, что Шелли не видела, а то точно бы вконец уверилась, что Ал сбрендил. Я как раз обнюхивал приплюснутую подушку на старой металлической кровати, как спохватился — зовом пахла Вэлма. Этот дом пропах Вэлмой. Альбус Северус Поттер: аферист, педагог, сыщик. Уперев руку в стол, и тут же уколов ладонь о россыпь гаек, я опустил взгляд. Средь художественного бардака салемской мастерицы, я моментально отыскал то, что как-то выбивалось из общей картины всего наваленного. А навалены были какие-то детали, шестеренки, болты, гайки, инструменты, промасленные лоскутки плотной ткани, целые охапки намертво сплетенных проводов и проволок. И средь этого взгляд опытного охотника за тем, что плохо лежит, не мог не уцепить длинную цепочку с сияющими песочными часами, посаженными на ось. Первой мыслью, с которой я поднял цепочку, было даже не то, что эта штука явно очень дорогая — ни серебро, ни бижутерные сплавы не могли быть такими тяжелыми и отблескивать так серебристо-светло. Первой мыслью было идиотское: «Что это здесь делает?». В песочных часах парила мерцающая пыль. Я наблюдал за тем, как расписанная знаками ось покручивалась, качал пальцем, как маятник, песочные часы, и мог поймать в голове ни одну внятную мысль, пока не услышал выкрик, полный неподдельного ужаса: — Ал, нет! Шелли, аж споткнувшаяся о ступеньку, бросилась вперед и нырнула под длинную цепочку, а я, перепугавшись ее внезапного появления, резко дернул палец и тот, толкнув песочные часы, заставил их несколько раз плавно перевернуться. Пальцы Шелли едва успели выбить у меня из руки часики, но что-то уже случилось — краски чердака смазались, как будто на свежую гуашь вылили воду и растерли тряпкой. Ноги скользили, спину тянуло назад, куда-то глубоко и навстречу холоду, звуки стихли, вопрос, который я крикнул Шелли, не был нами услышан. И вдруг ноги почувствовали опору, и я распахнул глаза. И, кажется, ослеп. Вокруг не было ничего. Это было сплошное белое пространство, ярчайше-едкое, сияющее и чистое. Ни сколов, ни швов, ни текстур, ни контуров — лишь мы с Шелли посреди всего этого, едва слышно гудящего. Щурясь от яркого света, я вертел головой. Под ногами и вокруг была лишь сплошная белая пелена. Шелли была бледной настолько, что почти с нею сливалась. — О Боже, — прошептала она. — Мы стерли Вселенную. Я повернул голову. — Откуда это у тебя? — И вытянул ей песочные часы на цепочке. Осторожно сняв их с моей шеи и придерживая, чтоб не крутить лишний раз, Шелли явно очень волновалась. — Это маховик времени, — призналась она. — Я… Я охренел. — Ты что, — и едва выдавил севшим голосом. — В тайне от правительства, спецслужб и бабушки собираешь на каникулах такую запрещенную всеми магическими конвенциями потенциально опасную хреновину, как маховик времени?! Шелли, кусая губы, виновато закивала. — Блядь, Рошель, я всегда знал, что ты гений! — восхитился я. — Че? Я потрепал ее по лохматой макушке. — И как ты все это понимаешь, это же… минуточку… — И слова закончились. А где б им взяться, когда твой ребенок — исключительный гений? — Дар Божий! — Ал… Ох, Шелли, ох скромная душа, не понимала моего восторга. Кажется, она была близка к обмороку. — Отсоси, Джанин! Все сосите, моя девочка — императрица времени! — Я вошел в раж и уже вовсю тыкал невесть кому средние пальцы. — Ал, — Шелли дернула меня за руку. — Маховик не работает исправно. И вообще не работает. — С чего ты взяла? — Ал, мы уничтожили Вселенную! Я оглядел белеющее небытие вокруг. И почесал затылок. — Бля, ну бывает. Зато не надо больше работать. Шелли принялась расхаживать туда-обратно, бормоча под нос всякие ужасы: — Теоретическая база исследований предупреждала, что любое вмешательство в хроносферическое движение может возыметь непредсказуемые результаты. Вполне возможно, что сбылась вероятность один к пятнадцати, и разнополярные микрочастицы в процессе ускорения и столкновения образовали множество черных дыр… — Давай сфотаемся на память, — я прижал Шелли к себе и выставил вперед телефон. — Телефон! — взверещала Шелли. — У тебя есть телефон! Я так перепугался, что чуть этот телефон не выронил. — Дата! — кричала Шелли. — Какая дата на экране? Но экран так и оставался темным и не желал включаться. Шелли бледнела еще больше. — Все, — заключила она. — Это коллапс Вселенной. — Не, это Самсунг, щас включится. — Я усердно зажимал кнопку. Шелли тяжело вздохнула. — Вполне возможно, — произнесла она. — Мы можем встретить других выживших. Пропавшие без вести в аномальных зонах, коматозники, а возможно даже космонавты, исчезнувшие в космосе. Нам уготована миссия свыше, Ал. Первым делом нужно найти точку соприкосновения реальностей. — Первым делом нужно найти туалет. Поверь мне, на одних идеях мы далеко не уедем. — Возможно, именно нам придется дать ход новой разумной цивилизации и передать потомкам все знания о прошлом. — Передать знания? О-о, это не ко мне. — Ты же учитель. — А, ну да. — И осталось лишь понять, насколько далеко протягивается бесконечность… Телефон! — Шелли снова ахнула. — Телефон, Ал! «Джон не жди меня и ложись спать я стер Вселенную буду нескоро не зови своих шлюх» — как раз строчил я, прикусив язык, когда Шелли завопила. — Дата, Ал, какая дата сейчас? Я спешно свернул сообщение и глянул на экран. И вдруг яркая и заставляющая жмуриться белизна вокруг с громким щелчком исчезла. То, что Шелли приняла сходу за сбой Вселенной, оказалось крайне аскетичной комнатой с серыми стенами и плиточным полом. По периметру низкого потолка дымили плоские лампы. Мы с перепугу зажмурились и пригнулись, когда внезапно услышали где-то совсем близко: — … оставь для смены на двери. До завтра, Линц! Звенели глухие шаги, хлопали двери, и вдруг помещение с утробным грохотом сдвигаемых стен, повело куда-то сторону. Не удержавшись на ногах и вцепившись в холодную стену, я слушал, как крошились каменные блоки. Комнату действительно словно тащило куда-то, но очень недолго — щелчок, и она будто встала в специально приспособленный для крепления паз. Протянув руку и помогая Шелли, встать я дернулся и обернулся на приоткрывшуюся дверь. За дверью заливисто лаяла собака. — Где мы? — одними губами прошептала Шелли. Я толкнул дверь и выглянул в тускло освещенный коридор с множеством одинаковых дверей, в которых виднелись большие стеклянные вставки. Некоторые, как и дверь, из которой за моей спиной выглядывала Шелли, были так же приоткрыты, другие — намертво, как цементом залитые в стену, оставались закрыты. — Кажется, — прошептал я. — Я знаю, где. И остановил взгляд на лающей бордер-колли, виднеющейся за стеклянной вставкой в одной из дверей. — Шелли, трансгрессируй, быстро. Она шагнула назад. — Быстро, — шикнул я. — Давай. Я не знал, получится ли у нее, или защищенный всем, чем только можно, коридор, этого не позволит. Но со звонким хлопком, который пронесся тихим эхо, Шелли Вейн исчезла, а я вышел в коридор и огляделся. Больница. Ее запах, ее стены, но не те, где приветливые дежурные сестры провожали посетителей до палат. Я смотрел в глухую стену, где не было ни прохода, ни двери, ни даже щелей, и точно знал, что там, за этой стеной, мало кто знает о тайне крыла, что меняет свое местоположение. Я пытался слушать, но лай собаки, требующей внимания, мешал. Пытался нюхать, но здесь не пахло ничем, кроме гадости, которой мыли полы. Пытался глядеть в тончайшие щели между закрытыми дверями, но там был лишь тот самый едкий белый свет, сквозь который не видно было больше ничего. В двери, которые открылись, сами собой залетели ведра и мокрые, капающие вонючим средством для чистки, швабры. Запахло еще резче, а к лаю собаки прибавился еще и звон металлических ведер и скрип тряпок по мокрым полам. За закрытыми дверями я слышал возню. Там что-то было. И оно не пахло. Пахло моющим и собакой. Я шагал по коридору, пытался снова нюхать металл и соль, которым пах человек, но все больше думал о том, что мы с Шелли удачно попали то ли в пересменку целителей, то ли в перерыв на обед, то ли в общепринятый перекур — крыло было пустым, некоторые двери — распахнутыми. В одну такую дверь я, петляя коридором, и зашел, потому что за нею тянулся свет. Но не яркий белый, глаза выжигающий, а обычный, приятный. Горели несколько масляных ламп и свечи в канделябрах. Комната была пуста, и я переступил порог. Ха. Это было большое помещение, похожее на классную комнату. Исписанная грифельная доска, стенды, старые пергаментные плакаты с изображениями растений и грибов, множество теснящихся в высоких шкафах книг, макет человеческого скелета с накинутым на плечи лабораторным халатом, судя по нашивке, некоего целителя Басуматару. Вместо парт было два стола. Один — длинный, занимающий место в центре, на нем были и газеты, и посылки, и салфетки, и пустая бутылка от вина, и блюдо с недоеденным тортом. У второго же стола, маленького, рабочего, стояло ведро с цветами в шуршащих обертках. Рабочий стол был неаккуратным. Раскрытые книги, блокнот, свитки, две грязные чашки с чайными пакетиками, липкая пластмассовая тарелка, кожаный портфель — все это теснилось на поверхности, но я сумел отыскать поблескивающую и едва заметную узкую перчатку. — Ага! Точно такую же, пропуск, Луи украл для меня, когда я, еще не зная о тайном крыле больницы «Уотерфорд-лейк», уже примерно понимал, что скрывается за его стенами. И все, здесь, конечно, интересно, но надо было срочно уходить (только нацепив перчатку, тут же сжавшую мою ладонь, я догадался, что мог трансгрессировать вслед за Шелли), пока хозяин захламленного стола и недоеденного торта не вернулся. Но взгляд сам собою уцепился за раскрытые письма, которые целитель явно изучал незадолго до того, как покинул крыло. Они лежали как-то поверх всего, и я, придвинув обтянутым перчаткой пальцем пергамент к себе, бегло прочитал первое, очень короткое: «Корделл! Займись звуком. Собаку слышат на втором этаже в детском отделении» Ага! То есть не один я, находясь когда-то в больнице на лечении, слышал лай и шум, с которым исследовательское крыло меняет свое местоположение. Второе же письмо было написано мелким и истинно-врачебным, малопонятным почерком. Пришлось придвинуть масляную лампу ближе, сгорбиться над пергаментом и вникать: «Корделл, Ответь им сам, у меня уже нет сил. Ищейка Роквелла ходит сюда как к себе на работу и каждый раз с ордером все более и более важным. Человек, который должен был убрать его, «убрался» сам, а хромой карлик получил нихуевую должность, и теперь творит, что хочет, а потому у нас хватает своей мотивации на переезд, и мы не тянем резину! Я не знаю, как этим придуркам еще объяснять, что мы не можем просто так собрать чемоданы и переехать в Преторию за неделю! Так и напиши, раз они не понимают, что у нас нет денег на то, чтоб сделать это быстро. М.Вонг уже год не выделяет ни кната — дрянь могла бы быть благодарна, теория Нейта спасла ее дочь. Денег нет даже на говядину для мертвяков — так и напиши, что все плохо, и они не жрали уже неделю ничего, кроме отказников из морга (шутка). Так и напиши. А еще напиши, что пока эти умники в Претории не додумаются, как работает Луч и не обеспечат им помещения, то смысла перевозить объекты нет. И пусть не умничают еще больше, информацию им отправили еще в феврале. Напиши, Корделл» Я как раз фотографировал письмо, на всякий случай, и тут дернулся от звонкого звука падения чего-то на пол. Но, нет, не Корделл вернулся с перекура-пересменки — никто в кабинет не зашел. Что-то мелкое выкатилось через красивую витую решетку в конце комнаты. Я обошел стол и присел на корточки, чтоб глянуть на источник шума. Это был мячик. Похожий на снитч, но мельче и тяжелее. Я взял его в руку, но тут же выронил и отпрянул к решетке — мячик повернулся на ладони сам собою и оказался совсем не мячиком, а глазом, который сам собою крутился и, снова выпав, покатился куда-то по своим делам. А позади с лязгом сдвинулась решетка, когда моя рука, обтянутая перчаткой-пропуском, опустилась на ее узоры. Я обернулся и, сдвинув ее в сторону до конца, как створку, оглядел круглое примыкающее помещение. Музей. В который я бы даже по своей воле купил билет. Картин и древностей не было на подсвеченных витринах, зато были полки и ниши, на которых стояли склянки, колбы и стеклянные прозрачные кубы с приметными экспонатами. Мерзко, но занимательно, ничего не сказать, кроме удивления, как рядом с таким помещением можно было жрать торт. В склянках были органы: обычные и какие странные («двойные», с наростами). Были причудливые существа: зародыш с длинным хвостом, огромные насекомые, в банку со скорпионом я потыкал пальцем, пока тот не клацнул вдруг клешнями. Плавала в мутном растворе острозубая челюсть — то ли протез, то ли когда-то часть вампира. Был террариум, в котором обитало что-то волосатое и пугливое — оно спряталось во влажную солому, стоило мне подойти. За куполом защитных чар, мерцающим, как едва заметное желе, находилась банка, в которой жужжали жирные мухи. Мухи обращались то в пальцы на огрызке ладони, то обратно в мух, отчего банка ходила ходуном по постаменту. В круглом и намертво закрытом сосуде была голова мертвеца, щелкающая беззубой челюстью. Я оглядывал этот паноптикум, и глаза разбегались. Все стояло так тесно, так густо, так мерзко и много, что не понятно, от чего кривиться в первую очередь: от бегающей по кругу клетки лысой крысы с пришитыми к спине крыльями, или от чьего-то сердца в разрезе, где в одном из клапанов обитала жутковатая сколопендра. Я понимал, что сейчас просто отъеду в обморок. Я брезгливый, а все вокруг — просто пятьдесят оттенков моего боггарта. Чисто в моем стиле — проникнуть, куда не следует, упасть в обморок и проснуться в окружении охраны. И я уже пятился к двери, стараясь особо не смотреть, чтоб не блевануть на пол и оставить такую очевидную улику, как остановился и подавился рвотным рефлексом. Глаза остекленело смотрели на полку, а вернее на большую банку, доверху полную желтоватой мутно жидкости. В банке была отсеченная по половину предплечья рука. Топорщилась острая кость, плоть вокруг нее была темной, гнилой, волокнистой и вздутой. Гниль тянулась вниз, но редела, и у запястья была лишь пятнами. Кисть и ладонь, не тронутые ею, были обтянуты сухой сероватой кожей, казались совсем ссохшимися и очень хрупкие. А на согнутых пальцах, у костяшек темнели почти утратившие четкие контуры рисунки. Крест, лев, буквы, якорь, месяц. Как у меня.