Игры в богов

Я смотрел в полную мутной жидкости банку и пытался собрать мысли в единый образ. Все было как-то по отдельности и не желало видеться одним целым, как минуту назад, когда я мельком увидел это впервые. Блестящий зажим на крышке. Вздутая плоть вокруг острого обрубка кости. Тонкое, обтянутое серовато-желтой морщинистой кожей запястье. Сухие скрюченные пальцы. Черные размазанные пятна у костяшек. Это ведь… трупные пятна? Родимые? Грязь? Указательный палец, дернувшись, постучал по стенке банки. Меня на выдохе и мгновенном озарении согнуло в резком позыве тошноты. Желудок свело болезненным спазмом, а во рту появился привкус табака и чего-то кислого, но рвоты не случилось. Я, уперев руки в колени, тяжело дышал и, не мигая, глядел в пол. Крест, лев, буквы, якорь, месяц. Я смотрел на собственные пальцы. Странная штука, но ни разу не довелось задаться вопросом, а почему именно эти маленькие рисунки покрывали сначала его руку, а затем мою. Почему на большом пальце того, кто и близко не верил в Бога, был крест? Что означали буквы на среднем? Почему на указательном была голова льва — это выглядело бы красиво, только если за маленькой татуировкой ухаживать, но по факту голова льва действительна была похожа то ли на грязный перстень, то ли на незаживающий синяк. Причем что на моем пальце, что на пальце в банке. Я снова поднял взгляд на банку. Рука не двигалась. Кажется, она немного изменила позу, в которой застыла. Пальцы были менее согнуты. Или мне показалось? — … пока есть возможность. — Раздался чей-то голос, и вдруг тишину заглушил хлопок двери. Не знаю, сколько времени было потрачено на разглядывание руки в банке, но за эти минуты здравое ощущение того, что я залез не туда, куда разрешено, и нужно не как школьник в музее, головой вертеть и экспонаты разглядывать, а бегом убираться из тайного крыла больницы, куда-то исчезло. Я даже растерялся: откуда голоса, что за люди, кто пришел? И этот идиотский ступор напрочь заставил меня инстинктивно и наспех юркнуть в самое тупое для укрытия место — в узкую нишу между полкой, на которой теснились склянки с жуткими экспонатами, и решеткой. Именно через нее я глядел на то, что происходило в помещении, и молил, чтоб никто из троицы, надевающей целительские халаты на неприметную магловскую одежду, не повернул голову и не увидел за узором решетки мое серое лицо. — Этот старикан из Кентукки — сто двадцать шесть лет и тяжелейшая форма драконьей оспы. В его возрасте это уже сорок лет как приговор, — сообщил целитель с редкими, зачесанными назад волосами, застегивая пуговку у горла. — Стоило только забрать старого холерика из инфекционки, как объявились его внуки, и сейчас бегают, ищут дедушку и разбираются. А дедушка уже трое суток как у Альмы на столе. — Да как же вы так? — А кто знал, что дедушка не одинокий? К нему неделю никто не приходил. Щас потечет говно по трубам, хоть быстрей собирай в вещи в Африку. Все зеленый будут? Прозвучал самый внезапный вопрос, который можно было представить после новостей о чьем-то пропавшем в коридорах больницы дедушке. Звякнула крышка медного чайника, который высокий черноволосый волшебник повесил на крюк в очаге. Вспыхнул огонь на поленьях от быстро произнесенного заклинания, и волшебник обернулся на заданный вопрос. — Я со своим. — И, выпрямившись, выудил из кармана халата пакетик. — Пока чертова простуда не доконала совсем. Послышались смешки. — Работать в оплоте магического целительства и лечиться не-маговскими растворимыми порошками, ну даешь. — А что делать? В мире десятки тысяч ингредиентов для зелий, и на половину из них у меня аллергия. — Порошки от простуды, которыми давятся грязнокровки, это всего лишь парацетамол и куча сахара. Они реально верят в парацетамол. — Послышался хохот. — Но помогает же. — Ха, плацебо. Помогает теплое питье. Ладно, давай сюда свой порошок. Зазвенели чайные ложки и звякнули друг о друга тарелки. Волшебник, из-под халата которого виднелись щегольские клетчатые брюки, приблизился к столу и стянул с разрезанного торта прозрачную круглую крышку. Я вжался в стену и втянул живот, чтоб втянулся и желудок, а тошнота, вновь подскочившая к горлу, куда-то исчезла. В узком проеме между полкой и витой решеткой, узором впивающейся в руку, пахло не только кунсткамерой. Не только едкими растворами, тонкой сладковатой гнилью и затхлостью, но, когда волшебник снял с торта крышку, отчетливо запахло и ванилью и густым сливочным кремом. Наблюдая за тем, как целитель, болтая, осторожно накладывает себе треугольный кусок, я отвернулся и впился взглядом в склянку с зародышем на полке. Зародыш моргнул. «Это все в твоей голове», — шептал я, заглушая внутренним голосом беседу целителей. — «Все в твоей голове». Зародыш прильнул к стенке своей склянки-темницы и пырил на меня свои круглые черные глазки. И помахал крохотной перепончатой ручкой. И что ты будешь делать в такой ситуации? Я помахал в ответ. Как он дышал, чем дышал, почему, как попал туда, реален ли — не знаю, но готов был поклясться, что мне не казалось. «Хуй с тобой, воспитаем», — промелькнула тупая мысль. — «Подрастешь, и пристрою тебя в Дурмстранг». По крайней мере, лучше было смотреть на него, чем на виднеющийся в большой банке на полке снизу согнутый мизинец с чернильным полумесяцем у костяшки. — … образованнейшая женщина, моя жена, а искренне уверенна в том, что в Южной Африке жить придется посреди дикой природы в хижине. Уперлась и не хочет переезжать, хоть ты тресни. А целители чаевничали, и их не смущали ни близкое соседство с паноптикумом, ни запах из него. Казалось, они вообще никуда не спешили — так вот сидели спиной к комнате страха, у рабочего стола в углу, сёрбали чаем, стучали ложками о тарелки с именинным тортом и судачили о своем, мирском. Один из них, болезненный и шмыгающий то и дело носом, слушал и смотрел в письма на столе. И читать их ему явно не нравилось — вытянутое лицо выглядело таким несчастным, словно бедняге действительно нужен был больничный и много горячего чая, а не разбираться с новым десятком поручений. Писем на его столе оказалось куда больше, чем два, которые мне попались на глаза. Целитель, участвуя в беседе скорей фоном, изредка кивая и что-то мямля, поднимал залежи беспорядка на столе и вытягивал все новые и новые распакованные конверты. Изучив содержимое четырех или пяти, он совсем посмурнел и, допив свой парацетамоловый отвар, поднялся со стула. — Черта с два мы с такими успехами вообще куда-то переедем, — мрачно заметил он, натягивая перчатку на руку. Так и вышел из помещения, коллегам ничего не объясняя. Коллеги умолкли и застопорились на продолжительную паузу, словно шмыгающий носом целитель был тем звеном, на котором их чаепитие держалось. Стучали ложечки о перепачканные взбитыми сливками тарелки — целители молча доедали торт. — Пока Корделл не слышит, — протянул тот волшебник, что был моложе. Он сидел на стуле, развалившись и закинув ногу за ногу, отчего его модные клетчатые штаны оголяли щиколотку. — От этого богатенького придурка снова пришла весточка. Да погоди ты ныть раньше времени, все нормально. Второй целитель явно был старше, но явно ведомым. Он заволновался и заерзал на месте, заранее качая головой. — Он хочет всего-то пару баночек из образцов, — цокнул языком модник. — Сувениры. — Это не сувениры! — В прошлый раз этот Лейси отвалил за челюсть вампира восемьсот тысяч золотых. Ему плевать, за что, он покупает себе игрушечки. За банку со скорпионом он дает пятьсот, давай, Мердок, двести — тебе за труды и совесть. — А если Корделл сунет в коллекционную нос? Или кто угодно? — вразумил целитель Мердок. — Я тебя умоляю, банкой больше, банкой меньше, кто их, кроме тебя, от пыли протирает. Корделл носа не сунет, у него аллергия на все, что там находится. — А если… — А если прям сунет, — «клетчатые брюки» закатил глаза. — И заметит, что пропала одна банка из сотни… потерялась. Пропала. Отправили с остальным в Преторию. Мердок, давай без этих мук совести. Он в один глоток допил чай. — Я не для того заложил отцовский дом в оплату Салема, чтоб работать за идею и последние полгода с задержками получать минимальный оклад. Давай не выпендривайся, я могу в любой момент найти кого угодно, кто хочет подзаработать. Щеголь глянул на массивные наручные часы и цокнул языком. — Альма уже ждет меня в анатомичке. — Он поднялся со стула и одернул халат. — Просто приготовь банку со скорпионом и поставь на видное место. Я сам ее заберу и передам курьеру. Модный целитель выпрямился и застыл, недоуменно глядя перед собой в приоткрытую решетчатую дверь. За витым узором которой застыл, вжимаясь в стену, я. — Коллекционная настежь, — протянул целитель. — Старый домовик снова кормил того плотоядного паука и забыл, как работает замок. К слову о том, как легко отсюда может что-то пропасть. Я дрогнул на подкосившихся ногах. То есть, где-то в этой комнате страха обитал еще и плотоядный паук? И без того в тревоге мне слышалось всякое: от шума волн в банках на полке до стука в стенах, так еще и клацанье жвал начало мерещиться в темных углах. Целитель-щеголь, не став ни проверять коллекционную, ни продолжать убалтывать заметно взгрустнувшего Мердока, вышел в коридор. В те пару мгновений, что за ним закрывалась дверь, было слышно, как заливается лаем собака. Я сверлил взглядом закрывшуюся дверь, надеясь, что мои мысленные вибрации погонят прочь, работать, и Мердока. Тот выглядел каким-то совсем печальным, похожим на бассета, и усталым. Кряхтя, он поднялся со стула. «Иди отсюда», — шептал я про себя. Но целитель Мердок направлялся прямо навстречу. Он, взмахнув палочкой, заставил огонь в камине потухнуть и приблизился к решетке. Сжав обтянутую поблескивающей и явно тесной для него перчаткой руку на витой решетке, он дернул створчатую дверь. И печальные глаза в обрамлении тяжелых мешков и напухших век так и расширились, когда наши взгляды встретились. Он только раскрыл рот, как я просунул через решетку руку и крепко сжал пальцы на халате целителя. Потянув его на себя резко и треснув целителя лбом о металлический узор, я дернул створчатую дверцу. Мердок, потирая лоб, получил хлесткий удар, и отскочил назад, зажимая разбитый нос. Это все так быстро мелькало, что я не успевал мыслить за тем, что творю. И вовсе не пелена глаза застлала, и уж точно не разум по щелчку отключился. Будто безучастный свидетель, я видел, понимал, но с каким-то запозданием, будто пытался угнаться за ускоренным репортажем и уловить его суть. Мне было даже жаль этого Мердока — он был неповоротливым, пугливым и уже выронившим волшебную палочку человеком, которому не посчастливилось подойти к решетке. Он даже не пытался обороняться, а пытался лишь кричать. Он не отвечал за вселенское зло, а лишь за пыльные банки в вонючем музее, но я уже наклонял его голову к раскрытому квадратному аквариуму. Тоненькие высокие травинки щекотали морщинистое лицо целителя, и тот в ужасе пытался вырваться. Сжав на его волосах пальцы, я дернул голову и резко повернул ее в сторону. — Где остальное? — и прорычал, заставляя целителя глядеть на банку, в которой плавала рука. Да, эта банка с рукой, на нижнем ярусе полки, была одной из нескольких десятков, но я смотрел на нее, и плевать, если целитель не понимал, на чем конкретно остановить обезумевший взгляд. Мне казалось с полной непоколебимой уверенностью, что Мердок смотрит туда, куда нужно и все понимает, и думает, как отбрехаться и бежать, предупреждать остальных. Я, тяжело дыша, вдруг захотел откусить ему ухо. Рука в банке согнулась и продемонстрировала мне большой палец. Дрожа не меньше, чем Мердок, я лишь прижал его голову почти к самому дну аквариума. — Вы добрались до него раньше мракоборцев и что же? — шептал я, как заведенный. — Не спасли его, не вытащили, а отрезали руку и бросили умирать? Мердок трясся и качал головой, но скорей не отрицая, а пытаясь вытянуть голову из аквариума, на дне которого что-то в траве ползало. — Или растащили по разным банкам? — шептал я, упорно вжимая голову в аквариум. — Что ты молчишь? Говори со мной! А он молчал, лишь издавал какое-то паническое мычание, сучил руками и дергался. Мелькнуло запоздалое понимание, что это случилось больше десяти лет назад, и этот целитель мог еще не работать в ту пору, когда в коридорах больницы вовсю скрипел хрупкими костями мамкин живодер Натаниэль Эландер. Я ослабил хватку, но не от того, что вдруг пересмотрел приоритеты и понял, что немного перегнул палку. Целителя Мердока хватил такой припадок, что разумнее было самому звать кого-то на помощь. Он на короткий миг застыл, и вдруг в совершенном ужасе принялся сучить руками, дергать ногами и выгибаться так, что зашатался и аквариум, и столик под ним, и я сам. Я разжал руки и отпрянул, на всякий случай — показалось, что Мердок действительно в припадке, вот-вот рухнет на пол и начнет давиться пеной изо рта. Когда он резко обернулся и в панике пытался что-то нащупать за спиной, я в ужасе увидел, что на лицо целителя налип обитатель аквариума — большая черная многоножка. — Спокойно, — прошептал я. — Не ори. Мердок, видимо, боялся всяких ползучих тварей больше моего. Он метался так, что перекинул аквариум — тот громко разлетелся на осколки, рухнув со столика. Я уже ничего не делал, только вздрагивал и жался к стенам, а целителя мотало в панике, как проклятого. Он припадал на полки, сваливал вниз экспонаты, некоторые из которых разбивались и выпускали из разбитых склянок такой запах, что милосердней задохнуться, чем дышать. Он уже вывалился, словно с невидимой силой сражаясь, из музея в теплое помещение с большим столом и тортом, где буквально только что чаевничал и не подозревал о таком повороте в своих размеренных буднях. Повалил стул, вешалку и стопку книг, вертелся и выл, поднимал такой шум, что, казалось, его слышали во всей больнице. Я, как бедный свидетель, вздрагивал и ступал следом. — Не ори, я ее сниму. Спокойно! И, ухватив Мердока за руку, развернул к себе. — Спокойно, блядь. Это была больше для меня установка, потому что я, кроме того, что был безудержным авантюристом, был еще и знатным ссыклом. Целителя надо было спасать, пока он своим ором не пригнал сюда всех своих коллег, и, казалось бы, чего стоит просто постоять секунду спокойно, пока я просто сниму с его лица эту хренову сколопендру. Но эта хренова сколопендра была размером с ладонь, и она аж лоснилась. Маленькие ножки перебирали рыхлую кожу, тельце завитками выгибалось, а Мердок синел. — Убери ее, — шептал он, облизнув сухие губы. — Сейчас, подожди… Только не ори. А легко сказать! Я протянул руку, чтоб быстро схватить и стряхнуть многоножку, но рука не поддавалась — ее брезгливо дернуло назад. По спине пробежал холодок, сердце упало и словило два инфаркта, у меня заранее все зачесалось, везде начали мерещиться детки этой многоножки, разбежавшиеся из разбитого аквариума. Одним словом: паническая атака, мое почтение. И вдруг я, присмотревшись, понял, почему при всех метаниях Мердока, многоножка не слетела с его лица. На рыхлой коже виднелись микроскопические капли крови — острые маленькие ножки впивались в щеку, а многоножка, вдруг задвигавшись куда активней, начала активно ползти и толкаться куда-то под глаз целителя. Наши с Мердоком взгляды встретились. — Стой! — крикнул я, бросившись следом. Он вылетел в серый коридор и ударился в противоположную стену с таким стуком, что о сохранности костей лица можно было лишь гадать. Мердок в панике и с бешеной скоростью бежал по коридору, то к одной стене, то к другой, будто стремясь вытереть лицо о ее ровную поверхность. Я спешил следом, не оставляя попыток воззвать к здравому смыслу и не орать. — Да стой же ты, я сниму ее! Мердок бился в стены. Его обтянутая перчаткой ладонь открывала одну дверь за другой. На его крики, хлопки двери, беготню и мои оклики уже бы сбежаться всему городу — осталось лишь гадать, насколько в тайном крыле была действительно хорошая звукоизоляция. Вдобавок ко всему бордер-колли из-за двери в конце коридора заливисто лаяла, махала хвостом и явно воспринимала все как игру, в которой хотела поучаствовать. — Мердок! От удара о стену, в которую его покосило, на серой блестящей краске остался красный след. — Мердок… — я догнал его, запыхавшись. Целитель запнулся. Ноги держали его с трудом. Рука в перчатке судорожно царапала стеклянную вставку на ближайшей двери. Он резко обернулся, а я увидел лишь как исчезла огромная многоножка в дыре под застывшим и покрасневшим глазом. Мердок вдруг дернулся и косо съехал по стене вниз. Очередная дверь, которую задела обтянутая перчаткой-пропуском рука, щелкнула и с коротким лязгом невидимых засовов отъехала в сторону. Задержав дыхание на вдохе, учуявшем сладкую гниль, я медленно шагнул назад. И скосил взгляд на игривую собаку, мельтешившую за стеклянной вставкой запертой двери. «Заткнись», — безмолвно взмолился я. — «Пожалуйста». Тело Мердока исчезло, когда я, пятясь и не дыша, снова глянул перед собой. Красный след тянулся в открытую дверь, за которой слышалась какая-то возня. И она очень скоро стихла, оставив лишь негромкие скрипучие отголоски. Склизкая рука, с которой, обнажая кости, комками слезала коричневая плоть, сжала раму дверного проема. Вниз тонкой струйкой потек густой гной. Мертвец вытянул шею и его безносо-безглазое лицо выглянуло в коридор. Собака за дверью подавилась лаем, поджала уши и бросилась наутек, моментально скрывшись из виду. В полной тишине я, не шаркая даже подошвой кроссовок, осторожно ступал назад и глаз не сводил со сгорбленных инферналов, что лезли из открывшейся так по-глупому палаты. Двое, пятеро, семеро… я считал головешки, похожие на страшные маски, и боялся вдохнуть спертый воздух, наполнившийся вмиг трупной вонью. Они медленно передвигались, хрипя и крючась, теснясь в узком проеме и выталкивая друг друга. С них капало — они были мокрыми, вонючими, почти растекающимися и будто слепленными наспех из грязи, ошметков и тряпок. И близко не те, что восстали на дурмстрангском корабле — те напоминали ледышки и передвигались резво, эти же, едва волочившие ноги, были из жаркого Сан-Хосе. Будто их там, в палате, распекало вовсю жарящее солнце, заставляющее кипеть зловонную жижу, в которую превратилась некогда человеческая плоть. Я пятился и пятился, гадая, чуют ли они меня, почти скользил по натертому полу. Нога задела что-то, и застыла, предусмотрительно не наступив. Опустив взгляд, я понял, что чуть не раздавил очки, слетевшие с переносицы метавшегося здесь Мердока. Осторожно переступив через очки я, продолжил медленное движение в направлении прочь. И вдруг послышались приглушенные и даже веселые голоса. Я, застыв, в ужасе повернул голову и увидел, что большая двойная дверь со стеклянными вставками открывается. Бросившись навстречу и слыша звук, с которым позади сплетается гниющая плоть в один сплошной поток, я, проехавшись по скользкому полу, навалился на дверь всем телом и сжал на ней руку в перчатке. И тут же понял, что в порыве предотвратить кровавое месиво, в которое сию секунду превратились бы ничего не подозревающие исследователи, очень я протупил. Вместо того, чтоб рывком дернуть дверь и заскочить к ним, в очередной уголок запретного крыла, я закрыл их, а сам остался в коридоре! Щелк! С той стороны щелкнули замки. Целители глазели на меня в стеклянные вставки закрытых дверей, и, не будь дураками, выходить не собирались. А особенно когда увидели несущийся навстречу поток. Средь людей в форменных халатах мелькнула рука, сжимающая волшебную палочку, и пустила заклинание куда-то… косо в стену и через дверь. Я бешено забарабанил в дверь, так и чувствуя уже вонь десятка трупов за спиной, скрип их костей и хлюпанье оставляющей на полу следы плоти. Но один из целителей, упирая ладонь в перчатке в дверь, смотрел на меня и что-то показывал знаками, свободной рукой. Слыша хрип, я резко обернулся и зажмурился — передо мной раскрылась пасть, а к лицу тянулись склизкие руки. Но ничего не случилось: боги, видимо, поняв и приняв, что аферист не играет в их игры, дали фору. Я приоткрыл глаз, затем другой, и увидел, что инферналы застыли в паре шагов, на соседней каменной плите, разделяющей пол сеткой швов. А прямо над ними из щели в потолке, лился густой и едкий белый свет, настолько яркий, что коричневая плоть аж просвечивала. С хлюпаньем отлипали тела друг от дружки и без движения стояли, вертя головами медленно. Вытянутая у моего лица рука так и застыла, лишь беспомощно крюча пальцы. Я отлип от двери и повернул голову. Глядевшие на меня через стекло исследователи мерзостей, дружно моргали. — Сделайте что-то, — одними губами шептал я. А они выходить явно не собирались, и в этом был смысл. Но как же так, у каждого этого яйцеголового умника были великие идеи и цели, но не было ни малейшего понимания, что делать в случае, если подопытные из палаты, отмеченной на двери треугольником, вырвутся в коридор! — Хотя бы мракоборцев, — выдохнул я почти бесшумно. Да не хотя бы, а сделайте что-то! А как их завести обратно? Да как они здесь вообще оказались? Это ведь кто-то отловил, притащил, на замок закрыл, и чтобы что? Что вы добились, что там с таблеткой от всех болезней и секретом вечной жизни? М.Вонг, ну что же ты, скинь людям на карту денег! Белый свет в потолке мигнул и исчез. Инферналы разъяренно зарычали и бросились было вперед, но белая пелена появилась снова, заметно мигая. Мертвецы отшатнулись, будто от удара током, поток распался, и оказался за залитой белым светом каменной плитой. Я, вжавшись в дверь, наблюдал за тем, как медленно, отряхиваясь и едва волоча ноги, инферналы разбредаются. Будто сонные, будто пьяные, они бессистемно передвигались. Я глядел сначала в пелену белого света, который будто жужжал и сгущал клок воздуха, а затем бесшумно повернул голову к стеклянному барьеру между мною и исследователями. Белый свет мигал, как от вот-вот грозившейся перегореть лампочки. «То есть вы, придурки, даже не можете сделать так, чтоб оно нормально работало?!» Вместо того, чтоб выбить стекло и задать исследователям пару вопросов за пару секунд до того, как нас всех сожрут, я оторвал взгляд от разбредающихся по коридору мертвецов и возвел глаза к потолку. Глаза жгло, они тут же заслезились, а я пытался высмотреть в щели сверху источник этого странного света. Это не искры, уж точно не свечи или масляные фонари. Электричества в больнице, как и в практически всех местах, где обитали и трудились волшебники, быть не могло. Этот свет не мог быть дневным, не мог быть привычным освещением — это было что-то непонятное и явно рукотворное. Он был горячим, тончайше жужжал, даже пах. Пах озоном и серой. Посчитайте меня идиотом, но у света были звук и запах. И от звука хотелось заткнуть уши, настолько едва уловимым, но таким раздражающе высоким он был. Мертвецы боялись его. Они даже и думать забыли о том, чтоб вспомнить обо мне. А эти люди за дверью… я почти сплюнул себе под ноги. Да будь они настоящими исследователями, а не умниками, что гоняют чаи и жрут торты возле кунсткамер, то не херней бы здесь занимались втайне от правительства, а сделали бы с этим белым светом карманные фонарики. Того и гляди, зачистка виллы Сантана затянулась бы не на десять с лишним лет, а на два часа рабочего времени мракоборцев. Я постепенно выравнивал дыхание, наблюдая за бесцельно разбредающимися инферналами, гадал, как свет мог напугать и совсем дезориентировать тех, у кого нет ни и глаз, ни мозга, и еще думал: а дальше что? Снова обернулся на целителей за стеклянными вставками двери, к которой все еще прижимался. «Ну. Загоняйте их обратно, что стоим?» А они стояли! Стояли за дверью, толпились, пытались что-то разглядывать, но более никаких телодвижений в сторону решения проблемы не делали. Да, эти умники не выглядели как те, кто могут с ноги выбить дверь и шагнуть навстречу чем-то, что выбилось из рамок привычного. Но и я не выглядел, хотя при этом, не понимая смысла удерживать за стенкой от ничего не подозревающих пациентов больницы инферналов, прекрасно понимал масштабы катастрофы. Серый коридор тайного крыла был полон дверей, которые вели одному Богу известно куда: может в еще одну комнату с тортиком, а может в еще один длинный коридор. И многие двери ненароком открыл, мечась в панике и попытках стряхнуть с лица сколопендру, целитель Мердок. И мертвецы медленно, но разбредались. Где их потом по одному вылавливать? — Ну хоть этот свет в комнатах включите, — одними губами выпалил я, но целители дружно мотали головами, и что-то жестами показывали. Конечно, меня вряд ли слышали. Я, ругаясь сквозь зубы благим шепотом, достал телефон и принялся придуркам строчить сообщение, чтоб, если по губам не читают, так хоть с экрана пусть внимают. Но быстро пришло понимание, что это не главная проблема. Коридор вдруг сотрясло грохотом, в такт котором тихонечко где-то заскулила напуганная собака. Целители заколотили в двери, а я едва телефон не выронив, глядел через встрепенувшихся мертвецов на то, как в самом конце коридора на глухой темной стене проступали белые узоры. Я был пьян и невменяем, когда целенаправленно проникал в запретное крыло «Уотерфорд-лейк», но одного вида расползающихся белых узоров по темной стене хватило, чтоб вспомнить и в ужасе понять — с той стороны кто-то, вообще не подозревающий ни о чем, прямо сейчас открывает проход. Каменные блоки сдвигались, как створчатая дверь, расширяя проем и открывая вид на больничный коридор. Впереди виднелась фигура целителя, сжимающего картонный стаканчик. Впереди целителя застыли, повернув головы, инферналы, а позади приглушенно шумела шагами, голосами, скрипучими каталками и вспышками заклинаний не подозревающая о том, что происходит за стеной, больница. Жилы, кости, тряпки и гниль слипались в поток, рычание отозвалось страшным эхом, целитель выронил стаканчик и… — Э-вола-вола си са, — проорал я голосом, слабо похожим на пение, водя над головой телефоном, из которого на максимальной громкости зазвучала песня. — Э-вола-вола кон мэ… И смотрел, как поток инферналов летит навстречу, но не в больницу, а на меня, орущего песню. — А больше слов я не знаю, скорей помогите, — пропел я, впрочем, из мелодии совершенно не выбиваюсь.- Сараперкетияма! Мертвецы стремительно приближались, на лицо капнул гной, нос вдохнул зловоние трупов, но поток вдруг замер, как подкошенный, у густого белого света, лившегося из щели в потолке. Отделяемый светом от инферналов, я прижался к двери и, махая телефоном, продолжал в ужасе горланить: — Сараперкетияма! — И наблюдал за тем, как целитель убегает прочь в больничный коридор, не подумав даже закрыть проход в крыло с инферналами. — Э-вола-вола си са, блядский тупой ублюдок… Э-вола-вола кон мэ, чтоб ты там, сука, сдохнул… До сих пор не понимаю, о чем эта песня была в оригинале, но, думаю, примерно о том же, о чем пел я, прижатый к двери и отделяемый от инферналов в шаге от себя белым светом. Звучало очень неплохо, а главное громко. Инферналы рычали и упорно пытались проникнуть через белый свет, гнилые мозги в черепушках, благо, не додумались попытаться его обойти. Открытый проход в больницу зиял светлой дырой в стене, в нем виднелись проходившие мимо и заглядывающие с интересом волшебники. И я, вжатый в дверь, горланил песню уже по второму кругу, удерживая внимание мертвецов. По ощущениям, я так стоял уже полчаса. У зацикленной на повтор песни не было ни начала, ни конца — она просто звучала бесконечно и без возможности разобраться в куплетах. Инферналы бесновались и толкались в белую пелену света, отскакивали, и снова упорно шагали на звук. Телефон почти разрядился, свет в потолке мигал раз за разом, а я растерял остатки адреналина и пел нарочно противным голосом, чтоб не только спасти людей, но и мучить тех, кто мне не помогает. И, как подобает настоящему лирическому герою, выражал свои искренние эмоции в песне, раз за разом оборачиваясь к исследователям за стеклом: — Э-вола-вола си са, верните их на виллу! — Я с ненавистью смотрел на лица исследователей, подбадривающих меня. — Э-вола-вола кон мэ, вы конченые люди… У лица хрустнули гнилые пальцы, в очередной раз пытаясь сцапать мое лицо через белый свет. — Э-сэ-ламоре-нонче, сейчас придет сюда Роквелл, сломает вам ноги, скормит инферналам! — проскороговорил я исследователям с яростью тысячи берсерков, удивительно попадая в ноты. — Чтоб вы все, сука, сдохли… Сараперкетияма! Исследователи, надо сказать, забегали. У двери их осталось всего двое: молодой щеголь в клетчатых штанах и какая-то бабуська в замызганном кровью фартуке поверх халата. Они пританцовывали в такт и о чем-то умоляли. У открытого прохода уже была толпа. Я проклинал этих тупых людей — я щас охрипну, или телефон разрядится, и мертвецы полетят жрать вас. Что вы стоите, придурки? — … дебилы, блядь, тупые… Сараперкетияма! Рука, сжимающая телефон и водящая им над головой, как зажигалкой на концерте, уже затекла, и голос начал похрипывать. Как никогда мне не хватало Матиаса рядом — этот крепыш был способен голосом пробивать звукозащитное стекло. Но когда я увидел, как вдали, набежавшую толпу у открытого прохода в конце коридора разгоняют люди куда как более деятельные, и когда узнал высокий грозный силуэт одной из них, замахал телефоном еще энергичнее. И отдал бы свою годовую зарплату в Дурмстранге, лишь бы узнать, в каком ключе самому главному мракоборцу МАКУСА наконец-то удосужились доложить о распевающем инферналам песни дебошире в запретном крыле больницы «Уотерфорд-лейк». — Не могу понять, он герой или сумасшедший, — протянул молодой мракоборец в проходе, глядя перед собой. — А этого до самого конца так никто и не понял, — ответила ничуть не удивленная увиденным капитан Арден и, вытянув из кармана волшебную палочку, шагнула следом за директором штаб-квартиры в запретный коридор.

***

— … обычный дворецкий и парочка целителей сработали быстрей, чем Роквелл и его хваленые мракоборцы. — Говорили не то недоверчиво, не то восхищенно в холле Вулворт-Билдинг. Рейтинг штаб-квартиры мракоборцев стремительно падал, после того, как утренним громом среди ясного неба прогремело напоминание о самой громкой и самой провальной миссии более чем десятилетней давности. Кинуть камень в директора штаб-квартиры и тогдашних, а ныне уже покойных, мракоборцев, первых увидевших инферналов за воротами дома на побережье Коста-Рики, готовы были многие. Но находились и те, кто вовсю обсасывали историю не такую давнюю, но тоже громкую и старую. Про одного живодера. — … придурки, такие же, как и Натаниэль, — шептались в кафетерии. — Трансгрессировали с трупом, тыкали в него палочками и после этого удивляются, кто проклял их чертову больницу. С мертвыми шутки плохи, я в «Уотерфорд-лейк» ни ногой, уж лучше лечиться дома, ну или переться в Калифорнию, на худой конец. Объединяло два лагеря то, что никто доподлинно не знал, как все произошло на самом деле. Но количество подробностей, которыми уже к вечеру обросла вся эта историю, впечатляло, лишний раз доказывая, что слухи — великая сила. Каким образом в коридорах расползались, как болезнь, сплетни, мистер Роквелл знал. А вот кто был связующим звеном между местом событий и ушами первого сплетника — извечный вопрос. Уже не в первый раз мистер Роквелл думал на ликвидаторов проклятий. Очень важная, и такая непопулярная среди волшебников специальность никогда не собирала толпы на кучу вакантных мест: мало кто хотел сутками корпеть над картами и расчетами, а в свободное от этого время подвергать жизнь смертельной опасности. Самое спорное и новое ведомство в Вулворт-билдинг исчислялось лишь четырьмя постоянными сотрудниками, остальные же, фрилансеры, приходили, уходили и мало заботились о том, какой эффект может возыметь одна неосторожно пересказанная весть. «Надо еще раз серьезно поговорить с Сойером», — думал мистер Роквелл раздраженно. Стоило ему приблизиться к лифту, сжимая ручку старого чемодана, как ожидающие в очереди служащие умолкли. Впрочем, понимал, что Сойер, начальник ликвидаторов, никак не сможет повлиять на фрилансеров, с которыми возиться раз за разом — не заставлять же тех приносить Непреложный Обет, хотя, звучало заманчиво. Да и Сойер, который до штатной службы занимался вещами сомнительной морали, не станет взывать к совести, услышав такое предложение. — Боже, Роквелл, вы с вещами, — протянул насмешливо начальник департамента инфраструктуры, шагнув в лифт следом. — Покидаете нас? — Нет, у меня там инферналы, — буднично протянул мистер Роквелл и щелкнул застежкой, приоткрыв чемодан. — Хотите погладить? Из приоткрывшегося чемодана раздался замогильный хрип, а кабину лифта тут же заполнило трупное зловоние. Двери захлопнулись, а мистер Роквелл, вновь щелкнув застежкой, нажал на кнопку нужного этажа, делая вид, что не понял, почему ехать с ним в лифте вдруг все передумали. У лифта на предпоследнем этаже уже ожидал мистер Сойер. — Когда отправляешься? — спросил мистер Роквелл, осторожно протягивая ему чемодан. — Сейчас же. — Будь осторожен. Сойер кивнул и, перехватив чемодан, мгновенно трансгрессировал. С хлопком трансгрессии затихли вмиг и все вредноскопы, погрузив этаж в звенящую тишину. Однако, стоило пройти по коридору и открыть дверь в штаб-квартиру, как шум из общего зала оглушил на мгновение. Как мистер Роквелл и подозревал. Молодые и… не глупые, но не очень опытные мракоборцы, узнав в некоторых экспонатах коллекции исследовательского отдела больницы вещественные доказательства, которые не должны были покидать пределов штаб-квартиры, пытались отыскать в команде крота. И начали подозревать друг друга за неимением лучшего плана. Вошел мистер Роквелл как раз вовремя, иначе спор между четырьмя молодыми людьми мог закончиться дракой. — Я сказал, хватит, — ледяным тоном повторил мистер Роквелл. — Разошлись. — Мордобоем дело не решить, — протянула Эл Арден, сидевшая в углу у окна и внимательно читающая записи в толстой тетради. — Здесь нужны диалог, признания и прямые улики. — Вот именно. — Поэтому как только я разберусь, как работает «испанский сапожок» мистера Сойера, приглашаю каждого по одному в допросную… — Арден! — рявкнул мистер Роквелл, обернувшись. Эл медленно опустила тетрадь и затолкала ногой под стол нечто в пакете и грохочущее, как металлолом. Мракоборцы проводили мистера Роквелла тяжелыми взглядами. — Сэр, пальцы жрицы! — не вытерпел кто-то, напоминая. — Они стояли на нашем этаже под тремя щитами… — Это не я их отдал больнице для украшения музея, — серьезно сказал мистер Роквелл. — Честное слово. Эл, прищурившись, задумчиво вычеркнула имя из длинного списка подозреваемых. Мистер Роквелл недовольно произнес: — Вам всем еще вместе работать, поэтому прекратили разборки. В этом здании и за его пределами достаточно тех, кто может постараться и проникнуть в архив штаб-квартиры мракоборцев, и я не думаю, что это был кто-то из вас. — Почему это? — Потому что надо быть полным идиотом, чтоб залезть в архив, выкрасть банку и понадеяться на анонимность, зная, что начальник владеет легилименцией. Мракоборцы утихли. Мистер Роквелл кивнул, но тут же прищурился. — Даггер, а что это ты побледнел? — Я? — мракоборец опешил. — Признавайся, ты — шпион исследователей? Ты воруешь улики? — Нет, сэр! — Ну слава Богу, — вздохнул мистер Роквелл. — Это не Даггер. Арден, так и отметь. Эл, привычно не отличая сарказм от истины, старательно вычеркнула из списка еще одно имя. — Так вот, коллеги, — продолжил мистер Роквелл. — Я знаю грязные низменные помыслы каждого из вас… И снова скосил взгляд в сторону капитана мракоборцев. — Почти каждого. Так вот, коллеги, спешу утешить, все вы вне подозрений. Поэтому собрались, помирились и ушли нормально работать. Нашли время, тоже мне, у нас девять целителей в допросной уже третий час сидят, непобитые! — Мистер Роквелл мотнул головой. — То есть, недопрошенные. — Сэр, — длинноволосый мракоборец поднял руку. — А что, нам можно применять… физическое воздействие? — Мистер Броуди, мистер Даггер, ступайте в допросные и проведите, наконец, стажеру штаб-квартиры инструктаж. Мистер… — Мориарти. — Мориарти? — нахмурился мистер Роквелл. — Какая у вас злодейская фамилия, будете отвечать за связи с общественностью. Берите блокнот, мистер Мориарти, перо и все записывайте за этими приятными молодыми людьми. По ходу разберетесь. Удачи. Эл, повернув голову, вспомнила и поинтересовалась: — Сэр, а что такое «Сараперкетияма»? — Что? — Мистер Роквелл, уже дернувший дверь своего кабинета, опешил. — А-а-а, это… — Андерсон думает, что это ритуальный заговор, возможно, связанный с культом, раз способен сдержать инферналов. Но мне кажется, это что-то с японского… — Арден… — Агент Свонсон, когда искал вас, со мной согласился и посоветовал отправить запрос в посольство Японии. Я так и сделала, но ответа пока нет. Мистер Роквелл непроницаемо смотрел вперед. — Потерянное поколение, — протянул он и, переступив порог кабинета. — Молодец, капитан Арден, все правильно сделала. И закрыл за собой дверь. Косо оглядев стопку свежих писем на столе и два алых Громовещателя, сцепившихся над камином за право орать первым (на пол сыпались «откусанные» кусочки алой бумаги), мистер Роквелл тяжело вздохнул и сел за срочные и вряд ли хорошие послания. — Ну в смысле «надо было не пускать в ход»? Кто-то вынес банку с пальцами жрицы из штаб-квартиры, оставил на ее месте отменный муляж, а я должен был не доложить об этом наверх? В поисках связи в стенах Вулворт-билдинг, блокирующего сигналы любых средств связи не-магов, многие служащие исхитрялись по-своему. Мистер Роквелл, опасно высунувшись из окна, прижимал телефон к уху плечом и занимался тем, что ножницами резал Громовещатель от главы совета попечения больницы «Уотерфорд-лейк» на мелкое конфетти, которое сыпалось из предпоследнего этажа небоскреба прямиком вниз. — Пусть начинается, — проговорил мистер Роквелл безрадостно. — Конечно. Конечно, понимаю. Конгресс ждет меня завтра в полдень, и явно не хвалить. Красное конфетти сыпалось вниз — мистер Роквелл упорно пытался вырезать что-то художественное, но получалось плохо. — А что Локвуд? Локвуд уже три часа как в обмороке, как только от конгрессменов пришло письмо. — Мистер Роквелл перевел взгляд на наручные часы. — Ладно. Спасибо за предупреждение, Иен. Отключив вызов, мистер Роквелл закрыл окно и выпрямился. Погасив в кабинете свечи, он вышел в общий зал мракоборцев и коротко кашлянул. Мракоборцев было совсем немного. Традиционно, срочные вызовы поступали в последние пару часов рабочего времени. Тем не менее, мистер Роквелл решил донести новость до всех оставшихся. — Коллеги, надеюсь, вопрос с кротом в штаб-квартире закрыт. Потому что крота за вас, вместе с ошибками в нашей работе собирается искать специально-обученный человек свыше в ходе особой и внезапной служебной проверки. Никакой радости мракоборцы по этому поводу не высказали. Эл, встретив взгляд одного из них, пожала взглядом и продолжила осторожно опускать длинным пинцетом кусочек свиной печени на дно сосуда, где скручивалась огромная черная сколопендра — очередная улика из запретного коридора. — По инсайдерской информации от анонимного источника, внезапная служебная проверка состоится в пятницу утром. До пятницы мы должны причесать и вылизать этот этаж. — Нас могут разогнать? — опешил мракоборец с тяжелой цепочкой на форменных брюках. — За что? — За то, что полезли в тот коридор, — вразумили его. — И без ордера. — Но не разогнать же, — встрепенулась Эл. — У нас и так кадровый недобор почти в тридцать восемь процентов. — Нужно быть готовыми, — честно произнес мистер Роквелл. — По результатам проверки, и меня могут перевести куда-нибудь далеко, а над оставшимися поставить кого-нибудь менее любопытного. И скосил взгляд, не сдержавшись. — Даггер, наверное, радуется. — Да с чего бы! — возмутился почетный мракоборец-писарь. — Что вы все время меня кошмарите? — Подкатываю. Итак, коллеги, — мистер Роквелл посерьезнел. — С завтрашнего дня готовимся. Все улики на руках, конфискаты, отчеты, все бумажки, документы, медосмотры у кого не закрыты. Арден. Эл потупила взгляд. — У кого какие осведомители — всех спрятать. Камеры — максимально почистить, чтоб там недовольные торгаши не сидели, образ мракоборца не дискредитировали. Все, к чему можно придраться, все надо подчистить. Да, мистер Андерсон. — Сэр, то есть эффективность работы мракоборцев проверяют по бумажкам? — Да. — Но почему? — Потому что если есть задача что-то найти, ищут в бумажках. Никто с вами на задания ходить не будет. — Мистер Роквелл нахмурился. — Но я уточню. Посмотрим еще, что мне завтра скажут конгрессмены. И оглядел подчиненных. — Может и обойдется. Скорей всего все попьем Сыворотку правды, подпишем новую инструкцию и вернемся к нормальной жизни. Выше нос. Так, еще. Мистер Роквелл огляделся. — Судя по тому, что я слышал шорох упаковки лапши, а на весь этаж запахло канцерогенами и гастритом, сегодня ночью опять дежурит капитан Арден. Эл глубоко кивнула, довольная тем, что спустя год службы уличила мистера Роквелла в обмане и не нашла в должностной инструкции ни слова о запрете фаст-фуда на рабочем месте. — Говядина и кимчи, — прошептала она зловеще вкус лапши, брикет которой парился под крышкой в котелке для зелий. Мистер Роквелл одарил ее взглядом, полным боли. — Всем до завтра, пока не надышались, — и указал на часы. — Хорошего вечера. Мракоборцы, свободные от заданий и взбудораженные грядущей проверкой, засобирались по домам. — Теперь ты, девочка с лапшой. — Мистер Роквелл сел на стул рядом и покосился на сосуд с многоножкой. — Будешь это есть? Белок и все дела? Эл нахмурилась, снова шутки не поняв, и покачала головой. Придвинув к себе раскрытую книгу, огромную и старую, явно не из библиотеки штаб-квартиры, а из отдела популяций и видов. Вытянула календарик-закладку и повернула к мистеру Роквеллу устрашающей иллюстрацией. — Плотоядная сколопендра-робуста, — пояснила Эл, ткнув пальцем в иллюстрацию. Живая гадость на картинке омерзительно скрутилась. — Обитает в тропических лесах Амазонки. И, если сыта, умеет выделять слизь, которая обладает сильнейшим анестетическим эффектом, настолько мощным, что следующая ее жертва даже не подозревает, что в ее теле эта букашка проделывает тоннель, чтоб заживо съесть теплые мягкие ткани изнутри. Эл, пожав плечами, повернулась к котелку и, приоткрыв крышку, размешала бамбуковой палочкой набухшую лапшу. — Эту штуку надо куда-то выпустить, пока она не пролезла в кого-нибудь. — Эл невинно скосила глаза. — Если разрешите случайно разбить банку у кабинета госпожи Эландер… — Прибереги для лучших времен, Элизабет. А лучше унеси ее куда-нибудь не на наш этаж. Эл послушно отставила сосуд со сколопендрой на полку. Мистер Роквелл скрестил руки на груди. — Насчет проверки — не шутка, — сказал он. — Если так случится, что мы ее завалим, и меня куда-то переведут, я забираю тебя с собой. У преемника будет к твоей личности вопросов гораздо больше, чем у тебя ответов. Поэтому пиджак на груди не рвать, зубами в кресло не вцепляться. — А куда вас могут перевести? — обеспокоенно спросила Эл. — Да черт знает. Может быть даже в этом здании где-то. Может далеко и в Лэнгли. — Меня в Лэнгли не пустят. Свонсон будет первым, кто начнет проверять мою биографию. Мистер Роквелл задумчиво кивнул. — Тогда ассистентом пойдешь, в Брауновский корпус. — У меня диплома нет же, я первый курс недоучилась… — Арден, какая ты тяжелая! Значит в торговлю, к не-магам обратно. Или в зал, грушу ногами колотить. Переждать нужно будет, выбирай любой способ, где отсидеться. — Мистер Роквелл спохватился. — Только не в декрете. Эл кивнула. — Сэр, а есть шанс, что обойдется? Проверка, и все прочее, я имею в виду. Мистер Роквелл задумался, но честно покачал головой. — Навряд ли. Ладно, — он выпрямился и указал пальцем на дверь своего кабинета. — В честь неизбежности инспекции, разрешаю тебе навести порядок в шкафу с нераскрытыми делами. Эл ахнула, не сдержавшись, в полной мере ощутив серьезность подготовки к грядущей проверке. В кабинете мистера Роквелла находился шкаф, где хранились все возможные бумаги и заметки о нераскрытых делах Северной Америки с Бог его знает какого года. Шкаф был не просто полон — он ломился от туго натыканных папок и свитков, трещал полками, закрывался с трудом (стоило закрыть дверцу, как у шкафа отлетала задняя стенка). Там невозможно было протереть пыль и что-то отыскать, а Делия Вонг рассказывала, что и вовсе боялась возле этого шкафа ходить, потому что угрожающая массивность набитого битком хранилища запросто могла в любой момент рухнуть и прямо на нее. Эл долго косилась на этот шкаф в первые пару недель, когда занималась порядками в архиве и цветами, но мистер Роквелл строго-настрого запретил даже попытаться навести там порядок. Почему — Эл не понимала, как и не понимала систему, по которой были распихано в шкафу его содержимое. А потому, услышав разрешение сделать наконец то, на что руки чесались с первых дней в Вулворт-билдинг, перфекционист Арден даже позабыла о запаривающемся в котелке ужине. — Расставить папки по датам, цвету корешков или алфавитному порядку фигурантов дел? — жадно спросила она. — Да, — сказал мистер Роквелл коротко. — Только, чтоб я потом сумел там что-то отыскать. — Не обещаю, — честно призналась Эл. — До завтра, сэр. Мистер Роквелл коротко кивнул и, как тот, кто следует регламенту четко и безукоризненно, покинул Вулворт-билдинг ровно в восемнадцать ноль-ноль. Несмотря на то, что итог этого нервного дня — количество неотложных дел, нагружающих срочнейшими письмами его рабочий стол, увеличилось вдвое за его недолгий с капитаном Арден разговор. Капитан Арден же, хоть и была истинным Рыцарем Должностной Инструкции, и слова не сказала об огромном количестве адресованной директору штаб-квартиры мракоборцев почты, что собралась не только лишь в его кабинете, но и в общем зале. Эл лишь проводила директора штаб-квартиры взглядом блеклых глаз, слабо выражающих беспокойство. Она не раз заставала мистера Роквелла смертельно уставшим после заданий, адски раздраженным и даже злым, но никогда прежде не видела, таким, неочевидно расстроенным.

***

Когда я проснулся, то открыл глаза и с минуту смотрел в кромешную темноту. Было так темно, что не различались силуэты комнаты — будто опять Вселенная стерлась. Я, не желая оставаться в ней последним выжившим, слепо вытянул руку в сторону, и пальцы нащупали абажур настольной лампы. Клацнув ее выключателем и зажмурившись от теплого света, я сел в кровати и почесал лоб. Нет, меня не закинуло куда-то в непонятное и незнакомое место. Я знал эту комнату, она мне нравилась. Проснулся, должно быть, поздней ночью, и кто бы сомневался, что один — с тем, что случилось утром в сером коридоре больницы, хозяину комнаты явно не до сна и сегодня, и в ближайшую неделю. Кажется, я умудрился простыть. Паршивое ощущение ломоты в теле, боли в саднящем горле и тяжелых, будто от аллергии напухших век удержало меня в кровати на еще несколько минут. Я сидел, мотал головой, собирался с мыслями, попытался пару раз хрипло откашляться и, наконец, поднялся на ноги. Действительно, не очень так было ощущение. Желудок сводило спазмом, а к горлу все выше и выше поднимался горький привкус тошноты, совсем как в той кунсткамере, где воняло растворами и дряхлостями разной степени омерзения. Но, стоило мне принюхаться, еще даже не успев дверь открыть, я удивился. — А че такое? Пахло совсем не затхлостью, растворами и серым коридором со скользким от моющих средств полом. А пахло чем-то вкусным, сладеньким. Я, резко выздоровев от всего, поспешил вниз по лестнице даже прежде, чем задуматься, откуда запах и чем пахнет вообще. Где-то среди ночи раздавали вкусное. Я спустился и на миг опешил от увиденной картины. На горе наваленных писем, под которыми с трудом виднелся журнальный столик, сидел крупный филин и яростно клевал сжатый в цепкой лапе свиток. Конверты сыпались из закопченного камина один за другим на пол. Над диваном парил ярко-алый Громовещатель и аж потрескивал, грозясь вот-вот взорваться — его конверт был намертво обмотан скотчем и не давал посланию разразиться адресованным негодованием. А на кухне у плиты, не оборачиваясь на все это, требующего его и немедленно, стоял мистер Роквелл и жарил блинчики. Должно быть, моя челюсть отвисла с громким скрипом, потому что Роквелл обернулся прежде, чем я что-то сказал. — Выспался? Я пожал плечами и вскарабкался на высокий табурет у кухонной тумбы. Рядом опустилась тарелка, на которой ровной стопочкой дымили пышные и румяные… — Банановые блинчики? На них сверху поблескивал кусочек масла. Я смотрел, как он медленно плавится и стекает вниз на тарелку. И поднял взгляд, потому что вместе с бананом вдруг запахло раскрытием большого обмана. — Ты что, умеешь готовить? Роквелл, облокотившись на тумбу, скрестил на груди руки и кивнул, но не так чтоб очень уверенно: так, мол, не очень-то и да, просто шея вдруг затекла. Я был в ступоре, чувствуя себя так, будто меня обманывали все эти годы. Роквелл был мужчиной, бесспорно тысячи положительных качеств (и тысячи несносных), но при всем при этом он был еще и рукожопом. И если я был честным неумехой, который подгорелую овсянку и прошлонедельный мамин супец кушает и не кривится, то Роквелл был гурманом. В наши прошлые встречи раз в год он быстро просек, что я — ни разу не претендент на мишленскую звезду, а потому нас кормили доставки, и не пиццы-бургеры, а салатики, мясо, красивое все, с зернышками. Это уже потом, впервые побывав в квартире на Массачусетс-авеню, я начал догадываться, что гурман так-то рукожоп и тоже ни разу не повар. На его чистой кухне я отыскал банку приправ «для всего» и она была произведена в две тысячи четырнадцатом году, а бутылка уксуса, едва начатая, оказалась и вовсе старше меня. Потом уже вскрылась тайна, что причиной чистоты, а также вкусной и полезной пищи в холодильнике было не обостренное чувство прекрасного, а злобная мексиканская домработница. Знаете, лицемерный такой был гурман. То есть на фаст-фуд, бич-пакеты и растворимый кофе он кривился, но если домработница возьмет вдруг отпуск, а доставки объявят страйк — все, сдохнет с голоду. И вот Роквелл жарил банановые блинчики, которые выглядели красивее, чем я на собственной свадьбе. — А почему ты раньше не готовил? — поинтересовался я, отпиливая вилкой кусок. — Я не люблю это делать, — пожал плечами Роквелл. — Это не стоит потом грязной посуды, жирной плиты и запаха на кухне. Он подцепил деревянной лопаткой пышный блинчик и перевернул на сковороде. «Мастерски», — подумал я. — «Где-то руку так набил. Наверно шлюхам своим блинчики втихаря жарит». Глянув в тикающие настенные часы случайно, я удивился — едва-едва семь вечера, оказывается. Даже не смеркалось еще, а в квартире так было темно из-за опущенных темных роллетов на окнах. — Но иногда готовлю. Иногда, когда выдается очень тяжелый день, а в холодильнике уже есть еда, я все готовлю на ужин завтрак. — А я — разогреваю ужин на завтрак. — Как и все мы. Но, что-то есть в том, чтоб есть на ужин завтрак, — произнес Роквелл задумчиво. — После завтрака всегда нужно куда-то бежать, на работу, а когда позавтракал вечером, то идти никуда не надо, и это что-то вроде… облегчения, как внезапный выходной. Самообман, конечно, но почему-то работает. От громкого хлопка позади я вздрогнул, но оба мы с Роквеллом сделали вид, что не заметили, как взорвался Громовещатель. — Только один вопрос. Он случился после того, как мы в несколько минут молча наблюдали за тем, как в раковине мыльная губка намывает тарелки. Роквелл перевел взгляд. — Как ты оказался в том коридоре? Я и не надеялся, что не будет вопросов — это глупо было бы ожидать, что Роквелл махнет рукой. Странно лишь, что мне его задали только вечером, а не в первые три минуты. Но что толку, потому что я не придумал за весь день, что на него ответить. Потому что спал. И самое обидное, что проникни я в тот коридор намеренно, с каким-то умыслом, все спланировав и заранее выкрав перчатку-пропуск, то у Роквелла в показаниях было бы уже вариантов десять того, как так сложились события. Тот редкий случай, когда я действительно ничего не сделал, но не мог выложить всю чистую правду во всех подробностях. — Шелли, — произнес я медленно. — Внучка Вэлмы и… — Я знаю, да. — Да. — Я благодарно кивнул. — Она учится в Салеме. — Что? — Роквелл округлил глаза. — В Салеме? Да что не так с этим Салемским университетом, если абсолютно каждый, кто узнавал, что моя дочь там учится, впадает в ступор? — Да, в Салеме. Она изучает сферическую астрономию и инженерию. Я не очень понимаю, что это, но она умная. Почему? Почему все, кто Шелли в глаза не видели, решили для себя, что она неспособна на что-то, серьезнее раскуривания косяка? — Шелли часто собирает что-то для учебы и просто так. Оно чаще всего не работает или работает странно. Она рассказывала вроде, но я не помню точно, что собирает штуку, которая может… — Что-то я в своих виляниях начал тонуть, потому что прозвучало совсем тупо. — Короче, телепорт. Роквелл подумал, что я или что-то не понял, или совсем тупой. — Телепорт? — уточнил он. — Может, портал? — Нет. Это, когда у вас работал протокол на запрет перемещений, она начала что-то собирать, потому что вообще Шелли только на учебе инженер-астроном, а летом маникюр делает, и ей по всему Новому Орлеану без трансгрессии было тяжело гонять. А вот это прозвучало хоть тупо, но жизненно. — И она собрала телепорт? Который работает и не подвязан под общую систему магических перемещений? Я так пристально наблюдал за Роквеллом, на подкорке мозга уже ожидая, что сейчас он эту информацию передаст кому надо. И черт его знает, что хуже в итоге для Шелли: если ее папаша-идиот рассказал, что она собрала телепорт, чтоб обмануть протокол, или если бы ее папаша-идиот выдал, что она собирает маховик времени, чтоб обмануть Вселенную. — Смотри за ней, — посоветовал Роквелл. — Если девочка при голове и с руками, то как бы ею не заинтересовались те, кто в «Уотерфорд-лейк» делают таблетку от смерти. Штат ученых у них большой, и самых разных специальностей. Я притих на миг. — Слушай, — и решил признаваться. — Я не хочу, чтоб у Шелли были проблемы из-за того, что я полез в ее железяки и что-то не то тронул. — А я причем? — искренне удивился Роквелл. Вдруг. Он пару секунд сверлил меня недоуменным взглядом. — Да Боже мой, — и усмехнулся с облегчением. — Если бы я отлавливал по стране каждого, кто пытался нарушить протокол в те несколько дней, мне пришлось бы отдать под суд девяносто процентов населения МАКУСА. Почему-то я поверил ему сразу и без попыток найти то самое «но». — Честно говоря, грибы которыми твой сын отравил половину Ильверморни, шороху навели больше, чем телепорт, который собирает твоя дочь. Мои дети — знатные американские суетологи. — А как он работает? — полюбопытствовал Роквелл. — Как портал? — Я не знал, что это, когда крутил его. И не думал о больнице в тот момент, а значит и команды не дал переместить меня именно туда. Даже не в больницу, а в тот коридор, без пропуска, — сказал я. — Но… что-то он получил, какую-то установку. Мне кажется… Кажется, об этом я всерьез думал весь день, до того как с мигренью уснуть. — … кажется, он перенес меня не в место, а к одной конкретной вещи в этом месте. Наши взгляды встретились. Роквелл аж напрягся — я, конечно, мысли читать не умею, но чувствовал, что в его голове происходила сложнейшая работа по поиску оптимального варианта для выбора вообще любого дальнейшего слова. Будто я здесь сейчас в истерику впаду и ножом у горла водить буду. Мне не нужна была бережность, я был в порядке. — Вы видели руку в банке? Роквелл кивнул. Он прекрасно понимал, чья это рука, и без подписи у музейного стенда. — Я думаю, что меня перенесло к ней. А я прекрасно понимал, что этот неизбежный разговор Роквеллу было вести тяжелее, чем мне. Потому что это тяжело, слушать о том, что тот, без кого ты не можешь дышать, вздыхает не о тебе. Я не мог сказать, не знал как сказать — как собрать ком мыслей и чувств во внятный посыл и донести голосом, что я не вздыхаю, а пытаюсь отдышаться. — Если хочешь знать, что они рассказали о руке… — Не хочу. Я не помнил Финна: ни его лица, ни голоса, а со мной остался только гротескный образ высокой патлатой тени. Я помнил, что он был очень похож на свою мать, даже узнал какие-то размытые черты в Шелли, а может, придумал это. Может, я придумал его самого и его историю, и в таком случае, хочу придумать и ее конец. Я хочу знать, что он умер случайно, но быстро, от падения вниз. Он не стал свидетелем полчища мертвецов, раздирающих его плоть, не доживал два дня и не ждал помощи, которой не дождался — его уже не было, а я хочу в это верить. Я знал, что это его рука оказалась в банке, как экспонат для чьей-то ужасной коллекции, но не хотел знать, как она туда попала. Пилили ее еще живому или уже мертвому, что с ней делали и зачем все это было — я не хочу этого знать! Я никому об этом не расскажу, и заставлю себя забыть то, что видел. Гротескная тень, похожая на большой щит за спиной, имела обе руки, обе ноги, и она просто упала вниз двенадцать лет назад. Единственное чувство к Финну, в реальности которого я был уверен и точно знал, что оно осталось до сих пор и навсегда — это вина. За каждое несказанное слово, прерванный разговор, пропущенный звонок, отмашистую благодарность, беспечную насмешку, рутинное должное, забытую память. И даже за то, что спустя двенадцать лет я не хотел знать, что они рассказали о руке. Это было не худшее чувство. Вина — показатель того, что у человека есть сердце. — Я в порядке. — Ты слишком часто это говорил и… сам понимаешь. Я смотрел перед собой. Иногда казалось, что Роквелл был проницательным настолько, что мог читать мысли. И я тогда надеялся, что сейчас он своими стремными глазами залезет мне в подкорку мозга и прочитает то, что не перевести в человеческую речь. Прочитает и поймет: то, что держало меня за Финна, и то, что держало рядом, здесь — это о разном. — Именно, что понимаю, — ответил я. — У меня нет права выйти отсюда за пивом и пропасть на следующих десять лет. У Роквелла были все шансы мне не верить. Но мне было чем парировать: — Матиасу первого числа исполнится девятнадцать, а у него в голове обезьянка тарелками стучит. Я в душе не ебу, как он закончит школу и что с ним будет, но мне надо в него верить, иначе он совсем опустит руки и пойдет по наклонной… уже, опять. И голым через капище в лесу. — Я тяжело вздохнул. — Я должен проводить Шелли в универ, потому что у нее тяжелые чемоданы, телескоп, сова и нет абсолютно никого, кто может ей помочь это допереть в общежитие. А потом я должен вернуться в Дурмстранг и целый год пытаться сделать так, чтоб его не закрыли, потому что меня больше никто и никогда на работу с таким послужным списком не возьмет… Мне сорок лет, у меня двое детей, я учитель в задрипаной школе с окладом, который вполовину меньше прожиточного минимума. На мне куча долгов, угроз и обязательств, гниющий с фундамента дом, недиагностированная шизофрения, тесть-инквизитор, недолеченные зубы мудрости, а еще аллергия весной начнется — ну пиздец вообще, грустить нельзя, надо что-то делать со всем этим, потому что меня с таким грузом ни одна петля не выдержит. А знаете почему так? А потому что правило жизни номер шесть: мы всегда заняты, но с возрастом у жизни хрен отпросишься. — На этот раз у меня нет варианта не справиться, Джон. Я в порядке. Я смотрел в усталые глаза атланта, сгорбившего плечи, надеясь, что в хитросплетении моих мыслей он разгадает адресованный только ему ребус. Но момент был безнадежно уничтожен, как и размеренная тишина на пахнущей банановыми блинчиками кухне. Позади послышался вроде и фоновый шум — шелест пергамента. И вдруг весь длинный дом по Массачусетс-авеню содрогнулся от и задрожал окнами от вопля, который издал вылетевший из камина и молниеносно самораспечатавшийся Громовещатель. «Мистер Роквелл!», — пока еще сносно прозвучало высоким мужским голосом. — «Ни на одно из сегодняшних писем я не получил ответа с объяснениями, а потому повторяю, КАК ВЫ ПОСМЕЛИ ВОРВАТЬСЯ В БОЛЬНИЦУ И УСТРОИТЬ ЭТОТ ВОПИЮЩИЙ АКТ БЕСЧЕЛОВЕЧНОГО АРЕСТА ЕЕ СОТРУДНИКОВ?!» Роквелла от этого крика аж подкинуло. Оно и понятно, у него не было тестя, который орал в десять раз громче и страшнее, лишь увидев мокрую раковину или услышав слово «радуга». Я даже бровью не повел, короче говоря, а лишь обернулся, чтоб глянуть, кто это там разорался. «…НИ ОРДЕРА, НИ ЗАКОННЫХ ОСНОВАНИЙ! ВЫ МОГЛИ ПРОСТО ПОГОВОРИТЬ СО МНОЙ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВРЫВАТЬСЯ В БОЛЬНИЦУ. У НАС НА ПОПЕЧЕНИИ СОТНЯ ВОЛШЕБНИКОВ, СТАРИКИ, ДЕТИ И ЖЕНЩИНЫ В ПОЛОЖЕНИИ — ЭТО БОЛЬНИЦА, А НЕ ПОЛИГОН!» Роквелл махнул палочкой, и Громовещатель, подавившись потоком ругательств, умолк и безжизненно плюхнулся на пол. Суровый филин тут же опустился рядом и принялся клевать восковый оттиск. — Подожди. — Я утянул с тарелки кусочек банана и сунул в рот, чтоб негодовать со вкусным привкусом. — То есть, у них там, за стенкой инферналы, многоножки, плотоядные пауки и еще всякое, а старых беременных детей стрессируешь ты? — Получается, так. Я не представлял, как Роквелл собирался разбирать гору насыпавшихся из камина писем. И что-то подсказывало, что многие из них были не о пожелании хорошего вечера и крепкого здоровья. Наблюдая за всем этим, как за несмешной комедией, я понимал, что этим вечером Роквеллу совсем не до меня, потому что, судя по количеству корреспонденции, МАКУСА рушился. Но это был первый вечер на моей памяти, когда он ни разу до самого утра не распечатал ни одного конверта. — А что им будет? — поинтересовался я, когда мы наблюдали за тем, как срочная корреспонденция горит в камине. — Ученым из исследовательского крыла? — Ага. Роквелл сделал глоток из кружки. — Штраф за халатность. Я не понял, это был сарказм или что вообще? — Да, эти целители не выглядели как те, у кого есть четкая инструкция, что делать, если инферналы вырвутся. Но штраф? Просто штраф? — Это образно. Опуская чайный пакетик в горячую воду так, словно это была голова кого-нибудь врага, я негодовал, но не допытывал. Штраф. А че, я так можно было? Можно было заплатить штраф и не попадать в лабиринт Мохаве? Я бы заплатил, а Сильвия, зная ее, заплатила бы больше, чем нужно, чтоб потом принципиально и безнаказанно грешить на территории МАКУСА. — Я понимаю, — Роквелл устало прикрыл глаза. — Ты понимаешь, все понимают. Но дело не в том, какой риск и какова мораль этих исследований. На кону очень большие деньги, которые в таблетку от смерти вложили очень серьезные люди. И эти люди — везде. — Да какие деньги, — отмахнулся я. — Они нищие. Потому до сих пор не переехали, куда собирались. Роквелл опешил и повернул голову. — В смысле? Я сначала не понял, а потом понял. Амнезиус Склерозиус Поттер, мое почтение, прихожу на нервной почве. — Ща. Стой. Не уходи! Роквелл закивал, заверив, что впервые на моей памяти действует, как истинный государственный служащий — пока чай не допьет, с места не сдвинется. Я бросился в спальню, схватил телефон, при этом чуть не вырывав вместе с зарядным устройством розетку из стены и поспешил обратно, показывать письмо, которое успел сфотографировать. Письмо с экрана Роквелл перечитал дважды. И аж приободрился. — Перекинь-ка мне. Но когда меня понесло еще больше, и я принялся пересказывать разговор двух целителей, приторговывающих под шумок редкостями из кунсткамеры, настроение Роквелла постепенно эволюционировало от упаднического «дно» до триумфального «щас вы все сядете». — Корделл, — протянул Роквелл, листая толстую записную книжку. — Корделл… Ага, есть такой, но не понимаю, почему его считают главным. Он целитель из инфекционного отделения. — Мне показалось, что его считают, не главным, а тем, у кого есть выход на начальника, — протянул я. — Остальные сразу зашептались, стоило ему уйти. — А кто остальные? — Мердок, которого растащили инферналы. А второй, я не слышал его имени. Такой. В штанах. — Любопытно, это существенно сужает круг, — серьезно сказал Роквелл. — Старый, молодой? — Молодой. В штанах. — Да что тебе дались эти штаны? — Это потому что прям «штаны». В клетку, модные. Такие… меня бы тесть за такие убил на месте. А вот это действительно существенно сузило круг. — А-а-а, — И что самое интересное, этого оказалось вполне достаточно, чтоб Роквелл отыскал в своих записях снимок взъерошенного молодого человека. Сфоткали удачно, ничего не сказать, в тот самый момент, как его с разбитым носом с пола за шкирку поднимал борзый белобрысый паренек из штаб-квартиры мракоборцев. — Он не целитель. Он занимается ядами. — А это законно? — Вполне. Он определяет и изучает причины смертельных отравлений. Жизнь как знала, и готовила меня к тому, что в больницах бывает страшно. — А что он хотел продать? — спросил Роквелл. Я задумался, но покачал головой. — Не помню. Но он сказал так, будто курьер должен забрать это на днях. Будто сделка уже готова. — Кто может решиться доставить через границу контрабанду такого уровня? Для Лейси? — Кто угодно, — сказал я, пожав плечами. — Я сам никогда не имел дел с этим Лейси. Флэтчер имел. Половина золота в его хранилище — от сделки с Лейси, и примерно столько же он остался должен, после того, как следующая сделка накрылась. Но о рисках по факту не думал никто из тех, кто брался доставать для него что-то. — Никого не пугала полная анонимность и то, что они везут? Почему? — Потому что Лейси не знает рынка и цен. Он платит вагонами галлеонов за то, что не стоит и четверти того, понимаешь? И он, по крайней мере, как я знаю, — прозвучало не очень уверенно. — Не просит чего-то прям лютого. Это не Эландер, который захотел философский камень и распугал контрабандистов. Лейси покупает… я даже не знаю, как назвать это. Ну то есть года четыре назад через меня ему продали пеликана. Просто чувак захотел пеликана, от него пришел человек, открыл сундук с золотом и сказал: «Нужен пеликан». То же самое с этим драконом над Ирландией — Лейси просто захотел дракона, и все, у кого есть арбалет, бросились на поиски. Он покупает вряд ли потому что есть какой-то дьявольский план. Мне кажется, это детские капризы. — А если он захотел инфернала? — вдруг предположил Роквелл. — Зачем ему инфернал? — А пеликан зачем? — Может он извращенец, хрен знает. — Просто рассуждаю, — протянул Роквелл задумчиво. — Если бы не было сегодняшнего дня. Целители что-то продали раз, потом другой. Может ли быть так, что анонимный богач, который никого и ничего не боится, вдруг захотел инфернала, банку с пальцами, собаку или еще что-то максимально опасное и запрещенное из того крыла? И он может это получить? Я задумался. — Ну, собаку вряд ли отдадут. Она одна. А вот инферналов, думаю, никто не пересчитывает, может они одного сожрали или он высох. Другое дело, отыскать контрабандиста, который согласится провезти инфернала через границу… — Это дело другое. Судя по тому, как приободрился и даже как-то лет на двадцать сходу помолодел Роквелл, завтра кто-то отхватит его мощнейших правоохранительных пиздюлей. — Сможешь все то, что ты подслушал и мне только что рассказал, во всех подробностях рассказать под запись? — А мне поверят? — засомневался я. — Имена запомнил, штаны тоже, письмо сфотографировал. Конечно, поверят. — Тогда ладно. Надеюсь, однажды наука изобретет седативное, которое повышает настроение так, как Роквеллу — свидетельские показания. Он меня аж по щеке потрепал: мило, конечно, но над спонтанными нежностями было где поработать — он мне чуть задний ряд зубов при этом пальцем не выдавил. — Ты спас мою штаб-квартиру, бессовестный. Вот так вот и живем, господа. Эта штаб-квартира меня бросила в лабиринт, а я ее спас. Знал бы, молчал. — Погоди, — спохватился я вдруг. — А как я под запись объясню, как оказался в том коридоре? Если ты думаешь, что я расскажу для протокола, про собранный Шелли телепорт — нахуй надо, я ничего не скажу. И еще пергамент у вас украду. И конфеты со стола. Роквелл тяжело вздохнул, ничуть не сомневаясь, что чистого пергамента и конфет он не досчитается в любом случае. — Ты обратился в больницу с жалобами на рези в желудке, услышал лай собаки и попал в коридор, потому что проход оставил открытым дежурный исследователем. Запомни и завтра подтвердишь. Я хмыкнул. — И в эту версию поверят? — Эта версия уже основная и записанная. И, глядя, как я тяну рот в восторженной улыбке, Роквелл больно сжал мое ухо. — В последний раз, — прошипел он. — В последний раз, я говорил еще три года назад, что буду тебя прикрывать. — Все, все, хорош… Вообще-то я тебя не просил придумывать версию. — Потому что заснул до того, как тебя опросили. — А ты не мог меня разбудить? Роквелл вместо ответа разжал пальцы. Я, потирая красное ухо, скосил на него оскорбленный взгляд. — Спасибо, — но буркнул благодарно.

***

Мне не нравился Вулворт-билдинг. Как архитектурное украшение гудящей улицы — да, это был красивый старый небоскреб, величественно подпирающий шпилем небо. Внутри было прохладно, строго, даже по-своему уютно — это здание немного напомнило мне Хогвартс тысячей парящих под потолком свечей и живыми портретами на каменных стенах. Но мне не нравилось быть здесь. Этот правительственный муравейник не был дружелюбен. Я не знал, как там в любом из многочисленных помещений, где заседали чинуши, но прекрасно знал ту часть, куда экскурсии школьникам не водят: допросные с сужающимися стенами и темные камеры. Это уже было позади и казалось глупым недоразумением, но мне было странно быть в самом эпицентре МАКУСА, в суматохе обычного рабочего дня, и не чувствовать себя так, словно на запястьях сомкнуты кандалы. Еще я думал о том, как это все выглядит со стороны. Мое существование в этом здании, в этой стране, нескрытое стенами квартиры. Повезло быть неприметным — на меня не оборачивались любопытные клерки. Но я сделаю свое дело и уйду, а Роквелл останется. Это не мне ловить любопытные взгляды, а ему. Когда я открывал на весь мир одну большую тайну, то даже не задумался о том, как оно будет потом, на самом деле. В своих мыслях я поднимался вслед за Роквеллом по винтовой лестнице, и только когда до предпоследнего этажа осталось два пролета, вдруг понял, насколько эта лестница была страшной. Она спиралью огибала здание, имела скользкие и тонкие ступени, полупрозрачные перила, как изо льда, а когда я глянул вниз ненароком и увидел, что там, в самом низу, гигантский фонтант казался размером с мизинец, и вовсе передумал вообще куда-либо еще подниматься. Мысли были о том, что именно сейчас, именно подо мной эта лестница сейчас рассыплется на кристаллики. Наверное, отбор в мракоборцы частично заключается в этой лестнице: кто поднялся в штаб-квартиру и не обосрался — принят. Роквелл остановился на ступеньках, негромко переговариваясь с кем-то. Самое место, самое время, останавливаться посреди подъема на это лестнице и болтать. Я продолжал осторожный подъем, как раз думая о том, как это выглядит все зимой, когда на подошве обуви людьми заносится слякоть. Ступеньки в талом снегу, скользота, м-м-м… Я поднял взгляд на шум и увидел, как хлопнула дверь, а из штаб-квартиры мракоборцев сверху вылетела высокая фигура ее служащего. И бегом по ступеням вниз, а потом запрыгнула на скользкие перила и поехала вниз, по спирали. Я чуть в обморок не упал. Эти «стальные яйца Вулворт-билдинг» объехали так стоявшего и беседующего с кем-то Роквелла (тот даже не обернулся), а потом резко спрыгнули снова на ступеньки и поспешили вниз, мимо меня. Я застыл, но не от этой офисной акробатики. — Малфой? Наши плечи ударились и я, перехватив руку спешившего вниз, смотрел на него, обернувшегося и замершего на месте. Это была какая-то ошибка. Потому что я ошибся — это был не Скорпиус. Да уж, прошли те времена, когда Скорпиус Малфой на надувных матрасах справлялся с хогвартских лестниц, за что получал от декана и завхоза штрафные очки и шваброй по хребту. Скорпиус Малфой нынче большая шишка в министерстве. Ему не до того. Но я никогда не видел кого-то, настолько похожего на него. Теория о том, что у каждого в мире есть двойник, а этом случае, думаю, подтвердилась. Я смотрел на лицо, которое как две капли воды было похоже на лицо моего старого школьного друга. Та же бледность, те же резкие черты, длинный прямой нос, даже прическа казалась той же. Но… — Извините, — я мотнул головой. Это был не он. Это вообще оказалась девушка. Ее глаза смотрели на меня с явным беспокойством и в одну точку. Казалось, я напугал ее гораздо больше, чем беготня по винтовой лестнице. Я сжимал ее руку и не мог разжать. Продолжал вглядываться в лицо — я видел его, точно видел. Это было самое приметное в мире лицо. Я даже мог представить ее голос. Но она молчала. — Альбус! — окликнули меня сверху, со ступенек. И почему-то полным именем. Давно я его не слышал. Альбус. Я уставился себе под ноги. Ха. Альбус. — Альбус, — протянул я негромко и глянул в белое лицо напротив. — Где вторая запонка, Альбус?